Текст книги "Диагнозы"

Автор книги: Оксана Кесслер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В этом городе всё теряется

Предпоследние вздохи месяца. Дел немерено.

Я давно потеряла на ощупь твою ладонь...

В этом городе всё потеряно. Всё потеряно.

И друг друга мы больше, кажется, не найдём.

В этой каменной клетке всё, до стихов, невидимо.

Ты вливаешься в толпы – памяти не найти.

И прокуренный воздух, как ворот простого свитера

Нам становится туг, чужеродно прильнув к груди

Потому что мы здесь поотдельности. Врозь, как части,

Запасные детали лиц и чужих имён

Здесь теряется всё: голоса и привычки. Счастье –

Даже счастье сливается с городом. Тонет в нём.

Оседает на дне под пылью, под мерным боем

каблуков, суеты, нашпигованных чушью дел.

В этом городе мы отдельно. Но ходим строем.

И теряемся порознь. В собственной пустоте.

Тот, кто навечно

Ночь умирает под голос Лорки. В городе вечно злых

боль разъедает лимонной долькой, выжатой под язык.

Фразы в упор, как стальные клинья, вбитые в птичий клин –

все, кого любишь – летят за ним /и / те, кого нет – в крови

противоядием по неделям вписанных в график встреч,

не отпечатавшись шрамом в теле, не зажигая свеч,

смотришь и смотришь в чужие взгляды, как в запасной рецепт.

Те, кто на время – извечно рядом. Тот, кто навечно – нет.

________________________

***Федерико Гарсиа Лорка

Ждать

Мы – обоюдная бритва ночи: сны – поцелуи острей ножа,

(резать себя на стихи и строчки могут лишь те, кто умеет ждать)

Ты выпиваешь мои печали, сжатые в горле до верхних "до" –

так проявляется на скрижали самый опасный для нас закон

повиновенья той самой силе, что заставляет гореть и выть,

(даже свободный снимает крылья в битве за право вот так любить.)

Это смертельно – себя калечить, это легко – нажимать курок,

если губами ласкает плечи собственный падший не враг, но бог.

Выжги мой личный терновый остров до основанья его корней,

вместе со всеми кем он был создан (я укажу, где еще больней) –

так возрождали из пепла небо те, кто в ответе за рай и ад.

Перепиши мою быль на небыль, если захочешь лететь назад,

если устанешь быть богом, если просто устанешь сводить мосты.

Смерть после Жизни – Жизнь после Смерти – разницы нет, если там не ты.

Знаешь ли ты?

Помнишь ли ты, что такое плакать молча, надрывно, до впалых щёк,

как беспредельно когтистой лапой пустошь вонзается в левый бок?

Как неуместно бывает слово в траурной тени зеркал и тех,

кто никогда не проснётся снова, чтобы не дать тебя пустоте.

Слышал ли ты, как немеет дом твой, как он становится незнаком,

как превращается в неживое, произнесённое чужаком,

скорбное эхо, вторую рюмку, хлебом накрытую. В плотный креп.

Знаешь ли ты, как уходят люди, в прядях на память оставив снег?

Как откровенно звучит потеря автоответчиком и звонком

Просто отложенным на недели.

          Просто

              оставленным

                        на потом,

Как не находятся чьи-то фото,как вспоминаешь, что их здесь нет,

Как собираешь в толпе народа хрупкие пазлы знакомых черт.

Как мы прижизненно забываем тех, без кого навсегда – ничьи...

Знаешь ли, что ни в одном молчаньи нет оправдавших бы нас причин?

28.03.2012

Астрахань, земляки... скорблю.

Ты вошла в пять утра

Ты вошла в пять утра (так и знала, что не разуешься),

Вдупель пьяная, мокрая, зябкие пальцы тянешь....

А я только что проводила одну такую же,

Только что от нее отплакалась, понимаешь?

Ну какого ты хера заново по намытому?

Я закрылась тремя ключами – тебе всё без толку,

припираешься без звонка, и по сердцу – битами...

Ты-то вечная, да. А меня-то лечить ведь некому.

У меня без тебя что ни день – то круиз на задницу,

Я и так на плаву, как кирпич, из последних сил...

Но теперь вот опять ставить чайник и нежно скалиться:

"Ты вернулась, любовь"...

А кто тебя, блядь, просил?!

*** («Я как всегда повсюду спешу успеть»...)

Я как всегда повсюду спешу успеть

Ругаю слякоть, пробки и светофоры,

А город куксится, белым плюёт сквозь поры

И к девяти готовится умереть

Он – престарелый сгорбленный симулянт,

И, вот увидишь – перехоронит нас же,

А после сплюнет и по привычке скажет:

– Их больше нет. О мёртвых не говорят.

Приходи, говорю

Приходи поскорей, нет терпенья и сил, исстрадалась в обрезки колбасные:

Я люблю тебя так, как никто не любил (или просто пока не рассказывал).

Я хочу тебя, так, как никто никогда не желал антикварные фантики,

Приходи поскорее оттуда сюда чтобы это проверить на практике.

Я себе не своя, я не ем и не сплю, я садистски насилую клавиши:

«Ворд» не выдержит скоро сопливых «люблю» и извергнет стиховные залежи…

Что-то стукнет в виске, проорет «се ля ви»… разражусь некрасиво и матерно…

Приходи, чтоб тебя не коснулись мои основные издержки характера…

Настроенье сейчас психопат – трансвестит: относительно и переменчиво,

Приходи, говорю, если хочешь спасти этот мир от разгневанной женщины…

Приноси ананас и бутылку Клико, чтоб стереть разногласия в кашицу...

Я люблю тебя так, как никто никого никогда ни за что не отважится!

Всё изменилось, Sweety

Всё изменилось, Sweety, my little Кай, тело мельчает для сущности в подреберье,

мы научились друг друга не понимать, не понимать, но чувствовать.

Мы звереем.

К нам приросла повадка читать следы собственных пальцев на спинах так зло и чётко,

что слишком мало нам этой земной войны, нам не хватает звания обреченных,

нам не хватает воздуха вне границ собственных тел и имён / не хватает боли –

всё изменилось, my darling, my little Принц, мы одичали, мы стали друг другу волей,

наши с тобой инстинкты – искать приют между когтями, бёдрами и словами.

Время признаться, детка, что "I love you" слишком не то, что мы истинно означаем.

С понедельника

Я попробую не любить тебя.

Не любить тебя – это выйти на станции ровно за час до Питера. Это как целовать тебя, /губы украдкой вытереть/, точно так же, как расписать о тебе по литерам, поломать позвоночник, согнувшись в другую сторону, поделить твои вещи с каждым пришедшим. Поровну поделиться тобой, не ревнуя в больной истерике.

Я попробую не любить тебя. С понедельника.

Мне тебя беспредельно мало

Время ждать. И терзать вокзалы, буквы считывая с билдбордов.

Мне тебя бесконечно мало в этом сонмище светофоров

и тускнеющих циферблатов в никотиновых лёгких баров,

до матросского злого мата, до подкорки тебя мне мало.

Эта жадность со дна, как камни, скрежеща пробивает днище –

я тону в прокопченных каплях с неба города злых и нищих,

но цепляюсь за голос в трубке, экономя его, как воздух

/эта жадность меня погубит, если стало уже не поздно./

***

Вечер – вечность в режиме ада посекундно ползёт на убыль,

прорисовывая вокзалы нашей встречей и чёрным углем...

Пью тебя сумасшедше, залпом, ночь под ноги бросая платьем...

Мне тебя беспредельно мало. Мне тебя никогда не хватит.

Кроссовки и каблуки

Февраль на краю. Теперь говорят стихи. Коты распеваются. Нервы на грани сбоя.

Ты знаешь, я обожаю, когда нас двое. Когда в коридоре кроссовки и каблуки

на лаковых туфлях вплотную друг к другу так, как будто бы мы стоим беспредельно рядом,

как ровные, строгие в чётком ряду солдаты, и даже сердца отбивают синхронный такт.

Я очень люблю не слышать,что я несу, как пальцы дрожат, поднеся к сигарете спички.

Я очень люблю замечать за собой привычку вплетаться в твой голос, как ленту плетут в косу.

Я очень люблю не смотреть на часы, когда сегодня суббота и можно не торопиться

Глотать "до свиданья" как острые злые спицы, как острые злые спицы тоску глотать.

Февраль на краю. Ведома к тебе весной – так пьяных ведут подмышки к ближайшей лавке.

Ты знаешь, вот если б к любви выдавали справки, я точно была бы самой из всех больной.

Когда я не стану

Когда я не стану бояться тебя терять,

билетов на север, оффлайна и взлётных полос,

когда перестану верить, что мир – земля,

а ты мой последний оставшийся в целых компас,

и даже мой голос не сможет тебя держать

на тонкой магнитной стрелке, на острой грани,

когда я забуду, кем мы друг для друга стали,

но вспомню о том, кем ты мог для меня не стать,

что каждый твой шаг, твой оставленный влажный след –

закон исключения, тайны случайных чисел,

которые были честнее предсмертных писем,

но стали равны пустоте в оболочках тел,

когда это всё превратится в сухую ложь,

в цифрованный сон, застывший на мониторе,

быть может я стану морем. Глубоким морем.

И мёртвым. Поскольку ты тоже во мне умрёшь.

Placebo

Агукнешь, смотришь – век твой истончал. С календаря сорвался, сброшен в урну, и с каждым годом небо жмёт в плечах, сгибая тело в острую фигуру. Вот так бредешь, болеешь, плачешь, ешь, зажав в кулак потери, злость – в гортани, но жизнь спустя они находят брешь, ложась на щеки рваными штрихами. А ты идёшь, стараясь опоздать, врастая корнем в день, как в ил – осока, вжимаясь строчкой в белую тетрадь, но всё равно приходишь ровно к сроку, поскольку время тянет поводок до конуры, обитой черным крепом, где от «Агу» до смерти ровно вздох. А после – Бог с пригоршнями Placebo.

Совершеннонелетнее

Прокопченное солнце три дня, как спит, увалившись боками в дожди и смог.

Кто-то сверху на свет отключил лимит на июнь. На июль. Насовсем. На зло.

Траектория бегства по курсу "Юг" перебита отсутствием сил и средств,

непослушные пальцы рисуют круг, отрицая, что выход отсюда есть.

Вот замшелое дно. Ни одной строки. То ли храп, то ли хрип отдает в камнях.

Умирающий город почти затих – не осталось ни шанса его поднять

и понять, где здесь в порах его дверей дышит кто-то, кто был для тебя своим.

Старый город, темнея, идёт на дно и ни повода нет не пойти за ним.

Смотри на меня

Смотри на меня. Смотри на меня. Смотри и больше ни слова. Внимай, наблюдай и слушай,

как рушатся стены, и замки горят внутри для девственной пашни. Для нового. Как послушно

разносится пепел мостов. И чужих имен на жженой земле остается едва на выдох

в пустое окно. Здесь – падаешь ты зерном на пустошь, корнями в вены и так болишь в них,

что смерть отступает, и я осязаю жизнь руками по коже, до солнечных игл в пальцах.

Смотри на меня.

На то, как меня творишь.

Как сам начинаешь истинно возрождаться.

Каменное

Ему под ребра вложили тяжёлый камень, чугунный сплав, который не остывает

и так тяжел, что тянет улечься в гравий и скрежетать под чьими-то сапогами.

Но он уходит к солнцу, как под прицелом, ее сопрано слышится сном сквозь вечность

(она опять сегодня в крахмально – белом и так легка, что тянет взглянуть за плечи

и гладить крылья) Он зажимает пальцы. Вдыхает лаву /камень болит/ и рвётся

мирок вокруг, натянутый льном на пяльцы (он видит сквозь. Но дышит. И остается)

и где-то здесь, пока он находит в теле последний повод слышать её сопрано,

Она три дня сидит у его постели и молит Бога продолжить кардиограмму.

Держусь за Питер

...Когда привычка ступать на грабли в крови, как мысли о суициде –

Держусь за ветер, не отпуская. Держусь за осень. Держусь за Питер.

За вечный Питер, пропахший пеной Невы, за шепот осенних юбок,

Держусь за арки его, за стены – хватаю воздух его, как губы

легко и жадно, тепло и влажно, как любят женщин – до грубых истин.

Держусь за Питер до боли в пальцах. Держусь за Питер.

Мечтаю быть с ним.

...Когда до хруста сжимает ребра и в списках близких имен – пробелы,

Не за могилы. Не за иконы – держусь за солнце. Держусь за небо.

За то, что глубже и шире моря, за то, что крепче, чем парус алый.

Держусь за фото, где нас с ней двое. За первый крик мой. За имя мамы.

...Когда последний рубеж невидим и в перспективе ни сил, ни воли –

Молюсь за маму. Держусь за Питер.

И верю в дружеское "не-ной-бля".

Купейные

Несутся купейные скоростные

Моя оболочка тут.

В купе разрезают на дольки дыни

и врут что, ничуть не врут

Пытаются впарить друг другу ересь

и прячут портреты жён.

А я провожаю вагоны – здесь я

Толпа. Суета. Перрон.

Несутся купейные. Рельсы. Шпалы.

Тебя на юга несёт.

А я – пустота. Никотин. Вокзалы.

И я остаюсь. И всё.

*** («Богу молится так, как будто он перед ней...»)

Богу молится так, как будто он перед ней

( протяни она руку – он встанет и подойдет)….

….Мой хребет прогибается губкой под кучей дел, но опять выживаю….

А Бог её узнает

и целует ее ладони, давая сил набирать номера мои, слушать гудки в ответ

и бежать босиком, услышав мои «спаси», если мне показалось, что выхода больше нет.

Мама молится так, как будто он перед ней.

И опять надо мной день за днём зажигают свет

Ты есть

Я расскажу,что ты есть такое:

ТЫ – пара звуков. Свинцовых. Точных.

Заряд шрапнели одной обоймы, прицельно пущенный в позвоночник.

ТЫ – состоящее из отдельных неразделимых моей системы гортанных хрипов в груди.

Единый и верный смысл в чернильной схеме.

ТЫ – траектория невозврата. Укус, оставленный на предплечье.

Война, разбитая на стаккато дождя. Ты голос. Автоответчик,

неотключаемый на ночь. Ты есть

мазок на глади ЕГО полотен,

координата начала истин,

определяемая из сотен

чутьём особенным, острым слухом, спиной открытой под точный выстрел...

ТЫ – есть смертельная пара звуков, сопоставимая с целой жизнью.

Тишины

Тишины мне. Истинной тишины мне. Голубой. Таёжной. Рассветной. Зыбкой.

Чтобы жгло погоней и лапы стыли от прицельных выдохов на затылке.

Тишины.

Опасной, немой, двухствольной, загустевшим рыком застрявшей в горле,

заменяющей слово так, чтобы слово отторгалось выростом чужеродным.

Тишины, влекущей по перелескам, вдоль хребта врастающей крепкой шерстью,

уводящей по ложному следу гончих...

Тишины мне. Спасительной. Чуткой. Волчьей.

Вот солнце

Вот солнце. Пунцовое. Новое. Смертно-красное.

И город бросается в небо больными птицами

А стрелки голодной псиной лакают час у нас,

Вгрызаются под ключицами

Когда ты проснешься, всё завершится выстрелом

Дверного хлопка в перепонки, гортанный ком во мне

Предательски скатится рыком на эти выступы

Железного и бетонного.

А ты, прорубая выдохом выход к полюсу

Искомых побед под стенами новых крепостей

Уйдешь, не услышав, как я изменяюсь в голосе

Порезав гортань отточенной за ночь нежностью.

Он всё забывает ей

Он всё забывает. Всё забывает. Всё:

Гасить в коридоре свет. Заряжать мобильник.

Смотреть светофорам в глазницы, когда несёт

Куда-то, зачем-то, какого-то чёрта в пыльный,

Удушливый город за тридевять сигарет,

Две тысячи нервных клеток, чего-то ради,

Пить кофе и бренди. Быть лишним в её стране,

Изученной до зазубрины на кровати.

Он всё забывает ей. Дерзость её и рот,

Подогнутый в оригами. Молчащий. Едкий.

И, делая шаг, смотреть, уходя, вперёд,

Оставив слова с ключами на табуретке.

Он всё забывает ей. Всё забывает. Но

Зачем-то всегда заучивает на память

Опять приезжая к маме, держаться ро…

Ровнее. И спрятать шрамы под рукавами

Он всё забывает ей. Всё забывает. Всё.

Они приходят каждую ночь

Они приходят каждую ночь и говорят все:

"Хватит тебе, родная, сопротивляться –

каждое имя наше в тебе клеймом, но

плечи задрапировываешь по горло,

держишься ровно, даже вдыхаешь ровно,

будто в тебе не кладбища, но паромы,

которые отправляются к теплой Ницце,

а не к альбомным рифам из наших лиц/ не

к адресам нашим, которые обходить бы

кругом ли, курсом под штилем на сонный Питер.

"Будет тебе, родная" – мне говорят они –

Быть тебе шхуной, снарядом в штурвале раненой.

Мы в тебе – илом, мы твоё прошлое, камни мы,

Мы в тебе красный иней под рукавами

Шрамы мы".

Я им не отвечаю, под веки прячу их,

жмусь к тебе битым бортом, на волнах спящим и

Каждый твой взгляд парусом в грудь подлаживая,

Ветром попутным ловлю ладони твои я глажу их....

я говорю тебе "солнце", "моё" – говорю тебе

Выведи – говорю, маяком. Из темени.

Выведи. На буксире. Сигналом. Волоком

Раненую разбитую тихоходную

Вечно тобой голодную. Злую. Гордую.

Теряющую рассудок тобой. Помешанную...

Оставайся единственным не прошедшим во мне.

Оставайся. Единственным не прошедшим во мне.

Альбом

Сыну. Гордое

Мимо лиц незнакомых,

Наискосок

Через парк, тротуары

И улицы,

Обогнав летний ветер,

Что гладил висок

Он бежит и по-взрослому

Хмурится.

Грозный взгляд

Из-под чёрных,

Как вакса ресниц,

На картошке-носу

Две царапины,

Ноги в модных ботинках

Не знают границ –

И несут через кочки-ухабины!

Две коленки мелькают

Наперегонки,

Споря с небом своей синевой.

Он – гроза

И победы его

Велики –

Он пират, он король

И ковбой.

Служит знаменем старенький

Бабушкин плащ,

Руки держат надёжно

И цепко

За верёвочку-стремя –

Проносится вскачь

Друг-коняга, похожий

На ветку.

Ни бродячие псы,

Ни испуганный кот

Не пройдут без внимания

Мимо –

– Через парки-сады,

Всё вперёд и вперёд

Скачет в жизнь

Мой

Трёхлетний

Мужчина.

Человечище

Это стихо написано сегодня ночью спонтанно, без правок, одним выдохом, потому что писалось в предчувствии.... И оно оправдалось – сегодня, 30 января, в 4 часа утра моя старшая сестрёнка подарила мне второго племянника – крепыша:-) Ура :-)))))))))

СПАСИБО ВСЕМ, кто разделил и разделит ещё (надеюсь :-) со мной эту радость :-)

Ты не поверишь – я взбудоражена, я взбаламучена

Как в лихорадке в небо шепчу «ты держись, держись!»

Наперекор январю, его небу с тучами

Новая жизнь рождается, НОВАЯ ЖИЗНЬ!

И пробивается к небу росточком, к солнышку

Сквозь асфальтированность сердец и сквозь талый снег –

Пусть кулачок – с напёрсток, сердечко – с зёрнышко,

Но он человечище, господи! Он уже ЧЕЛОВЕК!

Три на часах, сон по дворам – бьётся сердце бешено

Чувствую, как ОН упорно стремится в жизнь,

А я шепчу, всё шепчу будто бы сумасшедшая

Только держись! Сестрёнка, прошу – держись!

Мы с ним ещё напишем стихов с три вороха!

(Знать б сколько встреч уготовано впереди).

Ну, а пока мне грезится, как он от шороха

Вздрогнул и засопел на твоей груди.

Стихи твои... Инне Ф

Стихов простых спокойная волна

Любовью строк вливается все глубже,

И поит, жаждой скомканную душу,

И греет безграничностью тепла...

Я становлюсь частицей слов твоих...

Взметнувшись ввысь, в дождливые объятья...

Под купола дворцовых сводов платьев

И Петербуржских крепостей седых...

Всё: звон дождя и небо над Невой,

И фонарей глаза в ноябрьской ночи,

И арок тень и вздохи многоточий

Волшебным сном сближают нас с тобой...

И взмах пера стирает своды дня ....

Лишь шепот строк – им вторит сердце гулко,

В твоих стихах – есть сердце Петербурга,

Где вижу отражение тебя....

Посвящается Инне Ф. http://www.stihi.ru/avtor/innaf

Мой мужчина не любит пива и сигарет

*Можно петь в стиле Кантри* :-))))))))

Мой мужчина не любит пива и сигарет,

Он не картежник и даже не ходит в клубы.

У него не бывает денег мне на букет,

(Поэтому, не стесняясь, срывает с клумбы).

Мой мужчина совсем не против моих подруг,

Бигудей и платья в крупный цветной горошек,

Он чуть–чуть забияка, но верный, надежный друг,

Мы с ним ходим за ручку и веселим прохожих...

Он слегка боится собак, темноты и ссор,

Но, готов помогать мне, стряпать пирог и плюшки.

Он поддержит самый бессмысленный разговор,

Он зовет меня «сладкой зайкой» и «самой лучшей».

Он совсем не ревнует меня к друзьям,

Телефонным звонкам, массажу и Тому Крузу,

Он защитник лягушек, ящериц, обезьян,

Он любит какао, печенье и кукурузу,

Он обожает все, что ему дарю,

Делает комплименты, рисует солнце,

Он не стесняется крикнуть: «Тебя люблю!».

Он называет кошку «пузатый боцман».

Он засыпает вечером, к девяти,

Мой настоящий парень с мордашкой сына...

Из всемозможного счастья лучшего не найти,

Как петь колыбельные маленькому мужчине....

Твои письма с пометкой прочитано (Отцу)

                                  Отцу посвящается...

Твои письма с пометкой «прочитано» на шифоньре –

Он хранит твои вещи (убрать не поднялась рука).

Как же ты далеко, но не хочется в это поверить,

А за веками окон плывут в никуда облака.

Эта грусть… Ты скажи, где предел ее злобному жалу?

Рвет со скрежетом грудь – по надгробию нищей души.

Я, бегущая вечно, сама от себя не бежала…

Почему ТЫ ушел??? Почему ты ушел, расскажи?

Что мешало тебе просто взять и бороться. Бороться

Несмотря ни на что, открывая глаза, вопреки?

Почему ты, любивший смотреть на рассветное солнце,

На восходе моем не подал мне отцовской руки?

Мне ль винить тебя? Нет… Мне ль итожить вердиктом обиды?

Я храню твое сердце в своем – светлым даром из строк,

Серой боли моей ни конца и ни края не видно….

Но я буду любить этот мир, где ты верить не смог.

Такая чушь... Сестрице

Так странно… Мне стала все чаще сниться задачка из школьных лет…

От пары Отняли единицу… Ты знаешь ее ответ?

От пары Отняли единицу – не важно, куда, зачем…

(Сожгли, затерли с простой страницы… Да вычеркнули из схем!)

Так вот. Их было когда-то двое на клетках, в числе других.

Они стояли привычным строем, как этот обычный стих.

К ним прибавляли кого-то третьим, делили напополам,

Но только вот, никогда на свете, никто их не отнимал.

И жили в тесной своей тетрадке. Ну, пусть не всегда одной

Терпелись странности и повадки вот этой ее другой,

И пусть казался длиннее прочих ее неказистый нос,

И принимала она не очень соседку свою всерьез.

Та, что помладше, но посложнее, творила порой дела…

И не считалась, с другой своею, но все-таки ведь была!

И что-то их ведь держало тесно в чернильно-простой судьбе?

Но  опустело вдруг рядом место, ты только представь себе…

Так просто: вывели из таблицы… хоть как ты переиначь…

Такая чушь мне порой приснится… от пары Отняли единицу….

Решеньем простых задач…

Н.К. с сестринской любовью и безграничным терпением :-))))))