Текст книги "Последнее искушение Христа (др. перевод)"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ГЛАВА 7

Небеса сияли над головой, земля впивалась в тело колючками и каменьями. Раскинув руки, он стонал и вздрагивал, словно весь мир был крестом, на котором его распинали.

Ночь со своими малыми и великими прислужниками – птицами и звездами текла над ним. С риг доносился лай собак, охраняющих хозяйское добро. Иисус дрожал от холода. Сон овладевал им на мгновение, унося в теплые далекие страны, и тут же снова бросал на каменистое ложе.

К полуночи он услышал веселый перезвон колокольчиков каравана, проходившего у подножия холма, и заунывную песню погонщика верблюдов. Кто-то гортанно крикнул, потом чистый женский голос вдруг прорезал тьму, и снова все смолкло.

…В разгар ночи в позолоченном седле мимо проехала Магдалина – лицо ее распухло от слез, краска на щеках потекла. Прибывшие издалека богатые торговцы, не найдя ее ни дома, ни у колодца, выбрали верблюда с самой дорогой упряжью и снарядили погонщика, чтобы он нашел и привез ее. Всю свою длинную и полную опасностей дорогу они мечтали о нежном горячем теле блудницы, которое ждет их в Магдале, и это придавало им сил. Не найдя же блудницы и отправив на поиски погонщика, они расположились во дворе ее дома, где и сидели теперь, закрыв глаза в ожидании.

Колокольчики звучали все глуше, все мелодичнее. Они казались сыну Марии нежным смехом, журчащей водой, ласковым голосом, окликавшим его по имени; и так под звон верблюжьих колокольчиков он снова погрузился в забытье.

Сон снизошел на него. Ему снилось, что вся земля превратилась в один зеленый цветущий луг, и Господь – бронзовокожий пастушок, наигрывая на своей дудочке, восседал у струящегося источника. Никогда в жизни сын Марии не слышал такой нежной завораживающей музыки. И по мере того как Господь-пастушок играл, вся земля пядь за пядью, вздрагивая и набухая, обретала сияние и жизнь. Откуда-то вышли на поляну благородные олени. Нагнувшись, Господь посмотрел в зеркало воды, и источник наполнился рыбой; Он поднял глаза к вершинам деревьев, и листья, изменившись в цвете, превратились в поющих птиц. Он заиграл быстрее, мелодия стала страстной и яростной, и из-под земли появились два огромных насекомых в человеческий рост, которые, обнявшись, тут же упали на весеннюю траву. Они катались из конца в конец зеленеющего луга, совокуплялись и снова разделялись лишь для того, чтобы с еще большим азартом броситься друг на друга. Они вульгарно хихикали, шипели и насмехались над пастушонком. Мальчик опустил дудочку и молча взирал на наглую бесстыдную пару. И вдруг его терпение иссякло – одним движением он сломал свою дудочку, и тут же все исчезло: олени, птицы, деревья, влага и слившиеся в двуполое чудовище насекомые.

Сын Марии закричал и проснулся. Но прежде чем он открыл глаза, прежде чем сон окончательно покинул его, он увидел, как переплетенные тела мужчины и женщины соскользнули через темный потайной ход в его память. В ужасе он вскочил.

– Так вот какую грязь я ношу в себе, какие блудодеяния!

Иисус снял свой утыканный гвоздями ремень, скинул одежду и начал безжалостно хлестать себя по бедрам, спине и лицу. Брызнувшая кровь омыла его тело, и он почувствовал облегчение.

Начинался рассвет… Звезды потускнели, свежий ветер пронизывал до костей. Кедр над его головой шорохом отозвался на трепет птичьих крыльев и первых утренних песен. Иисус оглянулся: никого. При свете утра бронзовое птицеголовое Проклятие снова стало невидимым.

«Надо уходить, спасаться, – подумал Иисус. – Ноги моей не будет в Магдале – да будет проклято это место! Нельзя останавливаться ни на минуту, пока не доберусь до пустыни и не схоронюсь в обители. А там я убью плоть и превращу ее в дух».

Он приложил ладонь к стволу древнего кедра и почувствовал, как душа дерева восходит от корней к мощным сучьям, а оттуда к тончайшим веточкам на вершине.

– Прощай, брат мой, – сказал Иисус. – Я покрыл себя позором сегодня ночью под пологом твоих ветвей. Прости меня.

И, мучимый дурными предчувствиями, он пустился вниз. Долина уже просыпалась, первые лучи солнца, упав на тока, окрасили их золотом.

– Нельзя идти через Магдалу, – пробормотал сын Марии. – Это опасно.

Он остановился в задумчивости, размышляя, каким путем добраться до озера. И свернул на первую же узкую тропинку, которая отходила направо от дороги. Он помнил, что Магдала должна быть от него по левую руку, а озеро – по правую, и уверенно тронулся в путь.

Мысли его блуждали, но он продолжал быстро идти вперед. Он бежал от распутницы Магдалины к Богу, от креста к Раю, от отца и матери к далеким землям и морям, к тысячелетнему белому, желтому и черному человечеству. Ему никогда не доводилось пересекать границы Израиля, но с самого раннего детства стоило ему закрыть глаза в скромной родительской лачуге, и мысль его, словно ручной сокол с золотыми колокольцами, ликуя от счастья, летела с материка на материк, пересекая океаны. Он забывал о своем теле, вырывался из него, возносясь к небесам, – а этого-то он и желал более всего.

Сын Марии шел все дальше и дальше. Извилистая тропа петляла по виноградникам и, наконец, вывела его к сливовой роще. Он следовал за тропой, как следуют за струящимся потоком, за печальной и монотонной песней погонщика верблюдов. Ему казалось, что он идет будто во сне, не касаясь ногами земли. Приветствуя его, оливы качали своими ветвями, сгибавшимися под тяжестью плодов. Поблескивали, клонясь к земле, крупные кисти винограда.

– Шолом! Мир тебе! – нежно улыбаясь, говорили встречавшиеся ему девушки в белых платках.

Временами, когда вокруг никого не было видно, он снова слышал за спиной тяжелую поступь; как-то бронзовый всполох мелькнул в воздухе и исчез со зловещим хохотом. Но сын Марии набрался терпения. Он приближался к спасению – скоро он увидит озеро, а дальше, за его лазурными водами, – обитель, словно соколиное гнездо, прилепившееся к скалам.

Воображение обгоняло его, и он с трудом поспевал за ним, как вдруг, пораженный, остановился. Перед ним в ложбине, окруженная финиковыми пальмами, раскинулась Магдала. Душа его требовала повернуть, обойти, но ноги сами уверенным шагом вели его к благоухающему приюту его двоюродной сестры Магдалины, к дому, хозяйка которого обречена гореть в геенне огненной.

– Нет, не хочу, не хочу! – в ужасе повторял он, но тело отказывалось повиноваться ему и, словно собака, почуявшая дичь, было глухо к его мольбам.

– Не пойду! – снова решил он, но не остановился. Он уже различал чистые белые домики и старинный колодец с мраморными стенками. До его слуха доносился лай собак, кудахтанье кур, смех женщин. «Я должен увидеть ее, должен увидеть ее! – услышал он вкрадчивый голос в своем сердце. – Это необходимо! Господь направил сюда мои ноги, Господь, а не я, – потому что я должен увидеть ее, упасть к ее ногам и молить о прощении. Ведь это я виноват, я! Прежде чем уйти от мира и надеть белые одежды, я должен получить ее прощение. Иначе мне не удастся спастись. Господи, благодарю Тебя, что Ты привел меня туда, куда я не хотел идти!»

Счастье охватило его, и, потуже затянув ремень, он начал спускаться к Магдале.

Стадо верблюдов расположилось вокруг колодца. Сытые и умиротворенные, они лениво пережевывали свою жвачку. Видно, они пришли из далеких благоухающих земель, так как воздух вокруг был пропитан ароматами пряностей.

Иисус остановился у колодца. Старуха, набиравшая воду, протянула ему кувшин, и он напился. Он хотел было спросить ее, дома ли Мария, но устыдился. «Господь привел меня к ее дому, – подумал он, – я должен верить – она будет дома».

И он тронулся вниз вдоль тенистой улочки. Селенье было полно приезжих – одни в длинных белых головных уборах бедуинов, другие – в дорогих индийских кашемировых шалях. Из открывшейся двери появилась толстозадая матрона с пробивающимися черными усиками, которая разразилась хохотом при виде Иисуса.

– Ну и ну! – воскликнула она. – Добро пожаловать, плотник. Значит, ты тоже решил поклониться нашей святыне, а? – и, не прекращая смеяться, она захлопнула дверь.

Сын Марии залился краской и собрал все свое мужество. «Я должен, я должен, – повторял он. – Я должен пасть ей в ноги и вымолить прощение».

Он ускорил шаги. Ее дом стоял в гранатовом саду в другом конце деревни – он хорошо его помнил: зеленые одностворчатые ворота, украшенные двумя переплетавшимися змейками – черной и белой, они были нарисованы одним из возлюбленных Магдалины – бедуином, а выше была изображена большая желтая ящерица с растопыренными, словно на распятии, конечностями.

Он заплутал, остановился и, стыдясь спросить дорогу, вернулся к тому месту, откуда начинал свой путь. Время двигалось к полудню, Иисус присел в тени оливы передохнуть. Мимо прошествовал богатый торговец, черноглазый, с черной курчавой бородой. Пальцы его были унизаны кольцами. Сын Марии последовал за ним. «Должно быть, это один из ангелов Господних, – думал Иисус, идя за ним и любуясь благородной красотой его молодого тела и дорогим кашемировым платком, украшенным диковинными птицами и цветами, который был накинут на его плечи. – Наверняка это один из ангелов Господних, спустившихся, чтобы указать мне путь».

Приезжий безошибочно миновал все перекрестки, и вскоре впереди замаячили зеленые ворота с двумя переплетенными змейками. У входа перед жаровней с крабами на высокой табуретке сидела старая карга, тут же лежали жареные тыквенные семечки, нежный сладкий горошек в двух деревянных тарелках и мясные шарики, обсыпанные перцем, которыми она торговала.

Нагнувшись, провожатый Иисуса подал старухе серебряную монету и вошел внутрь. Сын Марии последовал за ним.

Во дворе, расположившись друг за другом, скрестив ноги, сопели четыре торговца: два старика с накрашенными ресницами и ногтями и два чернобородых мужчины. Взгляды всех были устремлены на маленькую дверь комнаты Марии. Она была закрыта. То и дело из-за нее доносились вскрики, смех, стоны – поклонники, тут же умолкая, начинали сопеть и ерзать. Давно уже вошедший к ней бедуин все еще не выходил, а сидящие во дворе, как старые, так и молодые, спешили. Юный индус занял место в очереди, за ним сел сын Марии.

В середине двора росло огромное гранатовое дерево, усыпанное плодами, а по бокам ворот высились два кипариса: мужской – с прямым, как меч, стволом, и женский – с раскидистыми ветвями. На гранате висела богато украшенная клетка с куропаткой, птица прыгала вверх и вниз, чистила перышки и что-то щебетала.

Поклонники жевали финики и мускатные орехи для освежения дыхания, и беседовали друг с другом, чтобы скоротать время. Обернувшись, они дружелюбно поприветствовали молодого индуса и бросили пренебрежительный взгляд на бедно одетого сына Марии. Старик, сидевший первым, вздохнул.

– Ни с чем не сравнятся мои страдания, – промолвил он. – Как тягостно сидеть перед закрытой дверью рая!

Молодой купец, чьи ноги были украшены золотыми обручами, рассмеялся.

– Я вожу пряности с Евфрата к Великому морю. Видите эту куропатку? Так вот, я собираюсь купить Марию за корабль корицы и перца, посадить ее в золотую клетку и увезти. Так что, мои сластолюбивые друзья, сегодня вы получите последний поцелуй.

– Спасибо, что сказал, мой ясноглазый, – перебил его второй старик с седой бородой и потемневшими от корицы руками. – Тем дороже нам будет этот поцелуй.

Юный индус прикрыл глаза и начал медленно раскачиваться, шевеля губами, словно произнося молитву. Еще не вступив ногой в рай, он уже погрузился в вечное блаженство. До него доносилось кудахтанье куропатки, смех и стоны из-за двери, он слышал, как старуха у ворот высыпала живых крабов на жаровню и они запрыгали по горячим угольям.

«Это – рай, – думал он, уносимый волнами вечного покоя. – В этом беспробудном сне, который мы называем жизнью, я грежу о рае. И другого нет. А теперь я могу уходить, ибо большего счастья не бывает».

Толстый мужчина в зеленом тюрбане, сидевший перед ним, толкнул его коленом и рассмеялся:

– Ну что, принц, что говорит твой Бог обо всем этом?

– О чем? – открыл глаза индус.

– О том, что ты видишь перед собой, – о мужчинах, женщинах, крабах, любви…

– Что все это сон.

– Тогда, ребята, осторожнее, – вмешался старик с белоснежной бородой, перебиравший длинные янтарные четки, – смотрите, как бы не проснуться!

Маленькая дверь распахнулась, и из нее медленно вышел бедуин. Губы его опухли. Следующий по очереди старик вскочил, как двадцатилетний юнец, и бросился к двери.

– Эй, дедушка, смилуйся над нами и давай поскорее! – закричали ему вслед остальные.

Но старику было недосуг теперь болтать – он уже расстегивал пояс и, войдя внутрь, громко захлопнул за собой дверь.

На бедуина все смотрели с завистью, но никто не осмеливался заговорить: все чувствовали, что мысленно он парит далеко-далеко отсюда. Он скользнул по ним мутным взглядом, спотыкаясь, дошел до двери, где едва не свалил жаровню старухи, и, наконец, исчез в петляющих улочках. И тут же ни с того, ни с сего толстяк в зеленом тюрбане, чтобы отвлечься, начал рассуждать о львах, океанах и далеких коралловых островах.

Шло время. То и дело из-за двери доносилось легкое позвякивание янтарных четок. Все по-прежнему не сводили глаз с двери – старик задерживался, очень задерживался.

Индус встал, и все в изумлении повернули к нему головы. Что такое? Может, он хочет что-то сказать? Или он собирается уйти?.. Лицо его лучилось от счастья, легкий румянец играл на щеках. Он покрепче завернулся в свою кашемировую шаль, приложил руку к губам и сердцу и вышел. И тень его невозмутимо скользнула вслед за ним через порог.

– Он проснулся, – заметил купец с золотыми обручами на ногах и попробовал рассмеяться.

Но всех внезапно обуял какой-то странный страх, и, чтобы избавиться от него, мужчины начали в нервной спешке обсуждать доходы и потери, текущие цены на рабов на рынках Дамаска и Александрии. Вскоре, однако, они успокоились и снова вернулись к разговорам об утехах с женщинами и мальчиками – языки развязались, и, облизывая губы, они затараторили наперебой.

– Господи, Господи, – повторял сын Марии, – куда Ты привел меня?! Куда? Сидеть с такими людьми? Какой позор, Господи! Дай мне сил вынести его!

Подошло время трапезы, и один из поклонников окликнул старуху, которая тут же появилась с хлебом, крабами, мясом и большим кувшином финикового вина. Один, насытившись, схватил большого краба и, швырнув его в дверь, закричал:

– Эй, дед, побыстрее! Нельзя же этим заниматься целый день!

И все разразились взрывами хохота.

– Господи, Господи, дай мне сил дождаться моей очереди! – снова забормотал сын Марии.

– Эй, парень, – сжалившись, повернулся к нему старик с надушенной бородой, – разве ты не хочешь есть или пить? Иди сюда и перекуси, это прибавит тебе сил.

– Да, приятель, поешь-ка, – смеясь, добавил толстяк в зеленом тюрбане, – мы не хотим, чтобы ты осрамил мужчин, когда подойдет твоя очередь.

Сын Марии залился краской и опустил голову.

– Этот тоже спит, – заметил старик, обгладывая краба и вытряхивая хлебные крошки, осыпавшие его бороду. – Клянусь Ваалом, спит. А потом тоже встанет и уйдет, помяните мое слово.

Сын Марии затравленно оглянулся. Неужели индус прав, и все это – двор, гранатовое дерево, куропатка, люди – сон? Может, он все еще спит под кедром?

Он повернулся к воротам в поисках подтверждения и увидел под кипарисом своего бронзового спутника с орлиной головой. И впервые Иисус ощутил облегчение и радость при виде его.

Наконец дверь раскрылась, и из нее появился потный раскрасневшийся старик. Следующим был толстяк в зеленом тюрбане. Потом подошла очередь мужчины с золотыми обручами на ногах, потом другого старика. Сын Марии остался один.

Солнце уже садилось. Тяжелые от золотых лучей, по небу плыли два облака, отбрасывая тонкий слой позолоты на землю, деревья, лица людей.

Вышел последний старик, вышел, постоял на пороге и, обтерев нос, глаза и губы, опустив плечи, направился на улицу.

Сын Марии встал и обернулся – его спутник проявил готовность следовать за ним. Он хотел было попросить подождать его за дверью, сказать, что хочет побыть один, что не убежит, но понял, что все слова будут напрасными, и промолчал. Затянув пояс, он поднял глаза и взглянул на небо. Сомнения мучили его, но тут из комнаты донесся хриплый голос:

– Есть там кто-нибудь еще? Заходи!

Это была Магдалина. Собрав все силы, он шагнул – дверь была приоткрыта – и дрожа вошел внутрь.

Магдалина, нагая, потная, с распущенными волосами, лежала на спине, заложив руки за голову. Лицо ее было обращено к стене, она зевала. Борьба с мужчинами утомила ее. Ее волосы, ногти, каждая пядь тела источала запахи всех мыслимых народов, руки, шея и грудь были покрыты следами укусов.

Сын Марии опустил глаза и остановился посередине комнаты, не в силах идти далее. Магдалина неподвижно ждала, отвернувшись к стене, но до слуха ее не долетали привычные звуки сопения, прерывистого дыхания и шороха одежд. Она испуганно повернулась, вскрикнула и, схватив простыню, быстро обернула ее вокруг своего тела.

– Ты! Ты! – воскликнула она и закрыла лицо руками.

– Мария, – промолвил Иисус, – прости меня!

Магдалина разразилась приступом хриплого душераздирающего хохота – казалось, ее голосовые связки вот-вот порвутся.

– Мария, – повторил он, – прости меня!

И тут, вскочив на колени и подняв кулак, она заговорила:

– Так ты для этого пришел ко мне, мой юный любовник? Для этого ты смешался с толпой моих почитателей, чтобы привести Бога к моей неостывшей постели? Ты опоздал, дружок, ах, как ты опоздал! А что касается твоего Бога, то я не нуждаюсь в нем – он уже разбил мое сердце!

Рыдая, она продолжала говорить, и грудь ее вздымалась и опадала под простыней.

– Он разбил мое сердце, разбил мое сердце, – жалобно повторяла она, и две слезы, выкатившиеся из ее глаз, повисли на ресницах.

– Не богохульствуй, Мария. Это я виноват, а не Господь. Для того я и пришел, чтобы просить у тебя прощения.

– У тебя и твоего Господа одинаковые рожи, я вас не различаю, вы для меня одно и то же, – посетовала Магдалина. – Иногда Он приходит мне на ум по ночам – да будет проклят этот час! – и предстает передо мной с твоим лицом. А когда я случайно встречаю тебя – да будет проклят этот час! – мне кажется, что это Бог! И не надоедай мне со своим Богом! – заголосила она, потрясая кулаком. – Убирайся отсюда и больше никогда не попадайся мне на глаза! Для меня осталось одно прибежище – порок! Я молюсь и очищаю душу свою в единственной синагоге, имя которой – разврат!

– Мария, послушай, дай мне сказать. Не надо отчаиваться. Для того я и пришел сюда, сестра моя, чтобы вытащить тебя из порока. На мне лежит много грехов, и теперь я иду в пустыню искупать их; много грехов, Мария, но твое горе тяготит меня превыше всего.

– Какое горе?! – растопырив пальцы, словно намереваясь разодрать Иисуса, набросилась на него Магдалина. – У меня все прекрасно, просто замечательно. Я не нуждаюсь в твоем святейшем сострадании. Я борюсь в одиночку и не прошу помощи ни у людей, ни у богов, ни у бесов. Я борюсь, чтобы спасти себя, и я это сделаю!

– От чего же ты себя спасаешь или от кого?

– Не от порока, как ты думаешь, да благословит его Господь! На него-то я и возлагаю все свои упования. Он и есть мой путь к спасению.

– Порок?

– Да, порок: позор, грязь, эта постель, это тело, принадлежащее всем, покрытое укусами и выпачканное семенем, слюнями и потом мужчин всех племен и народов. И не смотри на меня своими овечьими глазами! Отойди, трус! Я не желаю тебя видеть. Ты мне противен! Не прикасайся ко мне! Я отдала свое тело на поругание, чтобы спастись и забыть тебя!

Сын Марии опустил голову.

– Это я виноват, – повторил он глухим голосом и сжал пояс, все еще покрытый запекшейся кровью. – Прости меня, сестра моя. Это я виноват, и я расплачусь за свою вину.

– Ты очень жалобно блеешь: «Это моя вина, это я виноват, сестра моя, я спасу тебя», – хриплый смех снова вырвался из груди Магдалины. – Но ты никогда не сможешь поднять голову как мужчина и сказать правду. Тебе ведь тоже хочется моего тела, но ты не осмеливаешься признаться в этом, поэтому и повторяешь, что хочешь спасти мою душу. Какую душу, болтун? Душа женщины – ее плоть. И ты знаешь это, ты знаешь это, но у тебя не хватает мужества взять эту душу в руки, как мужчина, и поцеловать ее – и спасти поцелуем! Мне жаль тебя. Я тебя презираю!

– Ты блудница, одержимая семью дьяволами! – побагровев от стыда, закричал теперь и Иисус. – Да, семью дьяволами – твой несчастный отец прав!

Магдалина вздрогнула, яростно скрутила свои волосы в узел и перевязала их красной лентой.

– Нет, не семью дьяволами, сын Марии, – помолчав, произнесла она. – Если я и одержима, то болью. Ты бы должен знать, что женщина – как раненая сука. Бедняжка, у нее нет других радостей, кроме как зализывать собственные раны, – глаза ее снова наполнились слезами. Она смахнула их одним движением и снова лихорадочно заговорила. – Зачем ты пришел сюда? Что ты от меня хочешь? Зачем стоишь над моей постелью? Уходи!

Иисус подошел к ней ближе:

– Мария, помнишь, как мы были детьми…

– Я не помню! Да что это такое? Что ты слюни распускаешь? Постыдись! У тебя никогда не хватало мужества постоять за себя, тебе всегда было нужно на кого-нибудь опереться. Если ты не цеплялся за передник своей матери, то хватался за меня или за Бога, потому что ты – трус. Ты не осмеливаешься заглянуть даже в собственную душу, даже в собственное тело, потому что тебе страшно. А теперь ты бежишь прятаться в пустыню, закапываться в песок, потому что ты – трус! Трус! Я презираю тебя! Мне жаль тебя! Мое сердце разрывается, когда я думаю о тебе, – и, не в силах продолжать далее, она разрыдалась. Слезы хлынули потоками, смывая краску со щек, пачкая простыни, и, как ни старалась, она не могла сдержать их.

Иисус почувствовал, как сжалось его сердце. Если бы он только смог преодолеть страх перед Господом, он бы сжал ее в объятиях, осушил ее слезы, обласкал ее волосы, умиротворил ее сердце, а потом взял бы с собой и увел куда глаза глядят!

Если бы он действительно был мужчиной, именно это он должен был бы сделать для ее спасения. Что ей до постов, молитв, обителей? Чем они могли ей помочь? Как могут они спасти женщину? Забрать ее из этой постели, уйти, основать мастерскую в отдаленном селении, взять ее в жены, рожать детей, страдать и радоваться, как это предписано человеческим созданиям: вот путь женщины, а вместе с ней и мужчины – единственный путь!

Опускалась ночь. Вдалеке прокатился гром. Блеск молнии ворвался через щель в двери и на секунду осветил лицо Марии. Затем послышались новые удары грома уже поблизости. Небо набухло, готовое пролиться дождем, и опустилось ниже.

Внезапно Иисус почувствовал невероятную усталость. Колени его подгибались, и он, скрестив ноги, опустился на пол. Тошнотворная вонь ударила ему в нос – смесь мускуса, пота и семени. Он приложил ладонь к горлу, чтобы его не вытошнило.

– Отвернись. Я хочу зажечь лампу, – донесся из темноты голос Марии.

– Я ухожу, – мягко ответил он и, собрав последние силы, поднялся на ноги.

Но Мария сделала вид, что не расслышала.

– Выгляни во двор. Если там кто-нибудь есть, скажи, чтобы уходили.

Он открыл дверь и выглянул наружу. Стемнело. Большие капли гулко падали на листья граната; небо так нависло над землей, что, казалось, оно вот-вот упадет. Старуха со своей горящей жаровней устроилась под кипарисом. Тяжелые капли падали все чаще и чаще.

– Никого, – ответил Иисус, поспешно закрывая дверь. Ливень хлынул в полную силу.

Магдалина тем временем спрыгнула с постели и завернулась в теплую шерстяную шаль, расшитую львами и ланями, которая была подарена ей этим утром влюбленным эфиопом. Магдалина подрагивала от удовольствия при соприкосновении с нежной тканью. Встав на цыпочки, она сняла со стены лампу.

– Никого, – повторил Иисус, не в силах скрыть своей радости.

– А старуха?

– Под кипарисом. Там настоящий ураган.

Мария выскочила во двор и пошла на свет горящей в темноте жаровни.

– Бабушка Ноеми, бери своих крабов и жаровню и иди домой, я закрою. Сегодня больше никого не будет.

– У тебя там любовник? – прошипела старуха, раздосадованная потерей ночных клиентов.

– Да, – ответила Магдалина. – Он остается, а ты иди.

Ворча, старуха поднялась и начала собирать свои вещи.

– Твой оборванец – настоящий красавец, – прошамкала она беззубым ртом, но Мария поспешно вытолкала ее за ворота и задвинула засов.

Небеса разверзлись, словно вознамерились затопить двор блудницы. Радостный крик вырвался из ее груди, как это бывало в детстве, когда на землю обрушивался первый осенний дождь. Когда она вошла в дом, шаль ее промокла насквозь.

Иисус стоял посередине комнаты в нерешительности – оставаться или уходить? Какова воля Господа? Здесь было уютно и тепло, он даже привык к тошнотворному запаху. На улице дождь, ветер, холод, а он никого не знал в Магдале, да и Капернаум был еще далеко. Оставаться или уходить – он колебался.

– Льет как из ведра, Иисус. Могу поклясться, что ты ничего не ел с утра. Помоги мне разжечь огонь, и мы что-нибудь приготовим поесть, – голос у нее был нежный и ласковый, как у его матери.

– Я ухожу, – ответил он, поворачиваясь к двери.

– Сядь, и мы поедим вместе, – решительно повторила Магдалина. – Или ты брезгуешь? Боишься осквернить себя трапезой с блудницей?

Иисус взял в углу поленья и растопку и, склонившись над очагом, развел огонь.

Магдалина, умиротворенно улыбаясь, налила в горшок воды и установила его над огнем. Потом из висящего на стене мешка взяла две полных пригоршни сухой фасоли, бросила ее в горшок и, опустившись на колени перед огнем, прислушалась. На улице бушевал ливень.

– Ты спрашивал меня, Иисус, – мягко произнесла она, – помню ли я то время, когда мы были детьми и играли вместе…

Но мужчина, тоже встав на колени перед очагом, не шевелясь смотрел в огонь – мысли его блуждали далеко. Ему казалось, что он уже достиг обители в пустыне, облачился в белые одежды и пребывает в одиночестве – и сердце его, подобно маленькой счастливой золотой рыбке, безмятежно резвится в глубоких и невозмутимых водах Господа. На улице непогода, казалось, вознамерилась разрушить все до основания, но в душе Иисуса царил мир, любовь и покой.

– Иисус, – повторил голос рядом, – ты спрашивал меня, помню ли я время, когда мы были детьми и вместе играли…

По лицу Магдалины пробегали отсветы пламени, оно раскраснелось и полыхало, как раскаленное железо. Но плотник, погруженный в свои размышления, вновь не услышал ее.

– Тебе было три, Иисус, – продолжала женщина, – а я была на год старше. К дверям нашего дома вели три ступени, я обычно сидела наверху и смотрела, как ты часами пытаешься залезть на первую. Ты падал, поднимался и начинал все сначала, а я даже пальцем не шевелила, чтобы помочь тебе. Я мечтала, как ты до меня доберешься, но не сразу, а только после долгих мучений… Помнишь?

Не иначе как дьявол, один из тех семи, толкал и заставлял ее говорить с этим мужчиной, искушая его.

– Многие часы уходили у тебя на то, чтобы забраться на первую ступеньку. Потом вторая, и, наконец, третья, где неподвижно сидела я в ожидании. Я тогда…

– Замолчи! – вскрикнул Иисус, пытаясь остановить ее. – Не надо больше!

Лицо Магдалины горело, отблески пламени лизали ее глаза, губы, подбородок, обнаженную шею. Она взяла несколько лавровых листьев и, вздохнув, бросила их в огонь.

– И тогда ты брал меня за руку – да-да, Иисус, ты брал меня за руку, мы спускались во двор и ложились на камни пятками друг к другу. Мы чувствовали, как через подошвы ног сливается тепло наших тел, поднимаясь все выше и выше – к бедрам, чреву… мы закрывали глаза и…

– Нет! – снова вскрикнул искушаемый и поднял руку, чтобы закрыть ей рот, но, испугавшись скверны, тут же отдернул ее.

Женщина вздохнула и продолжила почти шепотом:

– Никогда за всю свою жизнь я не испытывала такого счастья. И с каждым новым мужчиной я жаждала обрести его снова, Иисус, но мне этого так и не удалось.

– Адонай! – сын Марии сжался и спрятал свое лицо в коленях. – Адонай, помоги!

Вокруг царила тишина, если не считать потрескивания огня в очаге да бульканья фасоли в котле. Снаружи земля, раскрыв свои чресла, вбирала в себя с грохотом изливающееся с небес семя.

– О чем ты думаешь, Иисус? – спросила Магдалина, не осмеливаясь взглянуть на него.

– О Боге, – ответил он приглушенным голосом, – о Яхве, – и не успев договорить, он пожалел, что осквернил имя Господа, произнеся его в таком доме.

Магдалина вскочила и принялась метаться по комнате – бешенство закипало в ее груди.

«Господь – могущественный противник, – думала она, – Он всегда тут как тут. Он злобен и ревнив. Он никому не позволит быть счастливым». Она остановилась у двери и прислушалась: небеса бушевали, поднявшаяся буря стучала во дворе плодами граната, падавшими на землю.

– Дождь немного стих.

– Я пойду, – ответил сын Марии вставая.

– Поешь сперва и наберись сил. Куда ты пойдешь в такой час? На улице темно, хоть глаз выколи, да и дождь еще не кончился. – Она расстелила на полу круглый коврик. Затем сняла с огня глиняный горшок, открыла маленький шкафчик, скрытый в стене, достала ячменный хлеб и две глубоких глиняных миски.

– Это пища блудницы. Ешь, ешь, если не брезгуешь.

Иисус не колеблясь протянул руку, и Магдалина рассмеялась.

– Так-то ты ешь? – прошипела она. – Не помолившись? Может, ты все-таки поблагодаришь Господа за то, что он послал тебе хлеба, фасоли и блудницу?

Кусок застрял у Иисуса в горле.

– За что ты так ненавидишь меня, Мария? Зачем смеешься надо мной? Видишь, я готов преломить хлеб с тобой, мы снова стали друзьями. Кто старое помянет, тому глаз вон. Прости меня. За тем я и пришел.

– Ешь, и хватит ныть. Если тебе не дают прощения, возьми его силой. Ты ведь мужчина. – Она преломила хлеб со смехом. – Да будет благословенно имя Того, кто посылает нам хлеб, фасоль, блудниц и благочестивых гостей!

Оба замолчали, сидя друг против друга, и принялись за еду: они проголодались и много перенесли за день – надо было восстановить силы.

Дождь утихал. Небо успокоилось, земля была напоена. Снаружи доносилось лишь журчание ручьев, бегущих по мощеным улицам.

Покончив с трапезой, они запили ее вином, маленький кувшинчик которого также хранился в шкафу. На сладкое были спелые финики. Они смотрели на угасающий огонь и молчали. Мысли их вспыхивали и гасли, танцуя вместе с языками пламени.

Стало холодно – Иисус подбросил в огонь поленьев, Магдалина кинула сверху щепотку сухой ароматной смолы, и комната наполнилась благоуханием. Женщина подошла к двери и открыла ее: поднявшийся ветер разогнал тучи, и над домом засияли две огромных, чисто умытых звезды.