Текст книги "Энси - Хозяин Времени (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Мы прыгаем в наш автомобиль и мчимся за скорой, оставив позади и Гуннара, и Кирстен, и термометр, и толпу. И теперь в мире больше нет ничего, лишь ледяной дождь, холод, завывание сирены и сверкание маячков скорой. Мы нарушаем все правила движения, не обращаем внимания ни на какие красный огни; главное – не отстать, ведь мы не знаем, в какую больницу его везут. Значит, нельзя терять скорую из вида. Нельзя! Нельзя!

17. Моя голова взрывается, как гора Святой Елены, и, кажется, осколки я буду собирать долгие годы

Мы растрачиваем свою жизнь в волнениях по всяким бессмысленным, пустячным поводам: «Я нравлюсь этой девочке? Этот мальчик знает о моем существовании? Что мне поставили: A, B или С?». Поразительно, как быстро, практически мгновенно, все это обращается в ничто, стоит только вселенной внезапно раскрыться и обнажить все свои невероятные глубины и головокружительные высоты. Тебя заносит на одну из этих высот, и когда ты оглядываешься, открывшаяся перспектива ужасает. С такого расстояния люди не больше муравьишек.

Теперь я знаю, что такое ад. Чтобы попасть туда, не обязательно покидать мир живых. Просто посиди в больничной комнате ожидания.

* * *

Отделение срочной помощи в больнице Кони-Айленда – место, которое ты в последнюю очередь связал бы с медициной и здоровьем. Это вместилище несчастья, отчаяния и трагических известий. Папу не мешкая покатили туда, а мы остались в приемном покое, где люди, которым не грозила немедленная смерть, ожидали, словно в очереди в обычном магазине, когда им окажут помощь.

– Обязательно было тащить его сюда? – вопрошает тетя Мона. – Другой, нормальной, больницы не нашлось?

Здесь сидело множество людей в окровавленной одежде, с наскоро перевязанными ранами, с опухшими, воспаленными лицами, и все они возлагали свои надежды на единственную измотанную медсестру, сидящую на приеме; проходило не меньше получаса, прежде чем она называла очередное имя. Я пытался читать какой-то журнал, но не мог сосредоточиться. Кристина рассеянно играла сама с собой в «боггл», складывая слова из кубиков – она нашла их в ящике с игрушками для малышей. Мама пристально изучала ковер на полу.

– Почему нам ничего не сообщают? – зудит тетя Мона. – Как хотите, но мне эта больница не нравится.

В приемной стоит огромный аквариум с поддельными кораллами и пластиковой куклой-водолазом – все покрыто зеленой аквариумной плесенью. Похоже, в обширном сосуде обитают только три рыбки, и я думаю: «Если в этом месте не могут позаботиться о своих рыбках, то что можно сказать о здешних пациентах?»

– Не знаю, что за пятно на этом стуле, – говорит тетя, – но лучше я сяду вон там.

Зазвонил мой телефон. Номер незнакомый, так что я не стал отвечать. В последнее время телефон звонил практически беспрерывно, но я не отвечал никому. Но тут я кое о чем вспомнил.

– Позвони Фрэнки, – сказал я маме.

Мама покачала головой:

– Пока не нужно.

– Нет нужно! – настаивал я. – Позвони Фрэнки!

– Если я это сделаю, он все бросит и помчится сюда на машине от самого Бингэмптона – глухой ночью и в такую погоду и, конечно, со скоростью сто миль в час! Нет уж, спасибо, двоих пациентов одновременно мне не вынести. Позвоним ему завтра.

Я порывался запротестовать, но тут до меня дошло. Даже не видя глаз моей мамы, я понял. Вся семья собирается у смертного одра. Значит, покуда Фрэнки здесь нет, то нет и одра, так ведь? Наверно, по той же самой причине мама отказалась говорить со священником.

Мой телефон затрезвонил опять, и я попросту выключил его. Неужто народ и правда думает, что я сейчас в настроении отвечать на звонки? Как будто их желание узнать новости важнее моего нежелания о них говорить.

Спустя час вышел доктор и спросил миссис Бенини. Я пропустил это мимо ушей, но мама сказала:

– Вы имеете в виду Бонано?

Доктор заглянул в карточку и поправился:

– Да, Бонано.

На миг мне кажется, что сейчас и со мной случится сердечный приступ. Мы все встаем.

– Миссис Бонано, – продолжал врач, – у вашего мужа имеет место острая закупорка ко...

Дальше я уже не слышу, застряв на двух словах: «имеет место».

Имеет.

Настоящее время! «Имеет» означает – «есть сейчас», не «была». Это значит, что мой папа жив. Никогда раньше я не испытывал такой благодарности к грамматике. Клянусь больше никогда не обращаться с глагольными временами как попало.

– Ему понадобится срочная операция – коронарное шунтирование, – сказал доктор. – Тройное, в сущности.

Я так полагаю, одно то, что они наделили болезнь папы именем – это уже хороший знак. Раз они знают, что им делать, то они смогут это сделать, так ведь? Однако мама прикрыла рот ладонью, и из ее глаз забил новый фонтан слез. Значит, плохи дела.

– Операция долгая, но ваш муж – боец, – сказал доктор. – И это дает мне надежду, что все будет хорошо. – Помолчав, он добавил: – На втором этаже есть часовня, если вам хочется побыть в уединении.

А вот таких слов людям, у чьих близких якобы все будет хорошо, не говорят.

Врач пообещал держать нас в курсе и исчез за двойными дверьми. Мама не проронила ни слова. Мы с Кристиной не проронили ни слова. Только тетя Мона прокомментировала:

– А все потому, что он ест нездоровую пищу. Масса холестерина! Я его уже сколько лет предупреждала! Наш отец, царствие ему небесное, скончался от того же, но разве Джо меня слушает?!

Когда я учился в восьмом классе, у нас был курс геологии. Мы изучали вулканы. Некоторые из них предсказуемы, плюясь магмой по расписанию, другие же просто взрываются ни с того ни с сего. Камень раскаляется до такой степени, что превращается в газ, и тогда сила извержения сравнима со взрывом водородной бомбы.

Это самое близкое объяснение тому, что произошло в следующее мгновение. Едва только тетя Мона открыла рот, как я почувствовал нарастающее внутри давление, и проконтролировать взрыв у меня не было ни малейшей возможности.

Мама поняла, что происходит, и попыталась остановить меня, но я оттолкнул ее руку. Сейчас меня никто на свете не мог остановить, даже родная мать.

– Заткни свою поганую пасть! – заорал я. Все сидевшие в комнате ожидания уставились на нас, но мне было до фонаря. – Заткни свою поганую пасть, пока я сам ее тебе не заткнул! — Мона ахнула и застыла с разинутым ртом, потеряв дар речи. Я стоял и буравил ее взглядом. – Сидишь тут, зудишь, учишь всех жить, никак не угомонишься!

А потом я сказал ЭТО. Сказал слова, которые зрели в моей душе с того самого момента, когда папа упал на сцене:

– Лучше б это была ты!

Тетя посмотрела на меня так, будто я вогнал ей в сердце кинжал.

– Энтони! – Мама задохнулась и больше не смогла ничего сказать.

Я прожигал Мону взглядом. Еще чуть-чуть – и она задымится.

– В этой операционной должна была лежать ты! Как бы мне хотелось, чтобы это ты умерла вместо него!

Вот я и вылил все, что накипело. Мона почувствовала силу моей ненависти. Ее почувствовали все в помещении.

И тут откуда-то сбоку послышался тонкий голосок. Кристина сказала:

– И мне тоже...

Внезапно в приемной словно вакуум образовался, и стены начали сдвигаться. Бежать, бежать отсюда! Я даже не помню, как ушел. Следующее, что помню – я на крытой парковке, ищу и нахожу наш автомобиль. Ключа у меня не было, но мама в панике забыла закрыть машину. Вот и хорошо, потому что иначе мне пришлось бы выбить окно. Я даже почти что хотел его выбить.

Я сидел в машине, до того провонявшей тети Мониными духами, что становилось дурно, и колотил по приборной доске. Ух эта Мона, душескреб и мозгоед, просто какой-то пропеллер для нагнетания стресса в человеческом обличье! Гонит, гонит волну, пока все вокруг не утонут. Ну почему это не она там, на операционном столе? Почему?!

К тому моменту, когда пришла мама, я уже начал остывать. Она села в машину.

– Без нотаций! – рявкнул я еще до того, как она открыла рот.

– Без нотаций, – тихо согласилась она.

Мы сидели молча, а потом она сказала:

– Тетя Мона решила, что ей лучше остановиться в гостинице напротив больницы. Так, мол, ей будет сподручнее навещать папу.

Из чего следовало, что в нашем доме ее не будет. Интересно, увижу ли я ее вообще когда-нибудь. Хотя не все ли мне равно – увижу, не увижу...

– Отлично.

Я, может, и остыл, но это ни на йоту не изменило того, что я выплеснул, причем со всей искренностью. И тут мама сказала такое, чего я не ожидал.

– Энтони... Знаешь, а ведь я тогда думала то же самое.

Я воззрился на нее, неуверенный, что правильно расслышал:

– Что?

– С того мгновения, когда я поняла, что у папы инфаркт, я старалась избавиться от этой мысли, а она все крутилась и крутилась в голове: «На месте Джо должна была быть она... это должна была быть она...» – Мама закрыла глаза. Я видел, как она пытается избавиться от этих недостойных чувств. – Но, сыночек дорогой, пойми: есть вещи, которые нельзя произносить вслух.

Осознание того, что она права, рассердило меня еще больше. Я так стиснул зубы, что еще немного – и сломал бы, а что тогда? Правильно – счета от зубного врача вдобавок ко счету за папину операцию.

– Ни капельки не жалею, что произнес.

Мама погладила меня по руке:

– Ничего. В один прекрасный день ты пожалеешь – тогда и будешь думать, как исправить содеянное.

Где-то в гараже взвыла автомобильная тревога, стены отозвались гулким эхом.

– Есть какие-нибудь новости? – осведомился я.

– Пока нет. Но это хорошо.

Я понимал, что она хотела этим сказать. Операция должна продлиться четыре, а то и пять часов. Если бы она закончилась быстро, то причина могла быть только одна.

– Пойду-ка я лучше обратно, – произнесла мама. – Ты тоже приходи, когда будешь готов. Я в часовне.

И она ушла.

Во мне все еще клокотал гнев на несправедливость судьбы, но часть его направлена была уже не на Мону, а на себя самого. Ведь кто как не я вылил графин воды на голову Босуэла, тем самым еще больше осложнив папе жизнь? И разве это не я вечно огрызаюсь и создаю массу проблем дома? Так может, это я подтолкнул папу за край?

И тут я призадумался о пресловутых контрактах на время. Ведь получается, что я некоторым образом искушал судьбу – играл в Господа Бога. Значит, таково мое наказание? Как это говорят – «расплата за грех»?

Мои мозги, еще до этих мыслей превратившиеся в творог, сейчас размягчились полностью. Называйте это, как хотите: еще одно извержение вулкана или временное помешательство, или еще как-нибудь по вашему выбору. Знаю только, что кисло-молочное состояние моего ума способствовало тому, что буквы в моем ментальном «боггле» стали складываться в слова. Итак, вот факты.

1. Отца разбил инфаркт через несколько мгновений после того, как он подписал контракт на два года своей жизни.

2. Я виноват в том, что подобный контракт вообще существовал.

3. В комнате Гуннара Умляута лежит толстая черная папка, содержащая в себе почти пятьдесят лет.

Надо заполучить эти годы обратно.

Может, если я возьму все эти страницы и отнесу их папе... Или нет, еще лучше – отнесу их в больничную часовню и возложу на алтарь... Стоп, а там хотя бы есть алтарь? Ничего, если нет – сделаю. Возьму стол и окроплю святой водой, все дела. Я отрекусь от всего того, что сделал, по-настоящему, искренне отрекусь, а эти бумаги отдам Господу в обмен на его милость. И как только соглашение будет достигнуто, настанет утро, операция завершится благополучно, и у меня по-прежнему будет папа.

Это решение проблемы возникло у меня в голове не просто так – оно было вдохновлено свыше! В моих ушах почти что зазвучал ангельский хор, поющий «алилуйя».

Я вышел из машины. В полуночном холодном воздухе мое дыхание превращалось в облачка пара. Я устремился на улицу в поисках ближайшей станции метро.

18. В гневе я страшен. Попробуйте смягчить меня... колотушкой для мяса

Было кое-что, чего я тогда не знал и о чем мне рассказали гораздо позже. Например, о произошедшем в актовом зале после того, как моего папу вынесли оттуда.

«О Боже! Он отдал два года и умер!»

Эту фразу услышал не только я. И хотя слухи о смерти моего папы были сильно преувеличены, это не имело значения. Он мог умереть – вот что было важно. И, как в случае с тетей Моной, всех посетила одна и та же мысль, но никто не решался высказать ее вслух.

В тяжелые, тревожные минуты после нашего ухода директор Синклер пытался вернуть события в правильное русло – шоу должно продолжаться и все такое. Без толку. Люди гудели, тревога окутывала их темным облаком – тревога не о моем отце, а о них самих. А потом кто-то выкрикнул:

– Эй, я хочу обратно свой месяц! – и все глаза обратились к Гуннару.

И в ту же минуту народ стал наседать на Гуннара, дергать, просить свое время обратно, и когда он не исполнил требуемого тут же и немедленно, поднялась буча. Люди вопили, толкали друг друга, а потом ребята, которым все это дело вообще было до лампочки, решили, что подвернулась отличная возможность поразвлечься, и принялись драться и швыряться чем попало. Словом, воцарился хаос. Стадное чувство одержало верх.

Кирстен с Гуннаром улизнули через заднюю дверь, а с ними сбежала и мадам старший инспектор, бросив бедного мистера Синклера и прочих учителей расхлебывать кашу. Те попытались было образумить толпу. Куда там. Под конец Уэнделл Тиггор и его банда – человек двадцать отморозков – ураганом промчались по школе и разнесли все, что попалось под руку.

Ничего этого я не знал, когда в двенадцать тридцать ночи появился на пороге дома Умляутов.

Я звонил и стучал, звонил и стучал, пока мне не открыла миссис Умляут в купальном халате. За дверью громоздились чемоданы – ах да, она же только что вернулась из Европы. Я не стал заморачиваться с формальностями, отпихнул хозяйку дома в сторону и взлетел по ступенькам.

– Ты что вытворяешь? Что тебе надо? – кричала она, но у меня не было времени на объяснения.

Дверь Гуннара была не заперта. Хотя бы с этим мне в ту ночь везло – с незапертыми дверьми. Я нащупал выключатель, врубил свет, и Гуннар подскочил на постели, моргая спросонья.

– Где она? – рявкнул я.

– Энси? Что п-происходит?

– Папка. Где она? Отвечай!

До него не сразу дошло, о чем я, затем он кивнул на стол:

– Там, но...

Больше мне ничего не требовалось знать. Я схватил папку и сразу же почувствовал, что она слишком легкая. Открыв ее, я обнаружил, что она пуста. Контракты исчезли.

– Где время?! Отдавай назад!

– Не могу, – вздохнул он.

Ах так?! Сейчас ты у меня не то запоешь! Я резко сдернул Гуннара с постели – послышался треск рвущейся майки.

– Отдавай все обратно! Сейчас же!

Я никогда не прибегал к грубой мышечной силе, чтобы добиться от людей желаемого, но сейчас я готов был задействовать все имеющиеся в моем распоряжении мышцы.

За спиной раздался голос Кирстен, зовущей меня по имени, потом их мама вскрикнула. Все это разъярило меня еще больше. Я припечатал Гуннара к стенке.

– Отдавай время обратно!

И тут меня что-то шандарахнуло. Оказалось, это миссис Умляут – она налетела и с воплем врезала мне чем-то по спине. Куртка немного смягчила удар, но все равно было больно. Миссис Умляут размахнулась снова, и теперь я увидел чем – молотком для отбивания мяса. Увесистой маленькой колотушкой из нержавеющей стали. В ее руках она была словно молот Тора, и мать Гуннара звезданула им меня по плечу – тут и куртка не спасла.

– Ой!

– Прекрати! – заорала она. – Немедленно прекрати!

Но я не прекратил. Не прекратил до тех пор, пока в битву не вступила Кирстен и не заехала мне кулаком по физиономии с силой, превосходящей мощь целой дюжины нордических богов. Я рухнул.

Вы не в состоянии понять, как было больно. А если в состоянии – мне вас искренне жаль.

Попади Кирстен мне по носу, она сломала бы его. Будь это челюсть – мне пришлось бы ходить в гипсе много месяцев. Но удар пришелся в глаз.

Все те мышцы, что еще пару мгновений назад были готовы разорвать Гуннара на части, внезапно решили, что ночь уже поздняя и пора спать. Сознания я не терял, просто обнаружил, что валяюсь на полу. Сил достало лишь на то, чтобы схватиться за пораженный орган и завыть от боли.

В считанные секунды мой левый глаз заплыл. Униженный до степени, после которой лишь тьма, я позволил Кирстен проводить меня вниз по лестнице на кухню. Моя девушка только что вывела меня из строя одним-единственным ударом. На моем социальном статусе можно ставить крест.

– Мне пришлось так поступить, – оправдывалась Кирстен, наполняя мешочек льдом. – Если бы не я, мама пробила бы тебе дырку в голове.

– Ваша мама молоток! – пробормотал я. – Дырка в голове еще не самое страшное. Я в такой дыре, что хуже не бывает...

Похоже, Кирстен поняла – ведь как-никак она сидела в первом ряду, когда у моего отца случился инфаркт. Я рассказал ей, как обстоят дела, и Кирстен отправилась в гостиную объясняться с мамой. Они говорили на шведском, который, как я понял, был языком любви в этой семье. Во время их разговора миссис Умляут все время косилась на меня. Поначалу ее взгляды были исполнены подозрения, но постепенно она оттаяла, и в ней вновь проснулись материнские инстинкты.

Ко мне на кухню пришел Гуннар. Вот тут я удивился, потому что мы теперь вроде как преступник и его жертва. Однако, судя по всему, моя неожиданная атака не лишила его обычного спокойствия. Наверно, потому, что у него имелись куда более серьезные поводы для волнений.

– Похоже, «голубая лента» для нашей школы сгорела синим пламенем, – изрек он и рассказал, что случилось после того, как наша семья покинула актовый зал.

– Не смог я отдать им их месяцы, – вздохнул Гуннар. – И тебе тоже не смогу. Потому что на прошлой неделе папа нашел папку и сжег все контракты в камине.

Вот и конец моим надеждам. Развеялись как дым. Без этих контрактов не удастся отменить все содеянное мной. Правда, я уже достаточно пришел в себя, чтобы сообразить: моему папе эти бумаги все равно не помогли бы.

Гуннар поведал, что в ту самую минуту, когда их мама переступила порог, мистер Умляут ушел из дому.

– Они расходятся, – сообщил он.

Я собрался было ответить, что, мол, невелика беда, бывает и хуже, но сдержался, поймав себя на том, что уж больно это походило бы на высказывания тети Моны: «Душевная травма? Вот когда твоего папу хватит инфаркт, тогда ты узнаешь, что такое душевная травма. И, кстати, инфаркты гораздо инфарктистее в Чикаго».

Мне не хотелось приуменьшать его боль. Любая проблема кажется тяжелой до тех пор, пока тебя не постигнет беда похуже.

Через пару минут в кухню зашли Кирстен и миссис Умляут, в руках которой, к счастью, уже не было колотушки для мяса. Она присела рядом и посмотрела на меня с гораздо бОльшим сочувствием, чем когда я ворвался в их дом.

– Как папа? – спросила она.

– Операция все еще идет. Во всяком случае, шла, когда я уходил из больницы.

Миссис Умляут кивнула. Потом взяла обе мои руки в свои, заглянула в мой единственный функционирующий глаз и сказала нечто такое, что я буду помнить всю свою жизнь:

– Он либо будет жить, либо умрет.

В точку. Всего несколько слов. Но мне внезапно все представилось в более ясном свете. «Он либо будет жить, либо умрет». Так просто. Вся эта драма, все сумасшествие, вся паника не значили ровно ничего. Жизнь – это игра, бросок игральной кости. Не знаю почему, но меня эта мысль утешила. Пятьдесят на пятьдесят, только два варианта. Предсказать тот или иной исход я не мог, контролировать их тоже. Это было свыше моих сил. Я боялся произнести слово «умрет», но сейчас, будучи сказанным с такой силой и сочувствием, оно вдруг потеряло надо мной власть.

Впервые за всю ночь я расплакался так отчаянно, как будто боялся не дожить до завтра, хотя прекрасно знал, что завтра для меня все же наступит. Может, и не такое, какого бы мне хотелось, но наступит.

Я почувствовал на своем плече руку Кирстен, и теперь утешение объяло меня со всех сторон. А когда мои слезы иссякли, миссис Умляут сказала:

– Пойдем. Я отвезу тебя в больницу.

* * *

В комнате ожидания я увидел больше знакомых лиц, чем когда уходил: прибыли наши родственники, с которыми мы так и не встретились на Рождество, Барри из ресторана, пара друзей семьи, а главное – здесь были Лекси и ее дедушка. Я сразу направился к Лекси. Завидев меня, пес-поводырь Мокси встал, поэтому моя подруга узнала, что я здесь еще до того, как кто-то назвал меня по имени.

– Мы приехали, как только услышали, – сказала она. – А ты где был?

– Долгая история. Какие-нибудь новости есть?

– Пока нет.

Я огляделся. Мона вернулась, Кристина спала у нее на руках. Они что, помирились? На меня тетя не смотрела.

Кроули, который никогда не покидал своей квартиры, если только его не выковырять оттуда ломом и не увести силой, подошел ко мне и сказал:

– Оплачиваю все издержки. Каким бы ни был исход.

Я начал было закипать, но тут же понял, что на одну ночь я уже назлился выше нормы.

– Не нужны нам ваши деньги, – ответил я. – Сами справимся.

– И все равно вы их примете, – отрезал Старикан, и с чувством, которого я никак от него не ожидал, добавил: – Потому что дать их – мой долг.

Мне оставалось лишь тихо кивнуть.

– Твоя мама наверху, в часовне, – сообщила Лекси.

Наскоро поприветствовав родственников и друзей, я отправился искать маму.

* * *

Часовенка была скромная – всего четыре ряда скамеек, слишком, на мой взгляд, удобных для скорбящих посетителей. Здесь был витраж, подсвеченный сзади лампой дневного света. Крест отсутствовал, потому что помещение предназначалось для самых разных религий и верований. Самым замечательным предметом обстановки являлась большая полка с Библиями и другими священными писаниями всех форм и размеров, так что никто не был забыт: Старый Завет, Новый Завет, красный завет, синий завет... Хотя стоп, красный и синий – это, кажется, из одной ролевой игры. Поймав себя на этой несуразице, я осознал, что устал как собака.

В помещении не было никого, кроме мамы, преклонившей колена во втором ряду. В этом она вся – даже будучи единственной посетительницей, она занимает место во втором ряду.

– Ты уснул в машине? – спросила мама, не поворачиваясь.

– Как ты узнала, что это я?

– Я всегда чую, когда кому-то срочно надо в душ, – ответила она. Ей, как и Лекси, зрение было ни к чему. Вот и хорошо – пока она на меня не смотрит, она не видит мой черный глаз.

– Иди помолись со мной, Энтони.

Я преклонил колена рядом с мамой. Вот когда я, возможно, впервые в жизни, понял, что такое молитва. Не столько слова, сколько идея сама по себе.

Я не могу в точности утверждать, влияет молитва на реальность или нет. Многие считают, что влияет. Мне хотелось бы в это верить, но ведь никаких гарантий нет. Одни молятся и получают просимое, и тогда они верят, что их молитвы услышаны. Просьбы же других остаются не удовлетворенными. Иногда эти люди теряют веру, а все потому, что кости выпали не в их пользу[18]18
  Здесь вспоминается Эйнштейновское «Бог не играет в кости».


[Закрыть].

В ту ночь я молился не за себя. Я молился за папу и за маму, и за всю нашу семью. Не потому, что так положено, не потому, что боялся, как бы все не кончилось худо, если я не помолюсь. Нет, я молился, потому что всем сердцем желал этого; и хотите верьте, хотите нет, но впервые в жизни мне не хотелось, чтобы молитва пришла к концу.

И тогда я понял...

– вы уж простите меня за это воскресно-школьное лирическое отступление, но надо же воспользоваться моментом, поскольку подобный стих находит на меня нечасто —

...и тогда я понял, что молитвы предназначены не Господу. Ему они вообще не нужны. Он сидит там себе где-то – то ли за пределами мира, то ли внутри нас, то ли вообще неизвестно где, всемогущий, всезнающий, – и зачем ему выслушивать от нас одни и те же слова каждый Божий день? Если Он есть где-то там, то Он, конечно, выслушивает их, но они никак на Него не влияют.

Они влияют на нас.

Не знаю, прав я или несу бред от недосыпа, но если это все-таки правда, то какой же это чудесный дар – молитва!

* * *

Я позволил маме решать, когда остановиться. Как уже сказано, я мог бы продолжать бесконечно. Думаю, она это понимала. И, думаю, ей это нравилось. А потом она, похоже, забеспокоилась, как бы я, чего доброго, не заделался священником. Меня же беспокоило совсем другое.

Ночь все длилась и длилась. Три тридцать, а мы по-прежнему ничего не слышали. Мама посмотрела на меня и, кажется, впервые разглядела мою распухшую физиономию, однако предпочла не спрашивать. Вместо этого она сказала:

– Думаю, ты прав. Нужно позвонить Фрэнки.

Она вынула телефон и набрала номер. Когда связь установилась, на лице мамы появилось выражение такого ужаса, что я тоже перепугался, еще не зная, в чем дело:

– Что? Что такое?!

Но в следующий миг ее ужас перешел в нечто другое, что именно – я не мог определить.

– Вот, – сказала она. – Слушай сообщение.

Я взял телефон – запись как раз пошла по второму разу.

«Здравствуйте. Вы звоните в морг Кинг-Каунти. Кабинеты закрыты, но если ваше дело касается морга, пожалуйста, наберите ноль. В остальных случаях обращайтесь в часы приема».

Я ахнул, взглянул на маму и затряс головой. Это же дело моих рук! Я отколол шутку – запрограммировал быстрый набор номера морга на ее телефоне и, должно быть, сделал это на номер Фрэнки. И надо же, чтобы мама услышала это сообщение так не вовремя!

– Прости! – застонал я. – Прости, мама, прости!

Мои глаза набухли слезами, потому что это все очень было похоже на дурное предзнаменование. Мама сглотнула и отвернулась. Я услышал что-то похожее на всхлип, затем другой, а когда она повернула ко мне залитое слезами лицо, я увидел, что ее разбирает смех.

– Ах ты маленький засранец!

Тут я тоже захихикал. Я обнял маму, и так мы оба стояли и смеялись и плакали, смеялись и плакали, как два шизика, пока не пришел врач и не прокашлялся, желая привлечь наше внимание. Он заговорил, не дав нам возможности приготовиться к худшему.

– Операция прошла успешно, – сказал он, – но следующие сутки будут решающими.

Мы чуть-чуть, совсем немного, расслабились, и мама наконец дозвонилась Фрэнки вместо морга.