Текст книги "Мятный поросенок"

НИНА БОДЭН 1975

ГЛАВА 1

   Наша прабабушка Гринграсс потеряла указательный палец – мясник ей его отрубил, когда она покупала телятину. Она показала пальцем, сколько ей отрубить, а потом решила, что этого будет маловато, и опять показала. А мистер Грамметт, мясник, к несчастью, уже ударил острым своим секачом. Он приложился в аккурат по пальцу, отхватил его, как какой-нибудь сучок, и палец отлетел в угол на кучу опилок. Трудно сказать, кто больше испугался, мясник или бабушка Гринграсс. Во всяком случае, она его не винила. Она сказала так:

   – Я же никогда не умею сразу решить, чего и сколько, это моя вечная беда, мистер Грамметт.

   То есть я, конечно, не уверена, что прабабушка Гринграсс сказала именно так, потому что она умерла очень-очень давно, еще за много лет до того, как я родилась на свет, и до того, как появились автомобили на улицах, аэропланы в небесах и электрические лампочки в домах. Но моя бабушка – ее звали Эмили Гринграсс – рассказывала, что именно так оно и было, и я верю, потому что все ее дети, Полл, и Тео, и Джордж и Лили, тоже всегда ей верили.

   Эмили Гринграсс очень хорошо рассказывала всякие истории. Лучшие из них были про Норфолк, где она родилась и жила, пока не вышла замуж за Джеймса Гринграсса и тогда уехала в Лондон. Одна ее знаменитая история повествовала про бедного свинопаса, у которого передохли все свиньи. Он был в отчаянии, жена и дети на краю голодной смерти. И вот однажды ночью явился ему во сне черный монах и сказал: «Копай вон там, под тем дубом, найдешь сундук с золотом...»

   Полл и Тео, когда были маленькими, с удовольствием слушали эту историю, но теперь они предпочитали слушать про бабушку Гринграсс, как ей мясник Грамметт палец отрубил. Интересней, чем какая-то сказка: во-первых, это все-таки случай из их собственной семейной истории, а еще оба они, конечно, были кровожадненькая парочка.

   Хотя по виду не скажешь. Полл было девять лет, личико розовое, волосы длинные и желтые, как брюшко утенка. А Тео такой мелкий и тощий, что все думали, будто он моложе сестры, хотя ему было уже десять с половиной. «Весь не толще штопальной иглы» – так его мама, которая была портнихой, про него говорила. И вообще, кто впервые видел его деликатное телосложение и большие застенчивые глаза, все считали его невинным ангелочком.

   А на самом деле именно Тео однажды серым ноябрьским днем, выслушав в сотый раз про бабушку Гринграсс, заявил:

   – Ну, а дальше что? Кровь била фонтаном, да?

   – Да нет, – сказала мама, – крови всего капелька, не больше, чем когда хвост у щенка откусывают. Во всяком случае, так сказала ваша тетя Сара, а она сама все видела, хотя помочь уже ничем не могла. Конечно, взяла бы и пришила его на место, тот палец, но Сара никогда не была слишком умелой. – И при этом мама вроде как бы фыркнула. – Хотя почасти школьных уроков она была умница, это да.

   – Вот ты бы, конечно, пришила, правда, мама? – сказал Тео с уверенностью. – Как жаль, что тебя там не оказалось. Но как ты думаешь: кость срослась бы?

   Мама встряхнула батистовую сорочку, которую она шила для Полл, расправила оборки на лифе:

   – Не скажу – не знаю. Может, и срослась бы. Бабушка была здоровая, крупная женщина.

   Полл спросила:

   – А как это, ты сказала, у щенка хвост откусывают?

   – А конюх из поместья всегда так делал. Как вам известно, моя мать служила там поварихой, и я сама видела, как этот конюх брал одного за другим щенков из нового выводка, откусывал хвостик по суставу и выплевывал, раз – и готово. Способ самый милосердный, говорил он, без суетыи шума, а щенок только пискнет, и все.

   Полл сама взвизгнула при этих словах; Лили, которой уже исполнилось четырнадцать, издав тихий стон, зажмурила глаза, а Джордж, на год старше Лили, только откашлялся, поднял очки на лоб и захлопнул свою книгу. Он считал, что уже перерос мамины сказки, и делал вид, что не слушает.

   Полл и Тео глядели на Лили. Она как раз накрывала на стол к чаю, но тут замерла в неподвижности, зажмурив глаза и прижав руку к сердцу – будто от приступа ужасной боли. Лили была артистка хоть куда, нехуже, чем ее мать – рассказчица. Удостоверившись, что привлекла всеобщее внимание, она открыла глаза, печально покачала головой и вздохнулa. Потом поглядела на мать и молвила с мягким упреком:

   – Я буквально потеряла сознание на мгновение. Зачем ты рассказываешь им такие ужасы?

   – Они ей самой нравятся, вот и рассказывает, – откликнулся Джордж. – А у этой пары мамочкины вкусы.

   – Которые как раз не следовало бы поощрять, – Лили опять глубоко вздохнула. – Если уж ты считаешь, мама, что им необходимы всякие истории, то почему бы тебе не рассказать им что-нибудь приятное? То, что принесет пользу? Почитала бы им «На крыльях ангельских» или, как папа, «Книжку для малышей».

   – Пусть лучше познакомятся с реальной жизнью. Не вижу, какой от этого вред, – сказала мама, и голос ее звучал гораздо мягче, чем в иных случаях, когда ей перечили.

   С Лили она всегда была такая – а почему, спрашивается? Полл никогда не могла этого понять и даже злилась. Может быть, мама любит Лили больше всех? А если не больше, то зачем она ей так улыбается, будто выпрашивает у своей рослой красивой дочки ответную улыбочку?.. Уф! Полл просто кипела от таких мыслей.

   Джордж сказал:

   – Никакого, разумеется. – Он хлопнул книгой об стол, так что чашки запрыгали. Встал, потянулся, зевнул. И усмехнулся, глядя на маму сверху вниз. – Никакого вреда, пока они здесь, в тепле и ласке, сидят себе у огонька, при газовом свете, и занавески на окнах, и чай на столе, от этих маминых побасенок жизнь только уютней кажется!

   Джордж нередко бывал прав, и это тоже раздражало Полл. Вот и на этот раз: Полл и Тео действительно любили всякие жуткие истории, потому что собственная их жизнь была вполне спокойная, никаких таких страстей не знала и не сулила. Да и с чего бы. У их семьи был свой кирпичный дом в зеленом лондонском пригороде – такие вот домики обычно имеют в виду, когда говорят «как за каменной стеной». И денег хватало, чтобы в этих стенах всегда было тепло и сытно. Их отец расписывал экипажи – такая у него была работа в фирме «Роуленд и сын», а коронная его специальность – рисовать гербы на дверцах самых знатных карет. Дело тонкое, жалованья три фунта и десять шиллингов в неделю – деньги по тем временам немалые, позволявшие их маме держать девушку по имени Руби, которая помогала ей по хозяйству, а дочкам носить панталончики с настоящими кружевами, а Тео – зеленую бархатную с кружевным воротничком курточку по праздникам.

   Но было в доме и кое-что поважнее: веселая молодая мама и высокий красивый отец; они каждое воскресенье вывозили ребят за город – в Кью или в Хэмптон Корт – или по субботам на карнавал, на ярмарку, а то и в театр. Там выступал комик Дэн Лено или сиамские близнецы, которые спинами срослись, обе прямые, как куколки, и каждая играла на ксилофоне. Отец всегда делал детям подарки. Не только на именины, или на Рождество, или на Валенитнов день, но в другие дни тоже – и не просто подарки! На каретные гербы шло сусальное золото, и он иногда приносил домой маленькие обрезки и остатки, из них дети клеили рождественские открытки. За неделю до того ужасного события, которое навсегда перевернуло их жизнь, он принес целую жестянку – крохотные лоскутки настоящего рыжего золота, тоньше папиросной бумаги...

   Полл была трудным ребенком, самым непослушным в семье. И вот в один из ее непослушных дней случилась ужасная вещь. День вообще выдался мрачный, на улице туман гуще горчицы, да еще с пылью, на зубах скрипит. Тео не пустили в школу, потому что у него слабые легкие, и когда Полл вернулась домой, она была уже вся сердитая. Целый день она проторчала в холодном классе, часть времени – в углу, с дурацким колпаком на голове, который был склеен из зеленой бумаги и вонял клеем. А в это время мама и Тео сидели себе дома и секретничали! Полл любила брата, но была по натуре ревнивая, и когда она, еле прокашлявшись от этого тумана – руки-ноги холодные, как лягушки, – вошла в дом и обнаружила Тео на том месте, о котором сама мечтала – перед камином и у мамы на коленях... «Хоть бы ты умер cовceм!» – подумала Полл. Уж если кто ребенок в этой семье, так это она, разве не так?

   И за столом она вела себя плохо. А в те времена считалось, что дети должны себя вести хорошо. И хотя Эмили Гринграсс была не такой строгой, как многие другие мамы, но насчет застольных манер она придерживалась самых суровых понятий. «Сиди прямо», «Не разговаривай с набитым ртом», «Убери локти со стола, сколько раз тебе повторять», – повторяла она неустанно.

   В тот вечер Полл не раз выслушала все это, и наконец мама сказала:

   – Ну, вот что, милая моя, хватит! А ну-ка – под стол!

   Полл было все равно. Она уже поела, сколько хотела, – она вообще ела много и быстро, не то что Тео, который вечно набьет полон рот, и, пока прожует один кусок, свежие мамины пирожки из песочного теста, хрустящие, только из духовки, сочащиеся маслом, делались сухие, как картон какой-нибудь. Полл и чаю попила, успела, так что под столом ей было даже приятно. Крахмальная белая скатерть свисала почти до полу, и получалось славное надежное убежище, где можно вести себя, как тебе нравится: никто не видит. На коричневом линолеуме узор в светлую клетку, как маленькие дверцы, и Полл, будто она снова маленькая, все старалась зацепить их ногтем и отворить. Потом она плюнула на пол, подула на свои слюни, и крохотные пузырьки заиграли всеми цветами радуги. А на оборотной пыльной стороне стола жили паучки. Она сбила одного на пол истала его дразнить: то погоняла, то не давала дороги, а потом пожалелаи посадила его в свою туфлю, пусть покатается.

   Она уже зевала, и тут кто-то – скорей всего, Джордж, потому что он ее всегда жалел, когда ее наказывали, – сунул ей под стол зеленую подушечку, которую кладут под колени, когда богу молятся. Полл улеглась на нее головой и не то чтобы уснула, но подремала немножко, слушая доносившиеся сверху голоса и наблюдая сквозь густые свои ресницы за всеми ногами, что под столом. Вот тяжелые башмаки Джорджа, вот чистенькие баретки Лили на черных пуговках, а это мамины домашние туфли, на них серебряные розочки вместо пряжек.

   Наверное, она все-таки заснула, потому что вдруг вместо башмаков  Джорджа увидела отцовские. И голос его:

   – Да, все это очень печально, Эмили, моя милая...

   Полл сразу проснулась. Отец обычно называл маму не по имени, а говорил ей «мать». Но еще больше ее насторожил тон его голоса – низкий и чуть хриплый, будто эта пыльная сырость, что на дворе, застряла у него в горле.

   Он говорил:

   – Кто бы ни взял эти деньги, всё на мне, и я в ответе. Я ведь не запер сейф, когда ушел из конторы, чтобы поговорить с отцом.

   – О, я так и знала, – отвечала мама, – что когда-нибудь он всех нас погубит!

   Полл не могла понять, о ком это они толкуют. Папа сказал «с отцом», но ведь дедушка Гринграсс давно умер...

   Она вслушивалась, недоумевая и сдерживая зевоту.

   Отец говорил:

   – Но это не его вина, Эмили. Бедный старик, если бы ты его видела! Голос его звучал не слишком уверенно, и мама ответила:

   – Нет уж, спасибо, сразу двое мягкосердечных в одной семье – такой роскоши мы не можем себе позволить. А младший Роуленд знал, что он где-то поблизости?

   – Боюсь, что да.

   – И все свалил на него, разумеется? Это так, Джеймс? А ты побоялся, что он вызовет полицию?

   Отец отвечал медленно, с натугой:

   – Да. Да, признаюсь, я этого боялся. Хотя я-то был уверен, что младший Роуленд только выгораживал себя, потому что он один оставался в конторе, только он да незапертый сейф. Но что значило бы мое слово против его?

   – Но старый Роуленд поверил бы именно т в о е м у слову, – сказала мама. – И ты это сам знаешь, Джеймс.

   – Наверное. Может, в этом-то и дело. Все будущее парнишки было в моих руках, и он это понимал. Он стоял перед нами, отпирался, хотя мы оба знали, что это его рук дело, и все валил на старика, грозился вызвать полицию. Но какие у него были глаза! Будто умолял меня не выдавать его отцу. И я не смог, Эмили! Мальчишка, девятнадцать только исполнилось, вся жизнь впереди!..

   – А твоя жизнь уже позади, так надо понимать?

   Полл ни разу не слышала, чтоб мама так разговаривала с отцом. До этого момента она слушала их сквозь дремоту: любопытный разговор, но будто из какой-то пьесы, что шла где-то там, у нее над головой, или как бы из книжки, которую отец читал для Лили и Джорджа, и ей можно послушать, хотя не все понятно. Но теперь она прямо съежилась у себя под столом от ледяного маминого голоса.

   – Н-ну...

   Скрипнули отцовы башмаки, когда он переступил с ноги на ногу; при этом он чуть не наступил ей на пальцы, и она даже не пошевелилась – так была напугана.

    – Н-ну... – проговорил он снова.– Я-то могу начать все заново. А младший Роуленд не может. Это его фамильное дело, оно к нему и перейдет в свой срок. Не может он просто взять и уволиться и наняться в другое место. А я могу. И потом надо же подумать о его отце. Старик Роуленд – да у него сердце разорвется! Единственный его ребенок!

   – А у тебя их четверо! – Мамин голос звучал по-прежнему холодно. – О них тебе не надо подумать, Джеймс?

   Отец откашлялся. И кажется, не потому, что тот туман засел у него в глотке, – нет, вот так же и Джордж прочищал горло, когда бывал раздражен или обижен. Он ничего не ответил, и на минуту в столовой стало так тихо, что можно было расслышать шипение газового рожка над столом и неторопливое звучное тиканье старых дедовских часов в углу. Наконец мама проговорила:

   – Извини меня за эти мои слова. Я знаю: ты о них всегда думаешь.

   Отец сказал:

   – Я и подумал: плохо, когда у детей такой отец, на которого они не могут смотреть с уважением. Который сделал что-то такое, что сам считал неправильным.

   – Да, – сказала мама, – думаю, что ты прав, да, да.

   Но кажется, она сама была не слишком уверена в правоте своих слов, хотя и не видела смысла продолжать спор. И, будто меняя тему разговора:

   – Так что же ты будешь теперь делать, Джеймс?

   – Что-нибудь новое, я думаю. Во всяком случае, не кареты – их время отошло. Через двадцать лет, Эмили, никакого транспорта на лошадиной тяге не останется. У всех будут автомобили.

   – Ну, сперва посмотрим, потом поверим! – И мама опять хмыкнула, по своему обыкновению.

   Отец засмеялся:

   – Думаю, что посмотрим, моя милая, еще на нашем с тобой веку. А относительно того, что же мне теперь делать, то... – Голос его вдруг зазвенел, будто у мальчишки, сверстника Джорджа. – То я думаю, не съездить ли мне в Америку?

   Мама только и сказала:

   – Джеймс!

   А Полл так и вскрикнула под столом: – Папа!.. Па!..

   Она еле продралась сквозь жесткие крахмальные складки, которые накрыли ее с головой и не давали видеть. Oтец поднял скатерть и извлек дочку на свет. Он держал ее на руках, лицом к лицу, и она, чувствуя себя в безопасности под прикрытием этих рук, заговорила зло и быстро, пока мать не успела рассердиться – ведь дочка слышала то, что ей не положено:

   – Это ты, мама, виновата! Ты забыла про меня! Ты же не сказала мне, чтобы я выходила оттуда, вот я там и заснула.

   Мамино лицо под короткими каштановыми волосами было бледно, красивые губы стиснуты туго, как ее застегнутый на все пуговки шелковый корсаж. И сидела она прямая, как кочерга, уставясь на дочь в упор.

   Полл посмотрела на нее, потом на отца – он поглаживал свои темные шелковистые усы и глядел на дочку серьезно. Спросила:

   – Почему папа уезжает?

   Ни он ни мама не ответили. И Полл почудилось, что они испугались – испугались ее! Это очень ее озадачило, а потом вдруг рассердило.

   – Что у вас случилось?! – закричала она и даже топнула ногой. – Скажите мне сию минуту!

   Другие взрослые отвечать, наверное, не стали бы – дети, как известно, должны быть всегда на виду, но не на слуху: их видишь, но не слышишь. И уж конечно, родители не часто делились с младшими своими заботами. Но Эмили Гринграсс была не как другие. Прямая и скорая на слово, она что думала, то и говорила, не слишком заботясь об удобоваримости своих речей.

   – Твой отец потерял работу, – выложила она. – У его фирмы неприятности, кто-то деньги украл. Не он, конечно, про это можно и не говорить, но он взял вину на себя. Так он поступил, и, значит, у него были на это веские причины.

   Полл знала, что больше вопросов не положено, хотя ей и показалось, что мама не считает те причины достаточно вескими. Она повернулась к отцу:

   – И ты правда уезжаешь в Америку?

   Сказала и сама засмеялась, потому что поняла, что этого не может быть. Но она ошибалась: это была правда. Oтец покачал головой и проговорил мягко:

   – Думаю, что да, родная моя. Твой дядя Эдмунд, ты же знаешь, живет там, у него фруктовая ферма в Калифорнии, и я буду работать у него, для начала. А потом – кто знает? Америка, говорят, страна великих возможностей – может, я там разбогатею.

   Он сжимал ее ладошку и глядел куда-то сквозь нее: светились мечты и отблески камина. Тут Полл услышала мамин вздох, недолгий и потаенный. Она дернула отца за рукав, чтобы он не мечтал больше, и проговорила, чувствуя в груди какую-то пустоту:

   – Ты уедешь, а что будет с нами?

   Он поглядел на нее и слегка насупился:

   – Да ничего страшного, мой Полл-пончик. Я, как только обернусь, сразу же выпишу вас к себе. А пока вы все переедете к моим сестрам в Норфолк, к тете Саре и тете Гарриет.

   Мама до того сидела неподвижно, а теперь ее шелковое платье зашуршало. Она проговорила сухо и вежливо, будто обращаясь к кому-то постороннему:

   – Ты уже все продумал, Джеймс, не правда ли? – Затем она сказала Полл: – Ступай наверх, пора. Скажи Джорджу и Лили, чтобы они шли сюда: нам надо поговорить с ними. А Тео пусть ложится. Я сама все ему объясню утром. Чтобы спал, а не думал всю ночь. Ты же знаешь, какой он беспокойный.– Она засмеялась беззвучно, хотя Полл не поняла, что тут смешного. И продолжала: – Да тут и беспокоиться-то нечего, ваш отец сделает так, как лучше для нас всех, тебе это известно. А теперь будь хорошей девочкой, делай что сказано. В постель и спать, и брату нислова.

   – Конечно, мамочка! – сказала Полл, а сама – руки за спину и сложила пальцы крестиком.

   И пока целовала на ночь родителей, пока бежала по коридору в кухню, где Джордж и Лили делали уроки возле плиты, пока сообщала им, что мама и папа ждут их в гостиной немедленно, она держала пальцы крестом. А потом сразу наверх, чтобы все рассказать Тео.

   Он в это время, прицепив свою ночную рубашку к большой литой шишечке, что на спинке медной кровати, которую он делил с Джорджем, повис на ней и раскачивался мечтательно взад и вперед. Полл этого не разрешали, потому что она была тяжелая и могла бы порвать сорочку, а Тео весил меньше. И вот он продолжал качаться, хотя и помедленней, пока она рассказывала ему, что произошло в гостиной. Его голые бледные ноги свисали, как ивовые прутья, с которых кору содрали, а ступни были совсем прозрачные.

   – А ну-ка в постель, – сказала ему Полл. – Ты простудишься до смерти, в комнате холодней, чем в леднике.

   Тео отцепился от спинки, залез на свою высокую кровать и стал растирать застывшие ноги. При свете свечи его глазищи светились, как два синих колодца. Он сказал:

   – Кто украл и что?

    Полл, вся дрожа, устроилась рядом с ним, подоткнула вокруг себя перьевую, в виде длинного валика, подушку.

   – Мама сказала, что деньги, а папа не сказал, только сказал, что у старика, если он узнает, сердце разорвется, потому что единственный его ребенок. Сердце – это у старика Роуленда.

   Она смолкла. Старик Роуленд был хозяином фирмы, в которой папа работал. Полл видела его однажды – крепкий такой коротышка, живот как бочонок, а лицо красное и веселое. Он тогда сказал: «Ага, так это и есть, Джеймс, твоя малютка Полл-пончик!»

   Он потрепал Полл по щеке, довольно крепко потрепал, и подарил ей шестипенсовик. Полл теперь подумала про его сердце, и ей представилось, как оно разбивается пополам – как фаянсовая форма для пудинга, которую мама однажды уронила на каменный пол возле посудной мойки.

   Тео сказал:

   – И это все?

   – Папа взял вину на себя. Так надо было...

   – Вину – за то, чего не делал? За то, что сделал кто-то?

   – Я так поняла.

   Она была уже не уверена, не могла припомнить в точности. Папа уезжает – это было куда важнее!

   – Хммм! – произнес Тео странным каким-то голосом.

   – Что ты хотел сказать этим своим «хммм»?

   Он откинул волосы, падавшие ему на глаза, глянул с прищуром.

   – А что, если, – прошептал он, – украдены не просто деньги, а золото?

   Полл уставилась на него, озадаченная, а он продолжал:

   – Точнее, сусальное золото, листовое. Которое он принес на прошлой неделе, эти обрезки для рождественских открыток. В жестянке. Чего-то оно стоит, не правда ли? Настоящее золото, он сам сказал.

   – Но это только обрезки, – промолвила Полл. – То, что остается после отделки экипажей. Ну, как... как колоски на поле после жатвы.

   Полл никогда не жила в деревне, но мама рассказывала, что девчонкой она ходила собирать колосья после сбора урожая – спелые колосья пшеницы, оставленные на стерне фермерской конной жаткой.

   – Да, обрезки, но их там очень немало. Фунты и фунты стерлингов, я полагаю, целое состояние. Если все эти кусочки сложить вместе и переплавить...

   Тео даже запрыгал от возбуждения, заскрипели пружины его кровати.

   – Тео! Папа не вор!

   Он глянул на нее, как на дурочку:

   – Я этого и не имел в виду. Просто он, наверное, подумал, что обрезки можно взять, как бросовые колоски на стерне, а потом, уже после, кто-то вдруг хватился: «А куда, собственно, девалось то золото?» – Он улыбнулся с сомнением, как бы проверяя на слух, есть ли смысл в его словах, а если и нет, то, может, она все-таки поверит? Добавил со вздохом: – А потом он уже испугался признаться. Что тут такого?

   – Ты все выдумываешь. Папа никогда ничего не пугается. А кроме того, украли именно деньги – так мама сказала.

   Но в ней самой не было той уверенности, что в ее словах. Тео, как и мама, любил сочинять истории, и тоже не всегда правдивые. А уж эта, подумала Полл, звучала совсем по-дурацки. Но с другой стороны, Тео был старший, и к тому же умный, все так считали. И теперь он размышлял, свернувшись на перине, уткнув подбородок в свои острые, голенастые коленки. Сказал, поразмыслив:

   – Тут возможны два варианта, связанные один с другим. Во-первых, деньги, которых отец не брал, а во-вторых, золото, которое он взял. Он в тот момент и не думал воровать, но если дело вышло наружу, то как докажешь?

   – Жуткий ты тип! – сказала Полл. – Отвратительный, костлявый гад!

   Тео хихикнул:

   – Можно побить меня каменьями и палками, но словами меня не проймешь.

   Полл показалось, что она сейчас взорвется от ярости.

   – А я папе расскажу все, что ты сейчас говорил.

   Тео серьезно покачал головой:

   – Этого ты делать не должна. Ему будет неприятно думать, что ты думаешь, что он совершил что-то дурно.

   – А я и не думаю, это ты думаешь.

   – Этому он не поверит, даже если ты так скажешь.

   Полл растерялась. Она часто терялась, когда спорила с Тео, – у него был такой изворотливый ум! Его послушать, и не выберешься – как из аттракциона-лабиринта в Хэмптон Корт: входы, ходы, переходы, а выхода не найти. Она сразу припомнила, как она злилась на него нынче, когда пришла из школы, холодная и несчастная, а мама его же и жалела. Ей захотелось дать ему хорошего тумака, но он всегда поднимал вой, когда она его била, а иной раз начинал выть, еще только подумав, что она собирается стукнуть. И конечно, мама прибежала бы сердитая.

   Тео глядел на нее и нервничал, будто угадывая ее мысли. А может, ему уже стыдно, что наговорил таких вещей? Или боится, что она и npaвда все расскажет папе?

   – Вот что, Полл, – сказал он, – я думаю, нам про это лучше молчать. Никому ни слова, даже Джорджу и Лили. Папа мог и забыть, что приносил это золото. А если ты ему напомнишь, он подумает, что надо и в этом деле сознаться, – ты же знаешь, как он любит подавать нам всем пример честности. А красть золото – еще хуже, чем деньги.

   Тео посмотрел на нее. Она не отводила взгляд, пока он не опустил глаза. Сказал глухо:

   – Он может и в тюрьму угодить.

   – А по мне, лучше уж в тюрьму, чем в Америку, – отвечала Полл мужественно. – Мы бы его тогда посещали, носили бы ему пироги.

   Она читала в книжке про одну маленькую девочку, у нее отца посадили в тюрьму за долги. И там была картинка: девочка входит к папе в темницу, в руке кошелка с пирожками, а ее бедный изможденный отец бросается ей навстречу, протягивает руки и называет ее своим маленьким ангелом. Вспомнив эту картинку, а потом представив себе папу в Америке, такого одинокого и несчастного без своей дочки, Полл расплакалась. В горле и в глазах у нее щипало, крупные, горячие, соленые слезы бежали по щекам.

   – Это тебе, дурехе, лучше, чтобы в тюрьму, но не папе! – Тео обнял ее одной рукой, а другою взял уголок простыни и стал промокать ее слезы.– Не рыдай, ты ведь не Лили. Папа сам хочет в Америку, дура ты, дура. Да он туда сто лет мечтал, с тех пор как дядя Эдмунд уехал и стал письма писать. Это же для него п р и к л ю ч е н и е, неужели ты не понимаешь?

   – У старых людей приключений не бывает, сам ты дурак! И он едет без нас, один, вот что ужасно.

   Полл чувствовала, что она этого не перенесет, что лучше умереть, ей-богу.

   – Я умру, я возьму и умру и не поеду в этот ужасный Норфолк! рыдала она, лупя кулаками по подушке, так что труха и перья полетели сквозь швы – она даже чихнула от этого.

   Тео расхохотался. Задыхаясь и фыркая, он проговорил:

   – Ну, разумеется, ты не поедешь, если ты умрешь. Разве что в гробу, заколоченная. Хотя чем тебе плох Норфолк? Вроде недурное место, судя по маминым рассказам, поинтересней, чем Лондон.