Текст книги "Картотека живых"

Автор книги: Норберт Фрид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Начинай, Карльхен, – сказал он почти неслышно. Плотник осторожно, чтобы не шаталась бочка, поднял руки и снял петлю со столба. Слегка ослабив ее, словно опасаясь задеть за большой нос Янкеля, он надел ему эту петлю на шею и подтянул узел.

– Готово? – спросил Копиц.

– Jawohl! – отозвался Карльхен, еще раз похлопал Янкеля по спине и осторожно слез с бочки. Янкель остался стоять, стараясь сохранить равновесие. Все узники готовы были потом присягнуть, что он улыбался до последней минуты.

– Момент! – крикнул Дейбель и побежал через плац к другой стороне каре, где стоял Оскар с персоналом лазарета. – Я тебе дам закрывать глаза! – крикнул эсэсовец и хлестнул врача кабелем по лицу. – Смотри! – приказал он, сделав жест в сторону виселицы.

– Давай, Карльхен, – сказал Копиц.

Бочка покатилась из-под ног Янкеля.

* * *

Рабочие команды отправились к Моллю. Карльхен занял свое обычное место и зашагал вместе со всеми.

Девушки ушли работать в кухню и в казармы охраны. Ворота закрылись, прожекторы погасли, опустевший лагерь мог снова уснуть.

– Lagerschreiber, vorwarts! – заорал орднунгдинст, и писарь в конторе вскочил с места, бледный и перепуганный.

– Наступает твоя очередь, – зло сказал он Зденеку, который, как обычно, сидел за утренней сводкой. – Сейчас они потребуют портного к допросу. Вы меня уговорили закрыть глаза на вашу затею, ладно. Но идти за вас на виселицу я, то-ва-ри-щи, не намерен (дословно он сказал: «fur euch rote Bruder» – «за вас, красных братцев»). И если Копиц озвереет, я палец о палец не ударю, чтобы спасти тебя.

– Спасибо вам за все, вы хороший человек! – искренне сказал Зденек и пожал ему руку. Эрих поспешил в комендатуру, на ходу протирая очки.

* * *

Зденек содрогнулся, но заставил себя улыбнуться. В море ужасов, которые происходили кругом, он впервые попытался двинуться против течения спасти Ярду, маленького человека Ярду, который не верил, что эсэсовцы так злы.

Зденек взял в руки рапортички, полученные из бараков, и медленно перебирал их, прикидывая, какой по порядку пустить фальшивку о смерти Ярды. Надо, чтобы это сообщение поменьше бросалось в глаза, стало быть, место ему, безусловно, не в начале и не в конце списка. Где-то в середине.

Вот он, обрывок бумажного мешка, заполненный рукой поляка-блокового из четырнадцатого барака. Зденек ясно представил себе, как этот блоковый, выпятив губы, старательно выводит букву за буквой: «Выбывшие: Гичман Ярослав, портной из Праги, после полуночи обнаружен в умывальной. Самоубийство путем повешения».

Тут же лежала другая фальшивка – «переводка», подписанная Зденеком: «Заключенный Мирек Рудницкий, заболевший воспалением легких в тяжелой форме, переводится из рабочего барака № 14 в больничный барак № 8… Мирек? Кто он – Мирек, и с чего ему вздумалось наложить на себя руки? Зденек задумался, но не мог вспомнить лицо Мирека. Впрочем, он еще увидит его в мертвецкой, когда пойдет туда вместе с дантистом снимать золотые коронки. Итак, самоубийца. Зачем он это сделал? Был болен? Отчаялся? Быть может, если бы вовремя поговорить с ним по-хорошему… Зденек понурил голову. Столько ужасов вокруг, а помощи так мало, так ничтожно мало. Нет, в самом деле, всем его попыткам грош цена.

Он взял чистый лист бумаги, написал сверху: «Выбыли, причина – смерть» – и стал списывать фамилии с рапортичек. Где-то в середине он внес фамилию «самоубийцы» Ярослава Гичмана и радовался, что хоть Ярда-то будет жить.

* * *

В комендатуре рапортфюрер встретил Эриха возгласом: «Большие новости, приятель!» Впервые за много лет работы с Копицем Эрих Фрош услышал от него такое обращение. Писарь подавил опасения и вытянулся в струнку.

– Садись, – сказал Копиц, кивнув на стул.

В своем он уме? Писарь был стреляный воробей и не доверял эсэсовцам, даже когда они мило улыбались.

– Danke, sehr freundlich! – ответил он по-солдатски. – Я постою.

– Как хочешь, – сказал Копиц. – Итак, прежде всего, к твоему сведению, пришел приказ, вот он. – И Копиц хлопнул рукой по бумаге, которую только что привез курьер. – Фюрер дает лучшим из вас возможность отличиться на фронте. Сегодня или завтра вы поедете в Дахау. Что скажешь?

– Слава богу, – прохрипел писарь. – Хайль Гитлер!

Копиц прищурил левый глаз.

– В самом деле? Ну ладно, замнем для ясности. Итак, мы расстаемся. Если даже тебя из-за твоего горла не возьмут на войну, – он ткнул трубкой в шрам на шее Эриха, – сюда ты уже не вернешься. Здесь будет лазаретный лагерь.

– Лазаретный? – Эрих даже разинул рот. – А вы как же?

– Я? Ха-ха! Я молчу и не протестую. Тоже говорю «слава богу». Что, удивляешься?

– Вы, значит, останетесь здесь?

– Ты считаешь, что старый хефтлинк и хороший эсэсовец должны держаться подальше от больных? Да, это верно, Руди так и говорит. Но, наверное, я уже не такой хороший эсэсовец. Скажу тебе откровенно, надоело мне все это. Никуда больше не потащусь, буду ждать здесь конца войны.

– А герр обершарфюрер Дейбель?

– Он еще ничего не знает. Наверное, будет ругаться. Но мне уже все равно. Не нравится мне кое-что… Да вот хотя бы то, что фюрер хочет выиграть войну с помощью таких типов, как ты. Или новый лекарский помощник Тишер. Знаешь ты, что с завтрашнего дня он мой прямой начальник? Представляешь себе, этакие кретины берут в руки судьбы Германии… А впрочем, какое мне дело!

Писарь молчал, он заметил, что Копиц под хмельком. На столе среди бумаг стояла пустая бутылка.

Но рапортфюрер еще не высказался до конца.

– Это Тишер подложил нам такую свинью, – продолжал он. – Ему, видишь ли, страшно понравились я и «Гиглинг 3» – мол, образцовый лагерь, просто создан для лазарета, ха-ха! Вчера лагерь номер четыре, лагерь номер пять и еще бог весть кто начали бомбардировать Дахау запросами, куда им деть своих больных. Так этот олух Тишер не придумал ничего лучшего, как вспомнить обо мне. Сегодня уже прибывает полторы сотни больных из пятого лагеря. А я и не пикну. По правде сказать, сначала я не очень-то молчал и даже дал им понять, что у нас тут сыпняк. А они мне в ответ, что у них тоже. Что ж ты не смеешься, Эрих? Все прогнило, все идет вверх тормашками, зачем же мне мудрить больше всех?

– Куда прикажете деть этих сто пятьдесят больных? Разместить по старым баракам?

– Нет, не надо, пусть лежат все вместе, поместим их в женских бараках. Наших женщин сегодня днем переводят в пятый лагерь. Все идет как по маслу: три барака освобождаются, три барака будут заполнены. – Копиц умолк, опустил голову на руки, его толстые плечи дрогнули, и он издал такой звук, словно бы поперхнулся табачным дымом. – Крышка рабочему лагерю… Крышка особо секретному оружию «Фау-3». Наступление на фронте, стройка у Молля всё липа.

Писарь хладнокровно рассудил, что сейчас самое время выложить неприятную новость. Он щелкнул каблуками и сказал:

– Разрешите доложить, что портной, которого мне было ведено привести утром на допрос, с перепугу повесился ночью.

Эсэсовец медленно поднял голову, его узкие глазки были красны.

– Вы его спрятали, сволочи! А что, если я отыщу его в лазарете?

– Не спрятали, герр рапортфюрер, – отважно соврал писарь. – Он знал, что его ждет, думал, что его казнят утром, вместе с Янкелем. Пошел и повесился в умывалке…

– Заткнись! – оказал Копиц и протер глаза. – Составь акт, копию пошли надзирательнице, она заварила всю эту кашу, с ней и разбирайтесь… В чем еще вы хотите меня околпачить?

– Других происшествий не было, герр рапортфюрер. Зеленые немцы, кроме меня и Пепи, все на стройке. В Дахау нам ехать всем вместе, когда они вернутся с работы? Или вы позвоните к Моллю, чтобы их откомандировали прямо оттуда?

– Ты что, смеешься надо мной! – вдруг вспылил Копии. – Разве я могу откомандировывать? Разве меня ставят в известность о чем-нибудь? Вечно я ничего не знаю, тычусь, как слепой щенок, жду, что придумает наверху идиот Тишер или хитрая сволочь Россхаупт! Я… – он махнул рукой. – Проваливай, с тобой тоже говорить не о чем. Я вызвал тебя, быть может, в последний раз, хотел услышать человеческое слово… Я ведь тебя не обижал… ты-то лучше всех знаешь, что у меня всегда были добрые намерения… насчет Германии и вообще. А ты, вместо того чтобы оказать мне что-нибудь приятное, например: «После войны я к вам зайду, Алоиз, разопьем бутылочку…», – ты…

Копиц опять опустил голову на руки.

Эрих Фрош, видимо, и в самом деле был не так уж подл; по крайней мере сейчас он сохранил собственное достоинство и промолчал. «Хнычешь, как старая баба, тьфу», – думал он с отвращением, глядя на плешь рапортфюрера.

– Ну, иди! – сказал Копиц.

– Как прикажете. Сдавать дела чеху Зденеку? Или вы назначите другого писаря?

– Проваливай!

* * *

Сама Россхаупт так и не приехала за женщинами. Все произошло быстро, наспех, по принципу «живо, живо, марш, марш!» В одиннадцать часов раздался крик: «Прибыл транспорт!», – ворота распахнулись, конвойные из пятого лагеря остались снаружи, а в лагерь ввалилось сто пятьдесят замерзших хефтлинков. Вид у них был жалкий, некоторые «утеплились» кусками толстой бумаги, многие хромали и шли с трудом, опираясь на плечи товарищей. Те, кто был покрепче, тащили тележку с умирающими.

Дейбель принял командование.

– Назад! – заорал он на Зденека, который побежал через апельплац, чтобы посмотреть, есть ли среди прибывших его брат. – Сперва отправить женщин!

Девушкам было ведено немедля покинуть бараки и выстроиться. Като, пробегая мимо Зденека, шепнула:

– Передай Диего, чтобы не забывал!

– Он где-то здесь, ты еще сама ему скажешь! – улыбнулся Зденек.

Лейтхольд в последний раз отпер калитку женского лагеря, задумчиво уставился на висячий замок, потом махнул рукой и сунул его в карман. Илона и Маргит вышли из барака, бережно неся маленькую Иолан. Когда-то они пришли сюда с больной товаркой на руках, теперь так же уходили отсюда. Зденек тряхнул головой, отгоняя ненужные воспоминания, и крикнул:

– Диего! Тотенкапо!

– Чего орешь? – накинулся на него Дейбель. – Она ведь еще жива!

– Я знаю… – Зденек запнулся и сделал жест в сторону Като, означавший «я, мол, делаю, что могу», – Герр обершарфюрер, у нас в конторе еще остались документы для секретарши. Разрешите передать ей?

– Давай! – разрешил Дейбель, хлопнув кабелем по голенищу.

Новичкам, стоявшим на апельплаце, тем временем приказали сложить своих больных на землю. По особому распоряжению Россхауптихи тележку из пятого лагеря нужно было вернуть и на ней привезти больных женщин. Диего уже катил тележку к стоявшим кучкой девушкам. Илона расстелила на тележке свое пальто, Маргит поддерживала Иолан. Като подбежала, чтобы помочь им, и ее рука коснулась руки испанца.

– Все-таки я достал для тебя подарок, – улыбнулся ей Диего. – Такой, чтобы ты все время помнила, как ты хороша и как я тебя хочу видеть. – И он сунул ей в руку круглое зеркальце, которое утром нашел в руке самоубийцы. Розовое зеркальце с золотистой рекламной надписью «Мое любимое местечко Адебар в Мюнхене».

Зденек прибежал с пачкой бумаг. Он поглядывал на серую толпу озябших новичков на апельплаце и никак не мог разобрать, есть ли среди них Иржи. Но сейчас надо было попрощаться с Иолан.

– Маленькая, – прошептал он, наклонившись над тележкой, – это я.

Глаза Иолан сияли, на щеках у нее горели алые пятна.

– Я говорила много глупостей, а? – сказала она.

– Ничего подобного. Я вот тут написал для вас кое-что, спрячьте. И постарайтесь выздороветь, это самое главное.

– Постараюсь. Я так хочу этого.

– Хватит! – закричал Дейбель. – Прочь от тележки! Женщины, смирно! Выстроиться по пяти! Живо!

Девушки выстроились. Все они были в деревянных башмаках на босу ногу и куцых подростковых пальто. Илона пересчитала подруг и отрапортовала:

– Семьдесят семь венгерских евреек, одна больная на тележке!

– Lagerschreiber!

Эрих махнул пересыльной ведомостью, которую успел наскоро составить.

– Количество совпадает. Прикажете проверить поименно?

– Не надо! Шесть женщин – к тележке, живо! Остальные налево кругом, и шагом марш!

Девушки зашагали. Като искала глазами Диего. Увидев его у ворот, она улыбнулась и запела:

«Дует холодный ветер…»

Остальные девушки подхватили песню.

Сто пятьдесят новичков глядели на них, как на видение. Ворота закрылись, снаружи донеслись возгласы конвоиров, оцепивших женскую колонну. Обогнув комендатуру, она двинулась в сторону Гиглинга.

– Хороший лагерь! – шептались новоприбывшие. – Вы слышали, они поют?

– Принять транспорт! – взревел Дейбель. Зденек побежал через апельплац.

– Иржи Роубичек здесь? – кричал он еще на бегу.

– Здесь! – ответило несколько голосов. Зденеку указали на группу узников, которых привезли на тележке. «Ирка, тебя ищут», – сказал один из них, наклонился и помог лежачему больному поднять голову. Зденек увидел его и с возгласом «Ирка!» кинулся к брату.

11.

В конторе было тихо, оба писаря склонились над пересыльной ведомостью из пятого лагеря. Сто пятьдесят фамилий, в большинстве польские и чешские.

Эрих хмурился и долго не решался задать вопрос, который не давал ему покоя. Наконец он сказал, сверкнув очками:

– А как же ты заранее узнал о прибытии брата? Признайся, ты это сам все подстроил?

Зденек растирал свою правую руку, которая изрядно отекла, – Дейбель ударил его кабелем за то, что он не сразу отошел от брата. Зденек осторожно сжимал и разжимал ладонь.

– Да, я знал об этом, Эрих.

– Почему же ты не сказал мне?

– А что, если бы через вас это стало известно Копицу?

– Эх, ты! – прохрипел писарь. Ему вдруг пришло в голову, что этот его разговор со Зденеком похож на какой-то другой, участником которого он уже был. Ну да, с пьяным рапортфюрером! Тот тоже просил участия и злился на то, что писарь стоял тогда молча, как недруг…

– Вот она, человеческая неблагодарность! – глухо сказал Эрих. – Ты, видно, совсем забыл, что я вытащил тебя из мусульманского барака. Где бы ты сейчас был, кабы не я? Уж, конечно, не здесь! – он кивнул на картотеку живых.

Зденек отошел со списком на свое место.

– Я знаю, что вы мне помогли. Никогда этого не забуду.

– И все же?..

Чех молчал. Он взял в руку карандаш, но писать ему было трудно.

– Что, болит рука? А это тебя ни в чем не убеждает? – продолжал писарь. – Видел ты когда-нибудь, чтобы Дейбель или Копии ударили меня? Кое-чего ты еще не знаешь, что знаю я… Почему же ты такой упрямый, неблагодарный ученик?

Зденек усмехнулся.

– Меня будут бить, ничего не поделаешь.

– А мозги у тебя не набекрень? – Эрих постучал пальцем по лбу. Хочешь быть мучеником? Страдальцем вроде Иисуса Христа? Даже ваш святой Маркс не одобрил бы этого.

Зденек улыбнулся.

– Не беспокойтесь. Конечно, я хотел бы быть таким ловким, как вы, но не любой ценой.

Он взял карточку и аккуратно написал на ней по-немецки «Георг Роубичек, рабочий из Праги».

– Не выкручивайся, – проворчал писарь. – Скажи мне напрямик, ты хочешь жить или нет?

– Конечно, хочу, – ответил Зденек, не поднимая головы. – Но это не самое главное. Главное – вот эта картотека. Надо добиться, чтобы она пережила зиму. А может быть, важно и еще кое-что…

– Что?

– Не знаю. Не лезть во всякую грязь. Вести себя так, чтобы не приходилось на прощанье просить кого-то:

«Слушай, ты подтвердишь потом, что я был хороший. Ведь к тебе я всегда был добр, а?»

* * *

Часы бежали, работы было по горло. Лейтхольд, тихий и какой-то пришибленный, без палки, зашел в контору попросить людей, которые докончили бы в кухне работу, брошенную женщинами. Кого же туда послать, и поскорей? В лагере сейчас не так-то много здоровых мужчин…

Зденек вспомнил о Франте Капустке из четырнадцатого барака, бывшем кельнере, посоветовался с Оскаром. «Как там его помятые пальцы? Можно уже выписать его из лазарета? Он ведь специалист…»

Так и было сделано. Рука Франты была еще в бумажной повязке, но глаза смеялись.

– Шеф-повар может сам и не работать, – сказал он. – Главное, приглядывать за всеми, командовать, красно говорить. Шеф-повар за словом в карман не лазит!

Санитар Шандор Фюреди стал у котлов, которые покинула его двоюродная сестра Беа. К нему присоединилось еще восемь человек.

Оскар поинтересовался дальнейшими планами Зденека.

– Зеленые уйдут, ты останешься старшим писарем. Если Копиц спросит тебя, кого ты рекомендуешь в старосты лагеря, что ты ответишь?

– Старостой должен быть Фредо, – не колеблясь сказал Зденек. – Он лучший из нас. То, что здесь будет лазарет и никому не придется ходить на работу, – это прежде всего его заслуга.

Оскар согласился.

– А кого бы ты взял младшим писарем?

– Об этом я тоже подумал, – кивнул Зденек. – Ты не знаешь Гонзу Шульца? Такой с виду незаметный парень, но молодчина. Фредо его очень хвалит, на стройке они действовали рука об руку. Гонза – коммунист. Его я хотел бы в помощники.

Старший врач беспокойно поглядел на Зденека.

– Не слишком ли легко ты смотришь на вещи? Зима, холода… Жить здесь будет не сладко, учти!

* * *

Эрих отнес сводку умерших в комендатуру. Копиц поводил толстым пальцем по строчкам и задержался у фамилии самоубийцы.

– Гичман Ярослаус, – медленно прочитал он, указал на слог «лаус»[35]35
  Игра слов. «Лаус» (нем. «Laus») – дословно «вошь». Здесь в смысле «фикция», «липа». – Прим. перев.


[Закрыть] и поднял хитрые глаза, – это и есть та липа, которую вы хотите протащить на погост?

Писарь прикинулся, что не понимает.

– Самое обычное чешское имя. Я знаю это по Вене. Ярослав или Яро.

– Заткнись, – рапортфюрер махнул рукой и мелким почерком поставил слева внизу свою подпись. – Так уж и быть, спускаю тебе это. А новому писарю такие штучки спускать не буду, так ему и передай.

* * *

Наконец-то у Зденека выдалась свободная минутка, и он смог зайти к брату, которого положили в одном из бывших женских бараков. Калитка была распахнута – теперь тут можно было ходить беспрепятственно, часовые на вышках уже не держали калитку под прицелом. И это почему-то показалось Зденеку очень важным, значительным и многообещающим.

Иржи лежал в третьем бараке, у самого окна, на лучшем месте, которое прежде девушки отвели для Иолан. Глаза у него были закрыты, больной отдыхал после утомительного пути. Он выглядел очень измученным. Лицо было желтым, морщинистым, заросшим белесой щетиной, восковые веки прикрывали провалившиеся глаза, и Зденеку стало страшно: а что, если они уже никогда не откроются.

– Иржик! – прошептал он.

Соседний больной покачал головой и приложил палец к губам: не беспокой его! Но Иржи уже пошевелился, открыл глаза и слабо улыбнулся.

Впервые Зденек мог разглядеть брата и должен был напомнить себе, что Иржи всего на два года старше, ему тридцать четыре. А впрочем, кто знает, как выглядит сам Зденек, ведь он уже давно не глядел в зеркало. Но он видел лица окружавших его людей и лица мертвецов там, в покойницкой. Иржи не был похож ни на тех, ни на других, он казался старше, прозрачнее, словно ему было сто лет. Когда он сделал жест, приглашая брата сесть, рука его с минуту дрожала в воздухе и тотчас легла обратно на одеяло.

– Надеюсь, ты не расплачешься при виде меня? – прошептал Иржи и мягко посмотрел на брата карими глазами, так похожими на материнские. «Хоть глаза-то у него не изменились!» – подумал Зденек и сел.

– Как насчет кино? – спросил Иржи. – Ты все еще увлекаешься кинематографией?

– Не говори об этом. У меня уже давно другие заботы. Расскажи лучше…

– А у меня нет никаких других забот, – весело подмигнул Иржи, словно ие желая допустить сентиментальный тон в их беседе. И его глаза под тяжелыми пергаментными веками ожили и улыбнулись. – Ты любил кино, что ж в этом плохого? Человек должен увлекаться чем-нибудь. Для начала.

– Говори о чем хочешь, – послушно сказал Зденек. – Я так рад видеть тебя!

– Кино – отличная вещь, – продолжал Иржи. – Само по себе оно, может быть, и пустяки. Но фильм для народа и на хорошую тему – это уже что-то. Сделав такой фильм, можно потом далеко пойти.

Зденек кивал головой. Ему было неприятно, что брат при первой же встрече снова сел на своего старого конька, но вместе с тем Зденека радовало, что Иржи не изменился, что у него по-прежнему есть охота спорить, словно они виделись только вчера.

– Ну ладно, товарищ идеолог, – поклонился Зденек. – Куда же, например, я могу дойти с помощью фильма?

Иржи улыбнулся.

– К нам. К правде.

– Я делаю что могу, не сомневайся.

Но Иржи уже развивал свою мысль и не хотел отступиться от нее.

– Фильм, – повторил он, – отличная штука. Я, знаешь ли, часто говорил себе, что у тебя большое преимущество перед всеми нами: тебе, наверное, удастся воссоздать правдивые картины всего этого… – Его рука опять поднялась, дрогнула при попытке жестикулировать и бессильно опустилась.

– Я тоже подумывал об этом, – сказал Зденек. – Но о фильме мы поговорим потом, когда ты выздоровеешь…

– Нет, пожалуйста, не надо откладывать. Скажи мне сейчас же, как ты представляешь себе фильм о концлагере. Полным озлобления, отчаяния, ненависти?

Зденек взглянул ему в глаза.

– А ну тебя! Я бы хотел знать, как ты себя чувствуешь, чего тебе не хватает…

– Об этом не беспокойся, – Иржи со стариковским упрямством покачал головой. – Сейчас речь идет о тебе. Сделать фильм ты должен обязательно!

– Есть дела поважнее.

Иржи нетерпеливо шевельнулся.

– Да, конечно. Но их сделают другие, А ты займешься фильмом, понял? Именно фильмом. Для тебя ведь существует только кино.

Зденек не выдержал.

– Перестань насмехаться надо мной. Я уже понял, что ошибался и что ты был прав, тысячу раз прав! Мне нужно было ехать с тобой в Испанию, клянусь, я осознал это. Во всем мне нужно было быть вместе с тобой – и в редакции работать, и уходить в подполье.

– Ну, а сейчас ты хнычешь попусту, – растерянно прошептал Иржи и положил свою слабую руку на плечо брата. – Честное слово, я не хочу отговаривать тебя от работы в кино. Мне не нравилось, как ты относился к ней раньше, – искусство для искусства… и для самого себя, карьера, ну, сам знаешь. А теперь – нет, теперь ты должен работать в кино, Зденечек!

Зденек не отвечал, он плакал, ему нужно было выплакаться. Иржи гладил его по плечу и настойчиво шептал:

– Я бы и сам занялся вместе с тобой этим делом, кабы мог. Кто знает, может быть, и я изменился? Но ты снимешь этот фильм и без меня. И смотри, избегай торопливости в творческой работе, это было бы ошибкой. Куй оружие мудро, не спеша, тщательно. Помнишь оружейника Гейниха с нашей улицы?.. Пусть в твоем фильме будет все, что ты накопил в памяти, все, что ты видел. Не хнычь, а показывай! О маме можешь помнить, но не говори о ней в фильме, пусть она незримо присутствует, только не надо надгробного плача и слезливости, Покажи, как мы сюда попали, как боролись…

Зденек поднял голову и старался слушать то, что говорит брат.

– Я знаю, ты бы хотел фильм о политических, о том, как тут работала партия… – сказал он.

– Нет, нет, не делай из этой картины наставления о том, как надо вести себя в концлагере. Внушай людям, что таких лагерей не должно быть. Что не должно быть новых гитлеров и всего того, что его породило. Понял? И что за это надо бороться.

Глаза Иржи вспыхнули.

– Не хочу вмешиваться в ваши дела, – сказал вдруг сосед Иржи, тот самый, что вначале сделал Зденеку знак не будить брата. – Но вы совсем спятили. Неужели нужно все обговорить в первый же день? У вас хватит времени, вся зима впереди.

– Не хватит, Курт, оставь! – Иржи снова повернулся к Зденеку. – Понял ты, в чем дело?

Тот кивнул.

Ему не хотелось спорить с братом, все же он тихо возразил:

– Так можно писать в «Творбе»[36]36
  Прогрессивный журнал в буржуазной Чехословакии, где часто печатали статьи коммунисты. – Прим. ред.


[Закрыть]. А в кино лозунги не годятся… Если я не сумею передать в художественных образах…

– Сумеешь! – Иржи попытался поднять голову, но у него не хватило сил. – Сумеешь! – повторил он уже слабее. – Покажешь лагерь. Но не только лишения, снег, вшей, голод, хотя и это все должно быть в фильме. В первую очередь нужно показать, что гитлеризм делает с людьми, с тобой, со мной, с эсэсовцами, с любым человеком, как он натравливает людей друг на друга, доводя человеческие отношения до полного распада. Но прежде всего ты покажешь, как человек все-таки сопротивляется, не поддается этому…

– Успокойся, Курт совершенно прав. Уж я как-нибудь сделаю все это. А сейчас отдохни, Иржик.

– Не могу, нет времени, – улыбнулся брат. – Я уже никогда не отдохну.

* * *

На стройке Берл весь день сторонился своего капо: не мог забыть, как Карльхен утром вешал Янкеля. Вечером Берл сбежал к Жожо, ища заступничества. Тогда Карльхен в самом деле вынул из-под тюфяка топор.

Весь лагерь ждал, что будет дальше. Опять убийство? Неужели даже между собой мы не можем жить мирно?

– Убей, убей его, Карльхен! – саркастически советовал Эрих. – Ведь виселица еще стоит на апельплаце. Зачем тебе уходить завтра на фронт, если можно отправиться на тот свет прямо отсюда, из Гиглинга?

Фредо и Гастон тем временем взялись за Жожо. Неужто в самом деле у него совсем нет стыда и он не может прогнать от себя эту потаскушку Берла? Неужто ему не дорога жизнь?

Новички в бывших женских бараках оставались в стороне от всех этих треволнений. От остального лагеря их отделял забор – хотя калитка теперь не была заперта, – и новенькие еще не успели завязать знакомство со старожилами, которые вернулись с работы усталые и были заняты своими делами. Поэтому в бараках новичков царили сегодня тишина и спокойствие. Все верили, что после тяжелых условий пятого лагеря здесь им будет житься лучше, и, видимо, не ошибались. Они знали, что назначение лагеря меняется, что уже завтра отсюда уедут все трудоспособные, после чего ворота лагеря надолго закроются, и он погрузится в подобие зимней спячки. В лагере неплохое руководство, а с завтрашнего дня оно будет еще лучше. «Зеленые» уедут, капо с плетками уберутся отюда, распоряжаться начнут врачи во главе с Оскаром. Новички уже знали Оскара, сегодня он впервые сделал у них обход. Они увидели его энергичный подбородок, орлиный нос и грустные глаза, слышали его быстрые, толковые распоряжения и прониклись к нему прямо-таки детским доверием. А старшим писарем будет Зденек. Если он хоть наполовину такой, как его брат, с нами здесь не случится ничего дурного…

Первая похлебка, которую выдавали днем, была сказочно густа, шеф-повар Франта положил в нее все, что нашел в кухне. Если даже питание не всегда будет на таком уровне, оно куда лучше, чем в пятом лагере. Люди верили в это, потому что хотели верить.

Сейчас все они были довольны, лежали на нарах, глядели в потолок и радовались тому, что последняя военная зима пройдет для них без перекличек, без апельплаца.

– Ну и похлебка же была, ребята! – прошептал один из новичков уже в десятый раз.

– Ты закоренелый чревоугодник, Макс, – тихо засмеялся Иржи. – На мир ты глядишь сквозь дырку швейцарского сыра. Но нельзя же всегда оставаться таким.

– Я чревоугодник? – защищался Макс. – Вот уж чет. У меня даже, пожалуй, нет любимого лакомства. Разве что горбушки от домашнего каравая… я бы мог съесть их целое кило. И представьте себе, у меня никогда не хватало духу – даже, например, в день своего рождения – купить каравай, съесть только горбушки, а остальное выбросить. Глупо, а?

– Нет, не глупо, – ответил Иржи. – Хлеб нужно есть целиком. Всю жизнь нужно брать целиком.

– Всю? – усомнился его сосед Курт. – Ну, а я устрою теперь себе жизнь по своему вкусу…

– Из одних горбушек?

– Нет, я всерьез, Ирка. Слишком многое мы тащили за собой в жизни, веря, что без этого нельзя. А в результате только лишние огорчения. Взять хотя бы мою библиотеку. Дважды я ее собирал, отличную, превосходную библиотеку. Один раз в Берлине, другой – в Праге. Сколько сил положил на это, сколько собрал иллюстраций, грампластинок, карт, каталогов. И дважды лишался всего. Третьей библиотеки мне уже не надо. Не надо мне ни квартиры, ни домашнего очага, ничего, что когда-то создавалось с такой любовью. Не хочу вспоминать об этом. Буду жить в гостиничном номере.

– Ты – молодчина, борец, – проворчал Иржи. – Но ведь, сам знаешь, в гостиницах обычно центральное отопление. Где же ты будешь жечь бумаги при угрозе обыска?

– А разве опять будут обыски? – засмеялся Курт.

– Не знаю. Лучше бы их не было. Но, может быть, все пойдет далеко не так гладко. Мы верим, что Советы разгромят гитлеровцев и освободят нас. Но ты думаешь, все остальное придет само собой? Думаешь, нам не придется драться и все блага упадут нам с неба в готовом виде?

– А ну тебя с политикой! – прошептал Макс. – Вспомни-ка лучше о похлебке. Ох, и хороша была!

* * *

Карльхен торжественно пообещал не убивать француза. Он спрятал топор под тюфяк и уселся за шнапс, который Коби «организовал» сегодня на стройке. Переполох в лагере утих, и несколько надежных ребят собралось у Вольфи обсудить положение. Зденек начал с того, что поставил вопрос о новом старосте лагеря и выдвинул кандидатуру Фредо. Оскар поддержал его. Но Фредо замахал руками. «Нет, нет, на меня не рассчитывайте. Я тут зимовать не останусь, я взялся за дело у Молля…»

Тщетно они уговаривали грека. «Нет, – говорил он, – превращения лагеря в лазарет я добивался не для себя. Конечно, может быть, и меня привезут сюда на тележке, но лучше бы этого не случилось».

Зденек не знал, как быть.

– Кого же все-таки? Не оставите же вы меня одного в конторе.

– Не беспокойся, – сказал Фредо. – Во-первых, мы еще не знаем, как все сложится завтра. Вероятно, так: работающих переведут отсюда в другой лагерь, здесь устроят лазарет на три тысячи больных, а для самых необходимых работ оставят сотни две здоровых людей – врачей, поваров, могильщиков, орднунгдинстов и прочих. Завтра на утренней перекличке нас, наверное, разделят. Добровольцев для перевода в другие лагеря, я думаю, найдется очень мало. Вот, например, ты, Вольфи, хочешь остаться здесь?

– Пожалуй, да. Говорят, правда, что от больных хефтлинков надо держаться подальше, но я не думаю, что сейчас их станут отправлять в газовые камеры.

– Ладно, – кивнул Фредо, – Вольфи вполне подходящий человек. Он немец, хоть и политический, комендатура, наверное, его утвердит. Что скажете, если Зденек предложит Вольфи на пост старосты?

Все согласились.

– Вот видишь, Зденек, ты уже не один. Вольфи тебе поможет, Оскар и Диего тоже. А среди новичков есть несколько коммунистов. Правда, ребята на стройке говорили, что рассчитывать на Иржи уже не приходится… – Фредо запнулся, увидев испуг в глазах Зденека, – ну да, твоему брату нужен покой и покой! – поспешил поправиться он. – Говорят, там еще есть какой-то Курт…

Зденек подтвердил, что есть.

– Из других лагерей тоже прибудут надежные ребята. Они явятся к тебе с паролем «Как поживает твой брат?», понятно? Так мы условились на стройке. Ваша задача здесь ясна: выдержать эту зиму, честно выдавать порции, помогать людям. Не, исключено, что комендатура урежет вам пайки и снимет прибавку для работающих. Но если даже будут давать одну буханочку не на четверых, а на пять или шесть человек, выдержать можно. Нужно выдержать!