Текст книги "Энси - Хозяин Времени (ЛП)"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Вот теперь для меня постепенно начала вырисовываться общая картина происходящего. Отвратительная бумажка на двери дома Умляутов добавила ясности.

ДОМ ПОДЛЕЖИТ КОНФИСКАЦИИ

ЖИТЕЛЯМ ДАЕТСЯ 30 ДНЕЙ

ЧТОБЫ ОСВОБОДИТЬ ПОМЕЩЕНИЕ

Это было намного хуже любого запустения, устроенного нами с Гуннаром. Тридцать дней. Мир вокруг тебя рушится, а твои родители просто-напросто убегают прочь. И как ты собираешься справляться с проблемой? Наверно, легче поверить, что пришел конец всему, и начать вытесывать могильный камень, как Гуннар. А может, ты просто уходишь в свою раковину, как Кирстен? Кирстен, которая не была заинтересована в том, чтобы поднять меня до своего уровня, а предпочла опуститься до моего – вернее, до того, что она считала моим уровнем? Идиотские фильмы, крутые скейтборды, неловкие ухаживания четырнадцатилетнего мальчишки... Потому что раньше «все было намного проще».

Лекси была права. Кирстен нравилась «идея меня».

Мог бы я стать тем, в ком она нуждалась? И хотел ли я им стать? Сидя у себя и водя пальцем по краю скейтборда, я вдруг понял, что прочно засел в огромной банке с червями, называемой семьей Умляутов, и вовсю ем червяков.

Что Умляутам на самом деле было нужно – так это время, причем не то, которое я распечатывал на своем компьютере, а самое настоящее, реальное. Кирстен же... Если она и в самом деле мне небезразлична (а так оно и было), то чем скорее я стану для нее «идеей меня», тем лучше. Я не мог дать Кирстен время, но, может, смогу устроить ей маленькое путешествие во времени?

Поэтому я встал на скейтборд и все оставшиеся дни рождественских каникул наворачивал, наворачивал, наворачивал на нем круги, изо всех сил стараясь возродить себя, каким я был, когда мне только-только исполнилось четырнадцать.

15. Мона-Мона-бубона, Бонано-нано-мамано

– Эй, Кирстен! А я умею играть «Звездно-полосатое знамя» на подмышке! Хочешь послушать?

– Энси, какой же ты смешной!

* * *

В инфантильности (это когда ты ведешь себя в соответствии с размером своей обуви, а не возрастом, хотя в моем случае эти два числа уже начали сближаться[14]14
  В Америке размеры обуви обозначаются иначе, чем в Европе. Так, например, европейскому сороковому в США соответствует размер 7, а 45-му – 12.


[Закрыть]) есть нечто увлекательное. Стоило мне начать, и я вошел во вкус. Рассказывать дурацкие анекдоты, сыпать сортирными шутками, притворяться, что тебя заботят вещи, которые на самом деле перестали волновать еще в школе средней ступени... Вот уж не думал, что таким будет мое общение с женщиной старше меня.

* * *

– Кирстен, это же самая прикольная видеоигра всех времен! Все просто: ты разъезжаешь в шикарном доме на колесах, и духи тех, кого собьешь, становятся пленниками в твоей машине. Скажешь, не круто?

– Ты играй, Энси, я просто посмотрю.

Кирстен видела во мне возможность убежать от действительности. Ей становилось хорошо – и мне тоже становилось хорошо. Я даже научился краснеть по собственной воле и выглядеть смущенным даже тогда, когда никакого смущения не испытывал.

* * *

– Посмотри на мои локти! Видишь, какие ссадины? Потому что я все время катаюсь, отрабатываю всякие трюки.

– Значит, тебе нравится скейтборд, который я подарила?

– Еще бы! Клевая штука!

* * *

Попытка остановить взросление чревата одной проблемой – тебе не остается ничего долговременного. Все равно что весь день питаться сладкой ватой, хоть и без таких тяжелых последствий для зубов – чтобы насытиться, нужна другая еда. К тому же это здорово выматывает. После дня, проведенного с Кирстен, мне хотелось только поскорее попасть домой и что-нибудь почитать, хотя бы газету. Я бы с удовольствием стал убирать со столов в нашем ресторане, лишь бы делать что-нибудь соответствующее возрасту. К сожалению, дорога в ресторан мне все еще была закрыта, и не знаю, будет ли шлагбаум когда-нибудь снят.

– Да что с тобой такое? – спросила мама. После изнурительного дня с Кирстен в зале игровых автоматов я мешком валялся на диване, тупо уставившись в таблицу биржевых торгов на каком-то бизнес-канале.

– Ничего, – буркнул я, поэтому Кристина решила просветить маму:

– Его девушка пользуется им, как средством вновь пережить свою ушедшую молодость.

Мама опешила:

– Как это – «вновь пережить свою молодость»? Ей же только шестнадцать!

– Акселерация, – вздохнула Кристина. – В наши дни всё начинается раньше.

– Со мной все в порядке, – сказал я. – Я знаю, что делаю.

Мама покачала головой:

– «Ушедшая молодость», подумать только! Что она заставляет тебя делать? Носить подгузники?

– Угу. И пускать пузыри, – ответил я.

Мама вскинула руки, направляясь к выходу:

– Я этого не слышала.

* * *

Когда я после каникул вернулся в школу, на меня обрушился град поздравлений и хлопков по спине от приятелей и совершенно незнакомых пацанов. Сначала я подумал, что это из-за моих отношений с Кирстен, но, как выяснилось, причина – статья в «Нью-Йорк Пост». Подвиг в ресторане и появление на первой полосе газеты сделали меня героем школы. Вот только мне такая слава была и даром не нужна.

– Ну ты и отмочил! – похвалил меня Хови. – Тебя уже пригласили на какое-нибудь ток-шоу?

На миг я представил себе, как держу графин с ледяной водой, сидя на ток-шоу рядом с Щелкунчиком Раулем, но вытряхнул эту картину из головы, пока воображение не завело меня слишком далеко.

Народ даже не догадывался, какие последствия имел для моей семьи инцидент с водой на макушку сенатора. Папа на грани, ресторан тоже. Я просто хотел, чтобы все это прошло и забылось как страшный сон. Ну почему никто этого не понимал?!

Я хотел также, чтобы и митинг в поддержку Гуннара прошел и забылся как страшный сон. Фальшивый митинг из-за фальшивой болезни, тогда как реальные часы тикали, время уходило. Двадцать три дня – и семья Умляутов останется без крыши над головой. Они хоть что-нибудь предпринимают?!

В ночь со вторника на среду выпал снег – первый снег этой зимой, и я надеялся, что занятия отменят, а значит, митинг в среду вечером тоже пролетит. Но кого я пытался обмануть? Скорее по улицам мамонт прошествует, чем школьные власти города Нью-Йорка отменят занятия в снегопад[15]15
  Для нас, жителей холодного пояса, это совершенно не поддается здравому разумению, но в большинстве школьных округов США школы в снегопад действительно закрывают.


[Закрыть].

В среду утром Гуннар подошел к моему шкафчику. Помня о том, что скоро Умляуты лишатся своего дома, я решил не затевать с мнимым больным разборок, хотя ох как хотелось.

– Что ты скажешь сегодня вечером на митинге? – спросил он.

– Не знаю. Не подскажешь?

– Ты же не собираешься все испортить, Энси?

Неужели он действительно думал, что я открою всем правду? Да как я мог это сделать? Ведь мы с ним были теперь вроде как сообщники, одна шайка-лейка. Придется идти до конца. Кто знает, может, при всей своей неправильности, это единственный способ выйти из положения. Сказал ведь один мертвый художник, что каждому положены его пятнадцать минут славы. Так кто я такой, чтобы забрать их у Гуннара?

– Может, мне превратить все это дело в кампанию по сбору средств на выкуп вашей закладной? – сказал я Гуннару. Не знаю, как он это воспринял – то ли что я говорю серьезно, то ли что издеваюсь. Ну и хорошо, потому что я и сам не знал.

– Поздно, – ответил он. – Да и зная моего папашу... Эти деньги все равно не пошли бы на уплату долга.

– Твои предки знают про митинг? Они догадываются, как далеко зашло все это дело с доктором Г.?

Гуннар пожал плечами. Ясное дело, не догадываются.

– Мама застряла в Стокгольме, там снег. Прилетит только сегодня поздно ночью. А отец... Думаю, его больше заботят карты, чем собственные дети.

Вот тут до меня и начал доходить истинный смысл фантомной болезни Гуннара. Умляуты теряли все свое имущество; отец Гуннара проигрывал то, что еще оставалось, и, поглощенный азартом, забросил и жену, и детей. Наверно, для Гуннара было легче вообразить себе, что умирает, чем встать с проблемами лицом к лицу. Мои мысли обратились к собственному папе, к нашим натянутым отношениям. Но как бы ни была плоха ситуация в нашей семье, я был уверен: все устаканится. Мы выздоровеем. А вот для Гуннара и его отца надежды на выздоровление нет. Они словно те парни, что повисли на Еноте – Жертве Аварии: шансы на спасение мизерные.

– Уверен – вашему отцу на вас не наплевать, – сказал я Гуннару. – Он просто запутался.

– Он не имеет права путаться, пока не разберется со всем тем, что сам намутил!

На это мне сказать было нечего, поэтому я ответил на самый первый вопрос Гуннара:

– Я расскажу про пульмонарную моноксическую системию и поблагодарю всех за пожертвованное время. Буду говорить только хорошее. А потом вызову на трибуну тебя.

– Меня?

– Это же твоя жизнь. Тот термометр отмеряет твои годы, не чьи-нибудь. Так что, будь добр, поблагодари людей, доставь им удовольствие. Пусть они почувствуют гордость за то, чтО совершили ради тебя.

Гуннар не осмеливался встретиться со мной взглядом. Он смотрел в пол и стучал носком ботинка по дверце моего шкафчика. Потом наконец сказал:

– Доктор Г. не всегда ошибается.

– Знаешь... Я искренне надеюсь, что на этот раз он ошибся. Потому что я не хочу, чтобы ты умирал.

Прозвенел звонок, но Гуннар ушел не сразу. Он помедлил еще секунд десять, потом произнес:

– Спасибо, Энси, – и заторопился в класс.

* * *

Митинг был назначен на шесть вечера, когда уроки и спортивные тренировки уже закончены; но поскольку добро на его проведение дала сама мадам старший окружной инспектор – восходящая звезда на политическом небосклоне – то отношение к нему было самое серьезное. Я надеялся, что раз все дело происходит вечером, то большинство ребят сачканет, но директор пообещал каждому, кто явится, дополнительные учебные кредиты по любому предмету на выбор. Это же все равно что раздача бесплатной пиццы!

После уроков я направился домой. Свободного времени у меня ровно столько, чтобы принять душ, переодеться и помолиться об астероиде – чтобы он прилетел и стер с лица земли все человечество до моего выступления. Выходя из душа, я наткнулся в коридоре на маму.

– Одевайся, – скомандовала она. – Поедем в аэропорт за тетей Моной.

Я стоял, завернутый в полотенце, а подо мной разверзался карстовый провал.

– Ну что уставился? До прибытия ее рейса осталось меньше часа. – Кажется, мама уже раскачивается на конце своей веревки, а ведь тетя еще даже не появилась. – Будь добр, Энтони, не создавай дополнительных трудностей.

– Но... но у меня важные дела!

– Подождут твои важные дела.

Я нервно рассмеялся, представив себе полный зал и слушателей, которые ждут, ждут, ждут... Лишь одно могло быть хуже выступления на митинге – не прийти на него вообще.

– Ты не понимаешь... Я должен вечером произнести речь в честь одного моего друга. – Следующую фразу мне пришлось из себя выдавливать, потому что сама она вылезать никак не желала: – Того, что умирает.

Мама остановилась.

– Ты произносишь речь?

– Ну да. Там будет старший инспектор школ и все такое...

– А почему мы об этом ничего не знаем?

– Если бы вы с папой не торчали все время в своем драгоценном ресторане, то знали бы.

Вообще-то, я их за это не осуждал, однако все же решил сыграть на чувстве вины – дело-то серьезное, любое оружие сгодится.

– В котором часу начинается это ваше мероприятие?

– В шесть.

– Хорошо, раз ты публично произносишь речь, мы все должны ее послушать. Заберем тетю – и туда. К шести успеем.

– Ты с ума сошла! Аэропорт Ла-Гуардиа в это время суток? В такую погоду? Да нам повезет, если удастся вернуться к Четвертому июля!

Но мама была непоколебима.

– Остынь. Папа знает, как сократить путь. А сейчас иди и надень ту рубашку, что тетя Мона подарила.

Тут я вообще дар речи потерял. Вылезти на трибуну в этом розово-оранжевом уродстве? Держать речь перед всей школой, будучи одетым в помесь автомобиля Барби с дорожным конусом?! Челюсть у меня отпала, изо рта вылетело нечто похожее на код Морзе. А мама, сказав «Делай, что тебе говорят!», повернулась и сбежала по лестнице – в последний раз стереть в гостиной несуществующую пыль.

* * *

Всю дорогу до Ла-Гуардиа я сидел как на иголках.

– Прекрати дуться, – приказала мама, как будто я был всего лишь капризным ребенком.

«Ну что, – говорил я себе, – ты же просил об астероиде – ты его получил. Планетоид Мона, момент столкновения в 16:26 по стандартному восточному времени».

Как ни претило мне выступать на публике, я не хотел подводить Гуннара. Если мы не успеем вернуться из аэропорта вовремя, я потеряю все: хорошие отношения с директором, уважение к самому себе, не говоря уже о Кирстен, потому что как бы она ни относилась к этому митингу, но если я не покажусь, она мне не простит. И кто будет отдуваться? Мона? Родители? Нет. Шишки повалятся на меня.

Я честил себя за то, что мне не достало смелости сказать «нет» и не поехать в аэропорт.

– А это обязательно – всем тащиться туда? – проныл я перед самым выходом из дома. – Я-то там зачем? Вас одних мало?

– Потому что я тебя прошу, – ответил папа.

Ну, тогда всё – нужно ехать. Может быть, отец Гуннара и утратил право на уважение со стороны своего сына, но для меня желания моего папы – закон. Пусть даже в результате я окажусь в полной заднице.

Когда мы вошли в терминал, тетя Мона уже ждала там. Атака началась еще до того, как мы приступили к родственным объятиям.

– С ума сойти, где вас носило? Я тут торчу десять минут!

– Искали место для парковки, – оправдывался папа, целуя ее в щеку. – Багаж уже пришел?

– Ты же знаешь Ла-Гуардиа. Считай, повезло, если он вообще придет. – Тетя взглянула на меня и одобрительно кивнула. – Вижу – ты ходишь в рубашке, что я подарила. Европейский дизайн. Я ее специально для тебя выбрала. Считается, что в ярких цветах какой угодно замухрышка выглядит атлетом.

Краем глаза я приметил усмешку на лице Кристины и громко шмыгнул носом, напоминая сестре, что от нее несет Мониными духами. Бросил взгляд на часы. Мама заметила это и заторопилась. К счастью, багаж пришел быстро, и мы понеслись к машине – до митинга оставался всего час.

Воздушное путешествие не прибавило тете хорошего настроения, и по дороге из аэропорта она устроила нам истинное пиршество из едкостей и колкостей. Не стану пересказывать все подряд, что скормила нам Мона за время поездки, лучше представлю меню из отборных блюд.

Изысканный гурманский обед «Мона»

Незабываемое переживание, если сможете его переварить

—ЗАКУСКИ—

«О, вижу, у вас все та же старая машина. Эту модель еще выпускают?»

«Куда это тебя занесло, Джо? У тебя полностью отсутствует чувство направления. Даже когда он мальчишкой ездил на велосипеде, то вечно заезжал куда-то не туда и мне приходилось его искать».

«Ты бы улыбалась почаще, Анджела. Глядишь, и дети стали бы поприветливее».

—КАРТА ВИН—

«Боже мой! Я уже в ледышку превратилась! Отопитель в этой машине никуда не годится!»

«Ядовитая плесень в вашем подвале? Бр-р! Этот дом уже давно пора снести».

«Нельзя ли остановиться и купить что-нибудь попить? Эти улицы так загазованы, что меня тошнит. Ф-фу!»[16]16
  Я предложил угостить тетю ледяной водой из моего ресторанного графина, но мама, перегнувшись через Кристину, съездила мне по затылку (прим. Энси)


[Закрыть]

—СУПЫ—

«Дорожное движение? Поживите в Чикаго – вот где движение! Не чета вашему».

«Стресс? Поработайте в парфюмерной компании – вот где стресс! Ваш стресс просто легкая прогулка по сравнению с моим».

«Непогода? Да вы понятия не имеете, в каком раю живете. Приезжайте в Чикаго, и узнаете, что такое настоящая непогода».

—ОСНОВНЫЕ БЛЮДА—

(Подается обжигающе горячим. Принимать с прохладцей)

«Вы ведете меня на обед в «Париж-капиш»? Я-то думала, мы пойдем в приличный ресторан».

«Он на Авеню Т? Неужели не нашлось более респектабельного места? Впрочем, думаю, ваш бизнес имеет больше шансов на выживание в районе, где публика непритязательна».

«Когда я перееду в Нью-Йорк, я научу вас, как правильно вести дела».[17]17
  В этот момент папа протянул руку к приборной доске, и на короткий миг я вообразил, будто он сейчас нажмет на кнопку и тетя Мона катапультируется через крышу. Но он всего лишь выключил радио (прим. Энси)


[Закрыть]

—НИЗКОКАЛОРИЙНЫЕ БЛЮДА—

Для тех, кто на диете

«Анджела, дорогая, я закажу для тебя курс здорового питания «Нутриплан». Не надо благодарить, это подарок».

«Кристина, ты очень привлекательная девочка, несмотря на твою комплекцию».

«Джо, тебе поможет только липосакция».

—ДЕСЕРТ—

«Зачем мы останавливаемся у школы?»

«И как долго будем мы здесь торчать?»

«Я целый день ничего не ела!»

«Можно я подожду в машине?»

«Хотя лучше нет. В этом районе, чего доброго, саданут по затылку и ограбят».

* * *

Мы опоздали минут на пять. Все места в зале были заняты, и нам пришлось стоять. Родители совсем растерялись. Они знали, что я что-то такое делаю для Гуннара, но не имели понятия, что именно и до каких колоссальных масштабов это дело разрослось. Они ведь даже никогда в глаза не видали моих фирменных контрактов.

– Вот это сборище так сборище, – сказал папа.

– Да еще посреди учебной недели, – добавила мама.

– Так и начинаются эпидемии гриппа, – внесла свой вклад Мона, пронзая взглядом какого-то закашлявшегося пацана.

– А что это там на сцене? – спросила мама, указывая на большой картонный термометр.

– Он показывает время, которое я собрал для Гуннара.

– О! – отозвалась мама без малейшего представления, о чем это я. Было истинным удовольствием видеть, как мои родители в кои-то веки раз приятно поражены делом рук моих, пусть это все был лишь обман.

Речь лежала у меня в кармане. И хотя я жутко нервничал, я радовался, что успел вовремя. Ничего страшного. Все быстро кончится, после чего мы отправимся на обед, где наша несравненная Мона Шиза задаст нам перцу.

Но все пошло не так, как я ожидал. Совсем не так. Этот вечер словно клеймом выжжен в моей памяти, потому что это был, без преувеличения, самый страшный вечер в моей жизни.

16. Черная среда

Мокрый снег сменился ледяным дождем. Он стучал в высокие окна актового зала, и казалось, будто это трещат радиопомехи. Свободных сидений для нас не нашлось, впрочем, не нашлось их и для еще по крайней мере десятка человек. Мы стояли сзади, а в зал набивались все новые и новые зрители.

– Впечатляюще, – заметила мама.

– Пф-ф, – пропыхтела тетя Мона. – Прямо Эквадор какой-то. Зачем так топить?

Она была права. Хотя снаружи царил собачий холод, в зале стояла удушающая жара. Папа снял пальто, но положить его было некуда. В конце концов, ему пришлось стоять, держа и свое пальто, и Монину шубу, сшитую из невообразимого количества мелкого пушного зверья. С этим роскошеством в руках отец стал похож на пионера-зверолова былых времен. Мама вынула салфетку и вытерла ему пот со лба, поскольку у папы руки были заняты.

– Энси! Где ты был? – окликнула меня Нина Уэкслер, президент фрешман-класса.

– В аэропорту.

Нина кивком поздоровалась с нашей семьей. В ответ Мона обмахнулась ладонью, как веером, намекая на жару в зале.

– Простите, что натоплено, – сказала Нина, – но, вообще-то, так задумано. Мы обыгрываем тему термометра.

Тетя обратилась ко мне:

– Постарайся не жевать слова. Уверена, ты справишься, несмотря на свой дефект речи. – Тут она явно намекала на мою неспособность произнести ее имя как «МонА».

Я взглянул на отца – теперь, когда он преодолел свою первоначальную растерянность, вид у него был просто усталый и встревоженный.

– Не обращай на папу внимания, – сказала мама. – Он беспокоится, потому что оставил ресторан сегодня вечером на Барри.

Барри – это помощник управляющего. Бедняга впадает в панику, стоит только посетителям заказать слишком много салатов.

Подошло время моего выступления, и Нина, вцепившись в мою руку, потащила меня к сцене.

– Мы гордимся тобой! – крикнула вслед мама.

Нина заправляла всей кампанией с безжалостной решимостью полководца во время войны. Она делала все, лишь бы вырвать у меня индустрию времяжертвования и передать ее под начало ученического совета. А что, я был бы не прочь бросить все и смыться куда подальше, и пусть Нина разбирается сама, но для нынешнего Мероприятия (а это было Мероприятие с большой буквы) я был такой же знаменательной фигурой, как и Гуннар.

На сцене около термометра стояло несколько стульев. Сцена была украшена воздушными шариками – их было столько, что если связать все вместе, наверняка удалось бы забросить кого-нибудь на Эмпайр-стейт-билдинг. На одном из стульев сидел Гуннар; казалось, он наслаждается происходящим. По-моему, не следовало было ему выглядеть таким довольным. На втором стуле восседал директор Синклер, третий ждал меня. Несколько сидений в первом ряду зрителей отгораживала ленточка – они предназначались для семьи Умляутов, но присутствовала одна только Кирстен. Она улыбнулась мне, я помахал ей. Было видно, что нам обоим хочется одного – чтобы все это закончилось как можно скорее.

По дороге к сцене мы прошли мимо старшего инспектора школ и ее свиты. Мадам инспектор пожала мне руку, но не успел я и словечком с ней перемолвиться, как Нина затащила меня на сцену и усадила на стул под пылающими софитами. Жара здесь была уже совершенно невыносимая.

– Интересная рубашка, – сказал Гуннар.

– «Истинная цветовая гамма – это гамма твоей души», – изрек я. – Томми Хильфингер, чтоб ему ни дна ни покрышки.

А что, Гуннару можно выдумывать цитаты, а мне нельзя?

– Привет, Энси! – выкрикнул кто-то из зрителей. – Собираешься и сегодня кого-нибудь окрестить?

Народ загоготал. Я не увидел крикуна, зато нашел глазами папу – тому отнюдь не было весело.

Нина взошла на трибуну, постучала по микрофону, чтобы убедиться, что тот работает, и начала:

– Добро пожаловать на митинг в поддержку нашего одноклассника и друга Гуннара Умляута.

Публика разразилась приветственными криками, Гуннар замахал рукой. Впервые за все время знакомства с ним я увидел его искренне, блаженно счастливым. Он выдаивал из действа все удовольствие до последней капли.

– Тоже мне еще король бала! – прошипел я. – Чего размахался?

Он процедил сквозь оскаленные в улыбке зубы, словно чревовещатель:

– Если я проигнорирую приветствия, это вызовет подозрения.

Нина продолжала:

– Ваши чистосердечные пожертвования – вот что сделало возможной нашу сегодняшнюю встречу!

Кажется, настала моя очередь. Я выудил речь из кармана, но Гуннар вручил мне программу, специально отпечатанную для нынешнего вечера.

– На твоем месте я бы сунул речь обратно в карман, – посоветовал он.

Нина, которой, я уверен, уготовано светлое будущее устроителя свадеб и организатора шоу в перерывах футбольных матчей, напихала в программу целую кучу всего так или иначе связанного с Гуннаром. В программе было четыре страницы, и «Речь Энси Бонано» значилась в самом низу четвертой. Я застонал.

Нина сказала:

– Прошу встать. Гимн Соединенных Штатов прозвучит в исполнении школьного джаз-хора.

Занавес на нашими спинами разошелся, открывая взорам джаз-хор в футболках с надписью «ВОИН ВРЕМЕНИ» – такие футболки носили все сидящие на сцене, кроме нас с Гуннаром. Хор затянул «Звездно-полосатое знамя» в безбожно медленном темпе. Когда, наконец, эта тягомотина закончилась, из зала кто-то выкрикнул: «Мяч в игру!», и хор исчез за закрывшимся занавесом.

Следующим номером было обращение директора, в котором он превозносил школу, хвалил преподавательский состав и подпустил лести в адрес мадам старшего инспектора. После этого директор перешел в информационно-рекламный режим:

– Позвольте мне рассказать вам о некоторых из наших многочисленных ученических организаций и клубов, а также о мероприятиях, проводящихся в нашей превосходной школе...

У дальней стены зала я видел тетю Мону – ее губы непрестанно двигались. Папа кивал, покорно внимая словоизвержению сестрицы. Я сделал глубокий дрожащий вздох и принялся крутить в пальцах свою речь, пока она не превратилась в измятый клочок бумаги.

– Мне жаль, что тебе приходится все это терпеть, – проговорил Гуннар, – но только посмотри, какие они все счастливые! У них чувство, будто они совершили подвиг, уже просто придя сюда.

– Но тебя это вовсе не оправдывает! – отрезал я.

Мистер Синклер сел на место, и на трибуну вновь поднялась Нина.

– А сейчас мы счастливы представить вам короткометражный фильм, сделанный нашим дорогим Айрой Гольдфарбом.

– Айрой? – громко повторил я и нашел его во втором ряду. Он оттопырил большие пальцы. Надо же, я и не подозревал о его участии в деле.

Зал потемнел, и на больших телеэкранах по краям сцены пошел 10-минутный фильм: интервью с учениками и преподавателями, втайне подсмотренные моменты, когда Гуннар не подозревал, что его снимают, и мучительно подробная анимация, описывающая пульмонарную моноксическую системию. Похоже, бОльшую часть моей речи можно смело выбрасывать. Все это кино шло под песни типа «Wind Beneath my Wings» («Ветер под моими крыльями») и «We Are the Champions» («Мы – чемпионы»). Но вот пошла заключительная секвенция в режиме ускоренной съемки. Половина публики рыдала. Режиссерское мастерство Айры восхитило и раздосадовало меня больше, чем когда-либо ранее. Гуннар по-прежнему идиотски улыбался, но я видел – им постепенно овладевает неловкость. Слишком много внимания, даже для него.

Когда видео кончилось, свет включился и Нина опять взошла на трибуну.

– Ну разве не замечательно? – воскликнула она. Такие вопросы не требуют ответа, правда, какой-то недоумок выкрикнул, что он, мол, штаны намочил. – Прежде чем продолжить, – сказала Нина, – давайте взглянем на термометр. – Она вытащила микрофон из подставки и направилась к термометру, который был длиннее ее самой. – Как вы все можете видеть, наша цель – пятьдесят лет. Сейчас у нас только сорок семь лет и пять месяцев, но сегодня вечером мы доберем недостающее!

Публика зааплодировала с фальшивым энтузиазмом.

– Есть в этом зале желающие помочь в достижении нашей цели?

Она подождала. Потом подождала еще немного. И еще.

Мы с Гуннаром переглянулись. Обоим становилось тревожно. Нина, эта перфекционистка, не желала удовлетвориться сорока семью с чем-то годами. Столбик термометра должен был достичь верхнего края, и баста. Специально для этой цели Нина держала наготове красный маркер, и никто – ни одна живая душа! – не уйдет отсюда, пока для Гуннара не наберется полвека.

– Кто-нибудь? – взывала Нина. – Есть желающие выказать Гуннару толику участия?

Директор Синклер перехватил микрофон:

– Ну же, ребята! Я знаю, наши учащиеся – люди воистину щедрые!

Однако ребята не торопились: ну что за радость слишком быстро догонять до конца термометр, когда можно вовсю повеселиться, наблюдая за клоунами на сцене!

Наконец, со своего места встал Плакса Вуди и пошел вниз по проходу, по дороге хлопаясь растопыренными пятернями со всеми подряд. Взойдя на сцену, он вскинул руки, как бы утихомиривая неслышную овацию. Вуди отвалил месяц. Его примеру последовали старший инспектор и ее свита. С каждым подношением аплодисменты становились все более вялыми и все менее восторженными.

– Прекрасно, – молвила Нина, – у нас набралось ровно сорок восемь лет. Кто следующий?

Я наклонился к ней.

– Нина, у нас не телемарафон, нам необязательно набирать нужную сумму!

– Нет обязательно! – огрызнулась она таким яростным шепотом, какого я в жизни своей не слыхал. Я посмотрел на мистера Синклера, но тот, казалось, тоже оробел.

Никто не вызывался, и я уже начал подумывать, не собирается ли Нина заблокировать все входы и выходы, так что мы будем сидеть здесь до завтра. Но тут из задних рядов послышалось: «А, ладно, чего уж там!», и по центральному проходу к сцене двинулось спасение.

Мой отец.

Не передать, как я был ему благодарен. Ведь что ни говори, я причинил ему немало горя, и после всего этого мой папа приходит на выручку!

Нина протянула было ладонь для пожатия, но различив, что лицо моего папы лишено ожидаемого воодушевления, опустила руку.

Отец приступил прямиком к делу:

– Сколько вам не хватает?

– Два года.

– Получайте. Где расписаться?

Я подал ему контракт, показал, где заполнить и где ставить роспись.

– Спасибо, папа, – сказал я. – Огромное спасибо.

– Твоя тетя всех уже достала, – отозвался отец. – Оставалось одно из двух: либо выслушивать их с мамой пикировку, либо сбежать сюда.

Папа вытер пот со лба и подмахнул документ. После того как директор расписался за свидетеля, Нина сразу же выхватила бумагу, показала ее публике и провозгласила:

– Мистер Бонано подарил нам оставшиеся годы! Цель достигнута!

Толпа восторженно завопила и затопала ногами в предвкушении перехода на третью страницу.

Папа пожал руку Гуннару и собирался уже сойти с трибуны, как вдруг приостановился. Обернувшись ко мне, он снова вытер лоб. И тут я заметил, что он вспотел больше, чем кто-либо другой на сцене. Папа страшно побледнел – и свет софитов был здесь ни при чем.

– Папа?

Он отмахнулся:

– Все в порядке.

А потом потер грудь, сделал глубокий вдох... и вдруг упал на одно колено.

– Папа!

В следующее мгновение я оказался рядом с ним. Зрители заахали, их озабоченные восклицания мешались со стуком ледяного дождя по стеклу.

– Джо! – вскрикнула мама.

– Ничего, ничего, все хорошо...

Но тут он опустился на четвереньки.

– Мне только надо... пусть кто-нибудь поможет мне встать... – Однако вместо того чтобы подняться, папа повалился на пол и, задыхаясь, перевернулся на спину.

И при этом он продолжает уверять, что с ним все хорошо. Как же мне хотелось ему верить! «Ничего не происходит!» – твердил я себе, как будто если повторить это много раз, то так оно и будет.

В голове у меня все смешалось, и я перестал что-либо соображать. Окружающее превратилось в хаос бессвязных звуков и случайных образов. Время распалось на отдельные фрагменты.

Мама сидит рядом с папой и держит его за руку.

На сцене тетя Мона со своим дурацким манто. Ее отталкивает в сторону школьный охранник, утверждающий, будто умеет оказывать первую помощь – правда, вид у него не очень уверенный.

Миллион телефонов одновременно набирают 911.

– Все хорошо. Со мной все хорошо. О боже...

Гуннар стоит рядом с Кирстен, Кирстен стоит рядом со мной, а я просто стою и ничего не могу поделать. Никто из нас не может ничего поделать.

Охранник считает и делает папе массаж сердца.

Вся публика на ногах, как будто в зале снова собираются играть гимн.

Папа больше ничего не говорит.

Скрип колес каталки, едущей по проходу. Они уже приехали? Так быстро? Сколько времени мой папа лежит на этой сцене?

Кислородная маска. Папины пальцы такие холодные. Толпа расступается; снова слышен скрип колес; я, мама, Кристина и Мона торопимся за носилками к выходу. В открытые двери врывается холодный ветер и, столкнувшись с жарко натопленным воздухом зала, образует туманное облако, которое накатывает на нас, словно океанская волна.

И в этот ужасный, безумный момент гвалт паникующей толпы пронизывает один голос, громкий и ясный. И этот голос произносит:

«О Боже! Он отдал два года и умер!»

Я поворачиваюсь в поисках хозяина голоса.

– Заткнись! – свирепо ору я. – Заткнись! Он не умер!

Доберись я до крикуна, накостылял бы так, что тому пришлось бы отправляться в больницу вместе с нами. Но не хватило времени – меня вынесло вслед за каталкой сквозь двери в ненастную ночь. Папа жив! Жив! Пока работники скорой перекладывают его в машину, они разговаривают с ним, и он отвечает кивками. Слабо, еле заметно, но он кивает!