Текст книги "Последнее искушение Христа (др. перевод)"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Он старается с утра до вечера и все ничего не получается. – Она утерла свисавшие с подбородка мужа слюни.

Старик уже собирался попрощаться с Марией, когда дверь отворилась и на пороге появился Иисус с сияющим в темноте лицом. Вокруг головы его был повязан окровавленный платок, мрак скрывал все еще бегущие по щекам слезы. Он переступил через порог и взглянул на мать, дядю, отца, сидящего у стены. Мария стала суетливо зажигать лампу, но раввин остановил ее.

– Постой. Я хочу поговорить с ним, – и, собравшись с духом, он подошел к Иисусу.

– Иисус, – мягко начал старик, понизив голос, чтобы их никто не мог услышать. – Иисус, дитя мое, как долго ты будешь сопротивляться Ему?

И тут весь дом вздрогнул от жуткого крика:

– До самой смерти!

И, словно последние силы покинули его с этим криком, сын Марии рухнул у стены. Раввин было нагнулся к нему, чтобы спросить что-то еще, но его отбросило в сторону – ему показалось, что полыхающий огонь опалил ему лицо. «Повсюду вокруг Иисуса Бог, – подумал старик. – Да, вокруг него Бог, и Он никого не подпускает. Мне лучше уйти».

И, погрузившись в глубокие размышления, Симеон вышел. Дверь за ним затворилась, но Мария все не решалась зажечь лампу. Стоя посреди своего дома, она прислушивалась к квохтанью своего мужа и прерывистому дыханию сына, лежавшего на полу и хрипевшего, словно его кто-то душил. Но кто? Несчастная мать в который раз вопрошала Господа, молила его: «Я ведь мать его, неужели Тебе не жаль меня?!» – но ответа ей не было.

И пока она так стояла, безмолвная, точно окаменев, чувствуя биение каждой жилки в своем теле, дикий торжествующий крик потряс дом. Наконец парализованный язык обрел свободу, и из искаженного рта вылилось все слово, целиком – слог за слогом.

– А-до-най! – отдалось эхом по всему дому. И как только замер последний отзвук, Иосиф, словно мертвый, провалился в глубокий сон.

Мария заставила себя зажечь лампу. Котел кипел. Подойдя к очагу, она опустилась на колени, отодвинула крышку и попробовала – не надо ли добавить воды или щепотку соли.

ГЛАВА 6

Небо окрасилось бледно-голубым. Назарет спал и видел сны. Утренняя звезда отсчитывала часы. Лимоны и финиковые пальмы все еще кутались в розоватую дымку. Стояла мертвая тишина…

Сын Марии отворил дверь. Глубокие тени легли вокруг его глаз, но рука была тверда. Он распахнул дверь и, не закрывая ее, не оглядываясь ни на мать, ни на отца, покинул навсегда отчий дом. Он сделал шаг, два и замер – за спиной послышалась тяжелая поступь. Оглянулся – никого. Он потуже затянул утыканный гвоздями кожаный ремень, повязал вокруг головы испачканную кровью зелота повязку и начал спускаться узкими кривыми улочками. Заунывно пролаяла собака; над его головой бесшумно скользнула сова, почувствовавшая приближение дня. Он поспешно миновал еще запертые дома и вышел в сады. Защебетали первые птицы. На одном из огородов старик крутил ворот оросительного колодца, качал воду, – день начинался.

Перед Иисусом лежал долгий путь, на который он вступил без сандалий, посоха и кошеля. Перед ним лежали Кана, Тивериада, Магдала и Капернаум, ему предстояло обогнуть Генисаретское озеро, после чего вступить в пустыню. Он знал, что там находится община простых и праведных людей: они носили белые одежды, не ели мяса, не пили вина и не прикасались к женщинам, – единственное, чем они занимались, так это молитвами. Они были искушенными знахарями и знали свойства трав, известны им были и тайные чары, изгоняющие бесов. Сколько раз его дядя, раввин, глубоко вздыхая, рассказывал ему об этой общине! Он провел там одиннадцать лет, славя Господа и излечивая людей. Но увы! Однажды им овладел искуситель (он ведь тоже всемогущ), Симеон повстречал женщину, оставил святую жизнь, снял белую одежду, женился и родил Магдалину. И поделом ему! Господь по заслугам наказал отступника…

– Туда я и пойду, – пробормотал сын Марии, ускоряя шаг. – Там я и спрячусь.

Какая радость пела в его душе! С двенадцати лет он мечтал уйти из дома, сбежать от родителей, позабыть прошлое, покончить с матушкиными нравоучениями, не слышать больше стонов отца, избавиться от ежедневных мелких забот, убивающих душу; сколько лет мечтал он стряхнуть со своих ног обыденность, как пыль, и обрести мир и покой в пустыне! И сегодня, наконец, он сразу порвал со всем, вырвался из круговерти человеческой жизни и отдался Господу душой и телом. Он обрел спасение!

Его бледное изможденное лицо сияло. Может, все эти годы Господь мучил и терзал его именно затем, чтобы наставить на путь, который он выбрал теперь добровольно и без принуждения. Не значило ли это, что его желания наконец совпали с намерениями Господа? И разве не это было величайшим и труднейшим предназначением человека? Разве не обещало это величайшее счастье? Огромное облегчение охватило его душу – конец борьбе, конец сопротивлению. Наконец-то Господь снизошел к нему, полный сострадания, овеяв его сердце, словно прохладный ветерок.

– Пойдем! – сказал Он.

Иисус открыл дверь, обретя свободу и счастье.

– И все это мне, о Господи! – прошептал он и, высоко подняв голову, запел гимн избавления: – Бог нам прибежище и сила…

Он не мог сдержать радость, она выплескивалась наружу. Он шел в нежном свете зари мимо оливковых рощ, виноградников, пшеничных полей, и псалом радости, вырываясь из его сердца, летел к самому небу. Но вдруг сердце его замерло, и он резко остановился – сзади отчетливо послышался звук бегущих босых ног. Он прислушался – бегущий тоже остановился.

– Я знаю, кто это, – дрожа прошептал Иисус. – Знаю…

Он набрался мужества и круто повернулся, чтобы проверить свои подозрения… Никого!

Небо на востоке окрасилось в пурпурный цвет. Налившиеся спелостью колосья стояли, неподвижно склонившись в ожидании серпа. Ни единой души не было видно в долине – ни зверя, ни человека. И лишь в Назарете начала уже пробуждаться жизнь – из нескольких труб поднимался дымок – женщины просыпались.

Это придало ему бодрости. «Главное – не терять времени. Надо бежать изо всех сил, обогнуть холм – тогда оно отстанет». – И он побежал.

Пшеница была здесь в человеческий рост. Долины Галилеи были самыми плодородными в Палестине. В отдалении поскрипывала повозка, запряженная быками. С земли поднимались ослы, отряхивали пыль, нюхали воздух и ревели, задрав хвосты. До него доносился смех и гомон женских голосов. Молниями блеснули первые серпы – жницы вышли в поле, и солнце, заметив их, бросало свои лучи на их обнаженные руки, шеи, плечи.

– Эй ты, за кем бежишь? – смеялись они, видя сына Марии. – Или от кого убегаешь?

Но когда он приблизился, и они, рассмотрев, узнали его, шутливые замечания замерли на их устах и они сбились в кучку:

– Римский прихвостень! Будь ты проклят! Я видела, как он вчера распинал…

– Посмотрите на этот кровавый платок!

– Это он получил, когда делили вещи распятого. Да падет кровь невинного на его голову!

Они поспешно вернулись к работе, но теперь смех застревал у них в горле, и они умолкли.

Миновав их, сын Марии пересек пшеничные поля и добрался до виноградников, покрывавших покатые склоны горы. Заметив фиговое дерево, он остановился, чтобы подобрать листик. Ему очень нравился запах фиговых листьев, он напоминал ему запах человеческих подмышек. Когда он был маленьким, он любил закрывать глаза, нюхать фиговые листья и представлять себе, что он лежит у материнской груди и сосет молоко… Но стоило ему остановиться и протянуть руку за листом, и его прошиб холодный пот, – он отчетливо услышал, как останавливается существо, бегущее за ним. Волосы его встали дыбом, протянутая рука замерла – он оглянулся: никого. Кроме Бога. Земля была еще влажной, и листья вымокли, по коре дерева ползала бабочка, пытаясь раскрыть свои покрытые росой крылья.

– Я сейчас закричу, – решил Иисус. – Закричу и избавлюсь от него.

Что ощущала его душа, когда он в одиночестве бродил по горам или пустынной долине в полуденный час, – радость, горе или превыше всего был страх? Он всегда ощущал присутствие Господа, угрожающего, подгоняющего его, и в отчаянных попытках избавиться от него он то кричал петухом, то выл, как голодный шакал, то скулил, как побитая собака. Но сейчас, едва открыв рот, он заметил бабочку, старающуюся разлепить свои крылья. Он нагнулся, осторожно поднял ее и посадил повыше на дерево, где солнце уже начинало пригревать.

– Сестра моя, сестра моя, – нежно пробормотал он и тронулся дальше. И тут же позади послышалась поступь его спутника. Вначале, когда Иисус только выходил из Назарета, этот звук был едва слышен, словно доносился издалека; теперь же мало-помалу шаг становился все более уверенным и звучал все ближе и ближе. «Скоро, – вздрогнув, подумал сын Марии, – оно меня догонит».

– Господи, Господи, – взмолился он, – сделай так, чтобы я успел добраться до общины, пока оно не набросилось на меня.

Лучи солнца залили долину, безжалостно опаляя птиц, зверей и людей. Земля наполнилась звуками: заблеяли козы и овцы, пасущиеся на склонах, пастухи заиграли в свои рожки. Мир был приветлив и добр. Через несколько минут Иисус дойдет до того большого тополя слева и увидит Кану – веселую деревню, которую он так любил. Сколько раз он ходил сюда с матерью на шумные праздники, когда был еще безбородым юнцом, а Господь не наложил на него свою десницу. Сколько раз он любовался здесь девушками, приходившими танцевать под этот тополь изо всех окрестных деревень, когда земля счастливо принимала удары их ножек. Но потом ему исполнилось двадцать, он стоял здесь, задыхаясь, с розой в руке…

Он вздрогнул и снова увидел ее, Марию Магдалину. Свет и тьма всходили и опадали на ее полуприкрытой груди, луна и солнце сияли на ней…

– Оставь меня! Оставь меня! – закричал Иисус. – Я отдан Господу и иду к нему в пустыню!

Он поспешно миновал тополь, и перед его взором раскинулась Кана – плоские крыши мазанок, позолоченные разложенными на них тыквами и зерном. Девушки, свесив ноги, нанизывали на нитки красный барбарис, чтобы украсить им свои дома.

Опустив глаза, Иисус опрометью бросился мимо этой ловушки, расставленной сатаной. Он не хотел никого видеть или быть кем-то увиденным. Босые ноги за его спиной теперь гулко шлепали по булыжникам – преследователь тоже прибавил шагу.

Солнце поднималось все выше, теперь оно заливало уже всю землю. Весело распевая, жнецы махали серпами: пригоршни превращались в охапки, охапки – в скирды. Поспешно минуя их, сын Марии желал им доброго урожая:

– Да будет в каждом колосе столько зерна, чтобы достало на мешок!

Кана скрылась за рощами олив. Тени прижались к самым корням деревьев – близился полдень. Думая лишь о Господе, сын Марии наслаждался всем, что его окружало, и вдруг почувствовал запах свежеиспеченного хлеба. И тут же ощутил голод, а ощутив, преисполнился несказанной радости – никогда в жизни он не испытывал такого благословенного желания вкусить хлеба!

Ноздри его задрожали. Двигаясь на запах, он перешел канаву, перелез ограду и, войдя в виноградник, увидел хижину под дуплистым орехом, над которым вился дым, стелясь по тростниковой крыше. У входа в дом стояла старуха и, согнувшись, быстрыми ловкими движениями орудовала над кирпичной печкой. У нее был крючковатый нос и веки без ресниц. Рядом, мордой к печи, лежала черная с желтыми пятнами собака и с жадностью разевала свою зубастую пасть. Услышав в винограднике шаги, она залаяла и бросилась к незваному гостю. Старуха удивленно обернулась, но при виде странника ее маленькие глазки радостно заблестели. При мысли о том, что ее одиночество будет нарушено живым человеком, она перестала работать и застыла с деревянной лопаткой в руке.

– Добро пожаловать. Проголодался? Откуда ты, Божьей милостью?

– Из Назарета.

– Голодный? – повторила старуха и рассмеялась. – Твои ноздри трепещут, как у гончей.

– Да, я голоден. Прости меня.

Но старуха была глуха и ничего не услышала.

– Что? Говори громче.

– Я голоден. Прости меня!

– Простить тебя? За что? Голод, жажда и любовь не являются тем, чего стыдятся, мой милый. Они от Бога. Так подходи же и не стесняйся.

И она снова засмеялась, обнажая свой единственный зуб.

– Здесь ты найдешь хлеб и воду. А любовь – чуть дальше, в Магдале, – и она взяла один из хлебов, которые лежали на деревянном подносе рядом с печью. – Видишь, эту лепешку мы всегда оставляем для прохожих. Так что хлеб не мой, он – твой. Бери и ешь.

Сын Марии успокоился и, сев на корень старого орехового дерева, принялся есть. Как вкусен был этот хлеб, как свежа вода, как сладки оливки, которые дала ему старуха! Они были огромными и мясистыми, словно яблоки. Он жевал не спеша, ощущая, как сливаются воедино его душа и тело, насыщаясь и радуясь. Старуха любовалась им, перегнувшись через печь.

– Ты действительно голоден, – снова засмеялась она. – Ешь. Ты молод, и впереди у тебя длинная дорога и тьма бед. Ешь, набирайся сил, чтобы ты смог их вынести.

Она отломила горбушку от другого хлеба и протянула ему еще олив. У нее соскользнул платок, обнажив лысеющую голову, и она поспешно снова повязала его.

– Куда ты, Божьей милостью, направляешься?

– В пустыню.

– Куда? Говори громче!

– В пустыню.

Беззубый рот старухи искривился, взгляд стал жестким.

– В общину? – вскричала она с неожиданной яростью. – Зачем? Что тебе там надо? Тебе не жаль своей молодости?

Он не ответил. Старуха затрясла своей лысой головой и зашипела, как змея:

– Наверное, ты ищешь Бога, а?

– Да, – еле слышно ответил юноша.

Старуха пнула собаку, которая путалась между ее тощих ног, и подошла ближе.

– Бедняжка, – закричала она, – разве тебе не известно, что Господь обитает не в пустыне, а в человеческих жилищах? Так знай же, Бог там, где муж и жена, где дети и заботы, где готовится пища, где ссорятся и примиряются! Не слушай этих евнухов. Несчастные стручки! Истинный Господь живет в домах, а не в общинах пустынников! Ему ты и должен поклоняться. А того, другого, оставь ленивым кастратам из пустыни! – все более воодушевляясь, вопила старуха. Но вот мстительные чувства оставили ее, и она, успокоившись, замолчала.

– Прости меня, мой храбрый путник, – прикоснулась она к плечу Иисуса. – Когда-то у меня был сын, такой же красивый, как и ты. Но однажды поутру он помутился в рассудке, открыл дверь и ушел в пустыню к целителям – чума возьми их, и чтоб они никого в своей жизни не исцелили! Я потеряла его и теперь замешиваю тесто и пеку хлеб – для кого? Для своих детей? Внуков? Я – высохшее бесплодное дерево.

Она умолкла на мгновение, чтобы вытереть слезы, и снова заговорила:

– Многие годы я воздеваю руки к Господу и кричу ему: «Зачем я родилась? У меня был сын – зачем Ты отнял его у меня?!» Я надрываюсь из последних сил, но, можно подумать. Он услышит! Лишь раз в своей жизни я видела, как разверзлись небеса. Это было в полночь на вершине горы пророка Илии. Я услышала громоподобный голос: «Ори хоть до хрипоты!» Небеса снова захлопнулись, и больше я не обращалась к Богу.

Сын Марии поднялся. Он хотел попрощаться, но старуха снова зашипела:

– Так значит, в пустыню?! Тебе тоже по вкусу песок?! Где же твои глаза? Неужели ты не видишь виноградников, солнца, женщин? Послушай меня, ступай в Магдалу – вот куда тебе надо! Разве ты не читал Писания? Господь сказал: «Мне не по вкусу пост и молитва, я жажду мяса!» Другими словами, Он хочет, чтобы ты рожал ему детей!

– Прощай! – промолвил юноша. – Да воздаст Господь тебе за хлеб, которым ты меня накормила.

– Да воздастся и тебе, – смирившись, ответила старуха. – Пусть Он воздаст тебе за то добро, которое ты сделал мне. Давно уже никто не останавливается у моей покосившейся лачуги, а если кто и проходил мимо, то одни старики…

Он снова пробрался через виноградники, перепрыгнул через изгородь и вышел на проезжую дорогу.

– Я не выношу людей, – пробормотал он. – Я не желаю их видеть. Даже хлеб, который они дают, яд для меня. Лишь одна дорога ведет к Господу – та, на которую я встал сегодня. Она идет среди людей, но не касается их и приводит в пустыню. Когда же я наконец дойду!

Он не успел договорить, как за спиной послышался смех. Он обернулся – свистящий злобный плотоядный смех сотрясал воздух.

– Адонай! Адонай! – вырвалось из его сдавленного горла. В ужасе он смотрел на колеблемый хохотом воздух, пока не опомнился и не помчался прочь, – его босоногий преследователь тут же пустился за ним.

– Как бы там ни было, меня скоро догонят, как бы там ни было, меня скоро поймают, – повторял Иисус с каждым шагом.

Женщины все еще жали. Мужчины относили охапки к токам, где их обмолачивали и провеивали. Легкий ветерок подхватывал солому и рассыпал ее золотым покровом по земле, оставляя тяжелое зерно. Прохожие зачерпывали пригоршню зерна, целовали его и желали хозяевам такого же урожая на будущий год.

Вдали, между двух холмов, показались театр и новые постройки Тивериады. Страх заполнил душу сына Марии при виде ее. Однажды, когда он был еще маленьким, его дядя раввин взял его с собой к одной римской матроне, к которой его пригласили для изгнания из нее бесов. Ее преследовал бес одержимых нимф. Раздевшись донага, она выходила из дома и, устроив засаду, набрасывалась на прохожих. Раввин и его племянник вошли в дом в тот самый момент, когда матрону опять обуяла нечистая сила. Преследуемая слугами, она неслась к парадной двери. Симеон вытянул свой посох и остановил ее, но, увидев мальчика, она тут же набросилась на него. Сын Марии закричал и потерял сознание; и с тех пор всякий раз, когда он вспоминал это бесстыдное место, страх и трепет охватывали его.

– Этот город проклят Богом, – обычно говорил ему дядя. – Если тебе доведется проходить мимо него, иди быстро, опустив глаза, и думай о смерти или, глядя в небеса, думай о Боге. Но если ты хочешь получить мое благословение, ходи в Капернаум другой дорогой.

Сейчас этот продажный город купался в солнечных лучах; толпы людей, пеших и конных, вливались и выливались из его чрева; над башнями реяли флаги с двуглавыми орлами, сверкали бронзовые значки.

Как-то раз сын Марии в болоте за Назаретом наткнулся на труп кобылы. Брюхо у нее вспучилось, и кожа натянулась, как барабан. Мириады жуков и червей ползали в ее разверстом животе, набитом грязью и гниющими внутренностями; целый рой зеленовато-золотистых мух жужжал над ней в воздухе; и две вороны, запустив свои острые клювы ей в глаза, выклевывали их из-под длинных ресниц. Вид трупа был ужасен. Казалось, окруженный таким количеством живых существ, он возвращается к жизни: могло показаться, что кобыла просто радостно валяется на весенней травке, задрав к небу все четыре копыта.

– Такова и Тивериада, – пробормотал сын Марии, не в силах оторвать взгляда от сверкающего города, – таковы Содом и Гоморра, такова грешная душа человека.

Иисуса догнал крепкий старик верхом на осле.

– На что это ты уставился, парень? – поинтересовался он. – В первый раз видишь? Это наша новая царица – блудница Тивериада. Греки, римляне, бедуины, халдеи, финикийцы, евреи лезут и лезут на нее, но чрево ее неистощимо. Она готова их всех объять, и еще столько же… Слышишь, что говорю? Ясно как Божий день.

Он вынул из сумы, притороченной к седлу, пригоршню грецких орехов и протянул Иисусу.

– Похоже, ты честный, но бедный. Возьми пожевать на дорожку и не забудь сказать: «Да благословит Господь старого Зеведея из Капернаума».

Острая бородка старика давно поседела, но взгляд черных глаз был живым, шея крепкой, как у быка, а маслянистые губы свидетельствовали о чревоугодии. Видно, это здоровое тучное тело еще не насытилось за свою жизнь ни вином, ни пищей, ни женскими ласками.

Пока они стояли, на дороге появился еще один прохожий – здоровый высоченный парень, заросший волосами. Туника на груди у него была распахнута, ноги – босы, в руках он держал кривой пастуший посох. Он замедлил шаг и, не здороваясь со стариком, обратился к сыну Марии:

– Это не ваша ли милость, сын плотника из Назарета? Не ты ли строгаешь кресты и распинаешь нас?

Две старухи, жавшие поблизости, услышав его, приблизились к дороге.

– Я… – начал сын Марии, – я… – Он повернулся, чтобы уйти.

– Куда это ты направился?! – закричал великан, хватая его за руку. – Тебе не удастся так просто от меня отделаться! Римский прихвостень, предатель – я убью тебя!

Но старик успел выхватить занесенный посох из рук пастуха.

– Постой, Филипп. Послушай старого человека. Ответь-ка мне: все происходящее в этом мире свершается по воле Господа, не так ли?

– Да, Зеведей, все.

– Ну хорошо. Значит, Господь пожелал, чтобы этот парень строгал кресты. Оставь его и послушай моего совета: не суйся в дела Господа, спокойнее будет. Это ясно как Божий день.

Сын Марии тем временем вырвал свою руку из клешней детины и бросился бежать. Старухи, потрясая серпами, завизжали и заулюлюкали ему вслед.

– Пошли, Зеведей, омоем руки – мы прикасались к отступнику, – промолвил Филипп. – Да и рты нам надо ополоснуть – мы говорили с ним.

– Не волнуйся, – ответил старик. – А что мы здесь стоим? Пошли, составь мне компанию – я спешу. Моих сыновей нет дома. Один отправился в Назарет смотреть на распятие – так он сказал, по крайней мере, а другой ушел в пустыню, чтобы стать святым. А я остался один со своими лодками. Пойдем, поможешь мне вытащить сети – наверное, они уже полны рыбы. А я тебе за это из пойманного отсыплю целую корзину.

И они тронулись в путь. Старик был в самом прекрасном расположении духа.

– Бедный Господь… Ты только подумай, как плохо приходится старине Господу, – веселился Зеведей. – Представляешь, каково Ему было, когда Он создавал мир? Рыба кричит: «Господи, не делай меня слепой, не дай мне попасться в сети!» Рыбак вопит: «Господи, ослепи рыбу! Пусть она запутается в сетях!» Кого слушать? Вот Он и слушает то рыбу, то рыбака – так оно и идет!

Сын Марии тем временем ступил на узкую крутую козью тропку, чтобы обойти Магдалу. Он не хотел марать свою душу видом этого прелестного, но порочного селения, раскинувшегося среди финиковых пальм на оживленном перекрестке, через который днем и ночью двигались караваны – одни шли к Великому морю от Евфрата и Аравийской пустыни, другие из Дамаска или Финикии направлялись в нежно зеленеющую долину Нила. У входа в деревню стоял колодец с прохладной водой, у которого всем проезжающим торговцам призывно улыбалась женщина с открытой грудью и густо нарумяненным лицом. О нет, бежать, бежать, срезать путь к озеру и скорей – в пустыню! Там, в пересохшем колодце его ожидал Господь.

При воспоминании о Боге сердце его заныло, и он ускорил шаг. Солнце, наконец, сжалилось над жницами и повернуло к западу. Воздух посвежел. Девушки разлеглись на соломе передохнуть и переброситься парой шуточек, вгонявших в краску. Вспотевшие, распаренные после целого трудового дня, разгоряченные солнцем, они не могли теперь унять возбуждения, закипавшего в них от близости работавших тут же мужчин, и пытались разговорами и смехом выплеснуть его.

Слыша их, сын Марии смущался и, чтобы отвлечься, начал размышлять над тем, что сказал громогласный пастух Филипп.

– Никто не понимает, как я страдаю, – вздохнул он, – никто никогда не узнает, зачем я делаю кресты и с кем борюсь.

Впереди, перед хижиной два крестьянина вытряхивали мякину из своих бород и голов и поливали друг друга водой – наверное, братья. Старуха-мать накрывала скудную трапезу на каменном столе рядом с печью. На горячих углях жарилась рыба, и аромат ее наполнял воздух.

Увидев измученного, покрытого пылью сына Марии, они замахали руками.

– Эй, откуда ты бежишь? Похоже, издалека. А где твой мешок? Постой, раздели с нами хлеб.

– И рыбу, – добавила мать.

– Выпей вина, чтобы вернуть цвет своему лицу!

– Я не голоден. Я ничего не хочу, спасибо, – не останавливаясь, ответил им сын Марии. «Стоит им узнать, кто я такой, – подумал он, – и они устыдятся, что прикасались ко мне, что говорили со мной».

– Большой привет твоей глупости! – закричал один из братьев. – Мы что, недостаточно хороши для тебя?

«Я римский прихвостень, сколачиваю кресты», – чуть было не ответил Иисус, но струсил, опустил голову и продолжил свой путь.

Вечер обрушился словно меч. Скалы не успели порозоветь, как земля стала пепельно-серой и тут же почернела, а свет, игравший на верхушках деревьев, погас. Темнота застала сына Марии на вершине холма у подножия старого кедра. Его корни глубоко впились в камень, и, несмотря на неустанно дующие ветры, он стоял крепко и непоколебимо. Из долины поднимались запахи горящих дров и вечерней трапезы.

Сын Марии был голоден и изнемогал от жажды. Вдалеке виднелись огни, струйки дыма вились над крышами, у очагов хлопотали женщины. И на мгновение он позавидовал людям, которые закончили свои дневные труды и смертельно усталые вернулись в свои хижины.

Внезапно на него навалилось ни с чем не сравнимое одиночество. Даже у сов и лис есть гнезда и норы, куда они могут вернуться, где их ждут теплые и любящие существа. У него теперь не было никого, даже матери. Дрожа, он свернулся калачиком у подножия кедра.

– Господи, – прошептал Иисус, – благодарю Тебя за все – за одиночество, за голод, за холод. Мне ничего не нужно.

Но не успел он это произнести, как снова остро почувствовал, что преследователь близко. Вскочив, как затравленный зверь, он принялся озираться – гнев и страх стучали ему в виски. Изо всех сил всматривался он в темноту тропинки. Звук шагов все еще был слышен – камни сыпались из-под ног взбиравшегося наверх. Вот они достигли вершины, и тогда, непроизвольно – он сам испугался своего голоса, – сын Марии закричал:

– Ну подходи же! Не прячься! Вокруг темно – тебя никто не увидит!

Иисус затаил дыхание.

Ему никто не ответил. Лишь вечные звуки ночи мягко и мирно плыли в воздухе: стрекот кузнечиков и цикад, лай собак вдалеке. Иисус вытянул шею, он был твердо уверен, что прямо перед ним под кедром кто-то стоит.

– Подходи же, подходи, – умоляюще шептал Иисус, пытаясь выманить невидимого. Дрожать он перестал, но теперь пот заливал ему глаза и струился из подмышек.

Напряженно прислушиваясь, Иисус вглядывался в темноту. То ему казалось, что он слышит смех, доносящийся из мрака, то вдруг почудилось, что воздух сгустился и оформился в чье-то тело, но прежде, чем ему удалось что-либо различить, все рассеялось. Дрожа от напряжения, сын Марии пытался что-нибудь высмотреть в сгустившейся тьме. Он уже не кричал и не молил, а просто стоял на коленях под кедром, вытянув шею в изнуряющем ожидании…

Камни впивались в колени – он откинулся к дереву и закрыл глаза. И тут-то в полном безмолвии Иисус и увидел это,правда, не в том обличье, в каком ожидал. Он думал увидеть осиротевшую мать, возложившую руки на его голову и произносящую свое проклятие. Но это!.. Вздрагивая, он медленно приоткрыл глаза. Перед ним стояло ужасное создание, с ног до головы покрытое чешуей бронзовых доспехов. Орлиная голова поблескивала желтыми глазами, а в кривом клюве был зажат кусок человеческой плоти. Спокойно и беспощадно смотрело оно на сына Марии.

– Я не думал, что ты такое, – пробормотал Иисус. – Ты не мать… Сжалься, поговори со мной. Кто ты?

Он снова и снова повторял свой вопрос, но напрасно. Лишь желтый блеск был ему ответом.

И тут он понял.

– Проклятие! – закричал Иисус и упал ничком на землю.