Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Оксана Бутузова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Рассказы

Оксана Геннадьевна Бутузова родилась 22 июня 1967 года в Ленинграде. Живет в Санкт-Петербурге. По образованию биолог, кандидат наук (1999). Работает в БИН РАН. Опубликовано три романа: «Дом» (Амфора, 2007), «Пасха на Рождество» (ПРОЗАиК, 2008), «Изолофобия» (совм. с Маратом Басыровым, Площадь Искусств, 2012), а также ряд литературоведческих эссе в сетевых журналах.

Деревня

Если не жалко стереть из своей драгоценной жизни маленький кусочек и потратить его на весьма сомнительное времяпровождение в стесненном пространстве, где все движется само собой, где чашка плюется горячим чаем, а строчки газет прыгают перед глазами, словно заводные, и не уснуть под лязганье колес… так вот, если согласиться на все эти дорожные издержки, теряя минуту за минутой, час за часом в монотонном покачивании в такт вагонов, то можно скоро, через каких-нибудь десятка два станций и полустанков очутиться в одной примечательной деревушке.

Внешне ничего примечательного она, правда, не представляет – покосившиеся, но еще крепкие хибары, распираемые имуществом сараи, шумные курятники и неизменные лавочки у ворот. Хозяева дворов – тоже люди обыкновенные: трудолюбивые и ленивые, невежественные и любознательные, добродушные и мнительные. Всякие. Однако есть у них одно качество, сближающее теснее родственных уз и предающее их совместной жизни непредсказуемую выразительность. Дело в том, что испокон веков все мужское население деревни именуется Александрами Сергеевичами Пушкиными. Решительно все.

Кто и почему стал их величать подобным образом, неизвестно, только ни один деревенский еще не пытался изменить странной традиции, и каждого новорожденного мужеского пола исправно записывают как Александра Сергеевича, несмотря на то, что отца обыкновенно тоже зовут Александром.

За время существования деревни Пушкиных скопилось в ней великое множество, и еще больше неудобств возникает в обращении сельчан друг к другу. Чтобы хоть как-то отличить одного Пушкина от другого, людям даются прозвища. Так и шныряют по околице рябой Пушкин, Пушкин в сюртуке, Пушкин хромой на правую ногу, Пушкин-бабник, Пушкин-плотник. Мужики и сами стараются приобрести себе побольше отличительных признаков, которых бы не было у соседа. Но все равно путаницы не избежать. Ежели ищешь, к примеру, Пушкина с усами, так тебе обязательно укажут с усами и бородой или только с бородой, а то и вообще с одними бакенбардами.

В повседневной жизни люди как-то приспособились – именами не пользуются, и на улице здороваются кратко, лишь кивком головы. А вот на сборищах ведут себя, как городские, делая вид, что никого не знают. В очереди к открытию местного гастронома орудуют обтекаемыми фразами:

– За мной парень в мятой кепке. Сейчас подойдет.

– Это который? Из ближайшего дома?.. Так он домой ушел.

– Это другой ушел. Белобрысый. Он предупредил.

За магазином уже с утра сидят троицы Александров Сергеевичей, разливая по одинаковым стаканам горячительное. Здешняя ситуация их полностью устраивает – трудно во хмелю не вспомнить имя собутыльника, заснувшего на твоем колене. «Ах ты, Сергеич, ах ты сукин сын», – ласково называют они друг друга. Бывает, что и стихами заговорят, от сильного наплыва чувств.

И все бы ничего, но только сущая неразбериха начинается, когда в деревню привозят почту. С газетами и журналами еще куда ни шло – их читают по очереди. А вот за обладание письмами, бандеролями и уведомлениями происходят нешуточные давки. В порыве страсти давят содержимое посылок, рвут на клочки письма, неуважительно топчут официальные бумаги и квитанции. Особенно яростно сражаются за денежные переводы. И никого не интересуют номера домов и улиц, указанные в адресе, вес имеет только фамилия адресата. И за нее каждый деревенский готов биться до крови.

Одно время решили зачитывать письма вслух, раз в день перед зданием деревенской управы, только забот это не убавило. После каждого «Глубокоуважаемый Александр Сергеевич», «Гражданин Пушкин» или «Милый Саша» мужики затевали драку, кроме рук в ход пускались грабли, лопаты, оглобли и другие весомые доказательства принадлежности к пушкинскому роду.

Деревенскому старосте – тоже, естественно, имевшему означенные инициалы, а еще жену Наталью Николаевну, толстую и некрасивую женщину – порядком надоели почтовые баталии, да и весь нездоровый ажиотаж, связанный с пресловутым именем. Хоть он и считался по положению главным Пушкиным, в тайне ему, конечно, хотелось быть и единственным.

На том основании и собрал староста окрестных мужиков и настойчиво просил поменять имя, отчество или фамилию, на выбор. На худой конец, хотя бы одну букву в последней. «Это какую еще букву?!» – заголосили со всех сторон Пушкины. На миг председательствующему показалось, будто эти негодующие, очерненные жарким деревенским солнцем лица слились в одно, огромное и свирепое, готовое поглотить его вместе с конторой и родословной. И главный Пушкин поскорее закрыл собрание, сочтя благоразумным разобраться со всеми письменно.

На следующий день во всех присутственных местах – на дверях местной управы, гастронома, бани и клуба были вывешены списки возможных вариантов фамилий, которые сразу окрестили «фамилиями одной буквы». Согласно этому списку любой мог с легкостью превратиться из Пушкина, скажем, в Пышкина, Чушкина или Пупкина. Жаль только, труд сей не был оценен по достоинству – непреклонные сельчане ни буквы, ни полбуквы менять в своей фамилии не захотели. Не помогли и хождения в народ.

– Почему я должен изменять? Пусть сосед меняет, – исходил ответ от каждого и от соседа каждого.

Строптивость невежественной деревещины раздосадовала старосту. Было в этой несгибаемости что-то бунтарское и даже антигосударственное.

– Вот черти! Погодите, попомните вы меня.

И уже от имени этого самого государства он повелел слова «Александр», «Сергеевич» и «Пушкин» запретить вообще – вычеркнуть их из документов, употребления, из жизни. А на фасадах местных хибар прибить доски с новыми паспортными данными владельцев.

Поначалу народ пребывал в некотором замешательстве и обращался к самому себе заговорщицки, прикрывая ладонью рот: «Са…», «Шу…». Но скоро опомнился, осмелел и принялся сбивать неугодные душе таблички. На месте их засверкали другие, краше прежних, исполненные на высоком художественном уровне, со всякими затеями – резьбой по дереву, инкрустацией, лакировкой и ночной подсветкой.

Все дома теперь освещали надписи: «Здесь живет А.С. Пушкин». На птицеферме вывесили целый транспарант: «Лучшая в работе бригада А.С. Пушкиных». За прилавком мясного отдела гастронома, рядом с расплывшимся телом в белом халате значилось: «Вас обслуживает А.С. Пушкин». Даже на воротах недавно умершего рябого старика соорудили мемориальную доску: «В этом доме с такого-то по такой-то год жил Александр Сергеевич Пушкин. Здесь и скончался».

Кстати, подновили и деревенское кладбище, усеянное могилами А.С. Пушкина. Памятники вычистили, оградки подкрасили, и к подножиям теперь регулярно возлагались цветы. Дошло до того, что появилась традиция перед постройкой нового дома закладывать плиту с надписью, гласящей: «Здесь будет жить А.С. Пушкин. С женой и детьми». И ничего с этим не поделаешь, никакими указами и запретами не сломаешь. Такова воля народа. Посему деревня эта необычайная существует и поныне. И всякий имеет возможность в этом удостовериться.

Любовь патологоанатомическая

Они умерли в один день. В один час, в одну минуту и даже в одну секунду. Перебегали дорогу на красный свет, крепко держась за руки. Они были счастливы, смотрели друг на друга, а не на выруливший из-за угла на полном ходу грузовик. Он врезался сразу в обоих, оставив на асфальте длинный тормозной след. Тела перевернуло несколько раз и растрепало в разные стороны. Но руки не разжались, словно и в смерти боялись потерять друг друга. Потому примчавшаяся на место происшествия «скорая» воспользовалась лишь одним черным мешком.

Патологоанатом долго возился, пытаясь расщепить рукопожатие. Но ладони слиплись намертво, пальцы переплелись и стали единым органом, похожим на двухкамерное сердце с ответвлениями пальцеобразных сосудов. Ломать кости – это последнее дело, специалист на такое бы не пошел. В его практике это был первый случай, когда на столе его, едва умещаясь лежали двое. Он даже заметил некую красоту в их омертвевшем сцеплении – обычно тела вызывали у него противоположные чувства. В общем, он сказал, что ничего не получится.

Тогда отпилите ей кисть – внесли предложение родственники молодого человека. О том, чтобы хоронить пару в одном гробу, речи быть не могло. Они не успели стать одной семьей – ни зятем, ни невесткой, ни кем бы то ни было еще. Поэтому единственный выход был – пилить. Но почему же наша девочка должна страдать, возмутились ее родственники. Он мужчина, к тому же, любил ее. Пусть пожертвует кистью ради своей любви. Насколько нам известно, не уступала другая сторона, это она любила его и могла бы отдать то, что ей по сути уже не нужно.

Они спорили отчаянно. Каждая семья хотела, чтобы именно их ребенок остался целым, и всеми правдами и неправдами старалась заполучить недостающую часть. Спорили долго, с привлечением законов, медэкспертиз, взяток и священников, а особенно свидетелей любви несчастных. Но не сошлись ни на чем. На помощь пришел все тот же патологоанатом и посоветовал отсечь обе кисти, чтобы никому не было обидно. Он сам это и сделал. Но родственники все равно остались недовольны. Наш ребенок достоин большего, думала каждая сторона.

Кисти отпилили, но что с ними делать дальше не знали. Никто не хотел класть в гроб к родному ребенку эту неуместную связку. Но это были не киста или аппендикс, которые выбросить ничего не стоит, а человеческие руки. Ее – правая, его – левая. Но не было у них продолжения. Не было детей, которые бы захотели взять на память одновременно руку папы и мамы. Патологоанатом взял их себе. Заспиртовал в большой банке и сказал, что с этого дня у него будет собственная кунсткамера, только не для уродов, а для красоты. А родственникам пришлось подписать соответствующие бумаги, что они отказываются от рук в пользу третьего лица. И как только подписали, тут же забыли о недостающих частях, являвшихся предметом яростных споров.

Они рыдали на могилах своих детей, произнося одни и те же слова о том, как им жаль. Молодые были так молоды, и столько еще ждало их впереди, но не они виноваты, что все так быстро закончилось. Водителя грузовика по суду тоже оправдали. А всему виной оказался красный свет, который зажегся для молодых людей слишком рано.

«Пустая» тара

Знойное лето в городе, с выпотрошенными каменными мешками и серыми от пыли скверами. Кажется, весь мир от тебя уехал, не оставив ни капли опохмелиться. И продолжает уезжать. Ноги сами собой ведут привычной дорогой: по бульвару, вдоль рынка и зарешеченного соборного садика, на высвеченную светофорами площадь. Ларьки на месте, и вроде бы все в порядке. Мостовая теплая, как пиво. От нее мутит в липком мареве раскачавшегося утра.

Савельич продвигался неторопливо, насколько позволяла жара, стараясь не застревать на поворотах. Спешить было некуда. Болтающейся в пиджаке мелочи на взбадривание не хватало. Карманы его давно продырявились, и деньги непринужденно расползались по подкладке. По общему весу пиджака Савельич научился определять платежеспособность. Он вообще был сообразительным и даже знал два языка. Оба, правда, были русскими. Один он усвоил вместе с молоком матери, второй душа приняла после тесного и продолжительного общения с улицей.

Разговорившись с собой на своем втором языке и пересекая площадь, Савельич краем левого глаза углядел знакомую цветовую гамму. На парапете сверкнула нетронутая, в смысле пустая, бутылка. «Вот так удача!» – означала в переводе вырвавшаяся из Савельича крылатая фраза. Он затрусил к находке. Однако радость его чуть не потускнела, когда обнаружилось, что бутылка не совсем пуста. На просохшем дне болталась свернутая обертка от шоколадки и на горлышке густели следы губной помады.

С отпечатками алых губ Савельич справился быстро, приложив их к рукаву пиджака, а вот бумажка требовала бóльших усилий.

– Что за стервозина тебя так!

Он тщетно пытался выудить обертку каким-то ломким прутиком, сдабривая процесс нецензурщиной. Но только разворошил обертку. Она развернулась, обнажив мятое девичье лицо в платке и буквы с точками – им. Н. К. Крупской.

Не добившись успеха, Савельич поплелся к первому на пути следования ларьку и боязливо поставил бутылку в открытое окошко.

– Куды? Мусорная урна рядом. Глаза надень!

Грубая и не выспавшаяся приемщица долго упражнялась в красноречии, пока Савельич и бутылка рассекали уличные просторы.

Так пустяковое дело вышло на принцип. Савельич слыл человеком принципиальным, хоть и неконфликтным, и решил во что бы то ни стало избавиться от стеклотары путем сдачи или обмена.

Он сделал еще одну попытку извлечь лишнее содержимое, стукнув бутылку по донышку. Но эффект пробки не сработал. Тогда Савельич засунул палец в бутылочное горло, однако, был не настолько глуп, чтобы на этом остановиться. Перевернув емкость, он принялся шкрябать по скользким бокам. Обертка не давалась, отскакивая от пальца, словно живая.

Мимо просеменила такса, узкая и длинная, как подворотня, из которой она вышла. А хозяин, наоборот, был высокий и толстый. Он дернул за поводок, когда собака потянулась к Савельичу, и сам рявкнул:

– Фу!

– Хорошо бы ее в бутылку, – предложил Савельич.

Хозяин не понял и оскорбился. Они рассталась недоброжелателями.

Между тем солнце забралось уже на самые крыши, обстреливая прохожих радиоактивными лучами. В рот набилось пыли и всякой гадости, а живительной капли не просочилось ни одной. Полупустая бутылка нуждалась в срочной реализации.

Савельич прошел еще два квартала до следующего магазина. Нарочито раскованно поставил свою тару на прилавок.

– Бумагу-то вынь, – хрипло отозвалась продавщица, совмещавшая в себе и приемщицу тары.

– Не вынимается, – взмолился Савельич.

– А на кой мне тогда бутылка? Песок что ли после тебя стряхивать?

– Возьми, ехидна, пожалуйста... Хоть за полцены.

Савельич привлек знания обоих русских языков, но и это не помогло.

– Тара на то и тара, что должна быть пустой. Как твоя голова.

Голос продавщицы звучал четко и уверенно, отдаваясь эхом в бутылке.

Долго еще колесил он по округе. Надежда на удачу едва поспевала за ним. За это время могли найтись и непочатая альтернатива его стеклянной подруги, а также друзья-собутыльники и даже стакан.

Наконец Савельич вспомнил про тетю Зину – милую и отзывчивую приемщицу стеклотары из дальнего гастронома. Тетя Зина принимала решительно все, чуть ли ни бой и крышки от бутылок. К ней выстраивались очереди, и каждый уходил от нее с пустыми руками.

В голове Савельича просветлело, как будто из нее вынули все лишнее. На сей раз осечки быть не должно. Дорога предстояла длинная, и он пустился в нее без оглядки на былые неудачи, тряся перед собой перевернутой вверх дном бутылкой. На него начали подозрительно оглядываться. Он перестал трясти.

До гастронома доковылял уже опустошенный и пристроился в хвост расхлябанной очереди, состоящей по большей части из таких же неухоженных и неприкаянных, как он.

– За кем я тут буду? – спросил Савельич, стыдливо пряча бутылку за пазуху.

– Ну, за мной, – пробасил мужик в рваной телогрейке, похожий на строителя. – А тебе чего?

Вдогонку вышло горькое облако матерщины. Савельич зашатался.

– Дык, того же, что и тебе. – Ему пришлось выудить бутылку.

– Из-под конфет, что ли? – гаркнул «строитель» специально погромче.

– Смотри-ка, шоколад в одно горло, а фантик в другое засунул, – охотно подхватили в очереди.

– Живот тебе не скрутило?.. Свернулся сам, как бумажка.

– Не-е-е, это евоная баба сожрала… от нее память.

Савельича тут же окрестили фантиком, тем более и вид у него к тому времени стал соответствующий – мятый и заброшенный, с растерянной остекленевшей улыбкой на небритом лице. Очередь радостно галдела на ломаном русском.

«Была бы там хоть пачка от папирос», – думал Савельич. – «А еще лучше хабарик. Или целая папироса. Нет, две. На худой конец джинн какой-нибудь, а не эта курва. У-у!»

Он щелкнул по стеклянной оболочке. Крупская криво улыбнулась, подмигнув одним глазом. Никакого ответа на эту бабью наглость у него не нашлось. Зато нашелся милиционер, твердым властным шагом направлявшийся к очереди.

– Мент, мент, – загудело по рядам.

– Чем занимаемся?

Относился ли вопрос милиционера к настоящему моменту или вообще, никто не понял, но на всякий случай все начали тыкать пальцами в Савельича и ныть, словно капризные дети.

– Заберите вон этого, с фантиком.

Участковый сразу выделил из группы местных выпивох пришлого, каким-то ветром занесенного в его владения.

– Нарушаем?

Стальной козырек навис над самым лбом Савельича, подернутым свежей испариной.

– Ни, ни, – залепетал он.

– Фокусы показываем? – участковый заглянул в бутылку.

На это Савельич лишь выпустил изо рта душную струю вчерашней заморенной селедки.

– Документов, конечно, нет? – разговор влился в привычное русло. – Одни фантики?

– У меня это… Комната есть, там все документы, – вспомнил Савельич.

Действительно, кроме пресловутой тары у него имелась пустая комната в комуналке, из которой он каждое утро выходил на бутылочный промысел. С готовностью он назвал адрес.

– Проверим, – злобно оскалился участковый.

Он вывел Савельича из очереди, не дав ему оставить у стены злосчастную бутылку.

– С собой бери, иначе за мусор оштрафую!

Пришлось наклоняться до помутнения в глазах и нести свой «крест» до поворота улицы под язвительные реплики неприветливых людей.

– В кондитерском попробуй сдать.

– Нет, ему в обменник надо. Это же доллáры внутри, с чьей-то рожей.

Савельич еле брел, разморенный смеющимся в спину солнцем. Последнюю попытку сдать бутылку он совершил возле метро. Прильнул к разинутой пасти одного из ларьков и промямлил в темноту:

–У меня там это… документы. Фу ты, стерва! Не документы – фантик один. С фантиком принимаете?.. Эй, есть кто-нибудь? Девушка! Или не девушка?

Ларек притворился пустым. А может, у Савельича сел голос, и он так ничего и не сказал. Он так устал, что уже расхотел и пить, и есть, и вообще жить. Треклятая бумажка вытряхнула из него всю душу, но бутылка не давала покоя, словно и сама хотела избавиться от содержимого, а Савельич был единственной ее надеждой на освобождение.

Для него слишком тяжела оказалась эта задача. Он оставил бутылку на ступенях метро, а сам примостился в каменной нише стены, наблюдая издали, в какие руки попадет его подопечная. Оставить ее на произвол судьбы он уже не мог.

Так просидел он целый час. Задремал. Очнулся – тара была на месте. Разные люди проходили мимо, некоторые нацелено тянулись к бесхозной емкости, но одергивали руку, едва заметив, что внутри что-то есть.

– Неужто только я такой? Позарился на фантик, – с горечью вздохнул Савельич и, подскочив к бутылке, с размаху хватил ее об острый край ступени. Но, видно, не сильно размахнулся или по какой другой причине, только она не разбилась, а запрыгала по лестнице, перекатываясь и звеня, будто мелочь в пиджаке.

Савельич подобрал ее, обтер и засунул в свой рваный карман. Ему показалось, что он сам похож на эту бутылку, осушенную до дна с болтающейся скомканной душой внутри. И ничем эту душу не поддеть и никак не разгладить. А пристраивать свою судьбу чужим людям – это уж и вовсе пустое дело.

– Ну что, горемычная. Пойдем, выпущу тебя на свободу, – сказал Савельич и направился к набережной.

Речку он не любил, она была серой и холодной, даже в такую жару. Но идти и впрямь было некуда. У спуска он чуть замешкался, раздумывая, правильно ли делает. Потом сплюнул и бодро зашагал вниз.

По реке пробежало волнение, видимо, от недавнего катера. В горле и голове у Савельича бурлило. Он нагнулся, держась за край гранитной набережной, чтобы не упасть от головокружения, и поставил бутылку на воду – осторожно, чтобы не перевернулась.

– Небось, соскучилась по жидкости? Ну, плыви с Богом.

Волна подхватила сосуд и, посеребрив серебристыми бликами, понесла по неспешному течению города, туда, где уже заходило солнце. Бутылка танцевала на волне, махая горлышком в разные стороны. Шоколадное послание уплывало вместе с ней.

Савельич, отгороженный высокимгранитом, лоснящейся гладью реки и запахом тины, чувствовал себя полным Робинзоном. Ему казалось, он не зря прожил жизнь, если сумел подарить человечеству такое послание. Ему было что сказать, и то, что не мог выразить на обоих языках, он вложил в одно бутылочное горло. Там покоилось все его сегодняшнее путешествие, полное приключений, горьких разочарований и миражей. Он собрал свой корабль из всех фантиков мира, он заслужил, выстрадал его. И теперь он уплывал.

Скоро бутылка наглоталась воды, окончила ритуальный танец и потонула. Савельич не огорчился. Он лишь ругнулся ей вслед, помочился в реку, отряхнул пиджак. И стал подниматься обратно к людям.