Текст книги "Картотека живых"

Автор книги: Норберт Фрид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

– Марш! – сказал Дейбель.

6.

Оскар Брада вошел в контору. Он все еще был очень зол на писаря за ту комедию, что тот разыграл утром на апельплаце, и решил не разговаривать с ним. Но страх за жизнь Шими-бачи оказался сильнее: когда прошел час, а старый врач все не возвращался, Оскар решил действовать.

За столом сидели Зденек и Эрих. Зденек что-то писал, а Эрих с нетерпением ждал, пока он кончит. Он постукивал толстыми пальцами по лежащей перед ним пустой папке и сделал вид, что не заметил Оскара.

– Привет, Оскар! – сказал Зденек, подняв глаза и рассеянно улыбнувшись. – Тебе надо что-нибудь?

Брада стоял в дверях и не в силах был скрыть тревогу.

– Я к Эриху.

– Да ну! – удивился писарь, поднимая брови. – Какая честь!

– Так ты садись, – сказал Зденек. – Если тебе надо поговорить с ним наедине, я…

– Нет, оставайся. Я пришел спросить, где Шими.

– Он еще не вернулся? – перепугался Зденек, в душе проклиная дурацкую «сводку покойников», которая требовала от него предельного внимания.

– Нет. А вам известно что-нибудь? Зачем его вызывали?

Писарь провел рукой по плеши и почесал затылок.

– Много я на этот счет не раздумывал. Может быть, его хотят сделать старшим врачом вместо тебя?

– Что за чушь! Шутки в сторону. Дело серьезное.

– В самом деле? Что же ты не пришел сразу? Если хочешь знать, я сознательно отстранился от этого дела. Я думал, что вы о чем-то сговорились с рапортфюрером, ведь сегодня днем он навестил тебя в лазарете… А ты даже не счел нужным рассказать мне, о чем был разговор.

– А ты мне докладываешь, о чем с ним сговариваешься? Уж ты-то этим занимаешься!

– Ты пришел препираться со мной или выяснить, что сталось с Шими-бачи?

– О том, что было сегодня утром, я тоже не мог смолчать! Не думай, что я безропотно смирился с твоим поведением на апельплаце. К твоему сведению: я снова настаиваю на приеме у рапортфюрера. Иди в комендатуру и возьми меня с собой.

– Зачем? Ты спятил?

– Я не могу больше ждать… Шими-бачи был неосторожен. Чтобы спасти девушек, он сказал надзирательнице, что в лагере тиф.

– Ого-го! – проворчал писарь.

– Россхаупт, видимо, рассказала об этом в комендатуре, а Копиц… ты ведь видел, что он выделывал утром, лишь бы я не произнес слова «тиф» и не испортил его страусовую политику… Шими там уже больше часа.

– Вероятно, его вздули, – задумчиво произнес писарь, – лежит там где-нибудь без сознания, и нас, наверное, скоро вызовут унести его.

– Я не хочу больше ждать. Пошли к Копицу!

Эрих Фрош чувствовал себя виноватым перед старшим врачом. Поэтому он кивнул.

– Я пойду один. Можешь подождать меня тут. И не спорь, мне и вправду лучше идти одному. Да я и не скажу, что пришел справляться о Шими-бачи. Мне как раз надо отнести Копицу сводку умерших. Кончай поскорей, Зденек! – И он хлопнул рукой по пустой папке. Чех виновато опустил голову и продолжал заменять «тифус экзантематикус» «сердечной недостаточностью».

– Кури! – сказал Эрих, кидая Оскару сигарету. С минуту было тихо, потом дверь открылась, заглянул Диего в берете и шарфе.

– Furt nix? испорч… – осведомился он, уставившись на писаря.

– Шагай, шагай! Я уже два раза оказал тебе, что тотенкоманда не может выехать, пока этот недотепа не кончит сводку.

У ворот послышался возглас: «Lagerschreiber, vorvarts!»

Писарь вскочил, как автомат.

– Вот оно! Ну, спокойно! – добавил он, обращаясь к доктору, и побежал в комендатуру.

Вернулся он очень скоро, и лицо его не было таким румяным, как прежде. Он снял запотевшие очки и подошел прямо к Оскару.

– Дейбель застрелил его.

Оскар без сил опустился на лавку. У Зденека рука с пером скользнула по бумаге, сделав безобразную закорючку.

– При попытке к бегству, – прохрипел в тишине писарь, – во время санитарной инспекции на кладбище. Лежит на берегу реки, вправо от главной могилы. Писарь Зденек и новый дантист немедленно отправятся туда вместе с тотенкомандой, врач осмотрит зубы мертвого и продиктует акт о смерти. Похоронить сразу же. Оскар, пожалуйста, пошли ко мне нового дантиста… А сейчас иди в лазарет, потом мы поговорим. Мне его тоже жалко… – И он накинулся на Зденека. – Черт подери, кончишь ты когда-нибудь или нет?! Сколько раз тебе говорить!

Зденек взял резинку и подчистил закорючку. Но из глаз у него выкатились две крупные капли и упали на бумагу.

* * *

– Los, Mensch! Надо управиться до обеда! – сказали Зденеку могильщики из команды Диего. Между собой они говорили по-испански, и Зденек их не понимал.

Тележку нагрузили с верхом, как обычно в последние дни. У могильщиков была своя система: половину «груза» они клали головой вперед, половину головой назад. Таким образом на тележку помещалось «пятнадцать штук». Грязная парусина, которую закрепляли сверху, не покрывала всех трупов, окоченевшие руки и ноги торчали во все стороны.

Антонио и Фелипе тянули впереди за оглобли. Диего, Фернандо и Пако толкали тележку сзади или подпирали ее плечом, когда дорога шла круто в гору. Дантист и Зденек тоже помогали по мере сил. Шествие замыкали двое конвойных с ружьями – турнфатер Ян и какой-то мордастый тиролец.

Они проехали усадьбу у леса, там сейчас не видно было ни души. В садике на веревке болталось детское белье, застиранное и залатанное.

– Тут кто-нибудь живет? – прошептал Зденек, шагавший рядом с Диего.

– Claro, hombre, – проворчал тот. – А чему ты удивляешься?

– Тому, что оставили тут жителей, около самого лагеря. Ведь они все видят.

– Ну и что ж? Им это не мешает. Мы дважды в день ездим мимо них с нашим грузом. Иной раз хозяйка выглянет из окна, в хорошую погоду играют дети, их четверо, все белокурые и сопливые.

– Что они о нас думают? Одобряют вот это? – Зденек кивнул головой в сторону лагеря.

Диего не ответил. Зденеку показалось, что он утвердительно кивнул своей угловатой головой. И тогда Зденек прошептал ему в самое ухо:

– Ты бы, значит, их всех…

– Не неси вздор, чех! Возьмись лучше за веревку и придерживай тележку. Видишь ведь, что мы едем под гору.

Все, упираясь ногами в землю, вцепились в тяжелую тележку и притормаживали ее. Запыхавшиеся испанцы переговаривались и, вспомнив, видимо, какой-то веселый случай, громко хохотали.

– А сами-то мы хороши? – продолжал Диего. – Ребята сейчас вспоминают, как однажды в гололедицу эта подлая тележка вырвалась у нас из рук. Бац, и Фелипе швырнуло вон в те кусты. Умора! Погляди, он еще и сейчас ходит весь исцарапанный. Лежал тогда в самом низу, под трупами, все они свалились на него, его и не видно было…

Зденек не засмеялся.

– К чему ты рассказываешь мне такие отвратительные вещи? Мы же говорили о немцах…

– А ну тебя, ничего ты не понимаешь!

С минуту Зденек сдерживался, потом вскипел:

– По-твоему, люди все равно что звери. И немцы, и мы, и… значит, и Шими-бачи тоже! Всех ты ставишь на одну доску.

Диего медленно и печально покачал головой.

– Ничего подобного я не говорил. В большинстве люди – это люди; в том числе и немцы. Но надо суметь более стойко переносить нынешние ужасы. Некоторым это пришлось не по силам. А теперь, уж вправду, хватит об этом!

* * *

При слове «кладбище» вооображению представляется каменная ограда, кресты, могильные плиты. Здесь не было ничего подобного. Небольшую просеку в дубовом лесу пересекал ров, большая часть которого была закидана землей. Впереди, где еще зияла яма, лежали вчерашние трупы, слегка посыпанные известью и снегом. Двое испанцев молча взяли лопаты, спрыгнули в ров и стали забрасывать трупы землей. Двое работали наверху кирками, помогая нижним. Ров понемногу удлинялся, рядом с закапываемыми покойниками возникало место для нового «груза». Его зароют завтра.

Тиролец закурил сигарету и остался стоять на краю ямы, возле бочки с известью. Турнфатер Ян кивнул остальным, чтобы шли с ним искать мертвого врача.

Они вышли с просеки, опушка леса была уже близко. Лес поредел, каменистый склон круто спускался к реке Лех. Воды в ней в это время года было мало, и река, подобно горному ручейку, извивалась между валунов. Только обрывистые берега свидетельствовали о том, что к весне река опять станет бурной и полноводной.

Река и чистый воздух на минуту одурманили Зденека. Он старался забыть о яме посреди просеки, о запахе хлорной извести… Потом он посмотрел в том направлении, куда показал Ян. Вот он, Шими. Какой маленький!.. Лежит головой к реке, пальто задралось, руки словно протянуты к холодной воде.

– Ну да, – проворчал конвойный. – Точно так, как сказал герр обершарфюрер. Кинулся к реке, хотел удрать, получил пулю между лопаток.

Диего стал на колени около мертвого и очень бережно перевернул его на спину.

– Да ведь рана у него на груди!

Он указал пальцем на кровавое пятно и в упор посмотрел на немца.

– Не болтай, если не понимаешь! – И конвойный толкнул винтовкой дантиста. – За дело! А ты, писарь, запишешь, как я сказал.

* * *

Когда Зденек вернулся в контору, Эрих сидел за столом и размешивал ложкой похлебку. На печурке стояла вторая миска.

– Эй, Бронек, чех пришел. Подай ему обед.

Зденек сел на скамейку и устало покачал головой.

– Я не буду есть.

– Ну и глупо, – сказал писарь.

Бронек принес миску, ложку и ломоть хлеба.

– Выйди, – сказал ему Эрих, сверкнув очками. – Мне надо вправить мозги этому олуху.

Бронек повиновался. В конторе остались писарь и Зденек. С минуту оба молчали. Зденек нетвердой рукой придвинул к себе картотеку живых, чтобы вынуть карточку доктора Шимона Гута и переложить ее в другой ящик.

– Оставь-ка пока это! – сказал Эрих, вынул из кармана три листка и с многозначительным видом положил их на стол. – Все по порядку. Сперва займемся вот этими карточками.

Зденек тотчас узнал их и протянул руку.

– Дайте сюда. Это вас не касается.

– В таком тоне ты со мной не разговаривай, раз навсегда предупреждаю! – писарь положил свою тяжелую ручищу на листки, чтобы Зденек не мог их взять.

– Это мое личное письмо, Эрих. Оно адресовано девушке, если хотите знать. Отдайте немедля!

– Отдать?

Писарь встал, приподнял кочергой раскаленную конфорку на печурке и бросил туда листки.

Зденек вскочил, оперся руками о стол, дрожа от гнева. Он не знал, кричать ему или просто повернуться и уйти, уйти из конторы, от этого гнусного коллаборанта и… Лучше смерть! Неужели стоит жить, когда жизнь сохранена такой ценой?

Писарь опять уселся на место.

– На сей раз твои дурацкие записки случайно обнаружил я. А что если бы их нашел Дейбель? Вспомни об участи Шими-бачи. Сейчас у нас особые строгости. Да и без них за такую писульку можно получить петлю на шею.

– Я вам говорю: это письмо к девушке!

– Это потому, что оно начинается «Милая Иолан»? А разве ты не знаешь, что и за такое письмо полагается смертная казнь? – Писарь расстегнулся, он совсем взмок. – Но это не письмо. Любому младенцу ясно, что ты делаешь заметки для фильма или что-то вроде. Есть у тебя еще такие листки? Если есть, дай сюда, лучше сожжем их, пока не поздно! – В голосе Эриха был неподдельный испуг.

Зденек сжал губы.

– Не бойтесь, вам не грозит вылет из конторы. До сегодняшнего дня я ничего не писал. А то, что вы нашли, это действительно письмо. Вы же знаете, что венгерка-секретарша болеет… Я хотел развлечь ее.

– Развлечь! Вас повесят рядышком, если Кобылья Голова найдет у нее такое письмо. Садись-ка, это серьезное дело… Или стой, если уж ты такой упрямый. Знай, что я за свою должность не боюсь. Шесть лет я тут хожу по канату, как-нибудь удержусь. Но сколько таких, как ты, на моих глазах попали в мертвецкую. Ни за что ни про что. Скоро, может быть, все кончится. Неужто ты не хочешь дожить до этих дней, а потом спокойно заниматься полезным делом? Я знаю, ты кинорежиссер. Думаешь, я забыл об этом, нет!.. Я и сам хочу, чтобы кто-нибудь снял такой фильм.

– По-вашему, значит, так, – сказал Зденек строго, – пока ты в лагере, не пикни. Делать что-нибудь стоящее можно только потом. Шими-бачи был просто дурень, а вот у Эриха Фроша – глубокий ум.

Зденек ждал, что писарь грубо оборвет его, но ошибся. Эрих лишь слегка усмехнулся и медленно сказал:

– Шими-бачи был доктор и выполнял свой врачебный долг. Может быть, он спас этих девушек. Ему было нетрудно решиться, он уже прожил свою жизнь, и его игра стоила свеч. – Эрих выпрямился. – Что касается меня, то как меня ни честили, никто еще не сказал, что Эрих Фрош глуп. Я не старый врач, я всего только венский колбасник, окончивший два класса коммерческого училища. От меня нельзя требовать, чтобы я жертвовал собой. Ты, киношник, в таком же положении. Нас швырнули сюда, на самое дно этой скверной трясины, так разве это грех, что мы бултыхаемся и стараемся выплыть? А раз мы поумнее других, значит, мы думаем за них, помогаем им. Разве я делал что-нибудь плохое, скажи? Вот выйдем отсюда и расскажем миру всю правду. Ты снимешь кинокартину, а я… что ж, может быть, понадобится, чтобы кто-то вышел на трибуну и сказал: «Да, господа, так оно и было, Зденек все верно описал. Я, Эрих Фрош, свидетельствую об этом!»

Писарь докончил свою тираду и подмигнул чеху: вот, так-то, мол.

– Ну?

Зденек недоуменно глядел на Эриха. «Какая же ты дрянь!» – думал он.

Писарь подошел и взял его за рукав.

– Вижу, что ты все еще меня не понял. Но я тебе объясню. Эти свои заметки ты брось. Уж если хочешь записать что-нибудь, писал бы на своей чешской тарабарщине, зачем обязательно по-немецки? Ах, да, да – это письмо к Иолан! Но ведь именно такая пустяковая блажь может стоить тебе головы. На твоем месте я вообще не писал бы ничего. Голова у тебя молодая, держи все в памяти. Я бы все наблюдал, наблюдал, накопил бы в памяти тысячи интересных мелочей. Все это важно, все принесет тебе доход. Вот ты сейчас был на кладбище, хорошо, что ты его повидал. Шими-бачи, котенок на ограде, Иолан все это отличный материал… Да ты куда?

Зденек с трудом оторвался от стола, закрыл глаза рукой, сделал два шага к двери.

– Понимаю, – снисходительно сказал писарь. – Слишком много впечатлений. Художники такой уж слабонервный народ… Я тебя сегодня больше не буду беспокоить. Да погоди же!..

7.

В половине девятого вернулись рабочие команды со стройки. Было совсем темно, только у ворот светили два мощных рефлектора.

– Давай уголь! Быстро! – орали часовые и с ведерками обходили шеренги. Одни узники сразу же бросали им пару кусков, другие – только после того, как получали оплеуху. Некоторых заставляли поднять руки и обыскивали.

– А ты что? – конвойный толкнул капо во второй колонне. – Ты не воруешь уголь? Слишком тонко воспитан?

Это был Карльхен. Он не терпел такого обращения. Левая рука его стиснула палку.

– Обыскивайте вон Мотику, у него полные карманы!

Конвойный оглянулся. В двух шагах от него стоял грузный грек, оживленно разговаривая с Дейбелем.

– На этого у меня руки коротки, он для господ повыше меня. Давай уголь!

– Слушайте, – сказал Карльхен, стараясь сдержаться. – Как вы со мной обращаетесь? Не знаете разве, что мне скоро дадут такую же форму, как ваша?

И он показал на свой зеленый треугольник.

Конвоир размахнулся и влепил ему пощечину.

– Я честный солдат. Не смей оскорблять нашу армию!

Карльхен так опешил, что даже не защищался. Он вынул из кармана кусок угля и швырнул его в полупустое ведерко.

– Вот то-то! – усмехнулся конвойный и пошел дальше. – Вояка!

Куски угля теперь падали чаще, через несколько минут ведерко было полно.

Соседи Карльхена и бровью не повели, только юный Берл прильнул к нему и прошептал:

– Почему вы спустили ему это, герр Карльден? Вы же можете пожаловаться обершарфюреру, вы – немец.

– Заткнись, – прошипел капо. – Привлекать к себе внимание, да? А кабы меня обыскали и нашли… сам знаешь что. Из-за тебя я все это стерпел, вот что!

– Да, герр Карльхен, – уныло сказал Берл и притих.

Капо Карльхен был тугодум и обычно не утруждал себя размышлениями. Но сейчас затрещина от какого-то ничтожного конвоира ввергла его в безрадостное раздумье. Призыв в армию, видимо, отпал, зря я радовался, что выберусь из Гиглинга. Надо готовиться провести здесь всю зиму, надо рассчитывать только на реальные возможности и найти местечко потеплей… До сих пор Карльхен не думал обо всем этом, пусть, мол, другие беспокоятся. Он видел, как усердствует боров Мотика. Ну и черт с ним! Дейбель после Фрица выбрал себе этого грека, – разве его выбор не лучшее доказательство того, что в лагере уже не рассчитывают на «зеленых», что «зеленые» уйдут в армию?..

Выходит, однако, что Карльхен просчитался, и теперь нужно поправлять дело.

В барак Карльхен вошел полный энергии и сразу же раскричался, увидев, что ему не подано на стол.

– Это что же такое, штубак? Вот я тебе отполирую морду!

Дрожащий штубак вытянулся в струнку и доложил, что после обеда был обход: кюхеншеф Лейтхольд и две кухарки прошли по баракам и собрали все миски.

– Что еще за новость! Может быть, мне стоять в очереди, как какому-то мусульманину? Берл, принеси воды умыться!

Карльхен вытянул рубашку, заправленную в брюки, и снял ее через голову. Штубак отступил на два шага и сказал, что миску, в которой обычно умывается герр капо, тоже унесли. Карльхен, полуголый, толстый, потный, стоял в полном недоумении: что же это творится? Берл подскочил и вынул кусок шпига, который был засунут у капо сзади за пояс, вплотную к голому телу.

– Я достану миску, не беспокойтесь. Я сейчас вернусь…

Берл бросил шпиг на стол и поспешил к выходу, но Карльхен удержал его.

– Погоди, парень, дело не так-то просто. С этим надо покончить раз и навсегда. Дай-ка мне рубаху, я пойду сам. А ты пока что возьми шпиг и рассчитайся с французом. И чтобы через минуту опять был здесь!

Пряча шпиг под пальто, Берл шел по чужому бараку. Сердце у него колотилось, он не знал, куда деть руки-ноги. Сидевший за столом Жожо встретил его приветливо.

– А-а, mon petit! – улыбнулся Жожо. – А где же твои вещи? Ты уже отметился в конторе? – продолжал француз. – Или лучше мне самому сходить за пропуском для тебя?

Берл зарделся.

– Герр Жожо, вы знаете, как мне хотелось перейти к вам… Но ничего не выходит. Герр Карльхен меня не отпускает. В армию его не берут, он остается в Гиглинге… Вот он вам возвращает это… и велит передать, что сделка не состоится.

Берл вынул шпиг, положил его перед французом и, потупив глаза, хотел уйти. Жожо взял его за талию.

– Карльхен еще на стройке приставал ко мне с этим шпигом, – усмехнулся он. – Но я отказался. Разве ты не знаешь?

Берл уклонился от руки, которая взяла его за подбородок.

– Герр Карльхен думал, что вы предпочитаете получить шпиг здесь, в лагере. Здесь вы его дали, здесь и получаете обратно. Он говорит, что вы опасались обыска в воротах.

– Нет, нет, cheri. Я этого шпига не возьму, потому что не отступлюсь от сделки. Я за тебя заплатил, я подождал до четверга, с моей стороны все условия выполнены. Теперь ты переселишься сюда и будешь служить у меня.

– Герр Жожо! – Берл поднял длинные ресницы. – Никак нельзя, право, никак нельзя. Вы не знаете герра Карльхена…

– Ты ведь хотел учиться по-французски! Скажи-ка «Месье Жожо»…

– Месье Жожо…

– Je vous aime beaucoup…

Берл покачал головой.

– Пожалуйста, герр Жожо, не смейтесь, но я никак не могу остаться у вас. – И он шепнул, почти касаясь губами уха француза. – Он убьет нас обоих. Факт!

– Ох, и кокетка же ты! – Жожо снисходительно хихикнул. – А я тебя не уступлю. Посиди-ка здесь, я сам пойду поговорю со страшным Карльхеном. Шпиг мы ему все-таки вернем…

– Нет, – умолял Берл. – Не делайте этого, месье Жожо. Он страшный человек… у него топор под матрацем…

– Не ломай комедию! – Жожо шутливо погрозил пальцем. – По-моему, ты был бы очень рад, если бы я из-за тебя подрался с Карлом. Чтобы весь лагерь говорил: «Вон идет красавчик Берл! Два капо из-за него дрались топорами!»

Юноша выскользнул из рук Жожо и сердито надул губы.

– Не верите! Ну, так попробуйте. Карльхен меня не отдаст!

– Я тебя купил, – сказал Жожо, снова протягивая руку. – Сделка есть сделка, на этот счет у нас строго.

Но Берл увернулся еще раз.

– Не ходите хоть сегодня, он сейчас очень злой. Пожалуйста, не ходите сегодня, месье Жожо! – И он побежал к выходу.

* * *

В конторе Карльхен долго чертыхался и только потом дал высказаться писарю.

– Чего ты, собственно, хочешь? – прохрипел Эрих. – Так расходился из-за двух мисок! Согласись, что мусульманам надо пораньше отужинать и…

Карльхен снова забушевал. Писарь невозмутимо глядел на него сквозь очки.

– Слушай, – сказал он наконец, когда Карльхен умолк. – К чему все это, ведь ты завтра, может быть, последний день в лагере.

– Не треплись! – отмахнулся Карльхен и рассказал об инциденте с конвойным.

– Вправду он тебя треснул? – засмеялся писарь. – Это тебе на пользу. Но ты не придавай этому большого значения. Завтра… – Эрих встал и шепотом сообщил на ухо Карльхену важную новость. – Рапортфюрер мне оказал, что завтра утром в лагерь приедет доктор эсэс Бланке. Зеленые не пойдут к Моллю…

– Значит, призыв будет здесь, на месте?

– Дай мне договорить. О призыве я ничего не знаю, но дело в том, что Копиц хочет произвести впечатление на этого доктора и показать ему несколько здоровых и крепких ребят. В лагере сегодня была катавасия: слышал ты, что Дейбель застрелил Шими-бачи? Ага, так садись и слушай. Как ты знаешь, Оскар хотел сегодня утром рапортовать, что в лагере тиф. Копиц не допустил этого. Потом он позвонил доктору Бланке и доложил ему, что в лагере есть больные с высокой температурой. Бланке приедет завтра, надо, чтобы у него осталось хорошее впечатление от лагеря. О тифе никто и не заикнется…

– А почему?

– Он еще спрашивает! Да ведь если на нас из-за эпидемии наложат карантин, не бывать тебе новобранцем!

– Я и так не верю, что попаду в армию. Мне уже и не хочется.

– А сидеть в лагере под карантином хочется? Тогда ведь ничего не достанешь из-под полы? И потом ты, как старый хефтлинк, должен знать, что лагерь с больными мусульманами – опасное место. От него недалеко и до газовой камеры!

– Что верно, то верно. А кто, собственно, хочет карантина?

– Оскар, я же тебе говорю.

– Оскар – сволочь! У него уже на совести Пауль, а теперь вот Шими-бачи…

– Вот видишь, – сказал писарь, радуясь, что наконец натолкнул тупицу Карльхена на нужный вывод. – Теперь тебе ясно, что надо сделать? Сегодня вечером ты и Коби зайдете в больничные бараки и объявите там во всеуслышание: «У вас только жар, и больше ничего. Если завтра кто-нибудь посмеет обмолвиться немецкому врачу, что у него сыпняк, мы его собственноручно пристукнем». Понятно?

Карльхен усиленно думал, шевеля губами, словно повторяя что-то, потом вдруг махнул рукой и проворчал:

– Хотел бы я знать, при чем тут пара мисок, из-за которых я сюда пришел?

Эрих похлопал его по плечу.

– Все это тесно связано. Наши враги в лагере рвутся к власти, защищают мусульман, хотят карантина, хотят расширить лазарет, ускорить раздачу ужинов и прочее. Но вот погоди, мы снова возьмем лагерь в свои руки, тогда и ты наведешь порядки по своему вкусу – и с мисками и со всем. Не так ли?

* * *

Пока в конторе происходил этот разговор, Зденек расхаживал перед кухней. Гонзу он нашел быстро, тот топтался в хвосте очереди, к нему было нетрудно подойти, и сегодня он оказался гораздо разговорчивее, чем в прошлый раз. С веселой искоркой в глазах Гонза рассказал Зденеку новость со стройки. От Иржи на этот раз ничего не было, но Гонза беседовал с его ближайшими друзьями. Они сообщили, что староста их лагеря, немецкий политзаключенный Густль, уже начал обрабатывать своего рапортфюрера.

– Судя по всему, к нам скоро переведут группу заключенных, среди которых будет и Иржи… Тебе предстоит много работы, – шептал Гонза. – Не думай, что ты ограничишься заботой о своем брате. Партия пошлет сюда целую группу людей, и мы обязаны помочь им пережить эту зиму. Что скажешь, можем мы это обещать?

3денек решительно кивнул. Он понимал, что это будет нелегкая задача, и изо всех сил старался прогнать мрачные мысли, которые одолевали его сегодня, глупые мысли о смерти, грязи и тщетности всех усилий. Перед ним поставлена ясная задача, вполне конкретная, прямо-таки физически ощутимая, за которую можно сразу взяться. Не дать умереть Иржи и другим товарищам, заботиться о них, о том, чтобы они ели, чтобы больные не ходили на апельплац или на работу, чтобы по возможности не мерзли и не падали духом. Чтобы они пережили зиму! Сейчас еще только вторая половина ноября, за ним декабрь, январь, февраль, март… здесь, в горной местности, еще и март может быть холодный… И все же это в общей сложности всего лишь сто двадцать, максимум сто сорок дней. Цель уже видна, она перед глазами, каждый вечер мы будем ложиться спать с улыбкой, потому что каждый новый день приближает нас к этой цели…

– Можем обещать! – повторил он и взял Гонзу под руку. – А теперь скажи мне, какие заболевания там, в пятом лагере?

– Фредо откровенно сказал им, что у нас сыпняк. Это было для них неожиданностью, но они сказали, что и у них много больных с подозрительно высокой температурой. Врачи у них там все новички, без лагерного опыта, надо их предостеречь. Наши товарищи сделают это. Во всяком случае, в первую группу, которая будет переведена к нам, они подберут людей, уже болевших тифом.

– А Ирка?

– Не бойся, он тоже будет в этой группе. Он перенес тиф в Гросс-Розене.

– Слава богу! – воскликнул Зденек с таким нескрываемым облегчением, что сам смутился. – Я не верующий, ты не думай!

Гонза улыбнулся.

– Главное – это то, что ты воскликнул «слава богу», обрадовавшись не за себя, а за других и не думая о том, что с нами самими дело может обернуться довольно паршиво. Фредо и другие наши старички уже перенесли тиф в Варшаве. А можем мы с тобой быть уверены, что не умрем от него здесь?

– Для меня вопрос ясен, – сказал Зденек, улыбнувшись впервые за весь этот день. – У нас просто не будет времени умереть!

* * *

Пять часов утра, противный хмурый день, перекличка на апельплаце. За ночь снег толстым слоем покрыл дорожки. Апельплац освещен рефлекторами, как цирковой манеж. На манеже Дейбель без пальто, в высоких сапогах делает утреннюю зарядку. Изо рта у него идет пар. Он поднимается на носки, приседает, руками в замшевых перчатках сгибает красный кабель, разминает все суставы, со смаком вдыхает и выдыхает воздух, выпячивает грудь, наслаждается, показывает этому стаду дохлятин, что такое «Kraft durch Freude»[30]30
  «В радости – сила» (нем.). В гитлеровской Германии организация для поощрения спорта и «культурного» досуга. – Прим перев.


[Закрыть].

– Alles antreten!

Дейбель сегодня не ночевал в комендатуре, он переспал у молодухи, которая вчера жаловалась на «слабое сердце». Отпирая ему калитку, она смеялась: «Что ж вы не взяли с собой доктора?» Он ответил ей в тон: «Я взял с собой все, что нужно, не беспокойтесь, фрау!»

– Alles antreten!

Убийца! Весь лагерь знает, что Дейбель – убийца. Люди глядят на его глубоко посаженные голубые глаза, на крепкий подбородок и светлую кожу чисто выбритого лица, на тупой твердый носик и ровные зубы под ним. Головорез! Как не дрожать перед Дейбелем, когда стоишь тут в грязи и в снегу, одетый в лохмотья, натянув шапочку на стриженую голову и озябшие уши. Убийца делает зарядку, а ты дрожишь на холоде. Ты не можешь вцепиться этому фашисту в горло, ты должен искать левофлангового и становиться в строй. Но запомнить Дейбеля ты можешь навсегда, навеки, запечатлеть в своей памяти его облик. «Не прощу, никогда не прощу!» – можешь шептать ты в бессильном гневе.

* * *

Все выстроились в шеренги, работоспособные – слева, врачи и больные справа. Вот появляется рапортфюрер со своей трубочкой, и начинается главная сенсация этого утра:

– Revieraltester, vortreten!.

Оскар выбегает из шеренги и спешит к эсэсовцу, уверенный, что сейчас получит «двадцать пять» или что-нибудь похуже. Но Копиц не командует: «Спускай штаны!», только: «Снимай повязку!»

«Больше я не старший врач», – мелькает у чеха, и он даже рад этому.

Затем другая сенсация:

– Стань в строй, назначаю тебя капо на внешних работах. Санитар Пепи ко мне!

Оскар поворачивается направо кругом и бежит на левый фланг, к Фредо, который встречает его ободряющей улыбкой. К эсэсовцам тем временем подходит Пепи, ест их глазами. Он и представления не имеет, какую игру затеяла с ним комендатура.

– С сегодняшнего дня ты старший врач! – говорит Копиц. – Инструкции получишь позднее.

– Jawohl! – гаркает санитар. Головорез Дейбель ухмыляется и подает ему повязку Оскара.

– Ich gratuliere!.

– Besten Dank., – по-солдатски отвечает Пепи, косясь на Оскара: не подумал бы тот, что это его, Пепи, интриги.

Потом раздается еще несколько отрывистых приказов. «Зеленые» сегодня не идут на внешние работы, зато туда отправятся все больные, которым не хватило места в лазарете. Все без исключения!

– У меня высокая температура, – плачет один из пострадавших.

Дейбель пружинистой походкой подходит к нему.

– А сколько?

– Вчера вечером было сорок.

Дейбель усмехается.

– А башмаки у тебя какой номер? Сорок два?

Больной стоит раскрыв рот, глаза у него, как стеклянные, все как-то расплывается перед ним, он смотрит в лицо Дейбеля, но видит только кокарду с черепом на эсэсовской фуражке. Узник переводит взгляд ниже, но и там лишь мундир с блестящими пуговицами.

– Чего глаза вытаращил? – кричит Дейбель, – говори, что выбираешь: башмаки номер сорок два или жар сорок градусов. Если хочешь оставаться в лагере, садись и разувайся.

Узник слышит плохо, но насчет башмаков он понял. Нет, он не отдаст их. И он, шатаясь, идет по снегу, налево, к рабочей команде.

– Also fertig?. – осведомляется Копиц.

Дейбель подтверждает, что все готово.

Лагерный староста Хорст командует:

– Marschieren Marsch! Links, zwei, drei, vier, links….

* * *

После ухода рабочих команд в лагере обычно воцарялся покой. Гасли рефлекторы, блоковые и штубаки возвращались в опустевшие бараки, чтобы поспать еще часа два. Теперь, в тишине и спокойствии, можно по-настоящему задать храповецкого.

Но сегодня все было иначе. Эсэсовцы не ушли к себе, рефлекторы не погасли, и даже могильщикам позже, когда рассвело, не разрешили начать свое дело.

– Grossreinemachen! – сказал Дейбель, щелкнув кабелем по голенищу. Капитальная уборка!

Штубаки, взяв веники, принялись подметать главный проход в своих бараках и часть улицы перед ним. Стружку на нарах нужно было разровнять и аккуратно уложить на нее одеяла. Уголки блоковых, столы, кружки для кофе, фасадные окна – все должно было сверкать чистотой.

Не успели блоковые и штубаки как следует прибрать в своих бараках, как за ними уже пришли «зеленые», главные распорядители всей этой уборки. Половину штубаков они погнали к уборным, остальных – в больничные бараки. Там было особенно много работы, санитары с ней не справлялись. Немало было шума, крика, ненужных осложнений. Уборщики пинали ногами ведерки, вытряхивали одеяла, проветривали помещения. Полураздетые больные жаловались и плакали, не зная, чем все это кончится.