Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Оксана Бутузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Пальто

– В каком виде будем выставлять? – спросил работник ритуальных услуг.

– А какие бывают? – удивились родственники.

– В открытом гробу, в закрытом гробу, – словно зачитал по невидимой бумажке тот.

– Конечно, в открытом.

Родственники крепились, они были готовы пройти это испытание – испытание смертью, открытой, как она есть.

Постепенно маленький зал заполнился людьми, пришедшими проститься. Последнее прощание всегда самое трудное и самое нужное. Посередине уже стоял гроб, обитый малиновым шелком с пошлыми розочками по бокам, которые чуть оттеняли трагичность происходящего, уводили взгляд в какую-то бытовую неразрешенность.

Крышку торжественно сняли, как и было оговорено. Все подались вперед, чтобы в последний раз лицезреть человека… Но увидели только его пальто. Серое, длинное драповое пальто, которое усопший купил когда-то, но носил редко, по случаю. Оно лежало, аккуратно развернутое, словно только что выглаженное, с вытянутыми по швам рукавами и стоячим воротником. Присутствующие ахнули – так непохоже было оно на умершего.

Но ничего не оставалось, как проститься с тем, что лежало в гробу. Люди пожимали рукава, гладили ворот, и мягкая ткань податливо прогибалась под трепетным прикосновением.

– Все простились? – тихо спросил работник скорбных служб.

Гроб закрыли. При всей невесомости пальто, нести его оказалось тяжело. Всем, кто не нес, тоже было тяжко.

На кладбище гроб уже не открывали. Слишком странным казалось присутствие в нем одежды вместо человека. Неловко было прощаться с неодушевленным предметом. Даже земля выглядела живее. Тем не менее, погребение свершилось по всем канонам. Удрученные родственники постояли над свежей могилой и разошлись, пряча замерзшие на ветру руки в теплых карманах.

А ночью пальто выбралось наружу. Приподняло крышку, просочилось через щель, нашло путь между комьями земли, еще не успевшими спрессоваться, раздвинуло цветы, покрывавшие могильный холм, отряхнулось от грязи и отправилось искать своего хозяина.

Оно бродило по тем местам, где когда-то хозяин носил его. Когда знакомые улицы закончились, оно повернуло на неизведанные. Оно шло, огибая лужи, чтобы не замочить подол – ведь галош у него не было. Потом пальто научилось приподниматься над землей до уровня скамеек.

Было темно, и люди попадались редко, одетые в свои собственные пальто и куртки. Они не замечали чужое пальто. Приминали его за человека, одинокого прохожего, спешащего домой. А пальто спешило, оно знало, как хозяину без него плохо, как жутко и холодно в этом мире, где все защищены, кроме них двоих.

В домах кое-где светились окна. Пальто стало подниматься выше, заглядывало за занавески, пробиралось в открытые форточки. В одной комнате на постели спали голые люди – мужчина и женщина. Они заснули, не успев выключить свет и накрыться одеялом. Пальто подошло совсем близко, ему захотелось укутать обоих, остаться здесь и охранять их сон. Но оно было одно, а людей – двое, и на обоих его объятий не хватало, а выбрать кого-то одного пальто не смогло.

В другой квартире ярко горела лампочка под потолком. Дряхлый старик сидел в кресле и пялился в окно. На нем было надето несколько балахонов и курток, а на голове три шапки. Увидев пальто, шагнувшее к нему сквозь балконную дверь, старик попытался схватить его, чтобы натянуть сверху на весь этот ворох одежды. Пальто испугалось такого порыва, заметалось под потолком, как попавшая в силки птица, наткнулось на лампочку, чуть прожгло рукав, но сумело долететь обратно до балкона и выпорхнуть наружу.

Днем пальто начало прятаться, потому что его уже боялись, принимая за привидение. И людей вокруг заметно прибавилось. В такой пугливой толпе искать хозяина стало намного сложнее. И день ничего не дал. Пальто ожидало ночи, приютившись за витриной промтоварного магазина.

А где-то совсем в другом месте сидел человек. Он тоже не мог выйти, потому что был совершенно голый. Ему нужно было пальто. Но не чужое – к чужому он был не приучен – а свое кровное.

Ночами они пытались искать друг друга. Человек искал пальто, а пальто искало человека. Ночи становились все темнее, и в таком мраке силуэты уже не отличались от теней, деревья от людей и жизнь от смерти. Судьба пальто была безнадежна. А вот человек еще мог выйти из укрытия, если бы встретил того, кому можно доверять. Кто не испугается голого, не подумает черт знает что, не обидит и не прогонит. И тогда, так случится, они смогут даже поговорить.

Медведь-нумизмат

На жаркую городскую площадь возле рынка по выходным приводили живого медведя. Он давал представления – плясал, кувыркался, ездил на самокате, кланялся и обходил зевак с большой фетровой шляпой. И довольно успешно. В шляпе всегда оказывалось много денег: и монет, и бумажных купюр. После каждого выступления владелец медведя аккуратно расправлял бумажки и прятал в свой кошелек. Мелочь же оставлял медведю.

После того, как всю жизнь проживешь в тайге, трудно привыкнуть к городу. Захар долго привыкал. Но в тайге, где он работал лесником, оставаться было еще хуже. Жена умерла, дети выросли и разъехались, и ему необходимо было что-то менять. Быть поближе к людям что ли.

Он перебрался в областной центр, прихватив с собой медвежонка, которого незадолго до отъезда подобрал в лесу и выкормил за мать. Теперь они жили вместе в однокомнатной квартире. Захар обходился с животным, как с ребенком. Баловал, играл, купил ему самокат и обучил разным нехитрым цирковым трюкам. Медвежонок оказался смышленым, даже слишком, схватывал все на лету и потом долго повторял каждое новое движение, словно закреплял урок. Он встречал Захара у двери, кланяясь, ударяя мохнатым лбом об пол или кувыркался ему под ноги, мешая снять сапоги. За что всегда получал вкусный гостинец.

Медвежонок подрос, но не настолько, чтобы пугать людей на улицах, где его выгуливали, неизменно на поводке. Видимо, это был мелкий медведь. Недоросток. Все, как у людей. И силой он не отличался, и агрессивным не был. Мебель в квартире не грыз и не крушил, не рычал ни на кого. Вся сила пошла у него в ум.

Именно медведь своей сметливостью подсказал Захару, как надо зарабатывать. Однажды во время прогулки, перепутав дом с улицей, он начал выступать прямо на площади. Сбежались дети, да и взрослые невольно хлопали в ладоши, наблюдая за мишкиными выкрутасами.

– Да вам деньги надо брать! – говорили Захару. – Такой славный. Смотрите, как старается.

Медведь действительно был славный, к тому же на поводке и в наморднике. Все тянули руки, чтобы погладить. А мишка ласку любил, он был ласковый, как кот и отзывчивый, как пес. И поначалу даже не обратил внимания на брошенные ему деньги. Захар подобрал и решил развить этот успех. Договорился с местной полицией и начал свой бизнес на рыночной площади.

И все складывалось отлично. Заработка хватало на еду, на пиво, на то, чтобы приодеться, на новый самокат. Медведь быстро отъелся и даже немного подрос. Но скоро Захар стал замечать странную тягу животного к медным монетам. Медведь начал их, как говорится, прикарманивать. Сгребал небольшими горстками в сарафан, в котором выступал, и дома прятал в своем углу под лежаком. Все больше и больше.

Медная гора под ним росла, и медведь ворочался во сне, рычал, будто у него отнимают добычу. Но Захар и не думал ничего отнимать – прощал питомцу невинное увлечение, денег и так хватало.

Как-то, закрыв мишку в туалете, он произвел ревизию лежака. И обнаружил много любопытного из сферы высшей нервной деятельности животных. Монеты были аккуратно разложены кучками по достоинству: копейка к копейке, рубль к рублю. Отдельно лежали десятирублевые, более того они были разделены по сериям: Города воинской славы, годовщины победы в Великой Отечественной и полета Гагарина в космос, универсиада в Казани и прочее. Кроме этого, имелись еще дубликаты из этих серий, которые лежали все вместе, вроде как для обмена.

Однако медведь ни с кем не менялся и ничего не покупал. Во всяком случае, Захар этого не замечал. Когда он открыл, наконец, дверь туалета и выпустил уже давно ломившегося в нее медведя, то обнаружил на полу по всем углам такие же аккуратные кучки дерьма. Больше Захар медвежий лежак не тревожил.

Деньги прибавлялись во всех местах – и в кошельке, и под лежаком. Сбережения росли и это притом, что базарный репертуар не менялся. Мишка обленился, стал самовольно сокращать кувырки через голову и езду на самокате, зато дольше и тщательнее обходил зрителей со своей фетровой шляпой. Захару приходилось натягивать поводок, поскольку создавалась потенциальная угроза для людей, не желающих давать деньги. Но таких было мало. Мощью своего таланта медведь всех убеждал в необходимости вознаграждения.

В медвежьем углу появились деревянные лотки для монет, которые Захар смастерил сам, специально для коллекции. В ней уже имелись редкие экземпляры – заграничные и дореволюционные монеты, жетоны непонятного предназначения. Чего только не сбрасывали люди в медвежью копилку, пользуясь невежеством собирателя. Но Захар, не будучи коллекционером, видел, что эти сбережения уже могут заинтересовать не только медведя. И решил обратиться к профессионалам.

Он разыскал в городе настоящих нумизматов и пригласил домой. Заодно хотел посмотреть, как мишка отреагирует на коллег по увлечению. Ну, и похвастаться необыкновенными способностями питомца тоже, естественно, хотелось.

Медведь принял «собратьев» дружелюбно. Но это и не удивляло – нумизматы пришли в восторг от коллекции. Зверь даже был не против, чтобы они со своими увеличительными стеклами наклонялись над лотками и разглядывали монеты, переворачивая их то аверсом, то реверсом.

– А вот здесь, посмотрите… вот здесь у него совсем старые, – показывал Захар.

– Да, знатная коллекция, даром, что медвежья, – вздохнул один из нумизматов, самый заинтересованный. Ему приглянулась одна старинная монетка, он долго гладил ее мизинцем, но взять не решался.

– А он может обменяться?

Захар опешил.

– Не знаю… Я не пробовал с ним меняться.

– Так его надо научить, – вступили остальные. – Он еще не понимает своей выгоды.

На следующий же день нумизмат принес несколько монет и выложил их перед медведем.

– Гляди… Я тебе даю целых пять, – он расставил пятерню перед мишкиным носом, – а ты мне за них всего одну… Считать умеешь? – он показал один указательный палец.

– На, бери, – он пододвинул деньги ближе.

Медведь монеты принял, сгреб одной лапой и тут же разложил по ячейкам, ловко поддевая каждую когтями.

– А теперь давай взамен вот эту… Ну… я беру.

Нумизмат осторожно потянулся к вожделенному экземпляру, но животное порыв не одобрило и накрыло ячейку мохнатой лапой.

– Объясните ему, – обратился нумизмат к Захару.

– Что я могу? – тот пожал плечами. – Он не поймет. Что там у него в башке, одному богу известно, и то медвежьему.

– Все он понимает, прикидывается только глупым. Начал же он как-то собирать… Может, его покормить?

Захар принес из кухни свежую упаковку пряников, и они вдвоем принялись уговаривать медведя, убеждая его лаской и пряниками отдать монету. Нумизмат даже расщедрился на еще две монеты, которые сунул прямо в когтистую лапу. На это медведь отвесил глубокий поклон в пол, но своего не отдал.

– Тупое животное! – взревел в сердцах нумизмат. – Зачем тебе деньги?

Мишка зарычал в ответ.

– Он их собирает, – ответил за питомца Захар. – Вы же тоже собираете.

– Вы соображаете, что говорите?! Это вы меня с медведем сравниваете?.. Сейчас же отберите у него мои монеты. Иначе я обращусь, куда следует.

– Ничего у вас не выйдет, – спокойно отвечал Захар. – Зверь зарегистрирован, проживает в квартире на законных основаниях. Деньги сам зарабатывает. А эти вы ему сами отдали. Он же вам ничего не обещал взамен.

– Это возмутительно! – кричал нумизмат. – А, я понял… вам медведь для того нужен, чтобы с честных коллекционеров ценные экземпляры стрясать. Но со мной этот номер не пройдет.

Нумизмат вошел в раж, а мишка притих и уселся на задние лапы, послушно ожидая, чем все закончится.

– Думаете, я слабее этого недоразвитого медведя? Сейчас посмотрим, кто кого…

Он занес руку, но все же не решился тронуть зверя, а нанес удар по его замечательной коллекции. Один из лотков треснул. Раскатились по полу Города воинской славы и другие предметы гордости отдельно взятой страны и отдельно взятого медведя.

Такого людского вероломства медведь в своей жизни еще не видел и потому повел себя так же – баш на баш. Ему было что предложить взамен…

Все ходовые деньги пошли на лечение поломанного нумизмата. Мишку пришлось пристрелить. Самые ценную часть его коллекции Захар раздал нумизматам, лотки выбросил, а к рыночной площади до сих пор приходят люди в надежде поглазеть на дрессированного медведя.

Кругосветка

Город пахнет корюшкой. Нарциссы в руках у бабок, и те уже с ароматом рыбы. Купола золотятся на солнце, словно чешуя.

Светофор мигает трехглазым маяком. У перехода стоит женщина. Она всегда отсюда начинает свой путь. И все в округе знают об этом – и служители храма, и торговцы с рынка и жители домов. И случайные прохожие будто тоже в курсе. Машины у перехода тормозят, даже когда им горит «зеленый», ждут, пока женщина пересечет улицу. Видят, как нелегко ей это дается.

Рывком перенося костыли вперед, она опирается на них, нагибается вперед, а затем подтягивает нижнюю часть туловища. Все, что ниже пояса, кажется, в несколько раз перевешивает худые руки, узкие плечи и грудь и маленькую вечно растрепанную головку – чтобы поправить выбившиеся из-под платка пряди, сил уже не хватает. А еще эта длинная, до пят юбка, которая всегда на ней, в любую погоду и в любой сезон.

Каждый день женщина движется по одному и тому же маршруту. Как трамвай. И почти не сбиваясь с расписания. . 9.30 – светофор. 9.45 – другая сторона улицы. 10.15 – собор. Она не молится, просто отдыхает стоя на паперти. Другие калеки ее не гонят, ведь деньги, что ей кидают, все равно достаются им.

11 ровно – вход в метро. От дверей сильно дует. Она подставляет ветру лицо, воображая, что идет с большой скоростью, возможно, даже бежит.

11.20 – торговые ряды. Здесь она тоже задерживается, заполняя легкие речными запахами.

– Почем корюшка? – слышится за спиной.

Женщина создает затор, и люди невольно начинают прицениваться. Торговки со своих табуреток пытаются заглянуть ей под юбку. Любопытство одолевает – что за слоновьи ноги она с таким упорством волочит по городу.

Полдень – памятник в начале бульвара. Там она застывает, как вторая бронзовая фигура. Лоб прислонен к холодному пьедесталу. Даже юбка не колышется.

Имени у нее нет.

– Юродивая наша, – ласково провожают ее от собора.

– Пиратка гребет! – встречают у рынка.

– Гав, гав, – облаивают незнакомые собаки на поводках.

А полицейские вообще считают ее частью улицы.

Бульвар она преодолевает за час с четвертью и в 13.45 оказывается на углу возле универсама. Внутрь никогда не заходит – все необходимое можно купить снаружи, у окошка розничной лавки: и французскую булку, и греческие маслины, и литовские сыры, и эквадорские бананы.

Но она ничего не покупает. Вряд ли уместится в ее руках что-то еще, кроме костылей. Они заменяют ей все на свете, это неотъемлемая часть ее тела, соединяющая руки и ноги.

Такая перекособоченная, она похожа не на трамвай, а скорее на улитку, подтягивающую при каждом шаге свой дом или на громоздкую шхуну, совершающую кругосветное путешествие. Неаполь. Лиссабон. Гавана. Шанхай. И только попутного ветра не хватает, чтобы подхватить ее и погнать по волнам, раздувая юбку разноцветным парусом.

Ее маршрут и пролегает по кругу. Всегда по одним и тем же улицам. Она плывет в одиночестве, ее обгоняют люди, сторонятся встречные, огибают попутные. Ее заносит от случайных столкновений. Маяки светофоров обманчиво мигают. Дудят машины, объезжая выставленные вперед костыли. На следующий «зеленый» она успевает дохромать до островка относительной безопасности.

К трем часам дня основной отрезок пути пройден. Остался один проулок. Она закрывает глаза от усталости. Зачем глаза – ведь она знает дорогу наизусть.

Последние шаги даются особенно тяжело. 15.30 – спуск к каналу. На него уйдет не меньше часа. Ступени – это самое сложное. Она смотрит вниз. Вода блестит от косых лучей солнца. Сначала ступают костыли, потом она приподнимается на них, застывает, пока тело не придет в равновесие, и потом резко плюхается на гранитную ступень и снова замирает перед следующим рывком. И так десять раз подряд – десять ступеней.

Ровно в 16.30 она на месте. Здесь можно сложить костыли и усесться на них возле самой воды. Наклонившись, она видит свое отражение в канале. Растрепанные волосы, сбившийся на сторону узел платка, впадины вместо глаз с потухшим взглядом. Может, сегодня она наконец решится…

Как трудно сделать этот последний шаг, как невообразимо трудно. Но зачем приходить сюда каждый день, тратить столько усилий, сидя по несколько часов и всматриваясь в волнующую рябь, а потом возвращаться домой? Все лишь затем, чтобы когда-нибудь прервать эту нескончаемую кругосветку, покончить со всеми путешествиями, называемыми жизнью. Чтобы освободиться от костылей и мук хождения, от хлестких взглядов, от мелочи, звенящей возле юбки, от собак, норовящих залезть под нее и укусить, от всех запахов и звуков улиц…

– Ну ты, подвинься!

Женщина вздрагивает и оборачивается.

Она не одна. Двое забулдыг устроились на ступенях, решив соединить плеск жидкости в бутылке с тихим плеском канала.

– Картину нам портишь, – поясняет один из мужиков, что постарше.

– Шла бы ты вообще отсюда.

Женщина начинает подниматься.

– У-у, это надолго, – ворчит молодой, глядя на ее неуклюжие движения.

– Сейчас поможем.

Старший направляется к женщине.

Он наклоняется, чтобы подобрать костыли, но вместо этого вдруг хватается за подол юбки и хочет поднять.

– Покажь, чего там у тебя?

Край юбки задирается, но женщина резко ее одергивает, едва удержавшись на месте. Молодой ржет:

– Конфузится… Девственница еще.

Костыль уже не подобрать, и он не защита ей, а опора. Она решает защищаться собой, наваливаясь на обидчика всей своей тяжестью. От неожиданности забулдыга валится с ног и распластывается на граните.

– Да оставь ты эту больную, – кричит ему молодой. Он уже не смеется.

– Не оставляется, – хрипит старший. – Помоги.

Ему вдруг становится обидно, что не может справиться с калекой, и он тужится, упираясь обеими руками женщине в живот, и скидывает ее с себя прямо в канал.

Она летит головой вниз, юбка задирается куполам. Забулдыги не успевают ничего понять, как исчезает под водой женщина, юбка и огромный русалочий хвост, а им остаются одни костыли.

В 18.00 возле спуска появляется на воде пятно, переливающееся всеми цветами радуги.

Бумажный солдат

Гвардии рядовой Аничкин в первом же бою был тяжело ранен в живот. «Не совместимо с жизнью», – записали в учетной книге фронтового госпиталя, где Аничкин лежал перебинтованный и безучастный ко всему. Временами он приходил в сознание и видел, как жизнь в виде молоденькой белой медсестры то отдалялась от него, то приближалась, наклоняясь над раной и, также сочтя ее несовместимой с собой, снова удалялась.

– Ты зачем здесь? – спросил незнакомый голос, находившийся вне Аничкина.

– Ранен, – не по своей воле ответил он. – Война.

– Война? – переспросил голос. – Не знаю такого слова.

«Я умираю», – сказал себе Аничкин и закрыл глаза.

– Боишься? – не давал ему покоя голос.

Аничкин и сам не знал, боится он или нет. Ему было все равно, только бы ушла боль. И ушел голос. Но голос не уходил, он продолжал настаивать на своем вопросе. И тогда Аничкин вдруг обозлился на него, будто то был враг за невидимой линией фронта.

– Жить хочу! – гаркнул он, собрав последние силы.

– Это можно, – тут же отозвался голос.

И Аничкин поверил. И даже силы откуда-то пришли к нему. Он приподнялся на кровати.

– Я отслужу, – сказал он в пустоту между кроватями.

– Что ж, служи. А я позже приду.

– Лет через семьдесят, – дерзнул Аничкин.

– Договорились.

И голос ушел. Аничкин же остался в лазарете. Пролежал еще семь дней, а потом встал почти здоровый и запросился обратно на передовую. Врачи не удивились такому чудесному выздоровлению – чего только на войне не бывало – и не увидели оснований для отказа отважному юноше.

Так Аничкин снова попал на войну. И решил испробовать себя, действителен ли уговор, который он заключил в лазарете неизвестно с кем. Теперь он не боялся, проснулся в нем воинский задор, он ходил в атаку, как на парад – бесстрашно, лихо, даже весело. И всякий раз пули не касались его.

– Как это ты не боишься? – допытывался гвардии рядовой Громов, который всегда был рядом и с которым Аничкин особенно сдружился.

Он скромно пожимал плечами в ответ, мол, не знаю, что и сказать. Между тем, и остальные бойцы начали замечать его бесстрашие. Некоторые зауважали. Но ротный сделал замечание:

– Недопустимо так безрассудно рисковать жизнью. Безрассудством вашим мы уже сыты. Вон сколько могил за нами тянется. Еще не всех собрали. Никому ваши смерти не нужны.

«Я и не предлагаю вам смерть», – хотел сказать Аничкин, но не сказал.

– Не слушай его, только командовать умеет. Сам вперед не пойдет, – успокаивал Громов. – А ты герой. Настоящий. Я так в письме родичам и написал. Воюю, мол, рядом с героем.

Они обнялись. А через час оба пошли в очередную атаку. Аничкина накрыло взрывной волной. Он потерял сознание, а когда очнулся, вокруг было уже тихо. Над ним склонились деревья, желтые, как смерть. Только сейчас Аничкин понял, что уже осень, время увядания. Его гимнастерка вся была в крови, багряной, как кленовый лист, но боли он не чувствовал.

«Наверное, я уже там. Все-таки ухожу… Ну, и слава Богу», – подумал Аничкин.

– Не бойтесь… Дышите. Я сейчас…

Снова голос возник из неоткуда и не дал расслабиться. Аничкин открыл глаза и увидал лицо девушки, очень хорошенькой, которая смотрела на него с испугом и нежностью.

«Видение», – решил Аничкин и прошептал: «Весна».

– Я Катя… Сейчас перевяжу. Где болит?.. Дышите, дышите.

Это было не видение, не весна, а пока что медсестра.

– Фу ты, напугал, – сказала она, когда помогла Аничкину повернуться на бок. – Я уж подумала, ранен тяжело, тащить придется.

Но тащить Аничкина не пришлось – на нем была чужая кровь. А на дне окопа под ними лежал убитый солдат, которого присыпало землей от взрыва. Медсестра уже собирала бинты обратно в сумку.

– Погоди, – зашептал Аничкин взволнованно. – Не уходи.

Он неловко притянул ее за талию, уткнувшись носом в теплое лицо.

– Дурак!.. Нашел время.

Она резко оттолкнула его. Аничкину стало больно. Больно и плохо, как никогда еще не было. А когда он наконец добрался до своей части, то узнал, что в этом бою пал смертью храбрых его товарищ – гвардии рядовой Громов.

«Может, это он лежал в том окопе и его кровь я принял за свою?» – думал Аничкин, и эта мысль, не давала ему покоя.

– Молодец. Представим к награде, – диссонансом звучали похвалы командиров.

Они панибратски хлопали Аничкина по плечу, обязательно добавляя:

– А Громов – герой! Жизни не пожалел… за Родину.

– Герой… герой, – понеслось по части.

Его подвиг пересказывали, добавляя каждый раз что-то новое, то, чего Аничкин не мог ни подтвердить, ни опровергнуть. Ему было только до слез обидно, что он сам не может отличиться так, как Громов. Кому, получалось, нужно его бесстрашие и его жизнь, когда на войне в почете была лишь смерть. Аничкин же давно сторговался с ней, и ему нечего было отдать или принять.

Ему дали медаль, хотели повысить в звании, но забыли. Громов же получил орден. Посмертно. И о нем помнили.

– Ну и плевать! – утешал себя Аничкин. – Зато живой. И еще лет семьдесят живым буду… Эх, надо было на сто договариваться.

Он озлобился на смерть. Теперь ему даже доставляло удовольствие слушать сводки с фронтов о ее бесчинстве. Его никогда не будет в этих сводках, как и в списках героев. Он навсегда застрахован от несчастного случая им стать. Кто без страховки, тот – герой. Вот что понял Аничкин. И продолжал воевать. Ему казалось, убивая других, он сражается со своей собственной смертью. Но этого было уже мало. Ему во что бы то ни стало хотелось спасти кого-нибудь от ее прихода. Но все пули, как назло, доставались другим.

– Победа! Браток, война закончилась! – бросился обнимать его ротный. – Жить будем, понимаешь!

Аничкин встретил эту новость холодно и отстранился от объятий командира. Свою победу он одержал еще в первом бою. Победу над смертью и страхом перед ней. Сейчас его мучила совесть, с которой он не мог совладать.

– Это нечестно! Я же гад, предатель. Меня расстрелять надо… так ведь выживу. Тогда повесить или утопить, как котенка.

Многих ждали дома. Аничкина никто не ждал, это он получал похоронки, две – на родителей, и теперь он был никому не нужен. Предстояло еще семьдесят лет ждать, пока он понадобится.

Он ехал в эшелоне обратно в родной город вместе с захмелевшими от победы бойцами, которые всю дорогу пели, смеялись, а на одной из остановок стали прыгать из вагонов в насыпной обрыв – просто так, чтобы сбросить лишние силы, которые уже не понадобятся для атаки. Аничкин тоже прыгнул. Но голова его, полная тяжелых мыслей, перевесила тело, и он стукнулся ею о камень.

И привиделось ему, что снова война, он рвется в бой, добегает до какой-то границы, а дальше не может. Только знает, что необходимо переступить, что там дальше будет хорошо.

– Вот она, новая жизнь, – думает Аничкин.

– Какая еще жизнь, – возражает ему голос за спиной.

– Ты опять пришла? – удивляется Аничкин.

– Что значит опять? Я еще не приходила.

Тут всплыло у Аничкина в памяти, что тот голос был мужским, хриплым, как у комбата, а этот женский, сухой, старушечий.

– То был страх. У нас с ним своя война. – И старуха гадко захихикала. – Теперь придет он через семьдесят лет, а тебя уже нет. Вот умора!

Над бездыханным телом склонились солдаты. Радость их приутихла, все видели, как беззащитен человек, и настигают его не только в бою.

– Какая нелепая смерть, – сказал кто-то. – А на войне мог бы стать героем.