Текст книги "Южный ветер"

Автор книги: Норман Дуглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

Глава вторая

Герцогиня Сан-Мартино, благодушная и представительная дама зрелых лет, способная при благоприятных атмосферных условиях (зимой, например, когда пудра, как правило, не стекает струйками по лицу) сойти, во всяком случае в профиль, за поблекшую французскую красавицу былых времен, – Герцогиня не составляла исключения из правила.

Это было древнее правило. Никто не знал, когда оно впервые вошло в силу. Мистер Эймз, непентинский библиограф, проследил его вплоть до второго финикийского периода, но не нашел причины, по которой именно финикийцы, а не кто-то иной, должны были установить прецедент. Напротив, он склонен был полагать, что правило датируется более ранней эпохой, в которую троглодиты, манигоны, септокарды, мердоны, антропофаги и прочие волосатые аборигены приплывали в своих несусветных лодчонках по морю, обменивать то, что они собирали в ущельях варварской Африки, – змеиные шкуры и камедь, газельи рога и страусиные яйца, – на сверхъестественно вкусных лангустов и деревенских девушек, которыми Непенте славился с незапамятных времен. В основе ученых выводов мистера Эймза лежало то обстоятельство, что на острове был обнаружен рог газели, принадлежавшей, как установили ученые, к ныне вымершему триполитанскому виду, тогда как во время проводимых в Бенгази раскопок удалось извлечь на свет череп взрослой женщины гипо-долицефалического (непентинского) типа.

Это было приятное правило. Сводилось оно к тому, что в первой половине дня всем непентинцам, независимо от возраста, пола и состояния здоровья, следовало непременно попасть на рыночную площадь, называемую также "пьяцца", – площадь очаровательную, три стороны которой занимали главные здания города, а с четвертой открывался прелестный вид на сам остров и на море. Здесь непентинцам полагалось сходиться, обмениваться сплетнями, договариваться о вечерних встречах и разглядывать тех, кто только что прибыл на остров. Восхитительное правило! Ибо оно по существу предохраняло каждого от каких-либо утренних трудов, а после дневного завтрака все, натурально, ложились вздремнуть. Как приятно, подчиняясь железной необходимости, прогуливаться под ярким солнцем, приветствовать друзей, потягивать ледяные напитки, не мешая взгляду медленно опускаться к нижним отрогам острова с их увитыми в виноград крестьянскими домами; или пересекать блистающий водный простор, устремляясь к далекой линии материкового берега с его вулканом; или взбираться вверх, к остриям гор, у чьих грубых бастионов почти неизменно стоял на приколе целый флот белоснежных, принесенных сирокко облаков. Ибо Непенте славился не только девушками и лангустами, но и дующим на нем южным ветром.

Как и всегда в этот час, рыночную площадь заполняла толпа. Дневная толпа. Священники, курчавые дети, рыбаки, крестьяне, просто граждане, парочка городских полицейских, крикливо одетые женщины всех возрастов, множество иностранцев, – все они прохаживались взад-вперед, разговаривая, смеясь, жестикулируя. Каких-то особых дел ни у кого не имелось, ибо таково было правило.

В изрядной полноте была здесь представлена и русская секта. То были энтузиасты новой веры, все увеличивающиеся в числе и возглавляемые Учителем, боговдохновенным Бажакуловым, который в ту пору жил на острове почти полным затворником. Они именовали себя "Белыми Коровками", указывая этим названием на свою отрешенность от дел мира сего, их алые рубахи, светлые волосы и удивленные голубые глаза составляли местную достопримечательность. Над площадью трепетали флажки, колыхались гирлянды из разноцветной бумаги и гирлянды цветочные, развевались знамена – оргия красок, учиненная по случаю завтрашнего праздника, дня местного святого.

Герцогиня, одетая в черное, с черно-белым солнечным зонтиком в руке и дурацким аметистовым ожерельем, покоящимся среди поддельных валансьенских кружев у нее на груди, опиралась на руку нелепо миловидного юноши, которого она называла Денисом. Его все называли Денисом или мистером Денисом. Фамилию юноши старались не произносить. Фамилия его была – Фиппс.

Улыбавшаяся каждому встречному, Герцогиня передвигалась с несколько большей обдуманностью, нежели все остальные, и веером обмахивалась несколько чаще. Она сознавала, что сирокко потихоньку прорезает бороздки на ее тщательно напудренных щеках, а ей хотелось как можно лучше выглядеть при появлении дона Франческо, который должен был привезти с материка, от церковных властей, некие важные вести, касавшиеся ее скорого перехода в католичество. Дон Франческо был ее другом. Вскоре он мог стать ее исповедником.

В качестве священнослужителя, дон Франческо, умудренный в мирских делах, празднолюбивый и, подобно большинству южан, закоренелый в язычестве, пользовался заслуженной популярностью. Женщины его обожали; он отвечал им взаимностью. Как проповедник, он почитался не имеющим себе равных; золотое красноречие его причащало истинной вере все больше людей, – к большому неудовольствию "parroco" – приходского священника, несомненно более твердого в почитании Троицы, но оратора попросту жуткого, не страдавшего к тому же человеколюбием, —поговаривали, будто его едва удар не хватил, когда дона Франческо произвели в монсиньоры. Дон Франческо был завзятым ловцом душ, мужских и женских. Он уловлял их ad maiorem Dei gloriam[2]2
  «К вящей славе Божией» (лат.), девиз ордена иезуитов.


[Закрыть], а также удовольствия ради. Как он признался однажды своему другу, мистеру Киту, то был единственный доступный ему вид спорта: заниматься бегом, как другие, он по причине дородности не мог – все, что он мог, это краснобайствовать. Вот он и уловлял – как местные души, так и души приезжих.

Уловлять иностранцев было на Непенте задачей не из простых. Они объявлялись и исчезали так быстро, что не удавалось и дух перевести. Из живших здесь постоянно лишь Герцогиня, принадлежавшая изначально к Высокой англиканской церкви, поддалась на его уговоры. Ее он крепко держал на крючке. Госпожа Стейнлин, голландского происхождения дама, чьи шляпы вошли в пословицу, была твердокаменной лютеранкой. Мужчины, за вычетом Консула, надежд на спасение не имели, да и Консул находился под дурным влиянием и вообще был безнадежным оппортунистом. Эймза, как человека ученого, интересовали исключительно книги. А богатый чудак Кит, владевший на острове одной из лучших вилл и одним из лучших парков, каждый год приезжал сюда всего на несколько недель. К тому же он слишком много знал и слишком поездил по свету, чтобы оказаться кем-либо кроме безнадежного безбожника; не говоря уж о том, что дон Франческо, связанный с мистером Китом теснейшей дружбой, в сокровенных глубинах души соглашался с ним по любому вопросу. Что же до завсегдатаев Клуба, то эти были все сплошь пьянчугами, отщепенцами, мошенниками или чокнутыми – таких и уловлять-то не стоило.

На сцене начали появляться повозки. Первой прикатила та, которую нанял дон Франческо. Выбравшись из нее, он пронесся по "пьяцца", словно влекомая ветром шхуна. Впрочем, произнесенная им речь, обыкновенно пространная и цветистая, как то и подобало его особе и ремеслу, отличалась на этот раз тацитовой кратостью.

– Прибыл какой-то странный тип, Герцогиня, – сообщил он. – Называет себя епископом страны Бим-Бам—Бом, но внешне – ни дать ни взять промотавшийся брачный агент. Такой тощий! Такой желтый! Лицо все в морщинах. Вид человека, всю жизнь предававшегося пороку. Возможно, он помешанный. Во всяком случае, приглядывайте за вашим бумажником, мистер Денис. Он будет здесь с минуты на минуту.

– Все правильно, – сказал молодой человек. – Епископ Бампопо. О нем писали в "Нью-Йорк Геральд". Приплыл на "Мозамбике". Там, правда, не говорилось, что он посетит остров. Интересно, что ему здесь понадобилось?

Дон Франческо пришел в ужас.

– Нет, правда? – спросил он. – Епископ, и такой желтый?

И добавил:

– Он, должно быть, счел меня грубияном.

– Грубияна из вас не получится, даже если вы постараетесь, – произнесла Герцогиня, игриво шлепнув его веером.

Ей не терпелось первой познакомиться с новым львом местного общества. Но, боясь совершить faux pas[3]3
  Промах (фр.)


[Закрыть], она сказала:

– Ступайте, поговорите с ним, Денис. Выясните, он ли это – я хочу сказать, тот ли, о ком вы читали в газете. Потом вернетесь и все мне расскажете.

– Боже милостивый, Герцогиня, даже не просите меня об этом! Не могу же я приставать к епископу. Тем более африканскому. И уж во всяком случае не к тому, на котором нет этого их фартука.

– Будьте мужчиной, Денис. Он не укусит такого красивого мальчика.

– Какие приятные комплименты отпускает вам леди, —заметил дон Франческо.

– Она их всегда отпускает, если ей от меня что-нибудь нужно, – рассмеялся молодой человек. – Я на острове недавно, но в характере Герцогини уже разобрался! Поговорите с ним сами, дон Франческо. Это наверняка тот самый. Оттуда все возвращаются желтыми. Некоторые даже зелеными.

Добродушный священник перехватил направлявшегося к гостинице мистера Херда и официально представил его Герцогине. Герцогиня повела себя по отношению к этому суровому мужчине с усталым лицом более чем снисходительно, – она повела себя благосклонно. Она задала ему множество вежливых вопросов и указала множество небезынтересных мест и лиц; да и дон Франческо, как обнаружил мистер Херд, непостижимым образом оправился от постигшей его на пароходе хандры.

– А живу я вон там, – сказала Герцогиня, указав на обширное, сурового вида строение, стены которого явно не знали побелки в течение многих лет. – В старом заброшенном монастыре, построенном Добрым Герцогом Альфредом. Я не ошиблась, Денис?

– Право же, ничего не могу вам сказать, Герцогиня. Никогда об этом джентльмене не слышал.

– Добрый Герцог был отъявленным негодяем, – сообщил дон Франческо.

– Ах, зачем вы так говорите! Вспомните, сколько хорошего он сделал для острова. Вспомните хоть о церковном фризе! У меня целые акры комнат, которые не обойдешь и за несколько дней, – продолжала она, обращаясь к епископу. – Я там совсем одна! Совершенная отшельница. Вы, может быть, выкроите сегодня время, чтобы выпить со мной чашку чаю?

– Не такая уж вы и отшельница, – вставил Денис.

– Чай у Герцогини незабываемый, не чай, а почти откровение, – тоном знатока сказал дон Франческо. – Мне доводилось пробовать этот напиток в разных уголках света, однако нигде и никому не удавалось придать чаепитию подобного очарования. У нее настоящий талант. Вы будете потчевать нас чаем в раю, дорогая леди. Что касается завтрака, мистер Херд, то позвольте вам доверительным образом сообщить, что у моего друга мистера Кита, с которым вы рано или поздно познакомитесь, совершенно восхитительный повар. Блюда, которого он не способен приготовить, не стоит и пробовать.

– Какая прелесть, – ответил слегка смущенный епископ и добавил со смехом: – А где же у вас обедают?

– Я вообще не обедаю. Госпожа Стейнлин устраивала одно время милые вечерние приемы, – задумчиво и с оттенком грусти в голосе продолжал священник, – превосходные были обеды! Но теперь она повелась с русскими, и те полностью монополизировали ее дом. Вон он, видите, мистер Херд? Та белая вилла у моря, на краю мыса. Весьма романтичная дама. Потому она и приобрела дом, которого никто не стал бы покупать ни за какие деньги. Такое уютное место, такое уединенное – оно очаровало ее. Горько же ей пришлось пожалеть о своем выборе. Жизнь на мысу имеет свои недостатки, и она скоро их обнаружила. Дорогая моя Герцогиня, никогда не селитесь на мысу! Ужасно неудобно, вы вечно у всех на виду. Весь остров знает, чем вы занимаетесь, кто вас навещает, когда и почему... Да, я с сожалением вспоминаю о тех обедах. Ныне я вынужден довольствоваться жалким домашним ужином. Доктор запретил мне обедать. Говорит, что я чересчур растолстел.

– Ваша тучность – ваше богатство, дон Франческо, – заметил Денис.

– Я предпочел бы не носить все мое богатство с собой. Мистер Кит говорит, что у меня семь двойных подбородков, четыре спереди и три сзади. Уверяет, что тщательно их пересчитал. И что будто бы в настоящее время отрастает восьмой. Для человека моего аскетического склада это уже чересчур.

– Не верьте тому, что говорит мистер Кит, – сказала Герцогиня. – Эти его длинные слова и – как бы это сказать? —его ужасные взгляды, они меня так расстраивают. Нет, право.

– Я ему говорил, что он Антихрист, – заметил дон Франческо, с серьезной миной покачивая головой. – Впрочем, поживем увидим! Его еще нужно поймать за руку.

Герцогиня понятия не имела, кто такой Антихрист, но чувствовала, что это, должно быть, кто-то не очень хороший.

– Если бы я заподозрила мистера Кита в чем-либо подобном, я бы никогда больше не пригласила его в мой дом. Антихрист! О, стоит помянуть ангела...

Обсуждаемая особа неожиданно возникла перед ними, предводительствуя дюжиной молодых садовников, тащивших разнообразные, обернутые в солому растения, по-видимому, приплывшие на пароходе.

Мистер Кит был старше, чем выглядел, – на самом деле, он был неописуемо стар, хотя никто не мог заставить себя поверить в это; он хорошо сохранился благодаря тому, что подчинил свою жизнь сложной системе мер, подробности которой, как он уверял, не годятся для публикации. Впрочем, это была не более чем его манера выражаться. Он все ужасно преувеличивал. Херувимски округлое, чисто выбритое лицо его приятно розовело, по-совиному светились под очками глаза, – без очков его никто ни разу не видел. Если бы не очки, он мог бы сойти за ухоженного младенца с рекламы мыла. Полагали, что он и спит в очках.

Судя по всему, мистер Кит проникся к епископу мгновенной симпатией.

– Бампопо? Как же, как же. Бывал. Много лет назад. Боюсь, задолго до вас. Ну как там идут дела? Дороги наверняка стали лучше. Еда, надеюсь, тоже! Меня там очень заинтересовало одно озерцо – знаете? То, из которого ничего не вытекает. Надо будет нам с вами о нем побеседовать. И еще мне понравилось племя буланга – такие милые ребята! Вам они тоже нравятся? Рад слышать. Столько всякой чуши рассказывали о царящем среди этого народа разврате! Если у вас не найдется занятия поинтереснее, загляните завтра ко мне, позавтракаем вместе, сможете? Вилла "Кисмет". Вам любой покажет дорогу. А вы, Денис, – прибавил он, – вы меня разочаровали. У вас внешность человека, любящего цветы. И все-таки вы ни разу не зашли полюбоваться моими японскими вьюнками, лучшими в королевстве, – не говоря уж о том, чтобы полюбоваться мной, ибо я тоже в своем роде цветок, плотоядная орхидея, насколько я понимаю.

– Девственная лилия, – высказал предположение дон Франческо.

– Я был бы рад прийти, – ответил мистер Херд, – но мне необходимо завтра же повидать мою двоюродную сестру, миссис Мидоуз. Вы ее, может быть, знаете?

Священник ответил:

– Мы все знаем миссис Мидоуз. И все любим ее. К несчастью она живет слишком далеко отсюда, вон там, – и он неопределенно повел рукой в сторону принесенных сирокко облаков. – Я хочу сказать, в Старом городе. Живет отшельницей, в полном одиночестве. Вы, разумеется, можете доехать туда в повозке. Жаль, что все приятные люди живут вдалеке от нас. Тот же граф Каловеглиа, с которым я бы с радостью виделся каждый день. Он говорит по-английски куда лучше меня, старый мошенник! Тоже живет отшельником. Впрочем, завтра он спустится к нам. Он никогда не пропускает театральных представлений.

Похоже, тут живут сплошные отшельники, подумал мистер Херд. А площадь так и кишит людьми!

Вслух он сказал:

– Стало быть, моя кузина живет в тумане. Он там всегда так висит?

– Ах, ну что вы! – ответила Герцогиня. – Иногда он рассеивается – после полудня. В этом году какой-то небывалый сирокко. Совершенно небывалый! Вам так не кажется, Денис?

– Право же, Герцогиня, ничего не могу сказать. Вы ведь знаете, я впервые приехал сюда только на прошлой неделе.

– Совершенно небывалый! Дон Франческо со мной согласится.

– Он дует, – ответил священник, – когда Бог того пожелает. А в последнее время Его часто одолевает такое желание.

– Я собираюсь написать вашей кузине, – сообщила Герцогиня, – пригласить ее на мой маленький ежегодный прием, я устраиваю его после праздника в честь Святого Додекануса. Это как раз завтра. Небольшой, совершенно неофициальный прием. Я могу на вас рассчитывать, епископ? И вы все приходите, ладно? Вы тоже, мистер Кит. Но запомните, никаких длинных слов! Никаких разговоров насчет рефлексов, противоестественных наклонностей и тому подобного. И пожалуйста, ни звука про Воплощение. Меня это пугает. Как называется ее вилла, Денис?

– "Мон-Репо"[4]4
  От французского «mon repos»: мой покой, мой отдых.


[Закрыть]. Довольно заурядное имя, по-моему – «Мон-Репо».

– Это верно, – сказал мистер Кит. – Зато в самой даме нет ничего заурядного. Я бы назвал ее Новой Женщиной.

– Да что вы!

Подобный отзыв о кузине встревожил мистера Херда. Новых Женщин он не переваривал.

– Она давным-давно миновала ту стадию, о которой вы думаете, епископ. Она много новее. И это настоящая новизна! Заботится о ребенке и думает только о муже, служащем в Индии. Пожалуй, у меня много общего с Новыми Женщинами. Я тоже часто думаю об обитателях Индии.

– У нее замечательно милый ребенок, – вставила Герцогиня.

– Почти такой же круглый, как я, – прибавил дон Франческо. – А вот и Консул! Увивается вокруг судьи, вон того, рыжего, – видите, мистер Херд? – того, что хромает, как Мефистофель, и поминутно сплевывает. Говорят, он намерен упрятать всех русских в тюрьму. Бедняги! Их следовало бы отправить домой, они с этим местом не вяжутся. Вот, смотрит на нас. Ха, животное! У него дурной глаз. Не говоря уже о рахите и золотухе. И имечко под стать – Малипиццо.

– Странное имя, – заметил епископ.

– А он вообще животное странное. Они большие друзья, эти двое.

– Ужасный человек наш судья, – сказала Герцогиня. – Вы только подумайте, мистер Херд, он атеист.

– Франкмасон, – поправил ее мистер Кит.

– Это одно и то же. И такой урод! Никто не имеет права быть таким уродом. Уверяю вас, он еще хуже того синематографического злодея, помните, Денис?

– Чудо, что он прожил так долго, с его-то физиономией, – прибавил дон Франческо. – Я думаю, Господь сотворил его, чтобы внушить человечеству некоторое представление о смысле слова "гротескный".

Гордый титул "Консул" заставил епископа с особым вниманием приглядеться ко второму из упомянутых лиц. Он увидел важного коротышку, краснолицего, с траченной молью сероватой бородкой и бегающими серыми глазками, одетого во фланелевую рубашку, твидовые бриджи, коричневые чулки, белые гетры и туфли. Таково было неизменное облачение Консула, только зимой он надевал вместо панамы фуражку. Консул курил вересковую трубку и вид имел столь вопиюще британский, словно он провел прошлую ночь в доставившем его с вокзала Кингз-Кросс в Абердин вагоне третьего класса и еще не успел умыться. В противоположность ему рыжий городской судья одет был франтовато – соломенная шляпа, набекрень сидящая на омерзительной голове, а ниже нее – все только что из крахмала.

– Не знал, что здесь есть Консульство, – сказал мистер Херд.

Ему ответил мистер Кит:

– А его здесь и нет. Перед вами Финансовый Консул Никарагуа. Неподражаемый осел, наш мистер Фредди Паркер.

– О, время от времени его посещает здравая мысль, – откликнулся дон Франческо, – то есть когда он забывает о том, какой он дурак. Он состоит президентом здешнего Клуба, мистер Херд. Вас еще изберут в почетные члены. Примите мой совет. Не прикасайтесь к виски.

Денис, бросив критический взгляд в ту сторону, отметил:

– Я вижу, физиономия у Консула со времени нашей последней встречи еще побагровела.

– Это одна из отличительных особенностей мистера Паркера, – откликнулся мистер Кит.

Глава третья

Относительно жизни и мученической кончины Святого Додекануса, покровителя Непенте, сведений достоверного характера мы почти не имеем. С его жизнеописанием случилось то же, что с жизнеописаниями других святых: в ходе столетий оно обросло наслоениями – окалиной, если угодно, – посторонних материалов легендарного свойства, подобных попутному снегу, который увлекает за собою горная лавина. Начального ядра теперь уже не отыскать. Неоспоримо же правдивые данные умещаются практически в одном абзаце.

Он родился в год 450—й по Рождестве Христовом или около того в городе Каллисто на Крите и был единственным сыном, красивым и озорным мальчуганом, горем вдовицы-матери. В возрасте тринадцати лет он повстречался как-то под вечер с престарелым мужем задумчивого обличия, обратившимся к нему на знакомом языке. Позже он еще несколько раз беседовал с той же особой в лавровом и сосновом лесочке, известном под именем Алифания, но что между ними происходило и был ли то небесный дух или обыкновенный человек из костей и плоти, так никогда и не выяснилось, ибо мальчик, по-видимому, держал мать в неведении о происходящем. С той поры и впредь повадка его переменилась. Он стал задумчив, смирен, милосерден. Еще в юных летах он поступил послушником в расположенный неподалеку монастырь Салацианского ордена и быстро прославился благочестием и даром творить чудеса. За краткий срок в три года или около того он исцелил восьмерых прокаженных, повелел облакам пролиться дождем, перешел аки по суху несколько рек и поднял со смертного одра двадцать три человека.

В восемнадцать лет было ему второе видение. На сей раз им оказалась юная женщина приятной наружности. Несколько раз он беседовал с ней в лавровом и сосновом лесочке, известном под именем Алифания, но что между ними происходило и была ли то обыкновенная женщина из костей и плоти или попросту ангел, так никогда и не выяснилось, ибо он, по-видимому, держал собратий-монахов в неведении о происходящем. С той поры и впредь повадка его переменилась. Он стал беспокоен и преисполнился желания обращать язычников. Он отплыл в Ливию, потерпел кораблекрушение в Большом Сирте и едва не расстался с жизнью. С той поры он все шел и шел вперед, проповедуя перед черными народами и обращая в истинную веру бесчисленные племена. Он скитался тридцать три года, пока однажды вечером не увидел, что луна встает от него справа.

Он достиг земли кроталофобов, людоедов и черных магов, обитавших в местах столь жарких и залитых столь ослепительным светом, что глаза у тамошних жителей вырастали на подошвах ног. Здесь он трудился еще восемьдесят лет, исправляя с помощью веры Христовой волховские, кровавые обычаи кроталофобов. В наказание за таковые дела они изловили 132—летнего патриарха и заключили его меж двух плоских досок пальмового дерева, обвязав поверх веревками. Так они держали пленника, не забывая, впрочем, сытно его кормить, пока не настала пора древнего праздника равноденствия. Вечером этого дня они, из суеверных побуждений, распилили святого вместе с досками на двенадцать кусков – по одному на каждый из месяцев года; и затем пожрали его, вернее, те его части, каковые сочли наиболее вкусными.

И случилось во время сего страшного пиршества так, что бедренная кость его оказалась заброшенной на мельничный жернов, что валялся на берегу, за много лет до того позаимствованный у соседнего племени гариманов да так и не возвращенный по причине, как уверяли кроталофобы, чрезмерной его тяжести. Там она и оставалась, пока в некий день сирокко не раздул могучую бурю, и камень не был снят с места силою вод и не приплыл чудотворным образом на Непенте. Тотчас на месте, в котором причалил камень, воздвигли в память об этом часовню, где и хранилась святая реликвия, начавшая вскоре творить во благо острова чудеса, отвращая вторжения сарацинов, исцеляя во множестве вина и заставляя бесплодных скотов порождать потомство.

В последующие годы Святому Додеканусу посвятили главный собор острова, куда и перенесли реликвию, заключив ее в серебряную статую, каковую ежегодно в день его праздника, а также в любом ином случае, в каком возникала нужда в его помощи, торжественно выносили наружу. И во все дальнейшие столетия почитание святого обрастало все более пышными и великолепными подробностями. Никто, вероятно, не сделал для поощрения благоговейных чувств, питаемых населением острова к своему покровителю, большего, чем Добрый Герцог Альфред, каковой среди прочего украсил церковь величавым фризом, изображающим в двенадцати мраморных барельефах основные эпизоды жизни Святого – по одному на каждый из месяцев года. Фриз и в самом деле вызвал столь необузданную любовь, что Добрый Герцог почел своим долгом лишить ваятеля глаз, а затем (по зрелом размышлении) и рук тоже, дабы никакому иному из государей не досталось более творений столь несравненного мастера. Впрочем, на этом дисциплинарные меры и завершились. Герцог сделал все возможное, чтобы утешить одаренного художника – кормил его одними лангустами, наградил орденом Золотой Лозы и несомненно возвел бы посмертно в дворянское достоинство, если бы сам раньше не умер.

Такова, вкратце, история Святого Додекануса и установления его культа на острове Непенте.

Вокруг имени Святого скопилось, что было неизбежным, множество преданий, часто противоречащих и нашему рассказу, и одно другому. Уверяли, будто проповедовал он в Малой Азии; будто умер молодым человеком в своем монастыре; будто стал отшельником, фальшивомонетчиком, епископом (Никомедийским), евнухом, политическим деятелем. Ему приписываются два тома проповедей, написанных на дурном византийском. Эти и прочие вульгарные вымыслы мы отметаем, как недостоверные. Даже само имя его вызвало споры, хотя происхождение оного от греческого слова "dodeka", обозначающего "двенадцать" и отсылающего к двенадцати кусочкам, на которые – из суеверных побуждений – было разделено его тело, настолько самоочевидно, насколько это вообще возможно. Тем не менее достойный молодой каноник непентинской церкви, Джиачинто Меллино, написавший впоследствии житие Святой Евлалии, местной покровительницы мореплавателей (ее память празднуют через двенадцать дней после памяти Святого Додекануса), счел возможным в своем во всех иных отношениях достойном памфлете осмеять традиционное толкование этого имени и предложить альтернативную этимологию. Он утверждает, будто исповедавшие языческую веру обитатели острова, желая разделить блага, даруемые христианством, уже достигшим материка, но еще не затронувшим их одинокого скального острова, направили епископу грамоту, содержавшую всего два слова: "Do dekanus": дай дьякона! Грамматика хромает, заявляет он, по причине имевшихся у островитян не более чем зачаточных познаний в латыни: до этого времени они успели освоить только личное местоимение первого лица единственного числа плюс повелительное наклонение, – так он говорит, предъявляя следом неопровержимые аргументы в пользу того, что разговорным языком непентинцев той поры был греческий. Обманчивая логичность его рассуждений побудила нескольких ученых отказаться от более почтенной и основательной интерпретации. Касательно имени Додекануса существуют и иные домыслы, все в той или иной степени фантастические...

Если бы кроталофобы не пожрали миссионера Додекануса, мы наверняка никогда не услышали бы о монсиньоре Перрелли, весьма ученом и добросовестном историке Непенте. Именно это предание, как он выразительно нам рассказывает, воспламенило в нем, прибывшем на Непенте без особой цели, желание побольше узнать об острове. Люди, которые подобно непентинцам лелеют в сердцах своих легенды столь редкостной красоты, заслуживают, решил он, "пристального и скрупулезнейшего изучения". А дальше пошло одно к одному, как это всегда происходит при изучении какой-либо местной особенности, и вскоре он уже собирал другие легенды, сведения о традициях, истории, статистике земледелия, природных продуктах и тому подобном. Итогом его трудов стали прославленные "Непентинские древности".

Эта образцовая в своем роде книга написана на латыни. Бывшая, по всей видимости, единственным его сочинением, она выдержала несколько изданий; последнее – далеко не лучшее в типографском отношении – вышло в 1709 году. Так что о кроталофобах, обеспечивших канонизацию Додекануса методом, навряд ли похвальным с точки зрения порядочных людей, можно все же сказать, что они сделали для мира доброе дело, если, конечно, создание литературного шедевра, подобного "Древностям", в чем они косвенным образом повинны, заслуживает причисления к категории добрых дел.

Очень жаль, что мы обладаем такими скудными сведениями о жизни самого монсиньора Перрелли. О себе он сообщает до обидного мало. Мы знаем, что родился он на материке, а на остров приехал еще молодым человеком, страдая от ревматического недомогания; что недомогание удалось излечить с помощью целебных источников, которые он же в конце концов и описал в одном из наиболее радостных разделов своего труда, и которые приобрели повсеместную славу благодаря классическим опытам, поставленным его современником, Добрым Герцогом Альфредом, —государем, кстати сказать, который, судя по всему, был не весьма ласков к нашему ученому мужу. Вот, собственно, и все, что мы о нем знаем. Чрезвычайно кропотливые исследования, предпринятые мистером Эймзом, не смогли добавить ни крохи сведений к тому, что нам известно об историке острова Непенте. Мы не можем сказать, когда и где он умер. Под конец, он по-видимому стал считать себя местным жителем. Обилие включенных в книгу сведений позволяет предположить, что он провел на острове долгое время. Мы можем предположить также, исходя из его титула, что он принадлежал к числу служителей церкви: в те времена то был самый верный способ выдвинуться для одаренного молодого человека.

Окинув написанные им страницы поверхностным взглядом, легко прийти к заключению, что он не обладал так называемым священническим складом ума. Читая же между строк, быстро обнаруживаешь в нем не столько священника, сколько политического мыслителя и философа, исследователя удивительных свойств человечества и природы – проницательного, дальновидного, разборчивого. Он, например, говорит, что приведенная нами легенда о видениях и мученичестве Святого Додекануса, которую он первым освободил от разного рода наслоение, чрезвычайно ему нравится. Чем же? Своим церковным привкуса? Ничуть: он усматривает в ней "истиность и символ. Эта история имеет всеобщий характер, она содержит типические, так сказать, черты жизни любого великого человека, его деяний и получаемого им воздаяния". Введение в "Древности", излагающее принципы, коими руководствуется историк, могло быть написано не три столетия назад, а вчера – или даже завтра, настолько современна его интонация. Вслушаемся в эти весомые слова:

"Живописанию характеров и событий надлежит принимать форму беседы между людьми благородными, ведомой в легком тоне хорошего общества. Сочинитель, решившийся обратиться к толпе, учиняет это себе же во вред, ибо уничтожает самую сущность достойного слога – его прямоту. Невозможно быть прямым с людьми низкого звания. В слушателе своем должно предполагать таковую образованность и духовную близость, что ты, не колеблясь, возьмешь оного или оную за руку и введешь в круг своих личных друзей. Если сие приложимо к литературе какого угодно рода, то к истории приложимо стократ.