Текст книги "Олений заповедник"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Ну конечно, только не я. Ты хотел куда-то отправиться с Лулу, и я помешала, верно?

А он подумал: как быстро она стала женой.

– Ничему ты не помешала, – машинально произнес он.

– Думаешь, ты мне так уж нужен? – вспылила она. – Хочешь я тебе кое-что скажу? Когда я пьяная, я нахожусь за миллион миль от тебя.

– А я, когда пьяный, люблю тебя, – сказал он.

– Зачем ты мне так лжешь? – Лицо ее исказилось от усилия сдержать слезы. – Я и без тебя проживу, – сказала она. – Сегодня вечером, на вечеринке, я поняла, что могу уйти оттуда и никогда не вспомнить о тебе. – Он молчал, и это лишь еще больше разозлило ее. – Я сейчас кое-что скажу тебе, – продолжала она. – Этот твой приятель, этот омерзительный мужик Дон Бида, предложил мне поехать к нему с его женой и такого мне наговорил… он считает меня потаскухой. Что ж, может, мне нравится благородное общество и то, что меня считают потаскухой. Я хотела поехать с ним, – выкрикнула она, – я ничем не отличаюсь от него. Так что не думай, будто ты обязан считаться со мной. Если ты хочешь поразвлечься, не думай, что я стану тебя останавливать. Я тоже могу поразвлечься.

Улыбаться в такую минуту было ужасно, но Айтел ничего не мог с собой поделать.

– Бедная моя малышка, – сказал он.

– Ненавижу тебя, – выкрикнула Илена и ушла в спальню.

Ох, до чего же он был пьян. «Бедная маленькая страдалица», – подумал он об Илене. Она ни за что не поверит, что он готов жениться на ней, а он женится. Он сидел и пытался найти слова, в которых его предложение показалось бы ей наиболее привлекательным. И вдруг расхохотался. В этот момент, казалось, он все понял. То, что меньше часа назад он больше всего на свете хотел переспать с Лулу, выглядело такой нелепицей. Илену в тот момент, должно быть, в такой же мере притягивал Дон Бида. Иначе она не назвала бы его омерзительным. И словно дыхание ветерка, пролетевшего над пеплом его желания переспать с Лулу, мелькнула мысль: а не следовало ли ему принять предложение Биды? Было что-то возбуждающе-волнующее и отнюдь не неприятное в том, чтобы отправить Илену в такой разгул. С мужеством человека, наблюдающего в операционное зеркало, как ему делают операцию, Айтел всматривался в самого себя. В свое время – сколько лет прошло с тех пор? – достаточно было девушке царапнуть его словом, чтобы потекла кровь застенчивого, страстного юноши, каким он был. Он вздохнул, вспомнив постулаты философии пьяного: время – это текучая жидкость, жидкость высыхает, и время исчезает.

А Илена все это время, несомненно, страдала. Есть в ней что-то комичное, думал Айтел: ведь в основе хорошей комедии всегда лежит несостоявшаяся драма, а Илена все воспринимает всерьез. В таком случае надо подкинуть ей драму – пора сделать предложение. Он поднялся, прошел в спальню и увидел, что Илена лежит на покрывале. Она лежала, зарывшись лицом в скрещенные руки, в классической позе посредственной актрисы, изображающей горе, – будучи женщиной искренней и комичной, Илена и должна была лежать так. Айтел легонько погладил ее по спине, и она шевельнулась. Наверное, хотела сказать ему, что вовсе не думала так плохо о Доне Биде.

– Уйди, – сказала ему Илена.

– Нет, дорогая, я хочу с тобой поговорить.

– Пожалуйста, оставь меня в покое.

Он стал гладить ее по голове.

– Дорогая моя, – сказал он, – я многое испортил, но ты должна знать, что я дорожу тобой. Мне невыносима мысль, что я причиняю тебе боль. – В известной мере это была правда. – Я хочу сказать, я хочу, чтобы ты всегда была счастлива. – И действительно, если бы он мог кому-то дать счастье, он дал бы его ей.

– Все это одни слова, – произнесла Илена, не отрываясь от подушки.

– Я хочу, чтоб мы поженились, – сказал Айтел.

Тут она села и повернулась к нему.

– Понимаешь, я думал, что мы можем и дальше так жить, а когда ты почувствуешь, что это тебя больше не устраивает, тогда, прежде чем разойтись, мы могли бы пожениться, ну и затем развестись. Я хочу сказать, что знаю, как тебе хочется выйти замуж, потому что тебе кажется, будто никто тобой не дорожит настолько, чтобы жениться, вот я и хочу доказать, что я тобой дорожу.

Глаза ее наполнились слезами, они побежали по щеке и стали капать на ее руки. А она сидела, опустив руки на колени.

– Так что ты на это скажешь, дорогая?

– Ты меня не уважаешь, – произнесла она деревянным голосом.

– Неправда, очень уважаю. Неужели ты не видишь?

– Не будем об этом, – сказала она.

Он почувствовал легкую тревогу, как перед бедой.

– Ты не поняла, – сказал он. – Видишь ли, как бы события ни развернулись, мы с тобой поженимся.

Она покачала головой – медленно, недоуменно.

– Ох, Чарли, – сказала она. – Я так себя ненавижу. Я пыталась набраться мужества и уйти от тебя, но не могу. Мне страшно.

– В таком случае ты должна выйти за меня, как я предлагаю.

– Нет. Разве ты не понимаешь, что я никогда не смогу так поступить? Неужели ты не сознаешь, какты сделал мне предложение?

– Но ты должна выйти за меня, – в панике произнес он.

Он подготовил для себя выход, а теперь она закрывала дверь. Если они не поженятся, значит, он так и останется привязанным к ней.

– Когда я тебе надоем, я уйду, – сказала Илена. – Но я не хочу больше об этом говорить.

Наконец она добилась того, что он стал уважать ее, и он никогда не сможет ей это объяснить. Одеревеневшими пальцами он погладил ее по ноге. Главное в создании настроения, решил он про себя, – выбрать такую линию поведения, которая не улучшает твоего положения, а делает его более опасным. Известный ему мир потому так и плох, что он ставит мораль и осторожность на одну доску. Айтел целиком принадлежал этому миру, а Илена – нет. Она будет с ним, пока не надоест ему, и мысль о том, что за этим последует, причиняла ему боль живой раны на теле.

– Прогнил я совсем, – вслух произнес он и как бы в подтверждение своего отчаяния зарыдал, сотрясаемый непривычной силой рыданий, прижимая к себе Илену вжатыми ей в спину кулаками.

Илена проявила к нему нежность. Стала гладить по голове словно опечаленная мать. И тоненьким голоском произнесла мудрые слова:

– Не противься своему горю, дорогой. Не выжимай из себя рыданий. – Она ласково проводила пальцами по его лицу, и невеселая улыбка медленно расползалась по ее губам. – Понимаешь, Чарли, все, право же, не так уж плохо. Я всегда найду себе мужчину.

По тому, какую жестокую боль он ощутил под ложечкой, Айтел понял, что все еще живет в на редкость мучительной темнице ревности. В ту минуту – и еще в течение одной – он любил Илену так, как никогда никого не любил, – любил и понимал, что такое чувство живет всего минуту, так как, любя ее, знал, что не должен ее любить. При всей молодости Илены он слышал в ее голосе многоопытность, превышавшую его опыт, и если он останется с ней, то вынужден будет идти в намеченном ею направлении, а он избегал этого всю свою жизнь.

И он воскликнул снова, обращаясь к рассудку: «Почему мой мозг всегда так активен, когда я слишком пьян и ничего не могу предпринять?», и тут все беды жизни обрушились на Айтела – все, чего он не совершил и чего никогда не совершит, и он рыдал, рыдал, проливая тяжелые слезы взрослого мужчины, так как впервые плакал за двадцать пять лет. Однако частично оплакивал он и Илену, ибо знал, что, раз она не хочет выходить за него замуж, ему придется изыскивать другой способ обрести свободу.

Глава 19

Я прибыл на вечеринку уже после того, как Айтел уехал, – большую часть вечера я провел, решая, стоит ли вообще туда ехать. Я получил от Доротеи приглашение и не знал, послала ли она его по доброте душевной или же это Лулу захотела видеть меня. Чем больше я раздумывал, тем больше понимал, что поеду туда, и наслаждался, представляя себе, как мучается Лулу, поскольку был уже час ночи, а теперь и два, а меня все не было. Я даже ожидал услышать телефонный звонок, и меня не оставляла мысль, что Лулу звонит по всему городу – во все бары, во все клубы, не подумав позвонить мне домой, так как меня, конечно же, нет дома: раз я не появился на вечеринке, значит, занят чем-то более интересным. И я ходил по дому в состоянии чуть ли не отчаяния – так мне хотелось снова увидеть ее. Мне нелегко было после того, как она ушла, но рассказам о том, как я проводил время, – как часами пил, часами пытался писать, вторую половину дня сидел, уставясь в свою банковскую книжку, словно долгое изучение ее могло увеличить мои сбережения, – не было бы конца. Два дня, взяв фотоаппарат, я бродил по пустыне и снимал инфракрасным излучением под разными углами кактусы на фоне неба. Но это тоже не помогло. Я был испуган. Впервые за время пребывания в Дезер-д'Ор я устроил драку в баре и начал задумываться над тем, что со мной происходит. Иногда мне казалось, что я становлюсь человеком, способным совершить прыжок и зарыться пятками в землю, и в такие дни я искал драк. Словом, я изо всех сил старался удержаться от поездки к Доротее, а кончилось дело тем, что сел в машину и поехал.

Время подходило к трем часам ночи, когда я подъехал к «Опохмелке», и, входя в дверь, тут же забыл придуманные за вечер объяснения моего нежелания ехать – остался лишь голод по Лулу и раздраженное понимание, что я должен ее увидеть. Но я приехал слишком поздно и решил, что ее уже нет. Вечеринка давно закончилась: то тут, то там валялись тарелки от ужина а-ля фуршет, в холмик картофельного салата наподобие лыжи была воткнута сигарета, в высоком стакане плавал откусанный кусок ветчины, под кофейным столиком лежало перевернутое блюдо. Застрявшие гости занимались всякой мелочевкой – кто чем – и казались карикатурами на самих себя: так, пьянчуга, сидевший возле автомата с одноруким бандитом и торжественно, ритмично совавший в прорезь четвертак за четвертаком, казался игроком навыворот, который в трезвом виде со страстью демонстрировал свою власть над машиной, а сейчас из уважения кормил ее монетами и, казалось, бесконечно удивлялся, когда она вдруг с грохотом возвращала ему несколько монет. Молоденькая девица по вызову спала на диване, раскрыв рот, свесив мертвым грузом руки на пол, положив своим глубоким сном конец настороженности, заинтересованности и вниманию, присущих людям ее профессии и столь необходимых, чтобы ею заниматься.

Вот так же я обнаружил и Мартина Пелли. Он сидел, тяжело дыша, уперев подбородок в грудь, – не спал, а просто одурел.

– Понял, – сказал он мне, – Серджиус, ты знаешь, кто я?

– Да. А все-таки кто же ты?

– Я посыльный. – Пелли вздохнул. – Меня выкинут за то, что я провел вечер за игрой в карты с ребятами. – Подбородок его снова опустился на грудь. – Пользуйся жизнью, пока молод, – сонным голосом произнес он и впервые всхрапнул.

В кабинете все еще куролесили, на кухне рассказывали анекдоты, в ванной приключилось сугубо личное происшествие – несколько моментов из часа истины, тут же забытых, как только была спущена вода. Я обнаружил Лулу в кладовке – она стояла между двух мужчин, обхватив их за плечи, и дрожащим голоском выводила старинную песенку. Они втроем пели, пытаясь найти гармонию в своем несоответствии, и даже когда Лулу при виде меня оторвалась от них и протянула мне руку, мужчины продолжали петь, сомкнув ряды точно призовой взвод, что стоит по команде «смирно» под солнцем, не обращая внимания на отсутствие невыдержавших слабаков.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал я Лулу.

– Ох, Серджиус, до чего же я пьяна. Это заметно?

– Где мы могли бы поговорить? – не отступался я.

Она, казалось, была совсем не так пьяна, как утверждала.

– Можем подняться наверх, – сказала она.

Если у меня, как я надеялся, появился шанс поговорить с Лулу, то благодаря ей – а она устроила нашу беседу в хозяйской спальне, где лежали дамские пальто, – мы разговаривали, то и дело прерываемые чьим-то появлением, пока наконец не перестали обращать внимание на тех, кто искал свою одежду в розовом свете спальни.

– Серджиус, я поступила очень жестоко с тобой, – начала Лулу.

– Как у тебя с Тони? – прервал я ее.

– Серджиус, ты душенька. Но мне кажется, люди, которые были близки раньше, не должны обсуждать, что с ними происходит сейчас. Понимаешь, я хочу, чтоб мы остались друзьями, – слегка подчеркнуто произнесла она.

– Можешь не волноваться, – сказал я, – ты мне безразлична.

И в тот момент она была действительно мне безразлична. Если я проводил дни, пытаясь понять, люблю ли я ее или же способен ее убить, то сейчас настал момент временного успокоения, когда мы думаем, что излечились. Я снова почувствую утрату ее много месяцев спустя: меня словно ножом ударит, когда я увижу ее имя на навесе над кинотеатром, или прочту в светской хронике то, что она якобы сказала, или увижу девушку, которая жестом или оборотом речи напомнит мне Лулу. Но говорить об этом бессмысленно – в тот момент я ничего не чувствовал к Лулу, и казалось, что она уже не причинит мне боли. Поэтому я мог быть великодушен, я мог сказать: «Ты мне безразлична» – и чувствовать себя уверенно, как человек, выживший после землетрясения.

– Все будет с тобой в порядке, – предпринял я попытку продолжить разговор, – если только ты будешь высокого мнения о себе.

Она рассмеялась.

– Ты становишься круглым идиотом, выступая в роли психолога. Серджиус, будем друзьями. Ей-богу, ты выглядишь сегодня куда привлекательнее, чем когда-либо.

Из ее слов я понял, что никогда не был особенно привлекателен для нее.

– Лулу, – к собственному удивлению, произнес я, – неужели между нами действительно все кончено?

– Серджиус, я считаю тебя милым и добрым и никогда тебя не забуду, – сказала она, стремясь быть доброй и уже забыв меня.

Я посмотрел на нее.

– А ну пойдем в постельку.

– Нет, я слишком пьяна… и не хочу причинять тебе боль.

– Попытайся, – сказал я. Но я не был уверен, что сказал это всерьез, и потом – разве проведешь Лулу?

– Серджиус, лапочка, я не хочу об этом говорить. Понимаешь, физически у нас с тобой не всегда было все идеально, я хочу сказать, наш роман не был романом физического влечения. По-моему, тут играет роль эмоциональная совместимость, верно?

– Ну а как же, например, вот тогда?… – спросил я и принялся рассказывать, что на ней было надето, что она делала, стал сыпать подробностями: что она говорила и как говорила, а Лулу слушала с улыбкой кинозвезды, с сочувствием молоденькой девушки, жалеющей красивого актера, которого она не любит.

– Ох, Серджиус, я ужасная женщина, – сказала она. – Должно быть, я была пьяна.

– Ты не была пьяна.

– Ну, в общем-то я всегда хорошо относилась к тебе.

Это меня доконало. Признавая свое поражение, я сделал над собой усилие и произнес:

– Ты рассчитываешь часто видеться с Тони?

– Возможно, Серджиус. Он такой забавный.

Какой-то пьяный забрел к нам в поисках возможности опорожниться наверху, и Лулу прижалась к моему плечу.

– Я тревожусь, дорогой, – произнесла она, показав своим тоном, что мы наконец стали друзьями. – Послезавтра меня принимает Герман Теппис. Я хотела посоветоваться с Айтелом, но к нему не подступишься.

– Что же тебя тревожит?

– Дело в том, что я знаю Тепписа. – Она вдруг вздрогнула – Только не говори ни единой душе про Тони, – шепотом сказала она. – Обещай!

Внизу гости все еще расходились.

– Серджиус, отвези меня в «Яхт-клуб», – попросила она. – И подожди минутку – я только попудрюсь.

Никогда не ища уединения, она принялась приводить себя в порядок перед зеркалом в спальне, внимательно проверяя слой грима, расположение его и цвет накладываемой пудры и теней. В какой-то момент мне показалось, что она слишком долго изучает себя, и ее лицо в зеркале показалось более живым, чем смотревшаяся в него женщина; я почувствовал, как она встревожена, и словно вдруг услышал шепот ветерка: «Это ты, право же, ты. И ты смотришь на себя и никогда не сможешь избавиться от своего лица», – недаром, когда мы спускались по лестнице, она молчала и была встревожена, пытаясь найти ту девчонку, что жила в зеркале.

Когда мы спустились, вечеринка уже заканчивалась. Доротея поцеловала Лулу.

– Будь осторожна, моя сладкая, слышишь? – сказала она, и мы вышли на улицу.

А за калиткой Доротеи стояла молодежь в предрассветном тумане, окутывавшем Дезер-д'Ор.

– Это она, она! – раздалось несколько голосов, когда мы вышли.

– О Господи, я знаю одну из них, – сказала Лулу. – Она из киностолицы.

– Мисс Майерс, мы собираем автографы, – сказал их предводитель. – Не распишетесь в наших альбомах?

– Лулу, подпишите мне первой, – попросила другая девчонка.

Я стоял рядом с Лулу, пока она украшала своей росписью альбом за альбомом. «Огромное спасибо, – писала она, – с наилучшими пожеланиями… с новой встречей… всего самого в мире лучшего… миллион спасибо…» И так далее. Наконец мы от них избавились, и я повез ее в «Яхт-клуб», в последний раз сидя за рулем, а она, откинувшись на сиденье, принялась поправлять прическу. Я бросил взгляд на ее лицо – тревога исчезла.

– Ах, Серджиус, – сказала она, все еще согретая теплом обожания, – до чего хороша жизнь!

Глава 20

Двумя днями позже, за полчаса до встречи с Лулу, Герман Теппис ждал Тедди Поупа. У Тепписа вошло в привычку, как рассказывала мне Лулу, время от времени устраивать «большой разговор», как он это называл, с некоторыми своими звездами. Эта традиция, о которой широкая публика знала из журнальных статей, написанных с целью рекламы, подавалась как секрет добрых семейных отношений, существовавших в «Сьюприм пикчерс». Теппис всегда устраивал небольшие беседы у себя дома, в своем загородном клубе или в столовой студии, но «большой разговор» происходил в его кабинете при закрытых дверях.

Кабинет Тепписа был выкрашен в один из тонов кремового, в какие были выкрашены и все кабинеты начальства на «Сьюприм пикчерс» – розово-кремовые, зеленовато-кремовые или бежево-кремовые. Кабинет у него был огромный, с огромным панорамным окном, и главным предметом обстановки был письменный стол, большой старинный итальянский стол, сохранившийся со средних веков и, по слухам, купленный у Ватикана. Однако, подобно старым домам, от которых остается только остов, в стол Тепписа были вмонтированы: бесшумный магнитофон, личная картотека, холодильник и маленький крутящийся бар. Еще в комнате было несколько глубоких кожаных кресел, кофейного цвета ковер и три картины: знаменитое полотно с изображением матери и дитя в тяжелой золотой раме и две серебряные рамы ручной работы с фотографиями жены Тепписа и его матери, последняя была раскрашена от руки, так что седые волосы дамы сияли как корона.

Тедди Поуп явился к мистеру Теппису днем и был тепло встречен. Теппис пожал ему руку и хлопнул по спине.

– Тедди, как приятно, что ты смог прийти, – сказал он своим хриплым тоненьким голоском и нажал под столом кнопку, включая запись.

– Всегда рад откликнуться на ваше желание поговорить со мной, – сказал Тедди.

Теппис кашлянул.

– Хочешь сигару?

– Нет, сэр, я их не курю.

–. Сигары – это порок. Должен сказать, мой единственный порок. – Теппис прочистил горло с коротким резким звуком, словно подзывая животное. – Так вот я знаю, над чем ты сейчас ломаешь голову, – весело произнес он. – Ты хочешь знать, почему я решил встретиться с гобой.

– Что ж, мистер Т., я в самом деле над этим думал.

– Все просто. Я отвечу тебе одной фразой. И ответ такой: мне б хотелось проводить со всеми вами, молодыми людьми, молодыми звездами, которые выросли при мне на этой студии, столько времени, сколько надо. Это недостаток моей жизни, но мой личный интерес вовсе не пропал. Я ужас как много думаю о тебе, Тедди.

– Надеюсь, думаете приятные вещи, мистер Т., – сказал Тедди.

– Что это ты нервничаешь? Разве я когда-нибудь тебя обижал?

Тедди отрицательно покачал головой:

– Конечно, нет, я по-настоящему привязан к тебе, ты это знаешь. Я теперь уже не молод.

– Вы вовсе не выглядите старым, Г.Т.

– Не перечь мне – это правда. Иногда я думаю, сколько лет я сижу в этой комнате, какие приходили сюда звезды, какие сходили с горизонта. Знаешь, думаю обо всех, кого я сделал звездами, а потом обо всех восходящих звездах. Года через два о них заговорят, но им никогда тебя не вытеснить, можешь спать спокойно, Тедди, можешь говорить: Г.Т. сказал мне «Можешь спать спокойно, все равно как если б я тебе это обещал», а я хочу сказать, что испытываю к тебе по-настоящему дружеские чувства, какие испытывают ко мне все мои звезды, настоящие и восходящие, я это чувствую во время наших разговоров, они считают, что у меня большое теплое сердце, ни разу не помню, чтобы хоть кто-нибудь вышел из этого кабинета, не сказав мне: «Да благословит вас Бог, Г.Т.». Я действительно человек теплый. Поэтому я и преуспел в нашем деле. А что тут нужно, чтобы преуспеть?

– Доброе сердце, – сказал Тедди.

– Правильно: большое, насыщенное кровью сердце. У американской публики большое сердце, и ты проделываешь полпути, идя к нему. Я дам тебе пример. Я отец взрослой женщины – ты знаешь мою дочь Лотти, я люблю ее, и она общается со мной каждый день. В десять утра раздается ее звонок, и моя секретарша освобождает для меня линию. И если я не выполняю своих обязанностей перед дочерью, то как я могу рассчитывать, что она будет выполнять свои обязанности по отношению ко мне? Понимаешь, Тедди, – сказал он и, наклонившись, похлопал Поупа по колену, – моя любовь к дочери ни на что не влияет, у меня хватает чувства и на мою другую семью, на большую семью, которая здесь, на «Сьюприм пикчерс».

– Семья относится к вам так же, как вы к ней, Г.Т., – сказал Тедди.

– Надеюсь, искренне надеюсь. У меня сердце разорвалось бы от горя, если б все молодые люди, которые работают тут, не отвечали мне взаимностью. Вы не знаете, сколько я думаю обо всех вас, о ваших проблемах, ваших болячках и ваших успехах. Я слежу за вашими карьерами. Знаешь, Тедди, ты удивишься, сколько я всего знаю о личной жизни каждого из вас. Я даже слежу, насколько вы религиозны, потому что верю в религию, Тедди. Я переменил свою веру, а человеку переменить веру не все равно, что выпить стакан воды. Могу тебе сказать, я нашел великое утешение в моей новой вере – в Нью-Йорке есть великий человек, великий священнослужитель, я горжусь тем, что могу называть его своим ближайшим другом, и он так устроил, что ты и я можем входить в одну и ту же церковную дверь.

– Последнее время я, пожалуй, маловато бываю в церкви, – сказал Тедди.

– Это меня не радует. Я бы прочел тебе лекцию на эту тему, если бы не хотел поговорить о другом. – Теппис поднял обе руки. – Посмотри, что я тебе показываю? Две руки. Две руки составляют тело. Видишь ли, у меня такое чувство, что во мне две веры – та, с которой я родился, и та, в которую я перешел и которую принял. И мне кажется, что я унаследовал все богатство традиций двух великих религий. Я тебя запутываю?

– Нет, сэр.

– Возьмем мою первую веру. Одним из самых душевных обычаев моего народа является то, что родители вникают в жизнь своих детей – в их помолвки, свадьбы, рождение нового поколения. Я мог бы рассказать тебе такие истории, что ты бы заплакал. Знаешь, самый бедный дом, люди, влачащие нищенское существование, принимают такое же участие в организации свадьбы своих детей, как и королевская чета. Ну а у нас демократическая страна – мы можем возблагодарить за это Бога, – мы не одобряем королевских свадеб, я сам этого не одобряю – в жизни не подумал бы устроить такое, но тут можно многое сказать и за, и против. Я разговаривал на эту тему с беем Оми Кин Беком, и знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Г.Т., мы не устраиваем таких свадеб, как американская публика склонна думать, мы их только поощряем, а уж дальше дело детей, как их устраивать». Это первосортный поступок, по-настоящему королевский. Я кому угодно скажу, что горжусь иметь бея другом.

– Думаю, многим нравится смотреть с презрением на королей, – сказал Тедди.

– Наверняка. И знаешь почему? Из зависти. – Теппис достал носовой платок и сплюнул в него. – Люди завидуют тем, кто сидит наверху.

– А вот я считаю, – сказал Тедди, – что короли – такие же люди. Они только чаще высказываются.

– Ты не прав, – прервал его Теппис. – За принадлежность к королям приходится платить страшную цену. Позволь рассказать тебе одну историю. Что отличает общественных деятелей? То, что они всегда на виду у общества. Они обязаны вести себя безупречно не только в публичной, но и в личной жизни. Знаешь ли ты, что такое скандал для общественного деятеля? Это бомба, в десять раз сильнее атомной. Они вынуждены совершать определенные поступки, которые разбивают им сердце, – а почему? Потому что этого требует долг перед обществом. Так же обстоит дело с королями, и так же обстоит дело с кинозвездами и такими людьми, как я, – людьми вроде тебя и меня, вот на кого распространяется это правило. Таковы законы – поди-ка попытайся их нарушить. Мы разговариваем сейчас на равных, верно, Тедди?

– Лицом к лицу, – откликнулся Тедди.

– Посмотри на эту картину, – сказал Теппис, указывая на полотно. – Мне бы не хотелось говорить тебе, сколько я за нее заплатил, но как только я увидел это французское полотно, эту прелестную мать с прелестным младенцем, я сказал себе: «Г.Т., даже если тебе придется работать десять лет, чтобы заплатить за эту картину, ты должен купить ее». И знаешь, почему я себе это сказал? Потому что на этой картине запечатлена жизнь, ее написал великий художник. Я смотрю на нее и думаю: «Материнство – вот на что ты смотришь». Когда я думаю о тебе, Тедди, и знаю, что у тебя на душе, мне кажется, что ты думаешь остепениться, обзавестись прелестной женой и детишками которые будут встречать тебя, когда ты будешь возвращаться с работы домой. У меня никогда ничего подобного не было, Тедди, потому что я в твоем возрасте работал по многу часов, очень по многу – у тебя заболит сердце, если я стану тебе об этом рассказывать, и когда я один, я иной раз думаю и говорю себе: «Знаешь, Г.Т., не сумел ты попользоваться плодами жизни». Мне бы не хотелось, чтобы такому человеку, как ты, Тедди, пришлось говорить себе нечто подобное. Да тебе и не придется. Знаешь, со всем уважением к моей жене – да покоится она в мире – должен сказать, что ей тоже пришлось тяжко трудиться – правда, только первые годы, – но она ни разу не пожаловалась, хоть чуть-чуть. – Глаза Тепписа наполнились слезами, и он вытер их чистым носовым платком, который держал в нагрудном кармашке; в комнате пахнуло его туалетной водой. – А у тебя, – продолжал Теппис, – на какой бы девушке ты ни женился, не будет таких проблем, ты сможешь полностью финансово ее обеспечить – ты знаешь, почему это возможно, и она заставит тебя остепениться. Я даже готов сесть с тобой и твоим агентом, чтобы упорядочить все финансовые вопросы и чтобы тебе не пришлось занимать у нас деньги до получения вознаграждения. – Теппис, нахмурясь, посмотрел на него. – Это же позор, Тедди. Люди подумают, что мы тебе не платим, раз ты занимаешь деньги.

– Я б хотел поговорить с вами об этом, мистер Т., – поспешил сказать Тедди.

– Мы и поговорим об этом, подробно поговорим, но сейчас не время. Просто помни, Тедди, что американская публика тебя боготворит, а богу не надо думать о деньгах, если он чист перед своей публикой. – Теппис налил себе воды в стакан и медленно выпил, словно проверяя вкус. – Я понимаю, молодому человеку вроде тебя, когда весь мир у его ног, обычно неохота жениться. «Почему я должен жениться? – спрашивает он себя. – Что мне это даст?» Так вот, Тедди, женитьба многое тебе даст. Ты только подумай. Весь мир ходит по струнке и потому говорит: «Эй, ты там, ходи тоже по струнке». И знаешь почему? Мир ненавидит холостяка – он непопулярен. Люди пытаются его затоптать. Чего только о таком человеке ни слышишь, в девяноста девяти случаях без оснований, но мне было бы стыдно, я не мог бы смотреть тебе в глаза, рассказывая то, что мне приходится выслушивать. Тошнотворные истории. Когда мне такое принимаются рассказывать, уж я им выдаю. «Не рассказывайте мне такую грязь про Тедди, – говорю я, – не желаю это слушать. Если мальчик не хочет жениться, это еще не значит, что про него надо рассказывать такие грязные мерзкие истории, и точка». Так категорично я держусь. Люди меня знают и говорят: «Всем известно, что Г.Т. против клеветы».

Теппис вдруг ударил кулаком по столу.

– Слухи про такого, как ты, расходятся как горячие пирожки. Мы получаем письма из клубов твоих поклонников со всей страны. Из Кокошкоша и других подобных городков. Маленьких городков Америки. Из Канзаса, города Ту-Битс. Понимаешь, что я хочу сказать? Ну что тут делать? Ты же знаешь, о чем эти письма: в них говорится, что поклонники Тедди Поупа убиты горем оттого, какие жуткие слышат про него истории. Они уже не могут быть верны своему герою. Послушай, Тедди, я готов выступить на твою защиту. Знаешь, почему? Не из деловых соображений и не потому, что я тебя давно знаю, и даже не потому, что ты мне нравишься, хотя это так. А потому, что в глубине души я знаю: ты докажешь, что я прав, а я и пальцем не шевельну ради человека – да заплати он мне хоть миллион долларов, – если не думаю, что в конечном счете он докажет правоту Г.Т. Такая должна быть уверенность. Могу я быть в тебе уверен? – Теппис поднял в воздух палец. – Не отвечай, тебе даже нет нужды отвечать: я знаю, что могу быть в тебе уверен. – Он встал и подошел к окну. – Знаешь, что я тебе скажу: моя уверенность в тебе уже вознаграждена. Я просмотрел газеты. Этот снимок, где ты и Лулу в Дезер-д'Ор держитесь за руки. Ничего более впечатляющего, прелестного и трогательного я не видел. Молодая любовь – вот что говорит этот снимок. Глядя на него, мне так хотелось бы, чтобы тот знаменитый художник, чья картина висит у меня на стене, был жив и я мог заказать ему написать портрет с фотографии молодых влюбленных – тебя и Лулу.

– Мистер Теппис, – сказал Тедди, – это же фотография для рекламы.

– Для рекламы? Послушай, да знаешь ли ты, сколько самых успешных браков в нашей области началось с рекламы? Я тебе скажу. Девяносто девять процентов самых успешных браков началось именно так. Подобная реклама все равно что приданое в старые времена. Я знаю тебя, Тедди, ты без вывертов. Я видел уйму твоих фотографий. И я не верю, что вы с Лулу можете смотреть друг на друга как голубки и ничего не чувствовать. Не пытайся сказать мне, что Лулу не влюблена в тебя. У этой девочки душа нараспашку. Говорю тебе, Тедди: Лулу – одна из лучших девчонок, каких я знаю. Она настоящая отличная американка, выкроенная из американского материала. Такая женщина – Божий подарок. Когда я смотрю на фотографию моей матери на этом столе, знаешь, что я ощущаю? Вдохновение. Я ношу ее фото у сердца. И тебе следует делать то же.