Текст книги "Южный ветер"

Автор книги: Норман Дуглас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Глава двадцать девятая

Слуга объявил о приходе Его Преподобия «парроко».

Героический священнослужитель, сопровождаемый двумя несущими факелы послушниками, осмелился бросить вызов падающему пеплу. Он никогда не уклонялся от выполнения долга. В это утро долг его состоял в том, чтобы переговорить с мистером Паркером касательно отсроченных похорон и иных прискорбных мирских дел. Ибо покойница не отступилась от веры своих отцов, она была рьяной католичкой – столь рьяной, что привязанность сводного брата к чуждому вероучению причиняла ей, по ее словам, горчайшие муки; она много хлопотала о том, чтобы наставить его на путь истинный, привить ему правильный образ мысли. Она говорила, прибегая к излюбленным ею цветистым оборотам, что своенравное нежелание брата принять истинную веру угрызает ее сердце – подразумевая, по—видимому, что оно ее злит. Нередко она указывала ему, как много они, живущие в католической стране, приобрели бы общественных и иных выгод, если бы и он тоже вступил в лоно церкви. Тщетно! В таких случаях Консул с немалой сноровкой изображал несгибаемого протестанта.

Не то чтобы его особо волновало, к какой Церкви принадлежать. Но пока не подвернется другая, стоящая выделки овчинка, он предпочитал оставаться англичанином. Он отлично понимал, что сестрину исповеднику, "парроко", страх как не терпится подорвать престиж дона Франческо, обратив кого бы то ни было в свою веру. Ему хватало ума и на то, чтобы понять —будучи переданным в объятия католицизма руками Торквемады, он, официальный представитель республики Никарагуа, весьма украсит послужной список этого священника. Да только ничей послужной список он украшать не собирался – во всяком случае задаром. Нестоящее дело. Один из великих вождей нации заметил как—то: "Каждый человек имеет свою цену". Эта фраза понравилась мистеру Паркеру; он был глубоко убежден в ее справедливости. У него тоже имелась своя цена и однажды, в пору крайних финансовых затруднений, он порадовал сестру, объявив, что готов подумать насчет обращения. Вслед за чем назвал свою цену. Поставленное им условие не имело ничего общего с требованиями, до выполнения которых могла бы – из чувства благодарности – снизойти Церковь, даже если бы она согласилась помочь ему своим возвышенным влиянием или оказать иные мирские услуги; от его условия за милю несло коммерцией, ибо оно выражалось в фунтах, шиллингах и пенсах.

– Ну и нахал же ты, Фредди, – вот все, что смогла сказать его сводная сестра.

– Лола, дорогая, я никому не навязываюсь – хочет, пусть берет, не хочет, не надо, – надувшись, ответил Консул.

Встать перед одиозным выбором – брать или не брать – Его Преподобию так и не пришлось; Лоле хватило ума не сообщать ему о столь постыдном предложении.

Теперь же, пока достойный священник произносил какие—то приличествующие случаю утешительные банальности, мистер Паркер лихорадочно обдумывал, как ему начать переговоры – на этот раз настоящие. Он нуждался в пятнадцати фунтах; ладно, что касается этих денег, можно попробовать смухлевать с клубными средствами. Но самое главное, необходимо изыскать какой—то способ так улестить правительство Никарагуа, чтобы оно сохранило за ним нынешний пост. Теперь вот этот Торквемада. Какую из него можно извлечь выгоду?

– Нунций! – внезапно подумал он. Должен же в католической республике вроде Никарагуа иметься папский нунций, что бы он собою ни представлял; а если он, Консул, обратится в официальную веру этой страны, нунций, конечно, обрадуется и может быть шепнет президенту пару слов в похвалу его поступку, а то и попросит, чтобы такого достойного слугу Церкви не сгоняли с занимаемой должности. И если президент, тоже католик, с ним согласится, тогда ему, Фредди Паркеру, будет начхать на все махинации преемника синьора Вергара.

Он решил продемонстрировать почтение к тому, что привычно называл величайшим из суеверий; обнаружить признаки скрытой приязни к Риму. Как видно, горе обострило сообразительность мистера Паркера, ибо на него вдруг снизошло вдохновение. После того, как они в очередной раз обсудили отталкивающие и печальные подробности погребения – ему надлежало произойти как только состояние неба это позволит, – мистер Паркер, указав на чернеющий за окнами наружный мир, сделал мудрое замечание.

– Надо что—то делать, – сказал он.

Его собеседник от всего сердца с ним согласился. Но затем испустил скорбный вздох. Разве извержение вулкана остановишь? Иными словами – что делать—то?

– Позвольте мне кое—что предложить, парроко. Почему бы вам прямо сейчас не устроить шествие, покаянное шествие? Когда на материке происходит извержение, они именно так и поступают. Почему бы и вам не последовать их примеру?

Это было самое тактичное и дипломатичное предложение из всех когда—либо сделанных Консулом. Нет, в самом деле —чертовски умный совет. Как гордилась бы им Лола, доведись ей услышать об этом! Проблеск вдохновения – и он сумел им воспользоваться. Эффект оказался мгновенным. Едва прозвучало слово "шествие", тонкие губы Консулова собеседника обмякли, а хорьковые глаза его приобрели нежное выражение. Он был доволен, бесконечно доволен. Консул, даром что он протестант, явственно показал, что душа у него католическая – это был добрый знак. Но тут же перед умственным взором "парроко" явились и трудности, по всей видимости неодолимые.

– Эта мысль, синьор Паркер, да еще исходящая от вас, наполняет меня невыразимой радостью. Однако вопрос в том, удастся ли нам организовать такое шествие. Даже священнослужители, большинство из них, постараются уклониться от участия в нем. Что же до населения – кто захочет рисковать своей жизнью в разгар такого бедствия? Мы все можем задохнуться до смерти. Я не о себе говорю, я, не колеблясь, исполню приличествующую мне роль!

– Вы же знаете, какой здесь народ, – до чего он любопытен. Если вы ударите в церковный колокол, некоторое число людей наверняка соберется на рыночной площади, стремясь хотя бы с риском для жизни узнать, что случилось. А когда они увидят, что составляется факельное шествие, вы, я в этом уверен, получите достаточно людей, чтобы нести Святой Образ Покровителя, еще и лишние останутся. Кроме того, я не вижу причины, которая может помешать духовенству в полном составе участвовать в крестном ходе. Ударьте в колокол, парроко! И вы получите столько людей, сколько вам требуется.

Его Преподобие крепко задумался. И наконец сказал:

– Ваш замысел представляется мне привлекательным. Он делает честь вашему сердцу. Он сделает честь и нашему острову. Я постараюсь все устроить. Но если...

– Вы хотите сказать, если пепел будет по—прежнему падать, несмотря на нашу покаянную процессию, не правда ли? Дайте подумать. Вчера в городе произошла позорная драка. Возможно, Святой Додеканус слишком рассержен на свой народ, чтобы в подобных обстоятельствах явить ему милосердие. Как я себе представляю, он сейчас очень нами недоволен. Если так, пепел, возможно, будет и дальше падать нам во исправление, несмотря на наше покаяние. Как вы думаете?

Как и что думал "парроко" не знал никто. Он не имел обыкновения думать вслух, и еще менее был склонен высказывать свое мнение по столь деликатным вопросам. Но высказаться в подтверждение безусловных фактов он мог, не кривя душой.

– Этого и вправду хватило бы, чтобы прогневать любого святого на Небесах! Еще семеро пострадавших скончались от ран, трое из них – малые дети. Ах, эти неистовые и кровопролитные деяния, которые всегда покрывали Непенте позором! Когда же мир Господень снизойдет на наш остров?

Мистер Паркер понятия не имел, когда это может случиться. Да и не очень—то его волновал мир Господень – его волновала возможность сохранить свой пост. Тем не менее он исхитрился покачать вниз—вверх головой самым подобающим к случаю образом.

– А теперь, – заключил "парроко", – я с вашего любезного дозволения покину вас, чтобы посоветоваться с клиром, если мне удастся кого—нибудь из него отыскать, о том, что можно сделать для организации шествия. Признаюсь, чем больше я думаю о вашей идее, синьор Паркер, тем сильнее она мне нравится. Нам бы только собрать достаточно людей.

– На этот счет не опасайтесь. Ударьте в колокол и все. Людей вы получите. Это извержение кого угодно сделает верующим. Я хотел сказать – ну, вы понимаете, что я хотел сказать, парроко.

Его Преподобие, значительно повеселев, вышел вместе со вновь запалившими факелы послушниками из дверей и исчез во мраке.

Таков сжатый и истинный рассказ об организации крестного хода, прославившегося в анналах Непенте. И сколько бы разного рода завистников ни уверяло в последующие годы, будто это они до него додумались, мысль о нем целиком и полностью принадлежала Консулу. По заслугам и честь. Мысль эта обеспечила ему уважение, которым он не преминул воспользоваться. Пока же он снова уселся за стол и уставился в непроглядную тьму.

Немного погодя колокольный звон возвестил – что—то и вправду делается. Люди, выглядывая из окон, видели, как во мраке движутся мерцающие огоньки. Языки пламени выстроились в определенном порядке, крестный ход начался. Как и предсказывал "парроко", людей поначалу едва—едва хватало; из шестидесяти пяти священников и каноников церкви сочли для себя удобным присутствовать только четырнадцать человек; впрочем, еще дюжина их вскоре устыдилась и заняла подобающее место в процессии. То же самое можно сказать и о прочих участниках. Число их понемногу росло. Ибо колокола, заунывно звонившие в ночи, сделали свое дело, возбудив всеобщее любопытство.

Более странного шествия Непенте еще не видел. Какой—то умница сообразил, что зонтик способен сослужить неплохую службу. Поэтому все, кроме священников, хористов, факелоносцев и тех, кто тащил на себе статую Святого, спрятались под зонтами – перечисленные лица, кто из желания сохранить благопристойный вид, а кто из практических соображений защищались от пепла иным способом. Они распевали псалмы и литании сквозь прижатые ко рту носовые платки, хорошо понимая впрочем, что пение их, несколько более гнусавое, чем обычно, не станет от этого менее приятным для Святого. Так, беззвучно ступая, они прошли по улицам и предместьям города, набирая дорогою новых рекрутов.

А пепел все продолжал падать.

Взирая на эту процессию преисполненных благоговейного страха невинных душ, завывающих во мраке, плетясь под зонтами следом за посеребренным идолом (до сих пор не оплаченным), благоразумный Бог был вправе гордиться делом рук своих. Так полагал "парроко". Он сохранял полнейшее присутствие духа. Будь что будет, у него на все имеется объяснение. Если пепел будет валить по—прежнему, значит, Святой Додеканус продолжает демонстрировать неудовольствие, а он имеет все основания выказать гнев и тем наставить род человеческий на истинный путь. С другой стороны, кое—кто из молодых священников испытывал все большее беспокойство при мысли о возможной неудаче шествия. Они начинали винить Его Преподобие за то, что, как он дал им понять, было его собственной идеей. Они бродили уже два часа и проглотили по полной шляпе пепла. А с Небес так никакого знамения и не поступило. Небо, казалось, даже потемнело сильнее, чем прежде. Многие из участников шествия, утомившись, покидали его и в печали возвращались домой. Они пришли к выводу, что затея провалилась. Другие полагали, что Святой скорее всего не видит их под столь плотным покровом. Ну что же, не видит, так хотя бы услышит. И они принимались петь еще ретивее.

Должно быть, звуки их пения все же достигли Небес, ибо свершилось чудо. Мрак поредел. Люди поняли головы и различили вверху болезненное свечение – то было солнце, пусть и далекое, свет его доходил как бы сквозь толстое закопченное стекло. Затем словно отдернулась некая завеса. Свет становился все ярче – и в покаянном пении зазвучали ноты торжествующей надежды. Сумрачный воздух уже пронизывало тусклое сияние. Очертания домов и деревьев украдкой возвращались по прежним местам. Падение пепла почти прекратилось. И наконец, наверху как будто рывком сдернули крышку. Землю залил дневной свет.

Но пэан радости и благодарения, коим следовало приветствовать этот щедрый дар Неба, замер на губах у людей, едва они увидели, во что обратился их остров. Непенте трудно было узнать. Святой поднял небесный покров лишь для того, чтобы показать, какому опустошению подверглась земля. Пепел повсюду. Деревья, дома, плодородные поля, горные склоны – все покрыл его ровный, мертвенно—бледный слой. Каждый понимал, что это значит. Это значит – конец посевам и виноградникам. Тем не менее поднялся не очень уверенный, но хвалебный крик. Ибо все непентинцы прирожденные политики и вообще люди вежливые. Привычка "неизменно улыбаться" досталась им в наследство от Доброго Герцога Альфреда. При данных обстоятельствах от них ожидалось, что они будут кричать; им это труда не составит, а то даже и на пользу пойдет, поскольку Святой Додеканус может убрать пепел с такой же легкостью, с какой он его наслал. Так отчего же не покричать?

– Чудо, чудо! – закричали они. – Да здравствует наш покровитель!

Не Бог весть какая дань восхищения, но Святому ее хватило. И получаса не прошло, как небо затянулось облаками. Посыпались капли. То был первый дождь за многие недели, и иноземных гостей острова, привыкших к мысли, что на Непенте дождей не бывает, он заинтересовал не меньше, чем пепельная буря. Грязь, подобной которой не могли припомнить и самые древние бабушки, устлала кровли, поля и дороги. Казалось, будто остров целиком обмазали жидким шоколадом. Теперь, если дождь продлится...

Но он вдруг прекратился. И небо расчистилось.

Святого Додекануса нередко упрекали в том, что в характере его присутствует некоторая злобноватость. Кое—кто даже позволял себе утверждать, будто у него дурной глаз. Далеко не впервые за время его долгой карьеры местные жители получили повод для жалоб на определенную мстительность своего святого – на кое—какие его отличающиеся злопамятным ехидством поступки, в которых одни священники и только они способны были усмотреть доброжелательность. На сей раз непентинцы всерьез прогневались на своего небесного Покровителя. "Не годится он для этой работы, – говорили некоторые, – надо взять другого святого! Бандит, сын неподобной матери – опять за свои фокусы взялся, видали? Ах он головорез, сарацин, старый педераст: гнать его в шею!"

В течение недолгого времени репутация Святого висела на волоске. Ибо всем было ясно, что пепел, останься он сухим, в конце концов унесло бы ветром. А что будет теперь, когда солнце пропечет до кирпичной твердости покрывшую остров грязь?

С другой стороны, возможно, что Святой лишь испытывает их характер. Пожалуй, стоит попробовать покричать еще немного. Сквитаться с ним можно будет и после.

Они покричали, но так слабо, что Святому Додеканусу, чтобы хоть что—то услышать, необходимо было обладать редкостным слухом. Он таковым обладал. И вскоре проявил свои истинные чувства. Дождь полил снова. Он не слабел, он шел все пуще, сопровождаясь порывами теплого ветра. Над головами островитян сияло солнце, но горные пики скрылись за рваными тучами, под ударами ветра гнулись деревья; море, играя светом и тенью, пестрело белыми отраженьями быстро несущихся облаков. Скоро разразился ослепительный ливень. Сточные канавы вздулись, забитые грязью, целые тонны ее уносились в море потоками. Затем буря стихла, на ярком вечереющем небе вспыхнуло солнце. Чудотворный дождь кончился.

Люди бродили по любимому острову, вновь узнавая его. Непенте переливался нежнейшими красками. Утренние и дневные события казались дурным сном. Все вокруг искрилось, купаясь в непривычном блеске, земля посвежела, одно лишь море обесцветилось, став тускло—бурым. Справедливо говорил в последующие годы Консул (снова ставший несгибаемым протестантом): "В тот раз старый прохвост показал себя в лучшем виде". Воздух был столь свеж и приятен, что чудилось, будто ветер сменился на северный. Но нет. Он все еще дул с другой стороны – старый привычный сирокко. А это доказывало, что пепел не "унесло куда—нибудь", как предрекал молодой преподаватель математики. Никуда его не унесло. Он попросту перестал падать, словно вулкан в один миг исчерпал все запасы этой пренеприятной субстанции.

Так что члены Клуба, вспомнив утренние разговоры, вынуждены были пересмотреть сложившееся у них прежде мнение относительно умственных способностей этого господина. Они кое—что вспомнили. Они вспомнили, что даже в тех случаях, когда Силы Небесные не вмешиваются напрямую в события, случается, что извержения все—таки прекращаются сами собой, совершенно независимо от ветра – обстоятельство, никак не учтенное в хитроумных расчетах молодого скандинава.

– Вот к чему, – заключили они, – приводят занятия высшей математикой...

Как и следовало ожидать, все заслуги по части чудотворного избавления от вулканического пепла островитяне приписали своему Святому Покровителю. И это показывает нам, как неверно понимаются здесь, на земле, и причины, и следствия. Ибо священники, составлявшие наиболее разумную часть населения острова, прекрасно сознавали, что без распоряжений "парроко" не состоялось бы никакого шествия. Святой так и остался бы запертым в своей затхлой раке, лишенным малейшей возможности сотворить какое ни на есть чудо. Отсюда они выводили, что Святого Додекануса восхваляют за то, до чего додумался "парроко". Торквемада же, обдумав все происшедшее за день, счел необходимым признаться, что этой блестящей идеей он обязан изобретательному уму Никарагуанского представителя; иными словами, что его, "парроко", хвалят за мысль, на самом деле принадлежавшую Консулу. Но разве не очевидно, что если бы хозяйка мистера Паркера не померла от последствий комариного укуса, этот джентльмен не перетрусил бы настолько, чтобы предложить достойному священнослужителю учинить крестный ход?

Таким образом получается, что Консула, приходского священника и Святого Покровителя превозносили за то, что было, в сущности говоря, заслугою комара.

А это доказывает нам, что и комар может остановить извержение.

Глава тридцатая

В ту ночь все обитатели острова основательно напились в честь ниспосланного Святым благодеяния, – все, кроме мисс Уилберфорс, достигшей пика своей активности гораздо раньше – в четыре часа пополудни, еще во время факельного шествия.

В клубе дым стоял коромыслом – ломались стулья, бились бутылки, сшибались со стен гравюры, посвященные спортивным сюжетам, – и все из—за смешного, но довольно скабрезного спича, в котором Европа противопоставлялась Австралии, произнесенного недавно прибывшим на остров членом новозеландской Палаты представителей, сразу после своего выступления удалившегося, хромая, к себе в гостиницу – с поврежденной скулой и подбитым глазом. Наиболее буйных завсегдатаев во время этого инцидента вытолкали из Клуба или разнесли по их жилищам. В Клубе осталось около половины членов – людей умеренных в отношении виски, но в той или иной степени все—таки надравшихся, как того требовал случай. Осталась лига картежников, среди которых выделялся мистер Мулен, раскрасневшийся и до того лихо соривший деньгами, что всякий, кто его видел, готов был поклясться, что он либо вот—вот получит наследство, либо уже завел шуры—муры с богатой женщиной. В другой комнате члены так называемой лиги похабников во главе с сомнительной репутации мистером Хопкинсом, обменивались сведениями, негожими для утонченного слуха. Артистическая лига, прискорбно оскудевшая после выдворения четырех ее обладающих наиболее развитым воображением и мужественностью представителей, особо отличившихся в потасовке, состояла теперь всего из двух молодых людей, одного литератора и одного же литературного критика, оба сидели в углу и в скорбных тонах беседовали о колористических соотношениях.

Не примыкавшие к этим сообществам завсегдатаи по обыкновению расположились в самых удобных креслах, выставленных на балкон. Они неторопливо, как положено джентльменам, потягивали виски и все никак не могли нашутиться над бедным маленьким норвежским профессором с его ошибочными подсчетами. Один из них, появлявшийся на Непенте через неравные промежутки времени, свежий, точно Анакреон, престарелый пьяница, которого все знали под именем Чарли и которого даже старейшие из жителей острова помнили только в одном состоянии – в состоянии благодушного подпития, говорил профессору:

– Вместо того, чтобы постыдным образом накачиваться виски, вы бы лучше отправились путешествовать. Тогда бы вы научились не выставлять себя на посмешище, как сегодня с этим пеплом. Тоже, нашли о чем толковать, о вулканах! Да вы когда—нибудь видели Пич—лэйк на Тринидаде? Жуткое, кстати, место, этот Тринидад. Совершенно невозможно понять, где ты, собственно говоря, находишься. Хотя не могу сказать, чтобы сам я много чего на нем видел. Я там все больше спал, джентльмены, или был пьян. По большей части и то, и другое. Но когда плывешь вокруг него – в глаза так и лезут сплошные углы и прочее. Чтобы представить себе, как это выглядит, надо взять, к примеру, банан и разрезать его пополам, а потом еще пополам и еще – банан, заметьте, должен оставаться все того же размера, – или представьте, что вы чистите картофелину, все чистите и чистите – ну, а теперь—то вас с какой стати смех разбирает, господин профессор?

– Я подумал, что если Тринидад таков, как вы рассказываете, интересно было бы начертить его карту.

– Интересно? Не то слово. Адов труд. Я бы не взялся за такую работу даже ради того, чтобы порадовать мою бедную старушку—мать, которая скончалась пятьдесят лет назад. Были когда—нибудь на Тринидаде, мистер Ричардс? А вы, мистер Уайт? Ну хоть кто—нибудь был? Что, никто на Тринидад не заглядывал? Надо побольше путешествовать, джентльмены. А вы что скажете, мистер Сэмюэль?

– Сроду не был западнее Марбл—Арч[59]59
  Сооруженная в 1828 г. триумфальная арка в Лондоне


[Закрыть]. Но один мой друг владел где—то там ранчо. И однажды подстрелил скунса. Представляете, мистер Уайт, скунса.

– Скунса? Чтоб я пропал! Зачем он это сделал? На черта ему сдался скунс? Я думал, скунсы охраняются законом, они же отпугивают гремучих змей. Разве не так, Чарли?

– Змей. Видели бы вы каковы они на Тринидаде. Змей. Не сойти мне с этого места! Жуткое место, этот ваш Тринидад. Кругом сплошные углы и прочее...

– Нет, вы мне скажите, Чарли, для чего тому малому с ранчо понадобилась гремучая змея?

– Не могу знать, сынок. Может, матушке думал в подарок послать. Или не хотел, чтобы скунс откусил ей хвост, понимаете?

– Понимаю.

– Они свои хвосты знаете как берегут? Мне рассказывали —боятся щекотки, точно красные девицы.

– Неужто так сильно?

– А я вот считаю, что нельзя говорить об углах, описывая остров или даже континент, – разве что в иносказательном смысле, для красоты слога. Я преподаю геометрию, я всю жизнь среди углов прожил, и тридцать пять юношей из моего класса хоть сейчас присягнут, что мои отношения с углами, большими и малыми, всегда были безупречны. Я готов допустить, что углы существуют повсюду, и что человек, которому нравится водить с ними компанию, может напороться на них в самом неожиданном месте. Но разглядеть их бывает трудно, если только нарочно не искать. Я думаю, Чарли и на Тринидаде их нарочно искал.

– Я сказал, углы и прочее, а я от своих слов никогда не отказываюсь. И прочее. Так что будьте любезны начертить вашу карту соответственно, господин профессор!

– Джентльмены! По порядку ведения. Наш индийский друг, вот этот, весьма раздосадован. Его обвинили в ношении корсета. По его настоятельной просьбе я лично провел осмотр и убедился, что ничего похожего он не носит. Просто у него от природы тонкая талия, как и приличествует достойному представителю благородной дикарийской расы. Затем, было высказано предположение, что нынешний его образ жизни приведет к тому, что он будет изгнан из собственной касты. Он очень просил меня довести до вашего сведения, что будучи почитателем Джамши, не даст и ломанного гроша ни за какие касты на свете. Наконец, третье, в некоторых кругах ему ставят в вину неумеренное пристрастие к Паркеровой отраве. Позвольте мне, как вице—президенту, сказать вам, джентльмены, что последние четыре тысячи лет старший сын рода, к которому он принадлежит, в силу особого дозволения Великого Могола, пользуется правом пить все, что ему, черт побери, заблагорассудится. Правда, наш друг всего лишь третий по счету сын. Но согласитесь, джентльмены, что в этом его вины нет. А если бы и была, он бы уже давным—давно извинился. Джентльмены! По—моему я говорил более чем непредвзято. Тому же, кто заявит, что я будто бы не джентльмен, могу ответить только одно – сам такой!

– Слушайте, слушайте! Вот уж не знал, что вы орнитолог, Ричардс.

– Я и сам не знал, пока вы мне не сказали. Но когда речь идет о защите чести одного из членов Клуба, я всегда на высоте положения. От некоторых вещей у меня просто кровь закипает в жилах. Взять хоть вот это номер "Рефери" – смотрите, двухнедельной давности! Когда, наконец, этот человек, черт его задери совсем...

– Послушайте, Чарли, так чего все—таки этот малый с ранчо хотел сотворить со скунсом?

– Тише, мой мальчик. Здесь не место для таких разговоров. Вам нужно еще подрасти. Не думаю, что я вправе рассказывать вам об этом. Это такая умора...

– Вы литератор, а я писатель, и если честно, мы с вами на голову выше всех этих забулдыг с балкона. Давайте хоть немного поговорим как разумные люди. Послушайте. Вам приходило когда—либо в голову, что по—настоящему описать краски ландшафта – вещь невозможная? Меня эта мысль прямо—таки поразила недавно, и именно здесь, на острове, с его синим небом, с горами оранжевых тонов и со всем остальным. Возьмите любую страницу известного писателя – ну хоть описание заката у Саймонса, к примеру. Что он делает? Он перечисляет роскошные краски, которые видит – желтую, красную, фиолетовую, какую угодно. Но он не может заставить вас их увидеть – будь я проклят, если может. Ему только и по силам, что вывалить на вас кучу слов. И весьма опасаюсь, мой добрый друг, что человечеству вообще никогда не удастся определить колористические соотношения на вербальном уровне.

– А я вот всегда могу определить, напился человек или не напился, даже если сам пьян.

– И как же?

– А вот как начал он рассуждать о колористических соотношениях, значит готов.

– Наверное, вы правы. У меня в ногах какое—то онемение, словно я ходить не могу. Какое—то, знаете, отупение...

– По—моему, вы сказали "онемение".

– Отупение.

– Онемение. Но не ссориться же нам из—за этого, правда? Меня через минуту стошнит, старик.

– Знаете, как тяжело жить, когда никто тебя не понимает? Однако, как я уже начал объяснять, перед тем как вы меня перебили, я ощущаю некоторую шаткость в перипатетической или иными словами амбулаторной области. Но с головой у меня все в порядке. Давайте разнообразия ради поговорим серьезно. Мне кажется, вы не уловили моей мысли. Я хочу сказать, насчет синего моря, оранжевых гор и всего остального. Возьмите восход солнца у Джона Эддингтона. Конечно, если честно, нам с вами следовало родиться в другую эпоху – в эпоху синекур. И зачем отменили синекуры? У меня такое ощущение, что я бы прямо сию минуту стал отличным губернатором Мадагаскара.

– А у меня такое ощущение, что вы слегка перебрали.

– Правильно. Но все в ноги ушло. Голова изумительно ясная. И я хочу, чтобы вы постарались хоть на минуту прислушаться к тому, что я вам говорю. Будьте же разумным человеком, для разнообразия! Я хочу сказать, что любой человек талантлив во всем. Вот я, к примеру, часто высказываюсь насчет сельского хозяйства. Но разве можно обзавестись фермой, не имея капитала? Я что хочу сказать, – мы видим синее море, горы оранжевых тонов и все прочее, я хочу сказать, мы же вроде и не понимаем, что можем сию минуту помереть и никогда больше их не увидеть. Простейший факт, а как мало людей его сознает! От одного этого заболеть можно. Или вам это кажется смешным?

– Мне это кажется чертовски глупым. Вы совершенно правы. Люди ничего толком не понимают, а если и понимают, то на какие—то считанные секунды. Они живут подобно животным. Меня через минуту стошнит, старик.

– Подобно животным. Боже милостивый! На этот раз вы в самую точку попали. Как это верно! Подобно животным. Подобно животным. Подобно животным.

– Я знаю, что нам нужно. Нам нужен глоток свежего воздуха. Хватит с меня Паркеровой отравы. Пойдемте, прогуляемся.

– И рад бы да не могу. Мне просто не вылезти из этого кресла, черт бы его побрал. Если я сдвинусь хотя бы на дюйм, я тут же свалюсь. Если честно, я и головы—то уже повернуть не способен. Мне очень жаль. Вы ведь на меня не рассердитесь, правда?

– Черт! Незадача какая. А может, вы с собой как—нибудь кресло прихватите? Говорю вам, меня сию минуту стошнит.

– Только не здесь, не здесь! Третья налево. Нет, право же, друг мой, неужели вы не способны продержаться еще немного? Хоть раз в жизни показать себя разумным человеком? Один—единственный раз? Вы только послушайте, что несут там на балконе эти упившиеся психи...

– Так что вы сделали с тем скунсом, Чарли?

– И знал бы, так не сказал, молодой человек. Я обещал своей матушке никому про это не рассказывать. Может в другой раз, когда мне удастся выпить немного. Это такая умора!

– Не следовало вам щекотать девиц, Чарли. Это невежливо, в вашем—то возрасте...

Где—то после полуночи все разошлись – некоторые на четвереньках, некоторые сохраняя подобие прямохождения. Но когда назавтра, при трезвом свете утра, в помещение Клуба пришел, чтобы выгрести мусор, уборщик, он с удивлением обнаружил под одним из столов полулежащего человека. То был молодой норвежский профессор. Он лежал, облокотясь на локоть, растрепанный, нимало не сонный, с вдохновенно блестящими глазами, и острием штопора вычерчивал нечто, похожее на клубок параллелограммов и конических сечений. Он заявил, что это карта Тринидада.