Текст книги "Последнее искушение Христа (др. перевод)"
Автор книги: Никос Казандзакис
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Юноша поднялся и отер кровь краем туники. Он повернулся к матери, почувствовав суровый взгляд, и его захлестнул гнев. Он прекрасно знал этот взгляд, который ничего ему не прощал, знал эти сжатые губы. Он не мог больше этого переносить. Он тоже устал от этого дома с дряхлым паралитиком-отцом, безутешной матерью и ежедневными напоминаниями: ешь, работай, женись, ешь, работай, женись. Сжатые губы матери разомкнулись:
– Иисус, – укоризненно промолвила она, – с кем ты опять ссорился нынче утром?
Ее сын прикусил язык, чтобы с него не сорвалось недоброе слово, и распахнул дверь. Солнце и палящий ветер пустыни ворвались в хижину. Не говоря ни слова, Иисус отер со лба пот и снова выступившую кровь и поднял крест.
Волосы у матери рассыпались по плечам. Она собрала их в узел под платком и шагнула к сыну. Но когда свет упал на его лицо, она вздрогнула от удивления. Как быстро оно менялось! Оно было текучим, как вода. Каждый день приносил новые перемены, и ей казалось, что она каждый день встречается с незнакомым человеком. Несказанный свет озарял его лоб, рот, глаза; улыбка, то счастливая, то полная боли, блуждала по его лицу.
Сегодня его глаза горели, как черное пламя. В испуге она хотела спросить его: «Кто ты?» – но не дала себе воли.
– Мальчик мой, – произнесла она дрожащими губами и снова застыла, всматриваясь: действительно ли этот мужчина был ее сыном? Обернется ли он, чтобы взглянуть на нее, чтобы ответить ей? Он не обернулся. Взвалив крест на плечо, он медленно удалялся от дома.
Прислонившись к косяку, мать смотрела, как легко он шагает по булыжнику, взбираясь на склон. Бог знает, откуда у него такая сила. Словно не крест был за его плечами, а два трепещущих крыла.
– Господи, Боже мой, – в смущении прошептала она, – кто он? Чей он сын? Он не похож ни на отца, ни на меня, он ни на кого не похож. С каждым днем он меняется. Порой мне кажется, что он не один, так он многолик… Нет, я ничего не понимаю.
Ей вспомнился день, когда она, сидя во внутреннем дворике возле колодца, кормила его грудью. Это было летом, и виноградную лозу над её головой сплошь покрывали зреющие грозди. И пока младенец сосал и причмокивал, она погрузилась в легкую дрему. Ей привиделся ангел. Держа в руках мерцающую звезду, он спускался вниз, освещая ее светом всю землю. Впереди в темноте вилась дорога, поблескивая на поворотах, словно всполохи молнии. Дорога подползла к ее ногам и иссякла. И пока Мария с удивлением размышляла, где бы могла начинаться эта дорога и почему она кончается у ее ног, она невзначай подняла глаза и увидела, что звезда остановилась прямо над ее головой, а в конце дороги появились три всадника с золотыми коронами на головах. Они остановились на мгновение, посмотрели на небо и, увидев, что звезда тоже остановилась, пришпорили коней и поскакали к ней. Теперь она могла отчетливо рассмотреть их лица. В середине, подобный белой розе, скакал прекрасноликий светловолосый юноша, чьи щеки были едва покрыты первым пушком. Справа от него ехал монгол с раскосыми глазами и остроконечной черной бородкой. Слева – негр с курчавыми волосами, золотыми серьгами и сверкающими белизной зубами. Но прежде чем мать успела их как следует разглядеть или хотя бы прикрыть глаза ребенку, чтобы его не разбудил яркий свет, всадники уже подъехали, спешились и преклонили перед ней колени.
Первым приблизился светлоликий юноша: Младенец оставил грудь и встал на ножки. Подошедший снял свою корону и положил ее к ногам ребенка. Вторым на коленях подполз негр. Он вынул из-за пазухи пригоршню рубинов и изумрудов и бережно высыпал горкой перед ребенком. Последним был желтолицый – он положил к ногам мальчика фазаньи перья, чтобы тот мог играть ими. Не прикасаясь к подаркам, дитя смотрело на всех троих и улыбалось.
Внезапно, как по мановению руки, все трое исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур с миской теплого молока. При виде молока дитя запрыгало на материнских коленях, наклонило личико к миске и стало жадно пить его…
Прислонившись к косяку, мать вспоминала счастливый сон и вздыхала. Какими надеждами одаривал ее этот единственный сын! Какую чудесную жизнь предсказывали ему знамения! Разве не сам старый раввин, глядя на него, раскрыл Священное Писание и читал пророчества над его маленькой головкой, рассматривая его грудь, глаза, даже пятки в поисках божьего знака? Но увы! Время шло, и ее мечты таяли. Сын выбрал дурной путь, путь, уводящий его все дальше и дальше от людей.
Она поплотнее завернулась в платок и закрыла дверь. Она шла посмотреть на казнь – надо же было чем-то заполнить время.
ГЛАВА 4
Мать шла все быстрее и быстрее, чтобы догнать толпу и смешаться с нею. Она слышала впереди крики женщин, голоса мужчин – босых, с немытыми телами и грязными спутанными волосами, разгоряченных и дрожащих от возбуждения, – каждый из них прятал на груди нож. За ними шли старики и увечные. Земля дрожала под ногами людей, вздымавших столбы пыли. В воздухе стояла невыносимая вонь. Солнце уже входило в зенит.
Одна из старух, оглянувшись, заметила Марию и выругалась. Две ее соседки тут же обернулись и сплюнули, чтобы уберечь себя от дурного предзнаменования. Молодая женщина, только что вышедшая замуж, с трепетом подхватила свою юбку, чтобы мать Иисуса не коснулась ее. Мария вздохнула и поплотнее закуталась в свой платок, так что остались видны лишь укоризненно смотрящие глаза. Она торопливо шла, спотыкаясь, спеша слиться с толпой и затеряться в ней. Повсюду вокруг раздавались шепотки, но она, скрепя сердце, шла все дальше и дальше, не обращая на них внимания. «До чего дошел мой сын, – думала она, – мой сын, мой любимый!» И закусив ткань платка, чтобы не разрыдаться, продолжила свой путь.
Позади начал нарастать гул: мужчины, улучив момент, проталкивались вперед, чтобы занять место во главе процессии. Они приближались к цитадели, где содержался зелот, – надо было выламывать двери и освобождать его. Мария посторонилась и встала в дверном проеме какого-то дома: перед ней мелькали распущенные сальные волосы и бороды, пена кипела у ртов, старый раввин размахивал руками и указывал на небеса, сидя на плечах какого-то звероподобного верзилы. Он что-то кричал. Мария прислушалась:
– Дети мои, верьте в народ Израиля. Вперед, все вместе! Не бойтесь, Рим горит! Бог уничтожит его и сотрет с лица земли! Вспомните Маккавеев [6]6
Маккавеи – знатный иудейский род, возглавивший освободительное движение против эллинистического владычества.
[Закрыть], изгнавших и опозоривших всемогущих греков! Так мы изгоним и опозорим римлян! Бог один, и Он с нами!
Охваченный неземным восторгом, старый раввин воздел тонкие руки, изгибаясь в странном подобии танца на широких плечах своего носильщика. Посты, молитвы и неосуществившиеся надежды иссушили плоть старика, но дух его еще был силен. Огромный горец нес его как знамя.
– Эй, не урони его, Варавва! – кричали вокруг.
Но Варавва продолжал невозмутимо идти вперед.
Люди взывали к Богу, и, казалось, воздух над их головами вот-вот воспламенится, чтобы соединить небо и землю огненными языками. Рассудок мутился: здешний мир камней и живой плоти таял, терял свои очертания, и вместо него возникал другой – мир огня и ангелов.
Пламенный порыв охватил и Иуду. Он стащил старого раввина с плеч Вараввы, водрузил на собственные и заревел:
– Сегодня! Не завтра, но сегодня!
И священник, словно воспрянув от его крика, запел псалом победы. Его высокий голос дрожал и срывался, но после первых же слов его подхватила вся толпа:
Господи! Как умножились враги мои!
Многие восстают на меня;
Многие говорят душе моей:
«Нет ему спасения в Боге».
Но Ты, Господи, щит предо мною,
слава моя, и Ты возносишь голову мою.
Но пока они пели, побеждая в мечтах врагов, перед ними выросла настоящая цитадель противника, расположенная в самом сердце Назарета: это была четырехугольная, прочно сложенная крепость, каждый угол которой венчала башня с огромным бронзовым орлом. Каждая пядь земли, окруженной этими стенами, была пристанищем дьявола. Еще выше, над башнями, на флагштоках реяли желто-черные римские знамена, под которыми стоял кровавый центурион Назарета Руфус со всем своим войском. Ниже располагались его лошади, собаки, верблюды, рабы; и совсем внизу – на дне глубокого высохшего колодца – зелот, чьих волос никогда не касались ножницы, губ – вино, а тела – женщины. И стоило ему тряхнуть головой, как все эти люди, невольники, лошади, башни – вся неправедная пирамида жизни, громоздящаяся над ним, рухнет. Господь всегда так устраивает: слабый голос вопиющего о справедливости дрожит у подножия трона зла, но он бывает услышан.
Этот зелот был одним из последних отпрысков древнего рода Маккавеев. Господь Израиля держал свою руку над его головой, охраняя это святое семя от вымирания. Когда Ирод, старый царь Иудеи, приказал вымазать бунтовщиков смолой и поджечь, как факелы, за то, что они сорвали золотого орла, которого он прикрепил к дверям Храма, тогда из сорока одного заговорщика были пойманы сорок, а зачинщик чудом бежал. Говорили, что Бог Израиля поднял его за волосы и спас – это и был тот самый зелот, праправнук Маккавеев.
Многие годы он скитался по горам, сражаясь за освобождение Святой земли, дарованной Господом Израилю. «У нас один Господь – Яхве, – повторял он. – Не платите податей римским мытарям, не бойтесь их идолов, не приносите в жертву тирану цезарю быков и овец! Бог один, и Он – наш. Есть один праведный народ – народ Израиля и один Божий плод на древе земном – Мессия».
Но случилось, что Бог Израиля отвратил от него свое лицо, и он был пойман центурионом Назарета Руфусом. И теперь уже несколько дней в Назарет стекались люди из близлежащих деревень – крестьяне, рыбаки, мастеровые. Туманные двусмысленные слухи перебегали от дома к дому, от лодки к лодке, настигая прохожих на дорогах: «Зелота собираются распять. С ним тоже покончено». Однако, то и дело текст переиначивали: «Привет вам, братья! Спаситель пришел! Берите пальмовые ветви и – в Назарет, приветствовать его!»
Старый раввин кричал, сидя на плечах рыжебородого и указывая на крепость:
– Он пришел! Он пришел! В этом высохшем колодце нас ждет Мессия! Нас – народ Израиля! Вперед, ломайте двери, освободите Спасителя, чтобы он мог нас спасти!
– Во имя Бога Израиля! – взревел Варавва и выхватил нож.
Люди закричали, засверкали кинжалы, дети стали заряжать свои пращи, и все во главе с Вараввой кинулись на железные ворота. Все были настолько ослеплены неземным сиянием Господа, что никто не обратил внимания на низенькую дверцу, расположенную в стороне, которая со скрипом открылась и выпустила бледную как смерть, залитую слезами Марию Магдалину. Пожалев осужденного, она пришла к нему ночью, чтобы подарить ему высшую радость, сладчайшую из всех известных миру. Но он был из тех непоколебимых зелотов, которые поклялись, что пока оковы не спадут с Израиля, им не суждено стричь своих волос, пить вина и спать с женщинами. Целую ночь Магдалина просидела напротив него, но его взгляд был устремлен на Иерусалим. В дальней дали он видел не покоренный Иерусалим, но святой Иерусалим будущего с его семью победоносными вратами, семью ангелами-хранителями и поверженными сорока девятью народами, лежащими у его подножия. И, приникнув горячечной головой к прохладной груди будущего Иерусалима, обреченный чувствовал, как отступала смерть и мир наполнялся радостью. Он смежил веки, держа Иерусалим в своих ладонях, и думал лишь об одном о Боге Израиля. Всю ночь ласкал зелот Иерусалим на своих коленях, строя в душе своей Царство Божие, но не из облаков и ангелов, а такое, какое хотелось именно ему, – теплое зимой и прохладное летом, полное плодов земли и счастливых человеческих тварей.
Старый раввин заметил свою дочь, выходившую из казармы, и отвернулся – она попрала всю его жизнь. Как его богобоязненное тело могло породить на свет блудницу? Какой дьявол, какие роковые страдания толкнули ее на путь позора? Однажды, вернувшись с праздника в Кане, она проплакала всю ночь, крича, что убьет себя, а потом разразилась приступами смеха, подвела глаза, нарумянила щеки, надела все свои драгоценности и отправилась прогуливаться по улицам. А затем и вовсе покинула отчий дом, открыв лавку в Магдале, на перекрестке дорог, мимо которого проходили все караваны.
Со все еще распахнутой на груди одеждой она бесстрашно шла навстречу толпе. Краска стерлась с ее щек и губ, глаза были заплаканы. Заметив отвернувшегося отца, она грустно улыбнулась. Она давно уже забыла, что такое стыд, Божий страх, любовь к отцу, и перестала обращать внимание на косые взгляды людей. Молва говорила, что она одержима семью дьяволами, но не дьяволы терзали ее сердце, а семь обоюдоострых ножей.
Старый Симеон опять зашелся в крике, чтобы отвлечь внимание людей от своей дочери. Господь видит ее, и этого достаточно – Он ей судья.
– Откройте очи души своей и взирайте на небеса, – выкрикивал он, вертясь на плечах рыжебородого. – Над нами Бог. Небеса разверзлись, армии ангелов на подходе – воздух уже трепещет от голубых и красных крыльев!
Небо блистало. Люди закидывали головы и видели нисходящее в боевых доспехах воинство. Варавва поднял свой клинок.
– Сегодня! Не завтра, сегодня! – взвыл он, и толпа бросилась на крепость. Одни налегли на ворота, поддевая их ломами, другие приставили к стенам лестницы, третьи стали бросать внутрь факелы, чтобы поджечь здание. Но внезапно ворота отворились, и из крепости выехали загорелые, сытые, уверенные в себе всадники. Они с надменным видом подняли пики, и улица мгновенно заполнилась криками людей, бегущих в сторону горы, предназначенной для распятия.
На этой проклятой горе ничего не росло – она была покрыта лишь камнями и колючками, и под каждым камнем чернела запекшаяся кровь. Всякий раз, когда евреи, борясь за свободу, поднимались против римлян, эта гора покрывалась крестами, на которых корчились мятежники, оглашая стонами окрестности. По ночам приходили шакалы и объедали им ноги, а на следующее утро слетались вороны и выклевывали глаза.
Задыхаясь, люди замерли у подножия горы. Римская кавалерия все прибывала и прибывала, сбивая толпу евреев в одну кучу, вокруг которой выстраивались всадники. Солнце стояло уже почти в зените, но креста еще не было. Наверху с молотками и гвоздями в ленивом ожидании сидели двое палачей. Вокруг бегали голодные деревенские собаки. Обращенные к вершине лица людей горели под раскаленным небом. Черные, как уголья, глаза, носы с горбинкой, ввалившиеся загорелые щеки, грязные пейсы. Жирные женские тела таяли под солнцем, наполняя воздух запахом пота.
Компания рыбаков, пришедшая с Генисаретского озера, по-детски тараща глаза, ждала чуда: когда бессовестные варвары поведут зелота к кресту, он сбросит свои цепи, и с неба слетит ангел с мечом в руках… Они пришли накануне вечером с полными корзинами рыбы. Тела их были обветрены и иссушены солнцем. Продав все с большой для себя выгодой, они отправились в таверну, да и позабыли, с какой целью пришли в Назарет, и пили во славу женщин, потом поругались и снова помирились, и в полусонном состоянии отправились смотреть на чудо.
Ожидание затянулось, и рыбаки уже изнемогали от усталости, а ударов пикой в спину и вовсе оказалось достаточно, чтобы они пожалели о своем приходе.
– Я думаю, парни, нам пора домой, – произнес один из них, с курчавой седой бородой. Он был силен и крепок для своего возраста, хотя весь его лоб покрывали морщины, делая рыбака похожим на устрицу. – Зелота распнут, как и всех прочих, и, помяните мое слово, небеса не разверзнутся. Нет предела гневу Господню, впрочем, как и людской несправедливости. Что скажешь, сын Зеведея?
– Я, например, скажу, что нет предела глупости Петра, – со смехом ответил один из его спутников с клочковатой бородой и диким взором. – Прости меня, Петр, но здравого разума под стать твоим сединам ты так и не приобрел. Ты вспыхиваешь от единой искры, но сгораешь так же быстро, как солома. Разве не ты заставил прийти нас сюда? Ты носился, как сумасшедший, от лодки к лодке и кричал: «Бросайте все, братья! Чудо можно увидеть только раз в жизни! Пошли в Назарет, и мы его увидим!» А теперь тебя пару раз ткнули пикой под ребра, и ты уже верещишь: «Бросайте все, братья! Пошли домой». Тебя неспроста называют флюгером.
Пара рыбаков, стоявших поблизости, рассмеялась, но пастух, от которого несло козлищами, поднял свой посох и заметил:
– Напрасно ты насмехаешься над ним, Иаков. Даже если он и вправду флюгер, он лучше всех нас – у него золотое сердце.
– Ты правильно сказал, Филипп, золотое сердце, – закивали остальные и потянулись к Петру, чтобы остудить закипавший в нем гнев.
«Ну и пусть, – думал он тем временем про себя, – пусть они считают меня кем угодно, пусть называют флюгером. Может, я и вправду такой – кланяюсь каждому ветерку, но ведь это не оттого, что я трус, просто у меня доброе сердце».
Иаков заметил, как помрачнел Петр, и почувствовал раскаяние. Ему стало неловко, что он так грубо повел себя по отношению к старшему, и, чтобы сменить тему разговора, он спросил:
– Петр, а как твой брат Андрей? Все там же, в Иорданской пустыне?
– Да, там же, – вздохнул Петр. – Говорят, его крестили, и теперь он питается акридами [7]7
Акриды – саранча.
[Закрыть]и диким медом так же, как его учитель. Пусть меня назовут лжецом, но я уже предвижу день, когда он будет бегать по деревням с криками «Кайтесь! Кайтесь! Царство Божие грядет!» – как и многие другие.
Иаков покачал головой и нахмурил свои густые брови.
– С моим ученым братцем Иоанном случилось то же самое. Он отправился в Генисаретскую пустыню, в обитель. Можно подумать, ему не написано было на роду стать рыбаком. Оставил меня одного с двумя стариками и пятью лодками. Как теперь быть – ума не приложу!
– И чего бедняге не хватало? – вздохнул пастух Филипп. – Господь дал ему все, что можно только пожелать! Что это на него нашло в расцвете лет?
Однако было заметно, как Филипп втайне радуется, что и богатых мира сего поедает червь сомнения.
– Он в одночасье потерял всякий покой, – ответил Иаков, – начал крутиться, вертеться ночи напролет на своей постели, как это бывает с юнцами, когда им нужна женщина.
– Что ж он не женился? Вокруг тьма невест на выданье.
– Он сказал, что ему нужна не женщина.
– А что же?
– Царство Божие – ну так же, как и Андрею.
Мужчины разразились хохотом.
– Да будут они счастливы во веки веков! – воскликнул какой-то старый рыбак, злорадно потирая свои заскорузлые ладони.
В разговор собрался было вмешаться Петр, но не успел он вымолвить и слова, как вокруг раздались крики:
– Смотрите! Римский прихвостень! Римский прихвостень!
Толпа разом обернулась. Внизу, на дороге, показался сын плотника. Дрожа от натуги под тяжестью креста, он медленно карабкался по склону.
– Римский прихвостень! Римский прихвостень! – ревела толпа. – Предатель!
Палачи тоже обернулись на шум и, увидев приближающийся крест, радостно закричали – солнце поджаривало и их. Поплевав на руки, они взяли кирки и принялись копать яму. Толстые гвозди они положили на соседний камень. Приказано было три гвоздя, но они приготовили пять.
Мужчины и женщины, взявшись за руки, образовали цепь, чтобы не дать пройти Иисусу. Магдалина, с трудом вырвавшись из толпы, застыла, не спуская глаз с сына Марии, поднимавшегося в гору. Ее сердце разрывалось от горя при воспоминании об их детских играх, когда ему было три, а ей четыре. Какая глубокая тайная радость была им тогда дарована, какое невыразимое счастье! Они одновременно постигли сокровенную тайну: что один из них – мужчина, другая – женщина, два тела, которым предназначено стать единым. Безжалостный Господь разъединил их, но они поняли себя и возжаждали соединиться, сплестись в единое целое. И чем старше они становились, тем острее они ощущали предчувствие этого чуда. В немом восторге взирали они друг на друга, как звери, ожидая того момента, когда голод станет нестерпимым и они бросятся навстречу один другому и соединят то, что разделил Господь. Но Господь снова встал на их пути, и на празднике в Кане, когда ее любимый протянул ей розу в знак обручения, Он опять обрушил свой гнев на их головы, разлучив их еще раз. И с тех пор…
Глаза Магдалины были полны слез. Она сделала шаг вперед и оказалась лицом к лицу с Иисусом.
Она склонилась над ним, и ее благоухающие волосы скользнули по его обнаженным кровоточащим плечам.
– Римский прихвостень! – прошипела она хриплым придушенным голосом, и ее охватила дрожь.
Плотник поднял голову, и на какое-то мгновение взгляд его огромных воспаленных глаз остановился на женщине. Конвульсии подергивали углы его губ, но он тут же опустил голову, и Магдалина так и не смогла рассмотреть, было ли это попыткой улыбки, гримасой боли или страха.
– Где твоя честь? Как ты мог так пасть? – все еще склоняясь над ним, сказала она.
Иисус молчал, и вдруг она закричала так, словно услышала его ответ:
– Нет, нет, несчастный, это не Бог, это – дьявол!
Толпа тем временем подалась еще ближе, окончательно закрыв проход. Какой-то старик, подняв палку, ударил Иисуса по Спине. Двое пастухов, спустившихся с Фавора, чтобы вместе со всеми увидеть чудо, укололи плотника своими стрекалами. Нож дергался в руке Вараввы. Но старый раввин вовремя заметил надвигающуюся опасность и, соскочив с плеч рыжебородого, поспешил на помощь своему племяннику.
– Остановитесь, дети мои! – возопил он. – Большой грех становиться на пути Господа. Не делайте этого. Все, что предписано, должно совершиться. Расступитесь. Пропустите крест – он послан Господом. Пусть палачи готовят свои гвозди. Пусть апостол Адоная взойдет на крест. Не бойтесь! Веруйте! Закон Господа таков, что нож должен пройти сквозь плоть и коснуться сердца. Иначе не будет чуда! Послушайте своего старого учителя, дети мои! Я говорю вам правду. У человека не вырастут крылья, пока он не дойдет до края бездны!
Пастухи опустили палки, камни выпали из рук, люди расступились, уступая дорогу промыслу Господа, и сын Марии двинулся дальше. Было слышно, как внизу, в оливковой роще стрекочут кузнечики. Голодная собака оглашала гору заливистым лаем. В толпе раздался крик, и какая-то женщина в фиолетовом платке начала падать, теряя сознание.
Петр стоял с открытым ртом и выпученными глазами, не спуская глаз с сына Марии. Он знал его. Когда-то они жили в Кане, по соседству с Марией, и ее престарелые родители Иоахим и Анна были друзьями родителей Петра, святыми людьми. Ангелы часто посещали их дом, а однажды ночью соседи видели кого-то, переодетого нищим, на их пороге. Все уверились, что это сам Господь: дом дрожал, как при землетрясении, когда Он вошел в него; а через девять месяцев произошло чудо – старуха Анна родила Марию. Петру было тогда не больше пяти лет, но он прекрасно запомнил это великое событие, которое отмечала вся деревня: все бежали с поздравлениями, несли муку, молоко, мед, финики и детскую одежду – подарки матери и ее младенцу. Мать Петра была повитухой. Она кипятила воду, бросала в нее щепотки соли и купала хныкавшего младенца. И вот мимо него шел сын той самой Марии с крестом на плечах, и все собравшиеся плевали на него и бросали в него камни. Петр глядел и чувствовал, как в сердце его поднимается жалость: какая несчастная судьба. Бог Израиля безжалостно выбрал его, сына Марии, строгать кресты, чтобы на них распинали пророков. «Господь всемогущ, – с трепетом подумал Петр. – Он мог выбрать меня, но выбрал сына Марии…» Волнение улеглось, и теперь Петр взирал на сына Марии с глубокой благодарностью за то, что он взвалил греховное дело на свои плечи, избавив от него других.
Пока все это проносилось в голове Петра, сын Марии пошатнулся и замер.
– Я устал, устал, – пробормотал он и оглянулся в надежде хоть на что-нибудь опереться, будь то человек или камень. Но вокруг были видны лишь воздетые к небу кулаки и источавшие ненависть глаза. На мгновение ему показалось, что он слышит шорох крыльев над головой, и душа его воспрянула. Может, Бог смилостивился над ним в последний момент и послал ангелов на помощь? Он поднял глаза и увидел над собой стаю ворон. Ярость охватила его. С упрямой решимостью он шагнул вперед, решив во что бы то ни стало добраться до вершины. Но камень из-под ноги сорвался вниз, плотник споткнулся, потерял равновесие – и тут Петр, рванувшись вперед, подхватил его под руки и, взяв крест, взвалил его на собственные плечи.
– Позволь мне помочь тебе. Ты устал, – смиренно произнес рыбак.
Сын Марии повернулся и посмотрел на Петра, но узнать его не смог. Весь этот путь представлялся ему одним сплошным кошмаром. Но теперь плечи его стали свободны, и ему показалось, что он парит, как парят во снах. «То был не крест, – подумал он, – то была пара нераскрывшихся крыл!» И утерев пот со лба, он уверенно двинулся за Петром.
Языки раскаленного воздуха, как пламя, вились над камнями. Собаки, приведенные палачами, лежали, вытянув свои откормленные тела у края ямы, которую рыли их хозяева. Бока их ходили ходуном, с трясущихся языков стекала влага. Казалось, в этом пекле можно было расслышать, как закипают мозги. Границы реальности расплывались: добро и зло, крест и крылья. Господь и человек – все смешалось воедино.
Добросердечные женщины привели Марию в чувство, и, едва открыв глаза, она увидела своего босого изможденного сына – он был уже почти на вершине. Но перед ним шел еще кто-то, неся на плечах крест. Вздох вырвался из ее груди, и она обернулась как бы в поисках поддержки. Заметив своих соседей и рыбаков, она направилась было к ним, чтобы на кого-нибудь опереться, – но слишком поздно. Со стороны цитадели раздался рев трубы, новая группа всадников, вздымая тучи пыли, принялась прокладывать дорогу в толпе, и прежде чем Мария успела встать на камень и рассмотреть, что происходит, уже подскакали всадники в красных одеждах и бронзовых шлемах, и горделивые холеные лошади начали теснить евреев.
Наконец появился мятежный зелот. Руки его были связаны сзади, туника разорвана, длинные волосы приклеились к плечам, слипшись от пота и крови. Взгляд неподвижных глаз был устремлен вперед.
Народ вздрогнул при виде его. Кто он? Человек? Ангел? Или в этом отрепье скрывался дьявол, чьи сжатые губы хранили неведомую страшную тайну? Еще раньше старый раввин подговаривал народ, что как только осужденный появится, они все вместе изо всех сил запоют псалом Давида «Господи, Боже мой! На Тебя я уповаю», чтобы придать ему мужества. Но теперь слова застревали в глотках – люди чувствовали, что этот человек не нуждается в ободрении. Он был выше мужества – непобедимый, несломленный, – даже связанные за спиной руки символизировали свободу. С благоговейным ужасом народ взирал на него.
Чуть впереди ехал центурион, к седлу которого была приторочена веревка, на которой вели зелота. Руфус давно боролся с евреями, и лицо его покрылось темным загаром под этим южным солнцем. Уже десять лет, как он ставил кресты и распинал иудеев, затыкал камнями и грязью их рты – но все напрасно. Не успевал он казнить одного, как сотни других распевали наглые псалмы своих древних царей в ожидании, когда расправятся с ними. Они не боялись смерти. Их собственный Бог, требовавший крови и обрезания новорожденных мальчиков, был жесток, их собственный Закон призывал к жертвенности. Римлянин не мог понять их, не мог заставить подчиниться. Они не боялись смерти, а тот, кто не боится смерти, – об этом центурион часто размышлял здесь, на Востоке, – тот бессмертен.
Натянув поводья, он остановил лошадь, окинул взглядом толпу – изможденные лица, горящие глаза, грязные бороды, сальные клочья волос – и брезгливо сплюнул. Если бы он только мог уехать отсюда! Если бы он только мог снова вернуться в Рим, в Рим – с его многочисленными термами, его театрами и цирками, его ухоженными женщинами. Он ненавидел Восток – его запахи, его грязь, его евреев.
Палачи утирали пот – они уже установили крест. Сын Марии опустился на камень и тупо смотрел на крест, на людей, на центуриона, слезавшего с лошади перед толпой, и ничего не различал, кроме моря голов, шевелящихся под раскаленным небом. Петр наклонился к нему и начал что-то говорить, но все звуки для Иисуса слились в сплошной шум набегавших валов людского ропота.
По знаку центуриона зелота развязали. Мятежник спокойно сделал несколько шагов в сторону, потер руки, чтобы восстановить кровообращение, и начал раздеваться. Магдалина, проскользнув между лошадей, попробовала было приблизиться к нему, но он жестом остановил ее. Толпа беззвучно расступилась перед худой старухой, которая, подойдя, обняла его. Зелот склонил голову, поцеловал обе ее руки, прижал к своей груди и отвернулся. Старуха постояла и, наконец, пробормотала:
– С тобой мое благословение.
Затем она отошла и прислонилась к камню, в скудной тени которого лежали собаки.
Центурион снова вскочил в седло, чтобы все могли видеть и слышать его. Взмахнув кнутом, чтобы успокоить толпу, он начал:
– Слушайте меня, евреи! Говорит Рим! Тихо!
Он указал пальцем на зелота, который уже снял свое тряпье и спокойно ждал смерти под палящим солнцем.
– Этот человек, который стоит теперь обнаженным перед вами, поднял руку на Рим. Еще в юности он срывал римские знамена, потом ушел в горы и подстрекал вас всех объединиться и поднять мятеж, говоря, что пришел день и среди евреев родился царь, который уничтожит Рим!.. Заткнитесь! Прекратите свой крик!.. Мятежи, убийства, оскорбления – вот его преступления. А теперь слушайте, евреи, слушайте, что я спрошу вас! Я хочу, чтобы вы сами вынесли ему приговор. Какого наказания он заслуживает?
Он скользил глазами по толпе, замершей внизу, и ждал. Народ впал в смятение. Раздался общий могучий крик, и, подминая спотыкавшихся, людской вал двинулся на центуриона, но, едва достигнув копыт его лошади, толпа, словно набежавшая волна, в ужасе начала откатываться назад.
Центуриона охватил гнев. Пришпорив лошадь, он рванулся на толпу.
– Я спрашиваю вас, – взревел он, – какое будет наказание мятежнику и убийце? Какое наказание?!
Рыжебородый в неистовстве подался вперед, не в силах более сдерживаться. Он уже собрался прокричать: «Да здравствует свобода!» – но его приятель Варавва вовремя заткнул ему рот.
Наступило долгое молчание, нарушавшееся лишь приглушенным рокотом. Никто не осмеливался заговорить, лишь вздохи и роптанья вырывались из тысяч грудей. И вдруг над толпой раздался высокий резкий голос. Все обернулись испуганно и радостно одновременно. Старый Симеон возвышался над толпой, сидя на плечах рыжебородого. Воздев руки, словно собираясь молиться или насылать на кого-то проклятия, он страстно выкрикнул: