Текст книги "Картотека живых"

Автор книги: Норберт Фрид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Диего спал крепко, как всегда. Утомленный тяжелым днем, он упал на стружки, как камень в воду. Во сне его голова казалась еще более угловатой, глубокие морщины залегли у сурового рта. Он был похож на судью, который в минуту глубокого раздумья прикрыл глаза. Вот он откроет их и произнесет приговор… И этот приговор обжалованию не подлежит.

5.

В четверг утром, на перекличке, «зеленые» немцы попросились на работу. Дейбель, ехидно подмигнув, включил их в рабочие команды. Это было первое событие нового дня.

Фредо и Вольфи стояли рядом, переглядывались и думали про себя: стало быть, долгожданный приказ из Дахау об отправке уголовников на фронт так и не пришел. Что это значит? Может быть, положение на фронтах настолько благополучно, что гитлеровская армия предпочитает обойтись без такого сомнительного подкрепления? Или, наоборот, оно уже так безнадежно, что и пополнение ни к чему? Или за всем этим ничего не кроется, а все дело просто в какой-то служебной проволочке, и приказ из Дахау придет завтра или сегодня к вечеру?

Вольфи пожал плечами – кто знает; Фредо махнул рукой – мол, к чему зря ломать себе голову?

Но в этот момент произошло событие, которое разом привлекло всеобщее внимание. В сопровождении писаря Эриха в ворота вошел Копиц с фарфоровой трубочкой в зубах. Тотчас же через апельплац навстречу ему побежал старший врач Оскар, который, видимо, ждал этой минуты. Он вытянулся перед рапортфюрером. Тот перестал усмехаться.

– Что тебе надо?

– Разрешите подать чрезвычайный рапорт.

– А почему не через писаря? Это что еще за новости?

– Писарь отказался взять меня с собой в комендатуру. Речь идет о…

– Значит, имел основания. Эрих!

Писарь с папками под мышкой стоял в пяти шагах от рапортфюрера. Теперь он почтительно подошел ближе.

– Слушаю, герр рапортфюрер.

– Ты знаешь, что хочет мне сказать старший врач?

– Да. Разрешите доложить, что это пустое дело.

Оскар сделал негодующий жест, но тотчас опять вытянул руки по швам.

– Писарь не врач и не понимает этого, – заговорил он. – Дело в том, что в лагере возникла…

– Молчать! – Копиц с угрожающим видом шагнул вперед.

Доктор замолк. Рапортфюрер опять повернулся к писарю.

– Выслушать его, как по-твоему?

Все это была заранее условленная игра. Копиц отлично знал, о чем хочет доложить ему старший врач. Писарь позаботился своевременно информировать рапортфюрера. Но сейчас тот же писарь хладнокровно ответил:

– Я полагаю, что это излишне. Старший врач хочет доложить вам о каком-то своем предположении. Если бы такое предположение возникло у настоящего немецкого врача, оно, быть может, заслуживало бы внимания комендатуры. Поскольку же это не так, нет оснований…

Копиц снова усмехнулся и хлопнул писаря по плечу.

– Ишь, как изысканно ты выражаешься! Словно и вправду был колбасником в Вене! Ладно, последую твоему совету, – и он резко сказал Оскару. – Я не против еврейских лекарей, когда они заботятся о здоровье своих единоверцев. Но диктовать мне они не будут. Я вообще не намерен разговаривать с тобой. Если ты еще раз посмеешь обратиться ко мне через голову писаря, получишь двадцать пять горячих. Проваливай!

Секунду Оскар колебался. Закричать во всеуслышание, что в лагере тиф? Но чего он этим добьется? Разве того, что его изобьют или пристрелят. Среди заключенных такое заболевание вызвало бы ненужную панику, а Копиц все равно будет гнуть свою линию. Нет, такая открытая демонстрация сейчас ни к чему. Оскар повернулся и пошел на свое место.

* * *

После ухода рабочих команд к Моллю произошло третье, самое знаменательное событие этого утра; произошло оно, разумеется, без свидетелей. Рапортфюрер поступил совершенно необычно: он вошел в лазарет, выставил оттуда всех врачей и оставил только Оскара.

– Ну, так как, старший врач? – усмехнулся он почти дружески.

Доктор Брада стоял навытяжку у стола, не зная, что ответить.

Рапортфюрер зажег погасшую трубку.

– Тебе, конечно, ясно, что я все знаю: сыпняк и так далее. Эрих сказал мне.

Оскар не шевелился.

– Не думай, что я отношусь к этому не серьезно. Я уже немало помыкался по лагерям, порядком устал и не хотел бы снова собирать пожитки. Уж лучше дослужу здесь. А впрочем, что говорить, ты ведь сам знаешь, что я всегда помогаю, как могу, лазарету и всем вам. Вспомни хотя бы историю с Янкелем: не приходило тебе в голову, что для тебя она могла бы кончиться виселицей? А кто спас лагерь от мести за Пауля? То-то! А ты вдруг выкидываешь черт знает какую глупость, пытаешься во всеуслышание заявить мне, что в лагере тиф. Писарь, возможно, сделал ошибку, что не взял тебя в комендатуру. Но он побоялся. Я не хотел разговаривать с тобой при нем, поэтому я не вызвал тебя сейчас в контору, а пришел к тебе сам. Здесь ты можешь высказаться откровенно.

– Вы все уже знаете. В лагере тиф. Посылать сейчас людей на внешние работы было бы… безответственно.

– Спокойно, спокойно! – Попыхивая трубочкой, Копиц сел на койку. – Я сегодня же позвоню в Дахау и попрошу СС-штурмбанфюрера Бланке, нашего окружного врача, приехать, поглядеть, в чем дело. Он ответственное лицо, а не я и, во всяком случае, не ты. Что еще?

Оскар был немного сбит с позиций.

– Вы в самом деле хотите доложить в Дахау? Почему же в таком случае вы были против того, что я пришел на апельплац с рапортом.

– Уж если еврей глуп, то глуп как пробка! – засмеялся Копиц. – Ты собирался доложить мне, что в лагере тиф. Но кто тебе сказал, что я намерен именно так информировать Бланке?

– Что же вы ему скажете?

– Об этом я и хочу с тобой посоветоваться. У нас есть больные с высокой температурой, не так ли?

– И вшивость. Все признаки тифа. Если герр Бланке врач, он без труда…

– Ага, вот видишь, у тебя уже прояснилось в голове. Если герр Бланке врач… А кто знает, хороший ли он врач? У тебя в Варшаве была большая практика с тифозными, ты-то разбираешься сразу. А есть такой опыт у Бланке?

– Любой врач поймет, в чем дело. Военное время, завшивленный лагерь…

– Не волнуйся. Может быть, мы к нему несправедливы и он сразу разберется. Но кто тебе сказал, что он сразу же зафиксирует все это на бумаге?

– Если он не сделает этого…

– Что тогда? А если у него такие указания?

Оскар даже рот раскрыл.

– Тиф – это смертельная опасность для всего края. Рядом Мюнхен…

– Вот что я скажу тебе, доктор: тебе, видно, очень хочется в газовую камеру. Если тебя послушать, так для «Гиглинга 3» нет другого выхода, кроме как погрузить всех хефтлинков в вагоны и везти их обратно в Освенцим.

– Вы знаете, что я не хочу этого. Разве нельзя бороться с тифом! Достаточно дезинфекции, карантина и прививок. Вам самому сделали прививку в Варшаве, и, хотя вы не болели тифом, вы теперь не боитесь войти в лагерь…

Копиц усмехнулся.

– Я, к твоему сведению, не боюсь ничего. Я эсэсовец.

Оскар опять выпрямился. «Не боишься, потому что в крови у тебя антитифозная вакцина, которую открыл медик еврей», – подумал он и, не сдержавшись, возразил довольно неразумно:

– Нет, и вы иногда боитесь, герр рапортфюрер. Например, меня. Вы могли уже сто раз повесить меня, но не сделали этого.

– Если бы ты боялся кого-нибудь и имел возможность повесить его, разве ты не сделал бы этого? Например, меня, а?

Оскара молчал.

– Стало быть, я не так уж боюсь тебя, как ты думаешь, – насмешливо сказал Копиц. – Или я сохраняю тебе жизнь, чтобы не бояться?

– Просто вы помните о том, что конец войны близок…

– Молчи, олух! Я эсэсовец. Мы выиграем эту войну, уж против жидов-то во всяком случае. Для этого у нас хватит сил. Для этого достаточно парочки таких молодцов, как Дейбель. Так что не дури и ни на что не рассчитывай. Но то, что я изрядно устал и охотно не покидал бы Гиглинга, это тоже факт. Мне дано указание посылать отсюда людей на внешние работы, и я охотно буду делать это. А если ты встанешь у меня на пути и все испортишь, я тебя повешу. На сей раз без всяких пардонов.

С минуту было тихо.

– Ставка на время! – задумчиво сказал Копиц. – Оба мы делаем ставку на время, ты и я. Мне нужен покой, хотя бы для передышки, а тебе тоже он нужен, чтобы надеяться бог весть на что. Что ж, никто тебе не мешает, надейся!

– Я так и не понимаю, чего вы хотите, герр рапорт-фюрер.

– Это ясно Я не хочу отправки «Гиглинга 3» в газовые камеры. Я хочу, чтобы он исправно функционировал как рабочий лагерь. Если у нас есть больные, мы их поместим к тебе в лазарет. Тех, кто помрет, похоронит Диего. И чтобы больше никаких перемен, ровно никаких. Так я хочу.

– Нельзя играть в спокойствие, когда в лагере тиф. От него не отгородишься.

– Quatsch!. Я не забиваю им свою голову. Умирают заключенные? Ну что ж, им и положено умирать. Устроить дезинфекцию можно, это правильно. И вакцину для прививок конвойным и специалистам, работающим у Молля, мы тоже раздобудем. Тем самым будет обеспечена безопасность, и работа пойдет дальше.

– У вас перемрет весь лагерь.

– Опять вздор! Мы пережили сыпняк в Варшаве. Сотни старожилов отлично перенесли его и еще сохранили достаточно сил, чтобы построить новые лагеря в Гиглинге. И здесь тоже не перемрут все. Вы уже не заболеете, и еще многие уцелеют. На опустевших нарах мы разместим пополнение, и дело в шляпе.

– А если доктор Бланке будет другого мнения?

– Мы должны постараться, чтобы он был одного мнения с нами. Ты не хочешь ликвидации лагеря, вернее, отправки его в печь. Я тоже. Стало быть, не надо пугать Бланке. Не будем ему ничего подсказывать, пусть сам…

– А если он введет карантин?

– Никаких карантинов для лагерей не существует. Я знаю предписания, о которых не знаешь ты. Или работа, или печь, на выбор. Поэтому ты скажешь Бланке, что в лагере есть больные с высокой температурой, и все.

– Вы думаете, доктор Бланке будет советоваться со мной, врачом евреем?

– Не знаю. Но если ты посмеешь говорить с ним так, как говорил со мной, я тебя прикончу. Это уж наверняка.

* * *

Как только рапортфюрер покинул лагерь, портной Ярда прибежал в кухню. Сердце у него испуганно билось: а вдруг нарвусь на кюхеншефа? Но дверь была открыта, и, заглянув в кухню. Ярда увидел там только девушек.

– Уходи! – крикнула одна из них. – Не знаешь, что ли, что тебе сюда нельзя?

Ярда приложил палец к губам и поманил девушку.

– Кто из вас фрейлейн Юлишка? Я к ней по делу.

Подошла Юлишка с повязкой на рукаве и палкой в руках.

– Это, наверное, портной?

Ярда робко поглядел на огненные глаза и прочие прелести Юлишки и отрекомендовался ей, как учил его Гонза.

– Не очень-то ты похож на владельца шикарного салона. В Праге ты тоже ходил с грязью под ногтями?

Ярда глуповато улыбнулся и неловко сделал старомодный поклон.

– Работой будете довольны. А в лагере я не могу выглядеть, как хотелось бы…

– Есть у тебя сантиметр?

– Откуда же? Но мы обойдемся веревочкой. Для вашей талии хватит совсем коротенькой, хи-хи-с! Игла у меня есть.

– Подожди здесь. – Она ушла в темную кухню и принесла узелок с одеждой, которую на днях обменяла на еду у «мусульман». – Что ты скажешь об этих коричневых брюках? Они вполне сносные и достаточно велики. Я дала их выстирать. Когда будешь обуживать штанину, выпори полосатый кант, понятно?

Ярда удивился.

– Выйдут совершенно гражданские брюки. В Освенциме нарочно вшивали этот арестантский кант.

– Знаю. А я не хочу арестантских, и точка. Когда будет готово?

Она смерила веревочкой свою талию, потом Ярда промерил длину брюк. Все это делалось торопливо и в тени. Беа стояла настороже перед кухней и смотрела в сторону комендатуры. Вдруг она увидела машину Россхауптихи.

– Бросьте все! – крикнула она. – Кобылья Голова здесь!

– А мы, собственно, уже готовы, а? – хладнокровно усмехнулась Юлишка и движением руки отпустила Ярду.

– Achtung! – заорали орднунгдинсты у ворот.

Юлишка вбежала в кухню и прямиком к каморке Лейтхольда.

– Герр кюхеншеф, битташон! Приехала фрау надзирательница!

Россхауптиха уже шагала к конторе, писарь вытянулся перед ней в струнку. В руке у нее он заметил плетку, глаза надзирательницы не предвещали ничего доброго. «Ого! – подумал Эрих. – Кобылья Голова жаждет крови». И, застыв на месте, он медлил с рапортом.

На счастье, с другой стороны уже ковылял Лейтхольд с ключом в руке.

– Хай… тлер! – приветствовал он. – Мне уже пришлось побывать сегодня в женском лагере… к сожалению. Вам об этом говорили в комендатуре?

– Нет, я пришла прямо сюда. Что случилось?

Лейтхольд теперь заметил, что она не в духе, и проклинал свою разговорчивость. С какой стати именно он должен сообщать обо всех неприятностях?

– Недавно вы принесли сюда котенка… Сегодня утром его нашли сгоревшим на проволоке.

– Кто это сделал?

– Очевидно, несчастный случай… Котенок, видимо, влез на ограду…

– Так-то его берегла секретарша! Ну, я ей задам!

– Утром мы выключили ток, и тотенкапо под моим личным наблюдением убрал…

– К чему вы мне это рассказываете? На что мне ваши дохлые кошки? Но девчонку я проучу! Отоприте калитку и ждите здесь.

Илона, стоявшая у калитки, подала рапорт. Надзирательница, даже не взглянув на нее, прошла прямо к третьему бараку.

– Где эта сволочь? – крикнула она и щелкнула плеткой.

Илона побежала за ней.

– Секретарша заболела… у нее лихорадка, она бредила всю ночь.

– Ага! Знает, симулянтка, что ее ждет!

Россхаупт вошла в низкую дверь и остановилась около койки Иолан. Девушка лежала, закрыв глаза, в лице у нее не было ни кровинки, алые пятна на щеках уступили место восковой бледности.

Надзирательница опешила, ей показалось, что перед ней труп. Она перевела дыхание и выпрямилась, словно только что осознала, что не имело смысла так воинственно вторгаться сюда. Здесь не с кем было воевать, некого карать.

– Врач был? – хрипло спросила она и, когда девушки подтвердили, что был, распорядилась лишь для того, чтобы сказать что-нибудь: – Пусть придет еще раз!

Илона подбежала к калитке, крикнула: «Frauenarzt!» – и вернулась в барак. Староста барака тем временем прерывистым голосом рассказывала о том, что произошло. Было затемнение… Иолан потеряла сознание, лежала на снегу, подруги принесли ее.

Россхаупт села на койку и молчала, забыв о плетке, висевшей в ее опущенной руке.

Пришел Шими-бачи и сообщил свой утренний диагноз: слабая конституция, недостаточное питание в период роста, возможно анемия, а также повышенная впечатлительность. В результате – нервный шок, причина которого несчастный случай с котенком.

Надзирательница велела еще раз осмотреть пациентку и тупо глядела, как блоковая откинула грубое одеяло и стянула с плеч Иолан серую рубашку. Доктор приложил ухо к хрупкой груди девушки. Через минуту осмотр был закончен, Иолан снова покрыли одеялом. Лицо больной вдруг стало беспокойным, исказилось гримасой, словно она хотела заплакать, но глаза с длинными ресницами оставались закрытыми, как у спящей куклы, на них не было слез, губы были плотно сжаты.

– Ну, так что с ней делать? – неожиданно грубо сказала надзирательница и встала. Шими-бачи выпрямился и взглянул в ее каменное лицо. «Никогда не будет более подходящего случая сказать ей, что я думаю на этот счет», мелькнуло у него.

– Иолан поправится, если ей обеспечить покой. Но не здесь, не в Гиглинге. Не знаю, известно ли фрау надзирательнице, что в лагере появился сыпной тиф. У девушек пока почти нет вшей, но через несколько дней эпидемия перекинется и к ним. Иолан не переживет тяжелого заболевания. Да и большинство девушек тоже. Не можете ли вы устроить, чтобы их перевели в другой лагерь?

Россхаупт не ответила. Она медленно вышла из барака, словно ничего не слышала.

* * *

Копиц в комендатуре сердито отбросил газету.

– Хорошенькое дело! – кивнул он на сводку германского командования. Учти, Руди, что у меня на голове нет плеши. Просто мои волосы «стратегически отступили на заранее подготовленные позиции».

Дейбель чистил пистолет и не поднял головы.

– Тебя это, конечно, не интересует, – раздраженно продолжал рапортфюрер. – Тебя в последнее время вообще ничто не интересует. Занимаешься с Мотикой такими же рискованными делишками, как с Фрицем, а то, что мы теряем наш обычный доход с провианта, тебя не касается!

Дейбель стыдливо улыбнулся голубыми, как незабудки, глазами, взглянул на коллегу и потер пальцем тупой носик.

– Не брюзжи, старый. Что ж поделаешь, если Лейтхольд кретин?

– Всегда можно что-нибудь сделать, но для этого надо пораскинуть мозгами. – Копиц стукнул кулаком по газете. – Надо избавиться от него. Надо застукать его с какой-нибудь девкой или натравить на него Кобылью Голову. Или еще что-нибудь в этом роде. Что если ты сегодня вечером подпоишь его и заставишь проговориться?

– А ну тебя! Пить с таким недоноском!

– Значит, ты ему прощаешь тысячу триста порций, которых он позавчера лишил нас?

– Нет! – спокойно сказал Дейбель. – Никогда не прощу. Я его за это отправлю на тот свет. Но как, это должен придумать ты.

Вошла Россхаупт. Плетка все еще болталась в ее руке. Даже не взглянув, ровно ли висит сегодня портрет Гитлера, она придвинула стул к столу и села.

– Откройте же окно! Как можно выдерживать такую духоту!

Дейбель выполнил ее желание. Вычищенный пистолет он сунул в кобуру и повесил на место.

– Ну, фрау надзирательница, – осторожно начал Копиц. – Что вам сегодня у нас не понравилось?

– Недавно вы обещали сделать дезинфекцию…

– Я не забыл об этом! – Рапортфюрер придвинул к себе лежавшую на столе папку. – Сейчас я сообщу вам точную дату, когда я настоятельно просил Дахау…

– Не надо! – Она махнула рукой и, вспомнив о плетке, машинально стала сворачивать ее колечком. – Все равно поздно. У вас тут тиф…

Дейбель поглядел на Копица. Откуда эта ведьма знает?

– Что вы имеете в виду? – осторожно осведомился рапортфюрер.

– То, что говорю. Не прикидывайтесь дурачком. Как будто вы не знаете!

«Учтивость имеет свои границы», – подумал Копии и сказал с усмешкой:

– Мы все знаем, фрау надзирательница. И то, что в лагере есть больные с высокой температурой, и то, что у некоей секретарши пропал котенок…

Россхаупт медленно подняла взгляд.

– Я сегодня не расположена к шуткам. Отложим препирательства. Что вы предпринимаете против тифа?

– Нам известно лишь о больных с высокой температурой. Об этом я информировал сегодня утром Дахау и просил доктора Бланке приехать сюда. А кстати, кто вам сказал, что это сыпняк?

– Врач женских бараков, – ответила Россхаупт, не заметив, как Копиц и Дейбель обменялись взглядами. – Я плохо себя чувствую. Есть у вас пирамидон? Или глоток спиртного?

– О, конечно, – Копиц вскочил и вытащил бутылку шнапса, которую только что припрятал в шкаф с бумагами. Дейбель тем временем рылся в маленькой аптечке у двери.

– Я думаю, будет лучше убрать женщин из вашего лагеря, Копиц, сказала вдруг надзирательница. – Избавитесь от хлопот, а главное, от меня. А? – Она даже попыталась улыбнуться и замигала рыжими ресницами.

– Убрать женщин? А кто будет нам стряпать? И для чего мы спешно строили забор внутри лагеря? Значит, все это напрасно?

– Напрасно. У Молля строят еще больше ненужных вещей… расходуют миллионы… А стряпать? Столько мужчин бездельничает у вас в лагере. Будут варить себе сами.

– Вы же это не всерьез! А кухня эсэс?

– Двадцать девушек из пятого лагеря могут ежедневно приходить сюда пешком.

Копиц хотел продолжить свои возражения, но решающий маневр на этот раз предпринял Дейбель. Он сдвинул фуражку на затылок и вздохнул:

– Бедняга Лейтхольд!

– Почему бедняга? – устало спросила Россхаупт. Копиц оживился.

– Как, вы не знаете? Он же без ума от одной из этих евреек. Из-за него у нас хлопот не оберешься.

Россхаупт подняла брови.

– Этот калека? Да что вы говорите!

– Вот именно он. Самое время убрать отсюда девушек, этим вы, быть может, спасете жизнь Лейтхольду.

Усталость все сильнее овладевала надзирательницей.

– Этого я совсем не хочу. Если все это правда и ваш помощник забыл о своей эсэсовской чести, ему место на виселице.

– Вот именно! – убежденно сказал Копиц. – Но отъезд девушек, возможно, исправит его. Да, переведите их в другое место, фрау Россхаупт.

– Посмотрим… – Надзирательница с трудом подняла набрякшие веки. Слушайте, нет ли у вас тут какой-нибудь каморки, где можно прилечь?

Копиц перегнулся через стол.

– Может быть, вызвать доктора? Что с вами?

– Ничего, – сказала она и хлебнула из рюмки. – Сегодня утром я получила телеграмму… Разбомбили домик моих родителей… и… младшая сестра тоже… Покажите, где у вас койка. На полчасика…

* * *

Писарь дочитал длинный список, поднял очки на лоб и протер глаза. Потом перебросил бумагу через стол Зденеку и сказал хрипло:

– Надо все переделать.

Это были первые слова, произнесенные им сегодня с утра. После переклички и инцидента с Оскаром Эрих вернулся в контору сам не свой, было видно, что сцена, разыгранная на апельплаце, отнюдь не доставила ему удовольствия. Он несколько раз собирался заговорить на эту тему со своим помощником, но Зденек работал с такой подчеркнутой сосредоточенностью, что писарь промолчал. Теперь тишина была нарушена, и Зденек поднял голову.

– А почему надо переделывать, герр Эрих?

– Надо! – прохрипел писарь. – Если бы ты вовремя посоветовался со мной, не пришлось бы зря работать. Зачем ты в шести местах указал причину смерти – «tiphus exanthematicus»?

Зденек прищурился.

– В диагнозы врачей я не вмешиваюсь. Как они пишут на рапортичках, он указал на клочки бумаги, – так я и указываю в сводке.

– Утром ты был на апельплаце и все слышал. Переделай сводку, вместо тифа напиши всюду «сердечная недостаточность», «insuficiencia cordis». Есть в лагере тиф или нет, это еще будет видно.

– Здесь подписи врачей.

– Не болтай зря. Неужели надо еще раз повторять тебе, что в глазах эсэсовцев доктора из нашего лазарета – коновалы, а не врачи…

– Об этом вы говорите с Оскаром. Я пишу то, что…

– Ну, хватит! – Эрих схватил сводку и разорвал ее пополам. Шрам на его шее побагровел. – Еще ты будешь мне перечить! В конторе этому не бывать, здесь распоряжаюсь я! Думаешь, я за вас подставлю голову под удар и пойду в комендатуру с неправильной сводкой? Как бы не так! Когда меня здесь не будет, ты поймешь, какое сомнительное удовольствие – помогать людям, имея за спиной таких олухов, как ты и Оскар. Вот будешь за все отвечать сам, тогда попробуй написать в сводке не то, чего хотят наци. А строить из себя храбреца за мой счет…

На дворе послышался возглас «Achtung!» Писарь умолк на полуслове. Его слух был натренирован: если прозевать это «Achtung», можно получить изрядную взбучку.

– Открой-ка дверь, я не расслышал…

Зденек выглянул из конторы.

– Вызывают врача женских бараков.

– К воротам? Странно. Сбегай в лазарет, скажи Шими-бачи.

Писарь остался сидеть за столом и хмуро уставился в одну точку. Надзирательница уехала минут десять назад, зачем же вызывают врача женского лагеря? Может быть, хотят назначить его вместо Оскара главой лазарета? Или это связано с тем разговором, который был сегодня у Копица с Оскаром?

Но тут Эрих оставил всяческие догадки – ему вдруг пришло в голову, что он сейчас может воспользоваться отсутствием Зденека и просмотреть его бумаги. Чех все время что-то записывает. Что это такое могло быть? Вот и сейчас, когда писарь обратился к нему насчет сводки, Зденек быстро сунул под ящик какие-то бумажки…

Эрих встал, надвинул на нос очки и перегнулся через стол к бумагам Зденека.

* * *

– Меня вызывают?

Шими-бачи схватился за грудь, но тотчас овладел собой и встал. Его щеки были, как всегда, розовы, седые виски придавали лицу благодушное выражение.

Оскар заметил невольное движение старого врача и взглянул ему в глаза.

– Тебе нехорошо?

– Нет, я просто искал градусник. – Шими-бачи сунул руку в правый карман пальто и вынул термометр. – Я думал, что он у меня в нагрудном кармане, а он, оказывается, здесь.

Он бережно положил футляр с градусником на стол, потом извлек из кармана свиток бумажных бинтов и бросил их рядом с градусником.

Оскар нахмурился.

– Ты знаешь, почему тебя вызывают?

– Откуда же мне знать? – улыбнулся Шими-бачи. – Но опытный заключенный всегда очищает карманы, когда идет к ним.

– Шими! – Оскар взял его за плечи. – Ты был неосторожен в разговоре? Может быть, с надзирательницей?

– Может быть, – неторопливо кивнул венгр. – А разве ты никогда не высказываешься неосторожно? Я сказал Кобыльей Голове, что можно спасти наших девушек: надо быстро убрать их отсюда, пока они не заразились тифом. Разве я неправ?

В открытых дверях появился Зденек, а издалека опять донеслось: «Frauenarzt, vorwarts!»

У Оскара дрогнули губы. Он обнял старика. Тот, улыбаясь, упирался и не хотел прощаться с Рачем и Антонеску, которые тоже подошли к нему.

– Не дурите! Выдумали бог весть что! Я скоро вернусь. Пустите же, мне надо идти, а то и в самом деле побьют.

На прощанье он помахал всем рукой, повернулся и быстро вышел. Врачи прошли следом за ним шагов двадцать и видели, как в воротах мелькнуло его развевающееся пальто.

У ворот был только конвойный. Он довел старого доктора до дверей комендатуры и гаркнул в дверях:

– Der Frauenarzt ist hier!.

Дорогу слегка замело снегом, день был сухой и морозный. Шими-бачи шагал рядом с курившим Дейбелем и с любопытством поглядывал по сторонам. Он совсем не знал окрестностей лагеря. Шагах в двухстах перед ними начинался редкий дубовый лесок, бурые листья еще покрывали ветки. Направляясь к лесу, они миновали усадьбу крестьянина, с которым Копиц занимался торговыми делишками. Молодая крестьянка выглянула из калитки и, узнав Дейбеля, ответила на его приветствие.

– А, герр Руди! Вы к нашему деду?

– Не-ет! – усмехнулся эсэсовец. – Мы с доктором идем на санитарную инспекцию. Не так ли, Шими?

– Да, – венгр вежливо кивнул. – Добрый день, фрау.

– Герр Руди всегда шутит, – молодуха погрозила пальцем. – А может быть, вы в самом деле доктор?

– Он-то? – оказал Дейбель. – Доктор, и даже женский. Верно?

Шими смущенно подтвердил, пожав плечами с видом человека, который сопровождает пьяного. Мол, что с ним спорить!

– Ну, желаю успеха! – воскликнула молодуха. – И заходите к нам, герр Руди. Вместе с доктором заходите! Вы же знаете, что у меня давно болит вот тут. – Она со смехом ткнула себя в грудь и захлопнула калитку.

Дейбель самодовольно усмехнулся.

– Неплохая бабенка, а? Муж у нее на фронте, она тут одна с четырьмя ребятами и дедом.

– Неплоха, неплоха, – подтвердил Шими-бачи, и в душе его проснулась нелепая надежда. «Нет, не может быть, чтобы так вели человека на смерть! Не может быть! Глупо было думать, что меня хотят… Дейбель весел, эта женщина видела нас вместе, она его хорошо знает… Если он будет возвращаться один, она заметит это и наверняка спросит, а где же я. Что он ей скажет? Что оставил заключенного в лесу? Этому она не поверит. Скажет напрямик, что убил доктора? Нет и тысячу раз нет, это невозможно!»

Почти повеселев, он тронул эсэсовца за рукав.

– А куда мы, собственно, идем, герр обершарфюрер? На какую инспекцию?

– Разве я тебе еще не сказал? – отозвался Руди самым веселым тоном. Опять с нас требуют отчетность. Нужен акт о состоянии кладбища: соблюдены ли там все предписания. Глубина могил – метр сорок, посыпка трупов хлорной известью и все прочее. Сам знаешь.

– Да, да, – бодро, но вместе с тем осторожно сказал Шими-бачи, как будто все еще разговаривая с пьяным. Ему так хотелось верить, что Дейбель говорит правду! И только это отвратительное слово «кладбище» насторожило и заставило содрогнуться.

– А ты вообще-то знаешь наше кладбище? – спросил Руди, отбросив окурок.

– По правде сказать, не знаю. Кладбище! Все-таки, значит, кладбище. В Баварии, в чужой земле…

Дейбель кашлянул и слегка вздрогнул.

– А ветер изрядный. Ты почему не застегнешься? «Ах да, надо застегнуть пальто. Ведь я буду жить, а живой человек не должен простужаться». Старый врач начал застегиваться, но пальцы не слушались его. «Просто руки у меня дрожат от холода, вот и все, – твердил он себе. – Только от холода…»

Они шли лесом, в приятном полумраке. На дереве мелькнули две белки, в сухой листве у дороги показался крот.

– Это еще не настоящая зима, – сказал Дейбель. – В этом году она, видно, будет мягкая. Вон и белки до сих пор скачут.

– Для нас она будет тяжелой, – сказал врач, полный решимости жить. Ему уже дышалось легче, слово «кладбище» больше не страшило его, в ушах звучал голос смешливой молодухи: «Желаю удачи! Заходите к нам вместе с вашим доктором…»

– Это последняя военная зима, как ты думаешь? – наклонился к нему эсэсовец. – Ее можно пережить.

– Наверняка последняя, – отозвался врач.

– Та-ак! – засмеялся Дейбель и замшевой перчаткой почесал свой тупой носик. – А чего ты хотел бы в будущем году?

– Мира. И чтобы все мы вернулись домой.

– Мира? Стало быть, кто-то должен выиграть войну, а кто-то проиграть. Ты, конечно, хочешь, чтобы проиграл Адольф, а?

«Если он не ведет меня убивать, то за мой ответ он меня, во всяком случае, не убьет», – подумал Шими-бачи и сказал:

– Вы задаете странные вопросы. Этого, я думаю, хочет каждый заключенный.

– Вот видишь! – Дейбель, восхищенный своей проницательностью, прищурил глаз. – Значит, и ты этого хочешь. А что же будет с такими, как я, если Гитлера… того…

«Ты-то от петли не уйдешь», – подумал Шими-бачи, но вслух сказал:

– А разве вам так уж не хочется расставаться с военной формой? Я пел от радости, когда демобилизовался в восемнадцатом году. А ведь мы тогда тоже проиграли войну.

– Ты – другое дело. Ты еврей.

– Другие тоже пели. Я пел, потому что был тогда совсем еще молодым врачом и радовался, что займусь мирной практикой. Так не хотелось больше резать простреленные конечности! И я взял себе маленькую практику в провинции, лечил от всех болезней, даже принимал роды… Вы не представляете себе, какая это тяжелая работа… А сколько бессонных ночей стоит матери вырастить ребенка! И вот опять война, и наш лагерь полон мусульман. Все они когда-то были детьми… Столько трудов ушло на то, чтобы вырастить их, столько отцов, докторов, учителей занимались ими! А сейчас все это так запросто идет насмарку…

– Говори, говори, – подбодрил его Дейбель, когда Шими-бачи вдруг запнулся. – Я на тебя не донесу, а время пройдет скорее, – тут он понял, почему старый доктор боится идти дальше, поднял голову, сделал быстрый глубокий вдох и сказал: – Слышишь, как пахнет хлорная известь? Это полезная вещь. Ты все болтаешь о детях, словно не знаешь, сколько рождается всяких выродков. Таких надо устранять, чтобы они не запоганили мир, не смердили. Хлорная известь – полезная вещь, она дезинфицирует всякую заразу. А?

Старый доктор поглядел в насмешливые голубые глаза эсэсовца, смотревшие на него сверху.

Теперь он знал правду. Щеки его немного побледнели, но голос остался ровным.

– Хлорная известь, герр обершарфюрер, это мертвая материя. Порошок, с которым можно делать что угодно. Он только разъедает то, что им посыплешь, вот и все. Мы, люди, умеем больше.