Текст книги "Картотека живых"

Автор книги: Норберт Фрид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Это, конечно, подлость, – Вольфи нахмурил белесые брови. – С чего это ему вздумалось?

– Зол на штаб лагеря. Ему не нравится, что в нем Оскар и что Эрих принял всерьез идею рабочего лагеря. Челюсть тому мусульманину сломал Пауль. Эрих якобы это знал и при Фрице пригрозил Паулю расправой. А зарезал его еврей-парикмахер Янкель.

Вольфи в раздумье почесал затылок.

– Янкеля нам от петли не спасти. Главное – как будет с остальными. Надо, чтобы тут не было погрома, как в сорок первом году в Дахау.

– Пошли штубака за Клаузе и Гельмутом, – сказал Фредо. – Ребята из французского барака тоже сейчас придут. Надо придумать, как помочь Оскару и лазарету. Зеленые прежде всего набросятся на них.

* * *

В комендатуре писарь нашел только Копица. Рапортфюрер сидел все в той же позе, в какой был недавно, когда писарь уходил из комендатуры. Только сейчас перед Копицем стояла большая кружка кофе с молоком, полученным в соседней усадьбе в обмен на краденую картошку, и рапортфюрер старательно обмакивал в нее сдобную булку, выменянную на казенную колбасу.

Эрих вздохнул с облегчением: Дейбеля тут нет. Видно, он еще отсыпается после ночной поездки в Дахау. С Копицем, да еще попивающим кофе, говорить легче.

– Ну, что еще? – проворчал рапортфюрер. – Забыл что-нибудь?

Писарь с необычным рвением вытянулся в струнку.

– Никак нет. Но считаю своим долгом доложить о чрезвычайном происшествии в лагере. Заключенный Янкель Цирульник зарезал заключенного Пауля Кербера.

– Пауля? – Копиц пососал намоченную сдобу, с которой капал кофе. – А почему именно Пауля? Почему не тебя? По крайней мере я мог бы спокойно позавтракать. И что это вообще значит «зарезал»? У нас мясники режут скотину. А Янкель – парикмахер, это не его специальность.

Эрих замигал.

– Осмелюсь доложить, что это именно так. Пауль, к сожалению, мертв. Янкель полоснул его бритвой, и Оскар констатировал…

Копицу все еще не верилось.

– Ну, довольно молоть чепуху! Чтобы этот хилый жиденок посмел поднять руку на Пауля?.. Я знаю обоих еще по Варшаве.

– Оскар, извиняюсь, утверждает, что Янкель сделал это в каком-то припадке. Я в этом не разбираюсь, но видел, что парикмахер лежит с пеной у рта и все еще без сознания.

Копиц отодвинул кружку, наклонился над столом и утер рот скатертью.

– Хорош сюрпризик с утра! Что же нам с ним делать? Парикмахера придется повесить, а?

Эрих понемногу обретал обычное хладнокровие. Его успокоило, что великий и грозный рапортфюрер так здраво смотрит на это дело. Писарь даже не понимал, как он сам поддался нелепому возбуждению, охватившему немецкий барак. Что случилось с Фрицем и Карльхеном? Старые хефтлинки, а ведут себя, как последние кретины! А может быть, именно Копиц держит себя сегодня иначе, чем можно было ожидать? Похоже, что он уже не свирепый эсэсовец времен Варшавы, а какой-то благодушный немецкий папаша, слегка рассерженный тем, что ему не дают спокойно доесть сдобу и выпить кофе.

Писарь собрался с духом и сделал два шага к столу.

– Если герр рапортфюрер пожелает, Янкеля можно повесить немедля. Но, может быть, лучше сначала немного успокоить лагерь. Боюсь, что сейчас работа на стройке почти прекратилась… А ведь нам надо к завтрашнему дню построить последние тринадцать бараков для новой партии, которая прибудет к вечеру… Послезавтра мы должны послать на внешние работы две с половиной тысячи человек…

Писарь говорил и говорил. Пользуясь задумчивым молчанием рапортфюрера, он быстро изложил все доводы за осмотрительное и тихое разрешение дела.

– М-да, ты прав, – пробормотал Копиц. – С самого понедельника у меня голова просто распухла от забот… – Выразительным жестом он показал, как именно распухла его голова. – Постройку бараков нужно продолжать во что бы то ни стало, ей ничто не должно мешать, понятно? Немедля иди в лагерь, гони людей на работу, убитого пока что отнесите в мертвецкую. Оскар пусть напишет медицинское заключение о смерти. А этого Янкеля… черт подери, что с ним делать? У нас тут даже карцера нет…

– Может быть, отправить его в Дахау? Для суда… и вообще.

– Ты с ума сошел! Начнется следствие, нам не дадут покоя!

Теперь Эрих рискнул выложить самую деликатную часть своего сообщения.

– Разрешите доложить, что, к сожалению, без расследования все равно не обойтись.

– Почему? – рассердился Копиц. – Кто меня заставит? У нас каждый день столько мертвых, а тут из-за одного затевать такую канитель.

Эрих пожал плечами.

– Я только передаю слова Фрица. В его оправдание надо сказать, что смерть товарища страшно подействовала на него, он сам не знает, что говорит. Ему взбрело в голову, что это не несчастный случай, а предумышленное убийство немецкого заключенного. Мол, евреи подослали Янкеля…

– К черту Фрица, этого безмозглого гитлерюгендовца! – Копиц стукнул кулаком по столу. – А ты за него вечно заступаешься! Недавно я обозлил Дейбеля тем, что не угостил Фрица двадцатью пятью горячими, которые он вполне заслужил. А теперь еще этого не хватало! Следствие! Может быть, вызвать сюда еще и гестапо? И оправдываться перед ними, почему у меня, в этакой тесноте, арийцы не отделены от евреев?

– С Фрицем трудно разговаривать, герр рапортфюрер. Я начал было его уговаривать, но Карльхен стал на его сторону. Этот Карльхен тоже имеет на меня зуб за то, что я не прощаю ему разврата с еврейским мальчишкой…

– Ну, ну, хватит! – Копиц нетерпеливо покачал головой. – Ты все валишь в одну кучу. Карльхен – старый гомо, это всем известно. А что, он очень обнаглел?

– Так, пустяки, герр рапортфюрер, – уклончиво ответил писарь с видом человека, который не любит наушничать. – Я поймал его мальчишку на том, что он сшил себе шапочку из куртки. Франтит, видите ли… Люди в лагере мерзнут, а Карльхен заказывает из казенной одежды наряды для своего…

– Да перестань! При чем тут убийство Пауля?

– Пауль тоже был против меня. Недавно он жестоко избил одного мусульманина, и я передал ему, что больше не потерплю таких выходок. Теперь, когда этот кретин Янкель зарезал Пауля, Фриц говорит, что Янкеля подослали еврейские врачи – дружки этого побитого мусульманина. А Карльхен и вовсе кричит, что Янкеля подослал я!

– Бабы, вздорные, глупые бабы, вот вы кто! Один другого стоите! У меня хлопот полон рот, я даже в лагерь к вам не захожу, пытаюсь обращаться с вами по-хорошему, лишь бы рабочий лагерь стал на ноги – и вот, видишь, ничего не получается! Дейбель вам нужен, вот что! – воскликнул Копиц, и «Дейбель» опять прозвучало в его устах, как «Teufel».

Эрих сделал сокрушенное лицо пристыженного школьника, но в душе смеялся и потирал руки. Карльхен и Фриц посажены в калошу. Куда им против старого профессионала Эриха Фроша!

В этот момент произошло нечто, испортившее тихий триумф писаря. Распахнулась дверь, и из темного помещения вышел позевывающий Дейбель в одном нижнем белье, взлохмаченный.

– В чем дело? Ты звал меня, Лойзль?

«Пропало дело!» – мелькнуло у Эриха. Копиц сделал недовольное лицо.

– Никто тебя не звал. Просто я крикнул «Дейбель вам нужен». Разозлили меня наши старички. Самые старые хефтлинки, оказывается, самые дурные. Иди, спи.

Левый глаз Дейбеля никак не хотел раскрыться, но правый тупо уставился на писаря. Он все еще не мог простить Эриху заступничество за Фрица, о Фрице же он вспомнил сейчас потому, что нечего было курить. Несколько странным ходом мыслей он пришел к выводу, что во всем повинен Эрих: Фрица не выдрали, и потому сейчас нет сигарет.

– Не хочу спать! – хмуро сказал Дейбель. – И совсем я не удивляюсь тому, что этот подлый писарь портит тебе нервы. Но, слава богу, скоро мы от него избавимся.

– Проснись ты наконец как следует! – проворчал Копиц. – Или уходи. Тут и без тебя хорошая каша.

– А что случилось?

– Ничего. Вот придешь мне докладывать о поездке в Дахау, тогда я тебя информирую. А сейчас поди, оденься. Вот-вот приедет Россхауптиха. Увидит тебя с открытой аптекой – грохнется в обморок.

Дейбель оправил на себе белье.

– Иду, иду. Но самую важную новость из Дахау я тебе скажу сейчас. И пусть этот сволочной писарь тоже послушает: быть ему на фронте. Конец филонству в гиглингском санатории, всех зеленых берут в армию. «Achtung, годен к военной службе! В общую могилу – шагом марш!»

Дейбель продекламировал эту фразу словно со сцены в кабаре и так лихо повернулся направо кругом на голой пятке, что у него взметнулись завязки кальсон.

– Погоди-ка, – проворчал Копиц. – Я, конечно, ожидал, что ты налижешься там, но если ты и сейчас не соображаешь, что мелешь, это уж…

– То есть как так не соображаю, начальник? – возразил Дейбель и снова зевнул. – На той неделе зеленые призываются в Дахау. У нас их как раз тринадцать человек…. роковая цифра! А потом прямехонько на фронт – и на тот свет. Пиф, паф! – с этими словами Дейбель закрыл за собой дверь, и было слышно, как он повалился на койку. Скрипнули ржавые пружины.

– Руди! – недовольно воскликнул Копиц ему вслед, потом взглянул на писаря. – Сколько зеленых у нас в лагере?

Краснолицый Эрих стал заметно бледнее. Сердце у него колотилось.

– Герр обершарфюрер разрешит мне высказать свое мнение? Я думаю, что это невозможно… Обершарфюрер Дейбель немного сердит на меня и, видимо пошутил… Никогда еще не случалось…

– Я его слишком хорошо знаю, – тихо сказал Копиц. – Ему не придумать такую шутку. Нет, здесь что-то не так… ну, ладно, мы скоро узнаем. Но мне пришло в голову кое-что похуже. Сколько зеленых числится за нашим лагерем?

Он поглядел на писаря, тот – на него, и оба без слов поняли друг друга. У нас больше нет тринадцати зеленых, Пауль уже не в счет! Но его не вычеркнешь из списков, как любого другого: мол, заключенный номер такой-то выбыл, причина – смерть. В Дахау знают, что у нас числится тринадцать зеленых. Что, если их потребуют завтра же? Отсутствие тринадцатого придется объяснять, мотивировать. Как это острят хефтлинки насчет проверок? «Обходятся с нами, как с дерьмом, а считают нас, как дукаты». Пауль – это статья баланса, которой не хватит в нашей бухгалтерии. А если еще Фриц и Карльхен перед призывом начнут болтать и накляузничают… М-да-а, вляпались мы так изрядно, что одним повешением Янкеля не отделаешься. Германия потребует солдата, а что мы дадим?

– Kreuzhageldonnerwetternocheinmal! – медленно и со смаком выругался Копиц. Эрих тихо вздохнул.

– Тебе хорошо вздыхать, – накинулся на него рапортфюрер. – Ты-то знаешь, что в армию ты не годен, с таким горлом тебя не возьмут. А Пауль был здоровяк, второй Макс Шмелинг[17]17
  Популярный в свое время немецкий боксер. – Прим. перев.


[Закрыть]. И такого солдата нам ухлопали евреи!

Писарь в душе содрогнулся. Вот теперь заговорил настоящий Копиц, крутой эсэсовец Копиц. Берегись, Эрих!

– Разрешу себе обратить ваше внимание, герр рапортфюрер, на то, что уход двенадцати ведущих работников заметно осложнит положение в лагере. Для того, чтобы послать в понедельник две с половиной тысячи заключенных на внешние работы, надо беречь каждого человека. Мы не можем позволить себе без разбору вешать евреев, как этого хочет Фриц.

Это были смелые, но правдивые слова. Копиц уже не стоял за столом, а бегал на коротких ножках по комнате. Затрещал телефон, и ему пришлось снять трубку. Звонил рапортфюрер из пятого лагеря и сообщал, что от них выехала Россхауптиха и через какие-нибудь двадцать минут будет у Копица.

– Спасибо, дорогой коллега, – сказал Копиц. – А кстати, раз уж ты позвонил, скажи-ка: не слышал ты каких-нибудь новостей о наших зеленых?

Эрих навострил уши, но голос в трубке был слишком тихим. Впрочем, достаточно было видеть кислое лицо Копица: рапортфюрер из пятого, видимо, подтвердил то, что сказал Дейбель.

Трубка с треском упала на вилку аппарата, Копиц снова забегал по комнате.

– Такая невероятная новость, и вот, пожалуйста, я узнаю ее последним. Все уже знают, один я… Ручаюсь, что Фриц и Карльхен тоже пронюхали. Иначе они не нахальничали бы…

– Исключено! – сказал Эрих, хотя не был уверен, что это так. – То, что знает кто бы то ни было в лагере, знаю и я.

Копиц остановился перед ним.

– Кто приехал сегодня утром из Дахау? Пауль и Гюнтер, не так ли? Думаешь, они не знают? А ты с ними ссоришься, вместо того чтобы разведать, какие новости они привезли. Стареешь ты и глупеешь, писарь, вот что. Если тебя не заберут в четверг под ружье, тебе, я думаю, все равно не бывать больше писарем.

Эрих снова сделал огорченное лицо, но был рад, что Копиц немного успокоился.

– Насколько я понимаю, сейчас приедет фрау надзирательница, – сказал он. – Я хотел бы предупредить кухню и девушек. Да и на стройку мне пора… Вопрос о Пауле, герр рапортфюрер, видимо, лучше всего разрешить вам лично, когда вы придете в лагерь…

– Проваливай! – рявкнул Копиц. – И верно, никакого от тебя толку! Всем мне приходится заниматься самому. Сделай то, что я сказал: труп отнесите в мертвецкую, а Янкеля… а Янкеля знаешь, куда? Заприте его там же! Если в мертвецкой нет замка, забейте пока дверь гвоздями. Снимите у него пояс и шнурки, чтобы не повесился. А самое главное: работа на стройке должна продолжаться как ни в чем не бывало! Пока Россхаупт здесь, всюду должно быть полное спокойствие. Verstanden?

9.

Кюхеншеф Лейтхольд волновался больше обычного. Во-первых, он с тревогой ожидал визита надзирательницы, во-вторых, никак не мог забыть того, что произошло сегодня в немецком бараке. Итак, в лагере действительно убивают. Мысли о сверкающих кухонных ножах и топоре не случайно заполняли его голову, он не преувеличивал, все это правда, он попал в клетку с хищниками!

Одно теперь ему ясно: чем дольше он глядел на девушек в кухне, тем меньше боялся их и больше боялся за них. Эти женщины в жалких бумажных платьях никого не обидят, они робкие и мирные создания, кроме разве Юлишки. Надо оберегать их от мужчин, а не мужчин от них. Единственный мужчина в кухне, которому, быть может, грозит опасность, это он сам. Да и то не от женщин. Если маленький ничтожный Янкель поднял руку на силача Пауля, почему бы Мотике, Фердлу, Диего или любому другому заключенному не прикончить его, Лейтхольда? Ведь он их враг, он эсэсовец, у него в кармане ключи от провиантского склада и от женского лагеря…

Лейтхольду стало страшно. Кроме того, он побаивался Россхауптихи: кто знает, что еще она выдумает? Забравшись к себе в каморку, он присел к столу, уставился в одну точку и даже не услышал легкого стука. Стук повторился уже погромче. Лейтхольд вскочил.

– Войдите!

Дверь отворилась, на пороге стояла Юлишка.

– В чем дело, Габор? Вам не полагается заходить ко мне. Оставьте дверь открытой.

Юлишка замигала. «Не укушу же я тебя, – говорили ее смеющиеся глаза. Какой ты странный!»

Стеклянный глаз Лейтхольда сердито глядел на блузку девушки, тесно облегавшую бюст.

– Ну, в чем дело?

– Пришла машина с хлебом. Капо абладекоманды Зепп просит помочь им с разгрузкой. Ведь у них теперь нет Пауля… Что, если послать Эржику и Беа…

– Вечно Эржика и Беа! – вырвалось у Лейтхольда. – Почему именно их?

– Вы же знаете, что они сильные девушки, – невозмутимо ответила Юлишка.

Экая бестия! Лейтхольд заставил себя взглянуть на нее зрячим глазом, хотел оборвать, но вместо этого сказал любезно:

– Ладно, пусть идут. Но чтобы не затевали никаких фокусов с мужчинами. С минуты на минуту явится надзирательница.

– Jawohl! – вытянувшись в струнку, отозвалась Юлишка и заговорщицки прищурила левый глаз. – Можете на меня положиться, герр кюхеншеф.

Дверь закрылась, Лейтхольд снова остался один. Через перегородку был слышен энергичный топот деревянных башмаков Юлишки.

– Эржика, Беа, марш разгружать хлеб! И никаких фокусов, verstanden?

Лейтхольд сидел за столом и глядел в одну точку. Вдруг он страшно перепугался, заметив, что его губы невольно растянулись в улыбку.

* * *

– Вот еще новое дело! – проворчал конвойный Ян и передвинул трубку из одного угла рта в другой. – У меня только два глаза, где мне еще смотреть за бабами? Они же могут упрятать под юбку целую буханку хлеба, а потом ищи-свищи!

Против обыкновения он подошел ближе к откинутому заднему борту грузовика, чтобы удобнее было следить за разгрузкой. Тем временем Фриц, околачивавшийся около кухни, воспользовался возможностью: подскочил к кабине и заглянул в открытую дверцу.

– Берегитесь конвойного! – испуганно и в то же время радостно прошептала фрау Вирт.

– Он там, сзади, – успокоил ее черномазый красавчик, влюбленно глядя на фрау Вирт.

– Я так давно вас не видела, – вздохнула дородная фрау Вирт. – Теперь у вас в лагере женщины, обо мне вы, наверное, и не вспоминаете.

– Ах, что вы, фрау Вирт, – Фриц обиженно покачал головой. – Вы же меня знаете. До этих пархатых венгерских жидовок я не дотронусь даже щипцами. И вообще, знали бы вы, что у нас тут творится! Помните Пауля, этого детину из абладекоманды? Так вот, он лежит в мертвецкой, ей-богу! Зарезан сегодня утром.

– Эсэсовцы? – в испуге спросила она.

«Чего там долго объяснять!» – подумал Фриц, кивнул и продолжал.

– Да и мне уже недолго оставаться здесь. Еду на фронт.

– Что вы говорите! А я думала, что в концлагере… Вас в самом деле заставляют?

– Если не сбегу, заставят. – Он подошел поближе. – Как думают у вас в Мюнхене, скоро все это кончится?

Боже, что говорит этот человек! Давно ли он ораторствовал, как сам Гитлер…

– Не бойтесь, – фрау Вирт понизила голос. – Войне вот-вот конец.

– А что, если однажды ночью я постучусь у ваших дверей? Спрячете вы меня? Вы же живете одна, – напрямик спросил Фриц, глядя на нее голодными глазами и с таким видом, словно от ее согласия зависит спасение его души.

Фрау Вирт вздрогнула. Он это всерьез? Сокрытие беглого лагерника карается смертью. Но разве можно отказать такому славному пареньку?.. Оставить его на погибель в страшном лагере, сказать ему в лицо: нет, я вам не помогу! Но она не поверила его версии о скорой отправке на фронт и не отнеслась всерьез к словам о возможном побеге. Ведь он такой вертопрах, этот ее цыганенок…

– Понимаете… я бы с удовольствием помогла, но, ради бога, прошу вас, не поступайте опрометчиво, чтобы вам не стало еще хуже…

– Это так похоже на вас, фрау Вирт, – пылко сказал Фриц и ловко изобразил подступившие к горлу слезы. – Я никогда этого не забуду. Скорее, скажите ваш адрес!

– Но не так же, в арестантской одежде…

– Адрес, скорей!

– Ольденбургерштрассе, 68, четвертый этаж, направо.

Фриц для верности переспросил, потом, оглянувшись, попятился от кабины.

– Пожелайте мне успеха, фрау Вирт, и не бойтесь!

Она слегка подняла руку, словно хотела перекрестить его. Ей показалось, что она видит его последний раз в жизни.

Фриц быстро и осторожно обошел Зеппа, Коби, Гюнтера и девушек и из-за угла стал наблюдать за разгрузкой хлеба. Грузовик был уже почти пуст, в заднем углу кузова у борта лежал зеленый брезент.

Фрица вдруг осенило. Еще пять минут назад он и не думал, что это произойдет сегодня и именно так. Но сейчас… В голове этого туповатого парня вдруг засела навязчивая мысль, которую он никак не мог прогнать. Мерзкий концлагерь, зарезанный Пауль, призыв в армию и страх, все-таки неотвратимый страх перед фронтом, – все это угнетало его… И вот подвертывается редкая возможность! Надо только перескочить через левый борт в кузов грузовика в тот самый момент, когда Ян будет влезать справа в шоферскую кабину, и успеть спрятаться под брезентом, пока машина едет по лагерю. Есть только два опасных «если»: если часовой на вышке справа вдруг посмотрит на грузовик (левому не видно, заслоняет кухня) и увидит, что Фриц вскочил в машину; но и это еще не беда – часовой может подумать, что проминент с повязкой поехал легально, с разрешения. Второе «если» подстерегает Фрица у ворот: часовой там может быть более дотошным и приподнять брезент. Но может и не приподнять… В большом деле риск неизбежен, а здесь все ставится на карту.

…Последняя буханка снята с грузовика. Зепп и Гюнтер подняли и закрепили задний борт, Коби крикнул какое-то ядреное словцо вслед девушкам, которые, мелькнув юбками, исчезли в кухне. Конвойный Ян усмехнулся, закурил трубку и направился к кабине.

Фриц, весь подобравшись, как спринтер на старте, кинулся к машине. Почти наверняка кто-нибудь из заключенных заметит его, но это не смущало Фрица; в своей жизни он без всякого зазрения совести предал многих людей, но столь же спокойно рассчитывал на то, что его самого не предаст никто. Как кошка, прыгнул он в тронувшийся грузовик и прижался к стенке за кабиной на случай, если конвойный, почувствовав легкий толчок, поглядит в заднее окошко. Потом Фриц залез под зеленый брезент.

Грузовик подъехал к воротам лагеря в тот самый момент, когда в них входили Копиц и Россхаупт. Часовые вытянулись перед ними и почти не обратили внимания на автомашину. Ян вылез из кабины, а часовой небрежно выполнил свою обычную процедуру: поставил ногу на колесо, приподнялся и заглянул в кузов. Он увидел там лишь валявшийся брезент.

Фрау Вирт тронула машину.

* * *

Россхауптиха была исполнена энергии, как и в тот раз, когда впервые прибыла в комендатуру.

– Что случилось, дорогой коллега, почему вы сегодня сопровождаете меня? – осведомилась она у Копица.

Тот попытался отделаться шуткой.

– Просто так. Надо же когда-нибудь быть кавалером.

Россхауптиха на ходу смерила его взглядом.

– Что-то у вас тут неладно, а? В тот раз вы были тверды, как скала, а сегодня похожи на студень.

– Вы так думаете?

«Ах, черт! – досадовал Копиц. – Я и забыл, что только выдержка, выдержка и еще раз выдержка избавит меня от подвохов этой несносной бабы».

– Когда с вами держишься официально, это вам не нравится. А начнешь относиться запросто, вы опять недовольны. Чего же вы хотите?

Россхаупт усмехнулась.

– Ишь, как вы расшевелились! Вот это мне нравится! Движение, темп, больше жизни – все это правильно! Щука в пруду – это я, господин карась!

«Никогда еще не видывал рыжей щуки, – кисло подумал Копиц. – Но рожа у тебя, и верно, щучья».

Они подошли к конторе, где, стоя навытяжку, их ждал писарь. Из кухни вышел Лейтхольд и заковылял к ним.

– Каковы ваши планы на сегодня, фрау надзирательница? – спросил рапортфюрер.

– Ничего особенного. Взгляну только, как ведут себя женщины. Мертвых среди них нет?

– Списочный состав без перемен: семьдесят девять человек, – прохрипел писарь.

Россхаупт нахмурилась.

– Тебя я не спрашиваю. У меня есть секретарша, она будет вести учет. Надеюсь, у вас есть картотека? – обратилась она к Копицу.

– Конечно. Но только одна, и она здесь, в конторе. Разрознивать ее я не собираюсь. Мне нужны полные сведения о наличном составе, и я не намерен бежать в женский лагерь каждый раз, когда мне понадобится…

– Не волнуйтесь, я сделаю себе отдельную картотеку: приведу секретаршу, и она снимет копии с карточек. Против этого вы, я полагаю, не возражаете?

Подошел Лейтхольд.

– Хей…тлер! – приветствовал он надзирательницу. – Вот ключ от калитки.

– Как ведут себя номера на кухне? – подмигнула ему Россхаупт.

– Хорошо. У меня жалоб нет.

– Я сейчас туда загляну, но прежде закончу дело с секретаршей. Вы собираетесь идти со мной, рапортфюрер? А собственно, зачем?

«Ага, вот оно, – подумал Копиц. – Клюет, клюет щука!» Вслух он сказал:

– Меня туда ничто не тянет. Да и есть кое-какие дела в мужском лагере. Если я вам понадоблюсь, дайте знать. Хей…тлер!

Россхаупт направилась к калитке, а Копиц кивнул Лейтхольду.

– В кухне у тебя все в порядке? Дождись там надзирательницу. Писарь, мы идем в немецкий барак. Марш!

У калитки стояла Илона. Она отрапортовала надзирательнице: столько-то женщин работает вне лагеря, в казармах и кухне СС, столько-то в лагерной кухне и столько-то в бараках. Больных трое, заболевания легкие.

– Где секретарша?

Староста проводила надзирательницу к третьему бараку. Там санитарка крикнула «Achtung!» Три пациентки стояли в проходе между нарами. В бараке было чисто, одеяла сложены безупречно. Рассхаупт кивнула и проследовала дальше. За занавеской в глубине лазарета, у окна, стоял стол. За столом сидела тоненькая Иолан.

– Is gut, – сказала эсэсовка Илоне. – Иди, проверь остальные бараки. Я сейчас туда приду. – И она опустила занавеску. – Ну, секретарша, есть у тебя точный учет, где работают девушки?

– Да, пожалуйста, – Иолан робко показала на бумаги. Но Россхаупт даже не взглянула на них. Она глядела на длинные ресницы и чистый лоб девушки. Вшей у тебя, я надеюсь, нет?

– О, нет, нет!

– Сними головной платок.

Иолан повиновалась. Надзирательница подошла к ней. Россхаупт была на голову выше.

– Так тебе больше идет. Ты теперь похожа на мальчишку. Покажись, – она провела рукой по мягким, коротко остриженным волосам девушки. – У тебя красивые уши. Под волосами их, наверное, было бы не видно, – Россхаупт вдруг ухватила девушку за мочку левого уха и сильно дернула. Иолан испуганно вскрикнула.

– Не ори! – сказала надзирательница. – У тебя грязное ухо.

– Я его мыла… – Девушка заплакала.

– Плохо! Покажи ногти.

Иолан спрятала руки за спиной.

– У нас нет ножниц, и мыла очень мало…

– Показывай!

Иолан вытянула руки. Ногти у нее были обломанные и разной длины, но совершенно чистые.

– Свинья! – сказала надзирательница. – Я тебя проучу. Разве это чистота?! Противно сесть рядом с тобой! Покажи ноги!

Девушка смотрела на нее глазами, полными слез.

– Разуйся! Ну, пошевеливайся!

Иолан нагнулась, развязала шнурки и сняла деревянные башмаки с парусиновым верхом. Ступни у нее были узкие и очень пропорциональные, подъем высокий, пальцы длинные, кожа смуглая, чистая. На ногтях обоих больших пальцев надзирательница заметила какие-то пятнышки.

– Это что такое?

Иолан взглянула и улыбнулась сквозь слезы.

– Остатки лака… Еще не сошел… летом я была на курорте… – «Летом на курорте, – мечтательно подумала она. – О господи, еще этим летом!»

– Ах, вот ты какая! Красила ногти, соблазняла мужчин! Wie eine richtige geile Nutte!. А прикидываешься невинной.

Девушка покачала головой.

– Нет, нет, я не делала… того, о чем вы говорите. Все девочки в моем классе летом красили ногти… честное слово!

– Ну, здесь этому будет конец, о твоем воспитании позабочусь я. Знаешь ты, что это такое? – Россхаупт словно только и ждала этого момента: она вынула из сумки аккуратно свернутую плетку, взмахнула ею и улыбнулась, увидев испуг в глазах маленькой венгерки. – Так ты не знаешь, что это?

– Плетка для собаки, – прошептала Иолан.

– Какое там для собаки! – сказала эсэсовка. – Это для таких, как ты. Понятно? – b она слегка хлестнула девушку по икрам. Иолан подпрыгнула.

– Но по ногам я обычно не бью, – с расстановкой продолжала надзирательница. – В лагере бьют по заднице. По голой заднице. И на виду у всех. Перегнешься через стол, одна тебя держит за голову, другая за ноги, а третья бьет, вот так! – Она взмахнула плеткой и со всей силы хлопнула ею по столу. Звук был страшный.

– Нет, нет, – как безумная вскрикнула Иолан. – Меня еще никогда не били!

– Это и видно! – проворчала Роосхаупт и схватила ее левой рукой за горло. – Ты, я вижу, хорошая истеричка. Ну-ка, замолчи!

Она сказала это так угрожающе, что Иолан затихла, но тряслась, как в лихорадке, и чувствовала, что у нее стучат зубы.

Россхаупт отпустила ее.

– А для тех, кто часто ревет и вообще устраивает сцены, у меня есть кое-что получше, чем плетка. Вот, гляди, – она нагнулась и подняла деревянный башмак. – Возьму его и разобью в кровь твое смазливое личико!.. Ты была бы не первая, кого я убила вот этими руками, понятно? – и она стукнула девушку каблуком по лбу. Лицо эсэсовки налилось кровью, Иолан была бледна как мел.

– Обуйся, бери бумаги и пойдем, – сказала надзирательница и бросила башмак на ногу Иолан. Та вскрикнула «ой!» и тотчас закусила губы. Потом обула башмаки, вытерла слезы, повязала на голову платок и пошла за надзирательницей.

Плетка снова была спрятана в сумку. Визит Россхауптихи в остальные два почти пустых барака был коротким. Кое-где она проронила две-три фразы, потом повела секретаршу в контору мужского лагеря. Там сидели Хорст и Зденек. В глубине, за занавеской, Бронек занимался уборкой. Хорст отрапортовал, Россхауптиха улыбнулась ему: «А, мой немецкий красавчик!» Польщенный Хорст погладил усики.

– Ты ведешь картотеку? – строго обратилась надзирательница к Зденеку, перед которым стояло два ящика – картотека живых и картотека мертвых. Какой ты национальности? И почему у тебя не пришит треугольник?

– В Освенциме нам дали куртки без треугольников. Я чех, политический.

– Ein Tscheche?. – грубо засмеялась Россхаупт. – «У чехoв много блохoв», – сказала она по-чешски с сильным судето-немецким акцентом. – Не так ли?

– Не совсем, – улыбнулся Зденек. – Здесь, в Германии, у нас завелись еще и вши.

Это было дерзостью, и Зденек не получил оплеухи только потому, что надзирательницу обеспокоило слово «вши».

– Фуй, и у тебя тоже?

– Сегодня утром я нашел всего трех. Но если так пойдет и дальше, скоро их у нас будут тысячи.

Россхаупт записала на клочке бумаги «Произвести дезинсекцию», потом обратилась к испуганной Иолан, которая все еще стояла со слезами на глазах:

– Вот видишь, к этим мужикам нельзя подходить близко, они грязные. Ты сядешь вон там… – Она показала на свободное место Фредо. – Чех даст тебе карточки женского лагеря и чистые бланки, и ты снимешь копии. Работай молча, не вздумай ни с кем разговаривать, а то… в общем, сама знаешь, она взглянула на Хорста, который все еще стоял навытяжку. – А что мне делать с этим опасным щеголем? Не хочешь ли проводить меня на кухню?

– С удовольствием, фрау надзирательница! Прошу вас.

– Тебя я уже не считаю заключенным, – сказала она ему по дороге. – Ты ведь знаешь, что фюрер дает тебе возможность отличиться на фронте и загладить все твои проступки.

– Да, у нас поговаривают об этом… Я высоко ценю великодушие фюрера.

– Рада слышать. В Дахау мне сказали, что из вашего лагеря пойдет тринадцать человек.

– Jawohl! – сказал Хорст и запнулся. – То есть… к сожалению, нас только двенадцать. Сегодня утром выбыл самый бравый…

– Что с ним случилось?

– Умер. Представьте себе, убит, фрау надзирательница.

– Что ты говоришь? И кто же его убил?

– Загадочная история, – сказал Хорст, радуясь, что они уже подходят к кухне и разговор кончается. Не выболтал ли он лишнее? С эсэсовцами надо быть осторожным…

– Погоди, остановись-ка! Какая такая загадочная история? Разве не выяснено, кто его убил? Может быть, сам Копиц? – Ее глаза блеснули. Недурно было бы узнать что-нибудь, компрометирующее этого противного рапортфюрера.

– Нет, нет, – поспешил ответить Хорст. – Убийца – заключенный. Польский еврей, парикмахер Янкель… Во время бритья он перерезал Паулю горло.

– Так что же тут загадочного?

Хорст смутился.

– Есть слух, что парикмахер действовал по наущению… Все выяснится, герр рапортфюрер сейчас расследует дело.