Текст книги "Диагнозы"

Автор книги: Оксана Кесслер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Здравствуй, ангел

***

– Здравствуй ангел. Что видишь ты с высоты? Здесь дождями – моя печаль.

Но всё так же люблю васильки – цветы, тишину и фруктовый чай.

Летом кутаюсь в солнце, зимой – в строку /в ней, как правило, о тебе/

Говорят, в вашем городе, наверху, нет ни осени, ни людей ...

А у нас суета, как ножи в спине – хочешь вынуть и залечить...

Только в этой, похожей на мир, войне, нужно двигаться, чтобы жить...

И писать о тебе по ночам /к пяти ты являешься мне во сне/

С каждым солнцем сильнее саднит в груди, с каждым снегом хочу к тебе.

– Здравствуй, девочка с рыхлой, как хлеб, земли, я отвечу тебе, читай:

В этом городе нет суеты /зимы/ – в этом городе вечный май,

Вы, земные, нам сверху – пшена зерно, всё спешите сюда взлететь,

Знала б ты, как мечтает мое крыло эту влажную тронуть твердь,

И принять твой любимый фруктовый чай и нарвать для тебя цветов,

Каждый вечер читаю твою печаль по страницам цветных зонтов,

Но не в силах спуститься в твой теплый свет, чтобы смертным, но нужным стать...

Ведь я небом однажды был дан тебе, чтоб от боли тебя спасать.

И не то, чтобы...

Даже солнце сдаётся и их не жжёт, даже дождь не читает своих молитв –

Так упрямо она его бережет... Так тепло он её у плеча хранит,

И не то, чтобы весело и легко, но как будто знакомы две сотни лет:

Он её укрывает своим пальто, а ей нравится этот его букет

из горчащего крепкого табака и парфюма вдыхать до предела и

ностальгии по детству, где облака точно так же умели порхать в груди...

И узнать бы его ей, узнать еще, по касаниям, родинкам – от ключиц,

открывая свой личный, опасный счёт разноцветным мурашкам и до границ

их обычного счастья в его губах с послевкусием стона и чайных нот,

но зачем-то он тает в своих словах. Но зачем-то она достает блокнот

И рисует на вдохе о том, что он слишком здесь, чтобы верить его глазам.

И светлеет её одинокий дом... И смягчаются тени в пустых углах.

Ей труднее становится их держать, где она бережет его. Он – хранит...

И отчетливей дышит её тетрадь. И яснее чужой заоконный ритм...

Он берет ее руки, легонько касаясь пальцами, и целует совсем по-детски, оберегающе...

А она, как девчонка, смеется "давай останешься"... А она как девчонка смеётся и... просыпается...

Пёсье. Созвездие человека

– Ах ты, сучье отродье, никчемный пес,

Разрубцую шкуру твою собачью!

– Мой хозяин, ты сердишься не всерьез,

Да и я никогда не отвечу сдачей.

Ведь однажды был послан на твой порог,

Чтобы другом быть у знакомой двери…

Сколько мы протоптали с тобой дорог?

Я ни разу клыков на тебя не щерил.

Только знаешь, как короток песий век…

Истрепалась шкура, но, ведь, послушай,

Разве тот, чье звание человек,

Не умеет видеть в собаке – душу?

Не даешь мне встретить моей весны….

И толкаешь с камнем на шее в реку…

*** Но тебя прощаю... Ведь даже псы

Рождены под созвездием человека ***

Чернила-синтез

Дома устали бороться с ночью, и свет потух, как мой по жизни неровный почерк

/уже без двух минут, как что-то легко под руку и отвело мою попытку заснуть под утро и лже-перо/

Чернила – синтез дешевой мути, такая дрянь, что разъедает тоской до сути в моих листах простую правду

о том, что все здесь на поводу у этой ночи, где я по-волчьи одна из двух.

Пожар – вода

Я не знаю, как унести от тебя весну –

Обжигает руки, грозит превратиться в шквал

Золотого огня, в котором нас не спасут,

Океана огня, которого ты не звал.

Я не знаю, как утаить от тебя её –

В подреберье тесно, в словах не хватает льда,

Да и что он тебе – мой искусственный, тонкий лёд,

Сквозь который кипящая лава, пожар – вода

С каждым взглядом отчаянно рвётся за рубежи

Векового покоя горных подземных нор,

Чтобы небом, расплавленным солнцем упасть с вершин

И впитать тебя в сердце до каменных чёрных пор.

Время честных стихов и вернувшихся птичьих стай.

Перейти бы в брод здесь, но тянет в полночный бред.

Я боюсь не успеть уберечь твой зелёный край

Твой спокойный, цветущий рай от горящих рек.

Сохрани его

Сохрани его, как тебя он когда-нибудь вдруг бы смог, представляй себе, что  заброшен, голоден, одинок,

что бредёт по кварталу в чёрном своём пальто, что кого-то ищет в вагонах пустых метро.

Нарисуй, как шагает по насту прохожим в такт, как несёт тебе счастье в красивых своих руках,

что заряда солнца в нём два миллиона вольт, что он всё еще в этом городе, просто ждёт:

вот появишься, вот припомнишь про ключ и хлеб, вот поднимешься по пролёту с горой газет, скажешь,

"что же ты , неуклюжий, тут наследил", ...а наутро уже не вздумаешь уходить.

Представляй, как поёт он в дУше, как пьёт свой чай, что ещё не забыл, как мог по тебе скучать,

что готов просидеть у кровати, когда в висках то ли жар, то ли глупая снова о нём тоска,

как тебе улыбается, так, что стихает боль, говорит, мол, "не бойся, девочка, я с тобой"..

Сохрани его, сотвори для него уют, что бы он узнал, как сильно его здесь ждут...

может быть тогда он забросит свой тихий рай и уже никогда не вздумает умирать.....

И уже никогда не вздумает умирать...

В куклу

...Ты не помнила, как под его рукой зародилось сердце куском фарфорца –

Добрый Кукольщик создал тебя такой: белокожей куклой с глазами солнца.

Ты не знала, зачем рисовала кисть на губах рассветный багрянец моря...

Было странно чувствовать свет и жизнь и красиво – видеть в себе живое...

...Было так опасно и так легко улыбаться в хрупкий мирок витрины,

Где любили краски, и сквозь стекло мир умел запомнить тебя счастливой,

Где роняло небо свой мокрый взгляд на зонты скрывавших мечты и лица...

...Ты не знала, зачем ОН нашел тебя – Который Впервые Сумел Присниться...

Он смотрел, как Дьявол. Дышал, как Бог – чуть заметно, но так, что хотелось верить

И боясь потревожить его тепло, целовать эти волосы цвета меди...

...Он смотрел. Он ранил сильней огня. Ты хотела услышать, как он смеется.

И однажды он просто забрал тебя – белокожую куклу с глазами солнца...

Он хранил тебя так, как хранят мечты, и в твоем королевстве на верхней полке

мир сбывался не плоским стеклом витрин, а его ладонью нежнее шелка...

Ты шептала ему перед сном о том, что совсем не больно служить игрушкой,

И почти не важно, что твой король не умеет чувствовать в кукле душу...

…Время таяло снегом, сгорало в днях. Осыпалось листьями с пальцев веток.

Он взрослел. И однажды забыл тебя – свою добрую куклу с улыбкой лета…

Облетел рассвет на твоих губах. И шепталась пыль в антикварном зале,

Как легко превращаться в людских руках в злую куклу с пасмурными глазами.

Мимо

Мимо знакомых окон. Впервые мимо.

Время срывает близких, как листья – осень.

Списки друзей редеют неумолимо,

и под ребром тоскуется по-сиротски.

Тает знакомый город в чужих кварталах,

Чаще молчится и смотрится исподлобья...

Нас остается мало. Предельно мало

С каждым знакомым именем на надгробьях.

Ю.М., Б.К., С.Б. ...Вечная память.

И еще

И еще немного тебе вот такого бреда: в тридесятом царстве совсем не осталось смысла.

Ты вернешься к ней завтра или под утро в среду, чтобы выяснить, что к адресату стихи и письма

не доходят, какую улицу там не черкай, не доходят и точка – хоть как ты ей ни пиши – почтальон, как обычно, печатает на конвертах:

"Адресат переехал. Надолго. В чужую жизнь."

Адресат переехал. И делать здесь больше нечего. Ты опять воевал не по правилам. Не за тех.

Так бывает, когда по привычке бросаешь женщину, а она тебе вдруг оказалась нужнее всех.

Слишком

Он проявляется красными или синими. Строчками. Он заходит не постучав.

Слишком не твой, чтобы помнить его по имени. Слишком опасный, чтоб по нему скучать.

Он начинается медленно и задумчиво – так у каминов потягивают глинтвейн –

Слишком красивый, чтобы придумать лучшего. Слишком чужой, чтобы сделать тебя своей.

Ты его пишешь так же, как пишут тайное на оборотах забытых и пыльных книг

Ты никогда не просишь "не забывай меня". Он же молчит о том, как к тебе привык.

Только одна причина вот так безумствовать, передавая сердце через тетрадь....

– Слишком реальная, чтобы тебя почувствовать...

– Слишком придуманный, чтобы тебя искать...

Бетонное

Счастье снова мимо – не улыбнулось, а у счастья глаза на твои похожи.

И дома бегут мимо мокрых улиц – у домов нет сердца в бетонных кожах.

Укрываю руки в карманах – зябко, а дома... плевать им, они все дальше.

Я завидую толстым кирпичным кладкам, потому что тоже хочу вот так же

ничего не чувствовать и не мерзнуть, от твоей улыбки не плавить стекла,

равнодушно стоять и под солнцем сохнуть, на проспект нахмурившись толстолобо,

принимать котов на щербатых крышах, погружаться в песни ветров и птицы...

Я хочу тебя никогда не слышать, чтобы ты подъездам моим не снился,

чтобы был одним из чужих, недолгих, чтоб приняв тебя в лабиринты комнат

ни один кирпичик во мне не дрогнул, потому что камни не могут помнить

и болеть не могут до дна, до ломки, так что сводит скулы и в горле – льдины,

чтобы ты до трещин, углов и сколов никогда мне не был необходимым,

недопетым, опасным… хочу, ты слышишь, стать обычной громадой под старой крышей

чтобы если вдребезги стекла – выжить, принимать в них зимы дожди и ночи,

я хочу застыть, понимаешь, очень, потому что дома не боятся боли,

потому что дома не боятся боли, а разбитые окна не кровоточат.

Всё, что ближе

Ты же мудрый. Ты же гораздо старше семи грехов. Хоть однажды спустись, по-отечески расскажи мне:

почему все, что ближе к сердцу, режется, как стекло, и ни шрамы, ни душу

не вылечить на латыни, не залить коньяком, не закутать в чужих духах,

почему эти шрамы выжжены на стихах, в каждом слове /в каждом, как ни молчи,/

остается имя его, ключи, его голос... и дальше, где ни шагай – нескончаемый скол, бесконечный край…

Ты же мудрый. Гораздо старше, чем мой мирок, перепой меня заново, вылепи снова, Бог,

из гранита ли, серого камня ли, вылей в сталь, только гнуться б в руках его восково перестать ….

От любви

Я хочу, чтобы встретились, вспыхнули, полюбили, чтобы кофе поровну, взглядами – визави,

Невпопад мечтали, глупости говорили, как стихи, рожденные от любви.

Чтобы счастье чистое, верное, неподдельное, чтоб в болезни, радости, горести и беде,

Чтоб они друг другу как крест нательный бы, а замены не было бы нигде,

Я хочу, чтоб никто никогда не видел их в одиночку по улицам, холоду и делам,

Чтоб заласканный кот его ей завидовал, чтоб она не плакала никогда,

Чтоб ждала его к ужину, к завтраку засыпали бы, а соседи с ума сходили бы по ночам,

Чтобы если она на секунду одну пропала бы, он немыслимо, невыносимо по ней скучал...

Я желаю им счастья красивого и июньского, чтобы солнцем в грудь, чтоб сны, как лучи, легки.

И желаю ему никогда, ни за что не чувствовать, как кричат мои дети, похожие на стихи.

Сахара

Мы не здесь, мы не прячем в карманы  злые, вечно зябкие пальцы, слова и гордость,

мы давно уже где-то в большой пустыне, забываем пропахший дождями город,

забываем метро и его толкучку, магазины, проспекты, журналы, сплетни,

под ногтями песок золотой, текучий, над затылками солнце роняет плети.

Я иду за тобой и кричу, но воздух оседает на легких кипучей лавой,

у пустыни нет веры в слова и слезы у пустыни барханы. Одни барханы,

а  за ними лишь твой силуэт нечеткий – послевкусие счастья в прожженной бездне,

я  держу твое имя в руках, как четки, я  пока еще верю, что где-то есть мы,

там, за этой границей бездонной смерти, где последняя нежность сгорает  в камни,

там мы снова умеем любить и верить, там мы точно успеем себя исправить,

там наш самый обычный и сонный город, у проспекта кофейня и столик с краю,

где-то там мы друг другу до снов знакомы, и до самого сердца друг друга знаем...

Время вязнет, как в дегте, как тонут в море, пальцы держат твои,

кофе жжет – не стынет…

Расскажи мне, что нас бесконечно двое, не бросай меня в мертвую злость пустыни.

Эпидемия

Все по-осеннему. Нет ничего от лета. Нет никого для сердца и от души.

День сто десятой кажется сигаретой – вот прикурил, но хочется потушить.

Всё как обычно, как водится, как придётся – сделаешь шаг, а дальше еще один.

Надо бы в сторону солнца, но только солнце месяц назад закрылось на карантин.

Я запираюсь в пледе, как в теплом царстве, где одиночество греет и льнёт к спине –

от эпидемии осени нет лекарства, если очаг заражения не извне, не из пространства,

где город играет в прятки с вечером – в – темной комнате – без тебя.

Осень во мне. Наступает кирзой на пятки, как на листок – запутанный букворяд,

как накрывает холодом незнакомец, если случайно толкнешься в него плечом.

Он надоедлив, как бледная от бессонниц злая старуха, ворчащая ни о чем...

Стоит принять лекарства и сон. Но всё что нужно остричь, как волосы, как болезнь,

вот уже месяц липнет к душе, как к коже, напоминая, что ты еще где-то есть.

Вот так

Вот так: молитвами у иконы отмолишь – выпросишь,

её, родную, ему под сердцем младенцем выносишь,

качаешь, лечишь, сама не спишь – всё её баюкаешь,

прижмешь к груди, согреваешь, нежишь, стихом агукаешь,

таишь от сглаза, толпы, от шума большого города,

растишь ему её, ластишь, пульсом хранишь под воротом,

она растет не по дням – по вздоху и по звонкам его,

И вот глядишь – за спиною крылья к нему расправила...

А он посмотрит и не узнает. Уйдёт – как выстрелит...

Твоя любовь для него – чужая. И в этом истина.

Слова

Начало утра. Ровно без пяти,

Как мне уже давно пора идти,

а я стою с пальто наперевес.

Ты здесь. И я как будто тоже здесь.

Но без пяти минут, как мы – слова,

Раскиданные по чужим углам,

Отмеренные, чёткие – не звук,

А рикошет, каблучный перестук,

Слова – доклад, слова – казённый акт,

Которые давно не говорят,

А зазубрив, чеканят их, как медь –

Не сметь замолкнуть. Лишнего не сметь.

Но здесь, с тобой, пока в замке ключи,

Нам ни к чему кричать, о чём молчим

И примерять, как лица к зеркалам,

Не нас живых – слова, слова, слова.

Бывшие мысли

Давай быстрее

Давай быстрее. Время – фаворит.

Бессменный лидер в бесконечной гонке,

Глобальное шоссе, где мы по кромке

Слетаем на костер и под гранит.

Давай быстрее – нам нельзя стоять:

Замедли ход – и ты под сапогами.

А нам еще так нужно между нами

Построить мост и двигаться опять.

Отбрось слова – они сведут к нулю

Наш общий труд не быть безликой массой.

Нам дали шанс, но знаешь, как опасно

Наперекор – большому кораблю...

Да черт возьми! Сравни хоть с чем-нибудь

Попытки быть единым в этой сваре,

Где каждого, как водится, по паре,

Но отчего-то каждому свой путь.

ДАВАЙ быстрее! Нас свела судьба

/Пророки, карма, воля ли аллаха/...

Один исход: С ристалища – на плаху.

Один исход и истина – одна:

Бежать, бежать, друг к другу, только так:

Ломая ногти, зубы, сбив колени,

Найти друг друга, вырваться из тени

И БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ, падая в овраг.

Так хочется, чтобы все это не зря

Легенда ли, байка, взращенная в быль,

Мой временный остров – планета земля…

Так хочется, чтобы все это не в пыль,

Так хочется, чтобы все это не зря,

И даже когда за пристанищем век

Забудутся суеты прочих людей,

Так хочется видеть твой истовый бег:

От ветхих заветов до новых идей.,

От лжи во спасенье до «правды» Иуд.

От павших в борьбе до всходящих на трон,

Беспомощность судеб под властью минут,

Абсурдность кумиров за светом икон…

И даже когда мой немой поводырь

Покажет, где гаснет земная заря,

Мне хочется, чтобы все это не в пыль,

Так хочется, чтобы все это не зря…

А время как будто сдаёт норматив

А время как будто сдаёт норматив:

И топит и косит...

И холодом душ под безумный мотив

Сменяется осень.

И кровью детей на никчемный алтарь

Смывается грешность,

И стонет добро – позабытый звонарь,

Обряженый в ветошь...

А мы будто знаем, что день перемен

Наступит не скоро...

Всё так же готовы в моря до колен

Сворачивать горы.

И серостью дней вязко множится час,

Врастая годами...

Мы слепнем и верим, что солнце – для нас

И ангелы – с нами...

Когда покой моих коснется век...

Когда покой моих коснется век

Своей неторопливою ладонью,

Когда вдруг перестану слышать зов

Простых стихов в забытую тетрадь,

Останемся, уставший человек,

Мы навсегда повенчаны с тобою

Печалью под названием любовь,

Которую уже не потерять...

Она, окрепнув силою разлук,

Запомнится последним нашим летом,

Из глаз твоих, портрет хранящих мой,

Взметнется в безмятежный небосвод...

И та любовь, в невстрече наших рук,

Покажется на свете самой светлой,

Окажется отчаянно святой,

Из всех своих немыслимых свобод....

Я буду верить в чудеса...

Покуда смотрят фонари, подслеповато щурясь солнцами,

Струится ночь и горизонт целует шалая гроза,

Покуда осень за окном несет ветра усатым лоцманом –

Вживаясь в эту красоту, я буду верить в чудеса...

Я буду верить в эту блажь, в её зеркальное падение

Стеклом серебряных дождей на покрывала мостовых...

И под вуалью тишины собрав ладонями мгновения,

Рассыпав листьями в строке, я буду просто верить в них...

Что мир не закончится наугад

Захлопнулись двери в наш райский сад,

И ангелы голосят,

Что мир не закончится наугад

Две тысячи лет спустя,

Что стали беспомощны Три Кита,

Уставших его держать,

И в пальцах опасно хранит вода

Последние три ножа.

А время равняется скоростной

Инерции острых стрел.

И кто-то стирает одной рукой,

Привычную ветхость тел.

И хочется падать, лететь, гореть,

Сжиматься в упругий ком,

И хочется выпить и жизнь и смерть

Горячим одним глотком

И хочется до крови рассказать,

По лезвиям новых строк,

Как я разобьюсь о твои глаза –

О серый морской песок.

Простая свара

Опять по кругу: деревья в белом,

И время вяжет им годы кольцами.

А волки сыты. И овцы, в целом,

Как прежде, будут простыми овцами.

И хоть ты тресни о колокольню

И хоть разбейся ты лбом на паперти:

Кому за милость помятый стольник,

Кому – за бедность икра на скатерти.

Прожить – привычка, просить – искусство,

Претензий к небу опять немеряно,

Но глухи Боги и небо пусто,

Поскольку тоже давно поделено.

И все по кругу: Деревья в белом,

И время вяжет им годы кольцами…

Простая свара. А волки смелы,

Пока загоны набиты овцами…

Календари

Небо – север. Сырая хмарь.

Никотиновый завтрак. Зонт мне.

Люди создали календарь,

Чтобы жить в календарной зоне.

Время дохнет число к числу.

(Врут стихи, что оно проходит).

Даже птицы летят в весну,

Что бы лгать о своей свободе.

А на самом-то деле всё

Отпускается по лимиту:

Жизнь, прикинувшись сентябрём,

Опрокинет свое корыто.

И не станет ни лжи, ни дня.

Кто-то долгим проводит взглядом

И с простого календаря

Оторвет нас бумажной датой.

Пока дано

Пока дано еще верить в Бога,

Пока дано еще просто верить,

Давай не станем кроить дорогу

На лоскутки от себя до смерти.

Покуда солнце клеймит предплечья,

Покуда ноги боятся камня,

Давай расценивать жизнь как вечность,

Не запирая себя за ставни.

Давай напишем себя сначала

Одним дыханьем строки и нерва,

Что б было остро до дна и мало,

До боли мало дождя и неба,

Что б было хлестко и жарко было,

От наших криков, кипящих в солнце

Как будто в спину вживили крылья,

Без чьих-то истин на дне колодца.

Давай разбудим слепую жадность

Слепую жадность к земле и счастью

И даже то, что теперь осталось

Давай не станем кроить на части,

И что б ни пели псалмы и мантры,

Мы сами строки свои итожим.

Давай не станем кроить дорогу,

Давай мы просто ее продолжим.

Скоро мы точно выживем

Осень привычно крестится.

Осень прощает всех.

Руки больничной лестницы

Тихо уносят вверх.

В белых халатах ангелы

Снова молчат в окно.

Сердце – подушка ватная

Давит в ребро комком...

Чья-то ладонь на темени.

Не остается нас –

Шприц суррогатом времени

Вводит под кожу час.

Не огорчайся. Слышишь ты?

Слезы – они вода.

Скоро мы точно выживем.

Выживем навсегда.

Поведай мне, ангел...

Скажи мне, мой ангел, зачем этот вечер,

Записанный в книгу обычной из судеб?

К чему лунный свет, заливающий плечи

И солнечный круг на лазуревом блюде?

Ответь мне, мой ангел, к чему эти лица,

Которые мне представлялись родными

Ведь даже дешёвой тетради страницы

С моими стихами – не станут моими...

Зачем нас приводят в земную обитель,

Где все мы подобны рассыпанным крохам...

Поведай, мне, ангел, зачем нам хранитель,

Ведь мы – обреченные с первого вздоха...

Все чаще стихи...

Все чаще стихи, неподвластней рука

И ярче лазурь предвесеннего крепа...

А завтра меня унесут облака

В глубокое небо

Но станет светло. И котомка обид

Забудется вдруг у последней ограды.

Под щебет скворцов и под шепот молитв

Вечернего сада.

И будет здесь так, как велось до меня:

От первого крика до тихого вздоха.

Всё примет в тугие объятья земля –

К прощению Бога.

Нас останется

Город прячется в темном фартуке,

Под запястье легло перо,

Тени льются от свечки патокой,

Свежей патокой под ребро.

Подыши еще в веки, странница,

Наколдуй нашу жизнь в тетрадь –

Скоро утро и нас останется

Ровно столько, чтоб выживать.

Будет «завтра», а мне не хочется

Ни лучей его, ни шагов –

Злое утро уход пророчит нам

Откровением каблуков...

С каждым всполохом, с каждым заревом я хочу начинаться заново, я хочу просыпаться заново ярким грифелем по листам, для чего нам иначе, странница, если дальше нас не останется, если после утянет пальцами бесконечная чистота? Для кого наши крики первые,

бритвы – строки до сути нервные, если чтобы сейчас ни делали – пропасть, черт бы ее побрал,

Назови ее раем, адом ли – это пропасть под дымкой ладана, где уже не увидишь главного,

где не сможешь о нем сказать. Нас утянут и бросят памятью: парой рюмок на мятой скатерти, кипкой снимков в ладонях матери как подачку за съемный зал….

Подыши еще в веки, странница,

Наколдуй нашу жизнь в тетрадь,

Скоро утро и нас останется

Ровно столько, чтоб доживать.