355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Никос Казандзакис » Последнее искушение Христа (др. перевод) » Текст книги (страница 2)
Последнее искушение Христа (др. перевод)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 14:37

Текст книги "Последнее искушение Христа (др. перевод)"


Автор книги: Никос Казандзакис



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ГЛАВА 2

Он сидел на стружках, прислонившись к стене. Над его головой висел лоскут кожи, утыканный двумя рядами гвоздей. Каждый вечер, перед тем как заснуть, он бил и терзал этим бичом свое тело, чтобы оно оставалось недвижимым в течение всей ночи, не поддаваясь искушениям. Легкая дрожь пробежала по плечам. Он не мог вспомнить, какие искушения посещали его нынешней ночью, но чувствовал, что избежал большой опасности.

– Я больше не могу это выносить. Довольно, – прошептал он, подняв глаза к небу. Утренний свет, неверный и бледный, проскальзывал в дверные щели, мягко оттенял желтый камышовый потолок.

– Я больше не могу терпеть. С меня довольно, – повторил он громче, яростно сжимая зубы.

Взгляд его погружался в наплывающие потоки света, и внезапно он увидел всю свою жизнь: посох отца, зацветший в день свадьбы; молния, поразившая новобрачного и навсегда парализовавшая его; родная мать, глядящая на него, своего сына. Она ничего не говорила, но он слышал ее немую жалобу – она была права! Днем и ночью собственные прегрешения ножами впивались ему в сердце. Тщетно пытался он осилить последнего из оставшихся дьяволов, имя которому был Страх. Всех остальных он уже одолел: бедность, страсть к женщинам, радости юношества, счастье домашнего очага. Он победил их все, все, кроме Страха. Ах, если бы и его удалось победить, если бы он смог… А время для этого уже пришло, ведь он стал мужчиной.

– Я виноват в том, что отец парализован, – бормотал он. – Я виноват в том, что Израиль до сих пор стонет под игом…

Забив крыльями, грозно закричал петух – наверное, во дворе соседнего дома, где жил его дядя раввин. Похоже, петух устал от слишком долго длившейся ночи и теперь требовательно взывал к солнцу.

Юноша прислонился к стене и прислушался. Свет хлынул на дома, захлопали двери, ожили улицы. Утренние звуки заполнили землю, просачиваясь через щели домов, – Назарет просыпался. Из соседнего дома донесся тяжелый стон, тут же сменившийся диким воплем. Это кричал раввин. Он взывал к Господу, напоминая ему об обещании, данном народу Израиля. «Господь Израиля, Господь Израиля! Долго ли еще ждать?!» – голосил раввин, и человек слышал, как хрустят коленные суставы, когда он падает на пол.

– Молится, – покачал головой юноша, – взывает к Богу. Сейчас будет стучать мне в стену, чтобы я тоже начинал молитву. Жаль, что мои беседы с Богом неизвестны людям, – и он забарабанил кулаками в стену, чтобы дать знать суровому раввину, что уже проснулся и молится.

Он вскочил на ноги. Латаная-перелатанная туника сползла с плеча, обнажив худое загорелое тело, покрытое красными и коричневыми шрамами. Устыдившись нагого тела, он поднял одежду и обвязал ее вокруг бедер.

Бледный утренний свет озарил упрямое гордое лицо страдальца. Его подбородок и щеки окаймляла угольно-черная борода. Нос был с горбинкой, полные губы приоткрывали ярко белевшие зубы. Он не был красив, но излучал какое-то тайное, завораживающее обаяние. Густые длинные ресницы оттеняли все лицо голубизной, в которой темными провалами светились глаза.

Он стряхнул стружки, приставшие к бороде. Его слух уловил звук тяжелых шагов, они приближались, и он узнал их.

– Это снова он, – с испугом простонал он. – Что ему от меня нужно?

Он рванулся к двери и тут же, потрясенный, остановился.

Кто придвинул к двери скамью, инструменты и крест? Кто? Когда? Ночь была полна злых духов, полна снов. Мы спим, но для них двери открыты, они входят и выходят по собственному желанию, переворачивая все вверх дном и в наших домах, и в наших душах.

– Кто-то был здесь этой ночью, – пробормотал он, затаив дыхание, словно опасаясь, что пришелец все еще здесь и может его услышать. – Кто-то приходил. Возможно, Бог… Бог… или дьявол? Кто их различит? Они меняются обличьями: порой Бог становится тьмой, а дьявол – светом, и человек не может их различить.

Он вздрогнул. Всего лишь два пути. Каким пойдет он, который выберет?

Звук шагов все приближался и приближался. Человек испуганно оглянулся: казалось, он ищет место, где бы спрятаться. Он боялся этого пришельца и не хотел его видеть, потому что глубоко внутри болело связанное с ним воспоминание, болело и не заживало. Как-то, еще будучи детьми, они играли во дворе, и тот, другой, который на три года старше, повалил его на землю и как следует вздул. Он встал и ушел, не говоря ни слова, но с тех пор никогда не ходил играть с другими детьми. Он стыдился и боялся. Томясь в одиночестве во дворе своего дома, он размышлял о том, как однажды смоет свой позор, докажет, что он лучше, победив всех. И по прошествии стольких лет эта ранка все сочилась, не закрывалась.

– Неужели он до сих пор преследует меня? Что ему от меня нужно? – шептал он. – Я не пущу его.

Дверь вздрогнула от обрушившегося на нее удара. Человек рванулся вперед и, собрав все свои силы, отодвинул скамью, крест и открыл дверь. На пороге стоял рыжебородый великан, босой, краснолицый, потный. Пожевывая стебелек спелого ячменя, он окинул взглядом мастерскую, увидел крест, прислоненный к стене, нахмурился и переступил порог.

Не говоря ни слова, он сел в угол, продолжая ожесточенно грызть стебелек. Человек остался стоять, отвернувшись от пришедшего и глядя сквозь открытую дверь на узкую, неожиданно рано ставшую оживленной улицу. Пыль еще не поднялась, земля влажно благоухала. Ночная роса и рассветные лучи смешивались на листьях оливы, стоящей во дворе, и все дерево будто смеялось. Человек в восхищении вдыхал утренний воздух, ощущая мир и покой.

– Закрой дверь, – прорычал рыжебородый. – Мне нужно кое-что тебе сказать.

Человек вздрогнул от резкого звука его голоса, закрыл дверь и покорно сел на край скамейки.

– Я пришел, – произнес рыжебородый. – Все готово.

Он отшвырнул стебелек, приподнял голову и, вытянув вперед толстую веснушчатую шею, обратил на человека свой тяжелый взгляд:

– А ты, ты готов?

Свет все прибывал и прибывал. Теперь грубые черты рыжебородого проступили отчетливее: казалось, его лицо состояло из двух половинок – когда одна смеялась, другая угрожала, когда одна искажалась от боли, другая оставалась спокойной к неподвижной, и даже когда они объединялись в едином порыве, было видно, что в нем продолжается борьба между Господом и дьяволом.

Человек молчал. Взгляд рыжебородого становился все более жестким.

– Ты готов? – повторил он. Казалось, он сейчас набросится на собеседника, чтобы вытрясти ответ, но в этот момент завыли трубы и узкие улицы заполнились грохотом копыт ворвавшейся римской кавалерии, за которой тяжелым ритмичным шагом двигались легионеры. Рыжебородый сжал кулак и, воздев его к потолку, закричал:

– Время пришло, Господь Израиля! Сегодня! Не завтра, а сегодня! Ты готов? – обернулся он снова к человеку. Я сказал: ты не понесешь крест! – продолжил он, не дожидаясь ответа. – Люди собраны. Варавва со своими людьми спустился с гор. Мы ворвемся в тюрьму и освободим зелота [5]5
  Зелоты – иудейская секта, боровшаяся против римского владычества.


[Закрыть]
. И тогда – не качай головой – тогда и произойдет чудо. Спроси своего дядю раввина. Вчера он собрал нас всех в синагоге. Однако почему твое святейшество не явилось? Он встал и говорил с нами. «Мессия не придет, – говорил он, если мы будем сидеть сложа руки. Господь и люди должны бороться сообща во имя пришествия Мессии», – вот что он нам сказал, к твоему сведению. Ни Господь, ни люди не смогут в одиночку приблизить его приход. Они должны бороться сообща! Слышишь?

Он схватил юношу за руку и встряхнул.

– Ты слышишь меня? О чем ты опять мечтаешь? Тебе бы послушать собственного дядю, может, тогда ты бы пришел в себя. Он сказал, что зелот – да-да, тот самый зелот, которого римляне собираются сегодня распять, – может быть он – Тот, кого мы ждали столько веков. Если мы не поможем ему, если мы его не спасем, он умрет, и мы не узнаем, кто он такой. Но если мы спасем его – совершится чудо. Какое чудо? Он сбросит свои отрепья, и царская корона Давида засияет над его головой. Вот что нам сказал раввин, к твоему сведению. Мы все заливались слезами, когда слушали его. А потом старый раввин воздел руки к небесам и закричал: «Господь Израиля, сегодня? Не завтра – сегодня!» – и мы все тоже, подняв руки, устремили взоры к небесам и закричали, грозя и плача: «Сегодня! Не завтра – сегодня!» Слышишь, ты, сын плотника, или я разговариваю со стеной?!

Человек, полуприкрыв глаза, не сводил их с кожаного лоскута, утыканного гвоздями, который висел на противоположной стене, и сосредоточенно прислушивался к чему-то. Громкий угрожающий голос рыжебородого не мог заглушить сиплого мычания, которое издавал его отец в соседней комнате, силясь открыть рот и заговорить. Оба голоса соединялись в сердце человека, и внезапно он ощутил, сколь смешны все потуги человечества.

Рыжебородый схватил его за плечо и встряхнул снова.

– Где ты опять блуждаешь, ясновидящий? Ты слышал, что нам сказал твой дядя Симеон?

– Мессия так не придет, – сказал человек. Его взор устремился к свежевыструганному кресту, купавшемуся в розовом сиянии рассвета. – Нет, Мессия так не придет. Он не станет скидывать свои отрепья и надевать царскую корону. Ни люди, ни Господь не станут спасать его, потому что он не может быть спасен. Он умрет, умрет, облаченный в свои лохмотья, и все – даже самые верные – предадут его. Он умрет один на вершине пустынной горы, увенчанный терновым венцом.

Рыжебородый смотрел на него в изумлении. Половина его лица сияла, другая была мрачна и сурова.

– Откуда ты знаешь? Кто тебе это сказал?

Но человек не ответил. Уже окончательно рассвело. Он вскочил со скамьи, схватил молоток и пригоршню гвоздей и подошел к кресту. Но рыжебородый опередил его. Одним прыжком оказавшись у креста, он начал неистово пинать его и плеваться, словно это был человек.

– И тебе не стыдно? – обернувшись, закричал он. – Все плотники Назарета, Каны и Капернаума отказались делать крест для зелота, а ты… Тебе не стыдно? Тебе не страшно? Представь себе, что Мессия увидит, как ты строгаешь этот крест; представь себе, что этот зелот, которого сегодня должны распять, и есть Мессия… Почему тебе не достало смелости ответить центуриону так же, как и все остальные: «Я не делаю крестов для героев Израиля?!»

Он схватил плотника за плечо.

– Почему ты не отвечаешь? Куда ты уставился?

Навалившись всем телом, рыжебородый прижал его к стене.

– Ты – трус! – выкрикнул он с презрительной усмешкой. – Трус! Трус! И вся твоя жизнь – ничто!

Высокий пронзительный звук вспорол тишину, заставив обоих повернуться к двери и прислушаться: «Глашатай! Глашатай!» И снова взвился резкий голос:

– Сыновья и дочери Авраама, Исаака и Иакова, повелением цезаря: слушайте! Закрывайте свои мастерские, таверны и не выходите в поля. Матери, берите своих младенцев, старики, обопритесь на свои посохи! Выходите из домов! Хромые, глухие и расслабленные, выходите, чтобы увидеть, как будет наказан поднявший руку против цезаря – да продлятся дни жизни его! – чтобы увидеть, как умрет бесстыдный разбойник зелот!

Рыжебородый открыл дверь, взглянул на застывшую в молчании толпу, тощего кривоногого городского глашатая, стоявшего на камне, и сплюнул.

– Черт бы тебя побрал, предатель! – прорычал он. Захлопнув дверь, он повернулся к человеку. Глаза его налились кровью.

– Можешь гордиться своим братцем Симоном, предателем!

– Он в этом не виноват, – печально произнес собеседник, – это моя вина, моя. – Он замолчал на мгновение и продолжил: – Это из-за меня моя мать прогнала его из дома, это из-за меня, и теперь он…

Половина лица рыжебородого потеплела и даже словно озарилась улыбкой тайной симпатии.

– Чем же ты заплатишь за все эти грехи, бедняга? – поинтересовался он.

Человек ответил не сразу; губы его шевелились, но язык отказывался повиноваться.

– Своей жизнью, Иуда, брат мой, – произнес он наконец. – Больше у меня ничего нет.

Рыжебородый вздрогнул. Теперь вся мастерская была залита светом. Огромные черные глаза юноши блестели, голос был полон горечи и страха.

– Своей жизнью? – переспросил рыжебородый, беря его за подбородок. – Не отворачивайся от меня. Будь мужчиной, взгляни мне в глаза… Своей жизнью? Что ты имеешь в виду?

– Ничего.

Он опустил голову и помолчал. И вдруг словно что-то взорвалось в нем.

– Не спрашивай меня, не спрашивай меня, Иуда, брат мой!

Иуда, сжав лицо того, второго, руками и повернув к себе, долго вглядывался в него. Затем спокойно отпустил его и направился к двери. Душа рыжебородого ощутила странное волнение.

Гул на улице становился все громче. Топот босых ног и шлепанье сандалий заполняли воздух, усиливался звон бронзовых браслетов и женских серег. Стоя на пороге, рыжебородый наблюдал, как все новые и новые толпы выплескивались на улицы. Людской поток устремлялся к противоположному концу деревни, к проклятой горе, где должно было состояться распятие. Мужчины шли молча, лишь проклятия срывались с их губ да удары посохов по булыжникам выдавали их чувства. Кое-кто прятал ножи в одежде. Женщины плакали. Некоторые скидывали платки, распускали волосы и запевали погребальную песнь.

Во главе шел старый раввин Назарета Симеон – согбенный тяжестью лет, изможденный тяжелым недугом – туберкулезом. Казалось, лишь его бессмертная душа не давала распасться этой груде одряхлевших костей. Своими истощенными руками, напоминавшими лапки птицы, он сжимал священнический посох. Этот живой труп смердел как головешка. Но глаза его горели, впрочем, и все его тщедушное тело было охвачено огнем, и, когда он открывал рот и кричал: «Господь Израиля!», от головы его поднимался пар. За ним шли старейшины со своими посохами, дальше – мужчины и, наконец, женщины. Заключали это шествие дети с камнями в руках, некоторые через плечо несли пращи. Они двигались как единое целое, издавая глухой шум, словно морской прибой.

Иуда наблюдал за ними, прислонясь к косяку, и душа его ликовала. «Вот они, – думал он, и кровь поднималась к его голове, – вот они вместе с Господом совершат чудо! Сегодня! Не завтра, сегодня!»

Из толпы вырвалась высокая мужеподобная женщина. Плечи ее обнажились. Черты лица исказились в бешенстве. Нагнувшись, она подняла камень и запустила его в дверь плотницкой мастерской.

– Будь ты проклят, римский прихвостень! – заорала она.

И в то же мгновение крики и проклятия заполнили всю улицу. Дети снимали с плеч пращи. Рыжебородый со стуком захлопнул дверь.

– Римский прихвостень! Римский прихвостень! – слышалось снаружи, и дверь содрогалась под ударами камней.

Человек, опустившись на колени перед крестом, методично забивал гвозди, будто желая заглушить крики, доносившиеся с улицы. Дыхание с трудом вырывалось из его груди. От каждого удара снопы искр разлетались в разные стороны. Испарина покрыла его лоб, и капли пота медленно ползли по вискам.

Склонившись, рыжебородый схватил его за руку и резко выдернул молоток, потом пнул крест ногой, и тот с грохотом обрушился на пол.

– Ты собираешься нести его?

– Да.

– И тебе не стыдно?

– Нет.

– Я тебе не позволю. Я разобью его в щепки.

Он оглянулся и схватил тесло.

– Иуда, Иуда, брат мой, – просяще промолвил юноша, – не вставай на моем пути.

Голос его внезапно изменился, стал глубоким и строгим. Рыжебородый отшатнулся.

– На каком пути? – тихо переспросил он и замер в тревожном ожидании. Свет теперь падал прямо на лицо плотника и его обнаженную грудь. Сжатые губы юноши дрожали, словно силясь удержать крик, рвавшийся наружу. И рыжебородый вдруг увидел, как он худ и бледен, и его суровое сердце наполнялось жалостью. Казалось, человек таял с каждым днем – щеки его глубоко провалились.

Когда он видел этого плотника в последний раз? Всего несколько дней тому назад. Он тогда отправлялся по деревням к Генисарету. Будучи кузнецом, Иуда подковывал лошадей, делал серпы и плуги. Оттуда, получив известие о казни зелота, он поспешил обратно в Назарет. Он вспомнил последнюю встречу со своим давним приятелем и снова вглядывался в его изменившееся лицо. Как покраснели его глаза и впали виски! А эти скорбные складки, появившиеся вокруг рта?

– Что с тобой? – спросил Иуда. – Отчего ты так похудел? Что тебя мучает?

Человек слабо рассмеялся. «Господь», – хотелось сказать ему, но он сдержался. Это и было то самое слово, которое криком хотело сорваться с его губ, но он не позволил ему вырваться.

– Я борюсь, – ответил он.

– С кем?

– Не знаю. Я борюсь.

Рыжебородый впился глазами в плотника. Его взгляд вопрошал, умолял, угрожал, но черные как смоль глаза человека отражали лишь страх.

И вдруг Иуда почувствовал, как почва уходит у него из-под ног: ему почудилось, что он видит в этих безмолвных зеркалах цветущие деревья, голубую воду, людские толпы, а там дальше, глубоко на дне блестящего зрачка, за цветущими деревьями, водой и людьми – огромный черный крест… Он резко выпрямился, глаза его округлились, язык отказывался повиноваться.

– Может быть, ты… ты… – но ему так и не удалось договорить. Его вдруг охватило неудержимое желание прижать человека к своей груди, расцеловать его, но руки не слушались – конечности одеревенели.

И тогда, увидев вытянутые руки Иуды, округлившиеся глаза и стоящие дыбом волосы, Иисус закричал. Мучивший его кошмар вынырнул из глубин сознания – толпа карликов с орудиями пыток и криками: «За ним, парни!» И теперь он узнал их главаря – рыжебородого. Это был Иуда, кузнец Иуда, это он, дико хохоча, бежал впереди. Рыжебородый шевельнулся.

– Может, ты… ты… – заикаясь повторил он.

– Что я?

Рыжебородый не ответил. Пожевывая ус, он смотрел на плотника, перебирая в памяти приметы и предзнаменования, которые сопровождали этого человека с рождения и даже раньше: зацветший посох Иосифа, когда собрались претенденты на руку Марии; и как раввин отдал ему Марию, прекрасную Марию, посвященную Господу; и как ударил гром, и молния парализовала жениха в день свадьбы, еще до того, как он успел прикоснуться к своей невесте; и как потом, по слухам, невеста понюхала белую лилию и зачала сына; и как в ночь его рождения ей приснился сон, что небеса разверзлись и спустившиеся ангелы, словно птицы, начали распевать и вить гнезда на крыше, а потом вошли в дом, разожгли огонь и подогрели воду для ожидаемого ребенка и вскипятили бульон, чтобы подкрепить мать.

Рыжебородый медленно и неуверенно склонился над юношей. Голос его был полон мольбы, страха и ожидания.

– Может, ты… – начал он снова, но так и не решился завершить свой вопрос.

– Я? – переспросил человек, саркастически рассмеявшись. – Но разве ты не видишь, какой я? Я даже говорить не могу. Даже на то, чтобы пойти в синагогу, у меня не хватает смелости. Я бегу от людей. Я бесстыдно попираю заповеди Господни. Я работаю в субботу… – Он поднял крест, установил его и взял в руки молоток. – А еще – смотри! – я делаю кресты и распинаю! – И он снова попытался рассмеяться.

Рыжебородый растерянно открыл дверь. Новый поток жителей появился в конце улицы – старухи с распущенными волосами, больные старики, хромые, слепые, прокаженные – отбросы Назарета. Задыхаясь, они тоже спешили к месту распятия.

Приближался назначенный час. «Пора идти, – подумал рыжебородый, – пора начинать. Надо освободить зелота. Тогда станет ясно, кто Спаситель…» Но сомнения не давали ему двинуться с места. Внезапный ветерок подул прохладой, и мысль его приняла новый оборот: «Нет, человек, которого сегодня распнут, не Тот, кого евреи ждут уже столько веков. Завтра! Завтра! Завтра! Сколько лет, Бог Авраама, ты мучил нас этим „завтра“! Завтра! Завтра! Так когда же наступит это „завтра“?! Мы – люди и терпели достаточно!»

Ярость охватила его. С ненавистью гладя на человека, сгорбившегося перед крестом с молотком в руках, он с трепетом вопрошал себя: «Может ли он быть Им, он, римский прихвостень? Пути Господни тайны и неисповедимы… Может ли он быть Им?»

Теперь за старухами и калеками показались римские солдаты в своих блестящих доспехах. Спокойные и молчаливые, с презрением глядя на евреев, они подгоняли толпу вперед, словно стадо.

Увидев это, рыжебородый почувствовал, что кровь у него вскипает. Он повернулся к плотнику. Теперь ему казалось, что во всем виноват именно Иисус.

– Я ухожу, – рявкнул он, сжимая кулаки. – Можешь… можешь поступать, как тебе угодно, римская собака! Трус и предатель! Ты не лучше своего брата, городского глашатая! Но Господь покарает тебя, как он покарал твоего отца. Я все сказал, и ты меня еще вспомнишь!

ГЛАВА 3

Иисус остался один. То и дело вытирая пот, текущий по лбу, он склонился над крестом. Горло сжалось, ему не хватало воздуха. Вокруг все кружилось. Он слышал, как мать разжигала огонь, чтобы приготовить пищу и успеть вместе со всеми посмотреть на казнь. Соседи уже ушли. Отец мычал, борясь со своим языком. Улица снова опустела.

Он прислонился к кресту и закрыл глаза. Звуки и мысли отступили, ощущались лишь мерные удары сердца в груди. И вдруг его пронзила резкая боль. Он почувствовал, как невидимый хищник впивается в его мозг.

– Он снова пришел, он снова пришел, – дрожа прошептал Иисус. Он почувствовал, как когти вонзаются все глубже и глубже. Череп трещал, обнажая беззащитный мозг. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, – ему не хотелось пугать мать. Обхватив голову руками, он сжал ее, словно опасаясь, что она расколется.

– Он снова пришел, он опять здесь, – сотрясаясь в ознобе, повторял Иисус.

В первый раз такое случилось с ним, когда ему минуло двенадцать лет. Он сидел в синагоге вместе со старейшинами, слушая, как они толкуют Божье слово, и вдруг увидел свет – и дрожь пробежала по его телу. Но тогда это прикосновение было мягким, словно ласка. Он закрыл глаза и почувствовал, как его подхватили и понесли огромные мягкие крылья. «Должно быть, это рай», – подумал он тогда, и блаженная улыбка стала разливаться по его лицу – сначала робко, из-под опущенных ресниц, потом захватывая полуоткрытый рот и, наконец, затопив все его лицо и переплавив плоть в одно сплошное сияние. Старики, глядя на эту таинственную, пожирающую мальчика улыбку, покивали головами и сошлись во мнении, что на него снизошла благодать Господня, после чего застыли в почтительном молчании, прижав пальцы к губам.

Шли годы. Он ждал, но ласка не повторялась. Однажды на Пасху, весной, он отправился в Кану, родную деревню своей матери, чтобы выбрать себе невесту. Мать заставила его это сделать – она страстно мечтала видеть его женатым. Ему исполнилось уже двадцать лет, щеки покрылись мягким пушком, а кровь так бешено кипела, что он не мог спать по ночам. Мать видела это и при подходящем случае отправила его в Кану на поиски жены.

Он стоял с красной розой в руке, глядя на девушек, танцующих под большим тополем, только что покрывшимся свежей листвой. И пока он глядел и сравнивал одну с другой, желая их всех и не имея смелости выбрать, он услышал позади себя легкий смех – словно шум прохладного фонтана, бьющего из-под земли. Он обернулся. Вниз по склону в белом одеянии, в красных сандалиях, с распущенными волосами и обнаженными руками, звеня браслетами и серьгами, к нему шла Мария Магдалина, единственная дочь его дяди раввина.

– Ее я хочу, я хочу ее! – закричал Иисус и протянул руку, чтобы отдать ей розу.

Но как только он это сделал, сотни когтей вцепились в его мозг, а над ним забились два крыла, сжимая его виски. Он вскрикнул и рухнул на землю, изо рта потекла пена. Мать в отчаянии набросила платок ему на голову и, когда стемнело, увела домой.

С того дня все было кончено для него. Это обрушивалось на него при полной луне, когда он бродил по полям; во сне, в тишине ночи; а чаще всего весной, когда земля была напоена благоуханием цветения. Всякий раз, когда он мог быть счастлив, наслаждаться сном, беседовать с друзьями, смеяться, встречать на улице девушку и думать «я люблю ее», – сотни когтей мгновенно впивались в его плоть, и все желания испарялись.

Но никогда еще до сегодняшнего утра его не терзали с такой жестокостью. Он катался по мастерской, сжимая голову. Мир потонул во мраке. Звуки растворились в монотонном гуле и отчаянном трепете невидимых крыльев.

Но мало-помалу, один за другим когти стали медленно разжиматься. Вместе с облегчением на Иисуса накатила смертельная усталость. Запустив в волосы пальцы, он испуганно принялся ощупывать голову. Ему казалось, что его череп разъят на мельчайшие осколки, но пальцы не находили ни единой раны и он, слегка успокоившись, опустил руки. Но когда на них упал свет, он с содроганием увидел, что пальцы испачканы кровью.

– Господь сердится, – пробормотал он, – сердится. Вот и первая кровь.

Он поднял голову и огляделся – никого. В комнате стоял терпкий запах зверя. «Он снова здесь, – с ужасом подумал Иисус. – Повсюду вокруг меня – над головой и под ногами».

Склонив голову, он замер в ожидании. Воздух оставался недвижим, легкие солнечные зайчики перебегали со стены на камышовый потолок и обратно. «Буду молчать, – подумал Иисус. – Не произнесу ни звука. Может, тогда он сжалится и оставит меня».

Но не успел он принять это решение, как губы его разжались и испустили жалобный возглас:

– Зачем ты пьешь мою кровь? Чем я тебя разгневал? Сколько ты еще будешь меня преследовать?

Он наклонился и замер, прислушиваясь. Рот его открылся, спутанные волосы прилипли ко лбу, взгляд был полон отчаяния…

Снова тишина. И вдруг кто-то заговорил. Иисус напрягся и услышал, а когда услышал, решительно замотал головой, словно не в силах вымолвить то, что хочет. «Нет! Нет! Никогда!»

Но вот вернулась способность говорить, голос его перестал дрожать.

– Не могу. Я неуч, я лентяй, я трус. Я люблю хорошую пищу, вино, смех. Я хочу жениться, иметь детей. Оставь меня.

Он замер и прислушался.

– Что ты говоришь? Я не слышу!

В следующую же секунду ему пришлось прижать руки к ушам, чтобы смягчить громовой голос, раздавшийся над ним. Лицо его исказилось, дыхание стало хриплым и прерывистым – теперь он расслышал.

– Да, да, я боюсь… Ты хочешь, чтобы я встал и говорил – но что я могу сказать? Как я могу сказать это? Я не могу! Говорю тебе, я не знаю грамоты… Что ты сказал?.. Царствие небесное? Мне наплевать на него. Повторяю тебе – я люблю землю и хочу жениться. Я говорю тебе, что хочу Магдалину, несмотря даже на то, что она блудница. В этом лишь моя вина, и я спасу ее. Ее! Не Землю, не царство земное, но только Магдалину я хочу спасти. С меня этого вполне достаточно!.. Говори тише, я не понимаю тебя!

Он прикрыл глаза ладонью – яркий свет, лившийся с неба, слепил его. Обратив взгляд к потолку, он слушал, затаив дыхание. И чем дальше, тем более несчастным и отрешенным становилось его лицо. Занемевшие губы покалывало. И внезапно он разразился хохотом.

– Да, да, ты все прекрасно понимаешь. Да, нарочно, я нарочно это делаю. Я хочу, чтобы ты возненавидел меня, чтобы оставил меня в покое и выбрал кого-нибудь другого. Я хочу отделаться от тебя! Да, да, нарочно, – продолжал он, собрав последние остатки мужества. – Я всю жизнь буду строгать кресты, чтобы на них распинали выбранных тобою Мессий!

Сорвав со стены лоскут кожи, утыканный гвоздями, он подпоясался им и взглянул на небо – солнце поднялось уже высоко. Утренняя лазурь рассеялась, и небеса блистали холодной сталью. Надо было торопиться. Распятие было назначено на полдень, когда солнце будет в зените.

Присев на корточки, он подпихнул плечо под крест и обхватил его руками, потом начал медленно подниматься – крест казался невыносимо тяжелым. Задыхаясь, он сделал два шага, затем третий и, наконец, добрался до двери. Но тут колени его подогнулись, в голове все поплыло, и он рухнул на порог лицом вниз, повергнутый крестом.

Дом вздрогнул, и из глубины раздался пронзительный женский визг. Дверь распахнулась, за ней стояла мать. Высокая темноглазая женщина с ослепительно белой кожей, она уже миновала пору молодости и теперь вступала в нелегкую медовую тяжесть осени. Голубые круги лежали вокруг ее глаз, рот был таким же строгим, как и у сына, но подбородок более сильным и волевым. На голову ее был наброшен фиолетовый льняной платок, а в ушах блестели два серебряных продолговатых кольца – ее единственное украшение.

За ней виднелся отец. Полуобнаженный, он сидел на своей циновке – дряблая кожа пожелтела, глаза остекленели. Мать только что покормила его, и он все еще механически пережевывал хлеб, оливы и лук. Крошки усыпали седые волосы у него на груди. Рядом с постелью стоял знаменитый посох, которому было суждено зацвести в день его обручения. Теперь он засох и потемнел.

Увидев Иисуса, придавленного крестом, мать не бросилась поднимать его, но застыла на пороге, впившись ногтями в щеки. Она устала от его бесконечных обмороков, от бесцельных шатаний по полям, от его постов, работы, бессмысленного сидения со взглядом, устремленным в одну точку, – мечтатель, живущий ночными видениями, его существование было вызывающе нелепым. И лишь когда ему заказывали крест для распятия, он с головой уходил в работу и строгал дни и ночи как сумасшедший. Он перестал ходить в синагогу, не желал больше появляться в Кане и посещать праздники. А когда наступало полнолуние, рассудок его мутился, и до несчастной матери доносились крики и бред, словно он спорил с дьяволом.

Сколько раз она валялась в ногах раввина, своего деверя, который славился искусством укрощения бесов. Несчастные приходили к нему со всех концов Израиля, и он излечивал их. Только вчера она умоляла:

– Ты лечишь чужих и не хочешь исцелить моего сына!

Но раввин только качал головой:

– Мария, твоего сына мучает не дьявол; это не дьявол, это – Бог, что же я могу сделать?

– Неужели нет никакого средства, чтобы помочь ему?

– Говорю тебе: это – Бог. Против него все средства бессильны.

– Но зачем же Господь так мучает его?

Старый врачеватель только вздохнул.

– Зачем, зачем он его мучает? – переспросила мать.

– Потому что любит его, – наконец ответил старый Симеон.

Мария изумленно посмотрела на него и хотела было еще что-то спросить, но раввин взглядом остановил ее.

– Не спрашивай меня. Таков закон Господа. – И, нахмурившись, он кивнул ей, чтобы она удалилась.

Этот недуг длился многие годы, и Мария, хоть и была матерью, уже начинала тяготиться этим. И теперь, глядя на своего сына, который лежал на пороге, на сочащуюся из его лба кровь, она не шелохнулась. Она лишь вздыхала, да и то не по сыну, а по себе, по своей несчастной жизни – по своему горькому замужеству и горькому материнству. Она овдовела, не успев выйти замуж, была матерью, не обладая своим ребенком; а старость подходила все ближе, количество седых волос увеличивалось с каждым днем, а она так и не узнала, что значит быть молодой, никогда не чувствовала тепла своего мужа, сладости и гордости материнства. Глаза ее высохли. Сколько слез отпустил ей Бог – она истратила все. И теперь она глядела на мужа и сына сухими глазами. Если она когда и плакала, так это весной, когда в одиночестве смотрела на зеленеющие поля, вдыхая запахи цветущих деревьев. Но и в эти минуты она плакала не по своему мужу или сыну, а по своей зря прошедшей жизни.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю