Текст книги "Пленница кукольного дома"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Надежда и Николай Зорины
Пленница кукольного дома

ПРОЛОГ

Я еще долго буду кричать. Так же страшно кричать, как сейчас кричит эта женщина на улице. Целый год кричать, душа ведь не лечится. Я боялась услышать его слова, а услышала крик. Я так боялась, я не знала, не думала… даже предположить не могла…

Меня праздник сбил с толку, совершенно незапланированный праздник, устроенный вдруг мужем. Мы никогда не отмечали годовщины нашей свадьбы, отсчет совместного житья-бытья вели со дня знакомства. И это считалось единственно правильным, мы даже и не обговаривали это специально, само собой разумелось. В самом деле, не вести же отсчет счастья от штампа в паспорте? Я и дату-то точно не помнила – то ли семнадцатого, то ли восемнадцатого.

Вот и сегодня я совершенно не думала, что у нас с Максом праздник. Пришла домой и удивилась, с чего он так вырядился: в костюме, при галстуке? Мой муж никогда костюмов не носил, только однажды, на свадьбу, и надел. Я ужасно удивилась, растерялась, а он, вместо того чтобы объясниться, сунул мне в руки целлофановый пакет с фирменным знаком магазина для невест и женихов «Валентин» и подтолкнул к двери спальни.

В пакете оказалось красное вечернее платье с открытой спиной (я таких не ношу) и туфли-лодочки на высоченных шпильках (я в таких не хожу). Я спросила, для чего весь этот маскарад, а он ответил, что у нас ведь праздник и странно, что я о нем забыла.

Праздник… Да никогда в жизни не праздновали мы дни свадьбы!

В красный наряд мне пришлось облачиться. В большой комнате – она же гостиная, приемная, зал для танцев – был накрыт стол. Может, это меня окончательно сбило и я не смогла понять… Предчувствий не было! Было больно и страшно, потому что я подумала: это наш последний совместный ужин, именно сегодня Макс мне скажет… А ведь я уже начинала надеяться… ведь я уже почти смогла себя обмануть…

Зачем он мне платье купил, такое ужасное – чужое, красное? Зачем обрядился в костюм? Затем, чтоб сказать. Вот о чем я подумала. А еще я подумала: эта женщина в красном – чужая, не я, этот мужчина в костюме – почти не мой муж. Может быть, он для того и придумал маскарад – чужой женщине будет проще сказать? Но… В красном наряде мне будет труднее услышать…

Он разлил вино по бокалам – не наше, чужое вино, мы никогда не пили «Божоле». Чуть наклонился ко мне.

– Наташа!

Он никогда не называл меня Наташей. В нашей жизни «Наташе» просто не было места. Были «Таха», «Татуха», «Татович» – Макс всегда относился ко мне чуть-чуть иронически и уж очень по-свойски.

Впрочем, в ужасном новом платье я – уже и не я. Чужая женщина в красном, вероятно, и есть Наташа.

– Наташа, я должен тебе сказать…

Я не знала, не знала, что он хочет сказать! Разве я могла это знать? Я подумала: сейчас он скажет, что это наш последний совместный ужин – прощальный ужин. Скажет, и все будет кончено. И я тогда, наверное, умру. Не сразу, конечно, – умирать буду долго.

– Наташа…

Как же все неожиданно!

Весь последний год я ждала, что он скажет, а теперь вот подумала – как же неожиданно.

Но ведь весь этот год я надеялась, что он не скажет. Обманывала себя и почти обманула. Больше надеяться не на что. А может, я сейчас ошибаюсь, и красно-костюмный маскарад не к тому?

– Наташенька…

Подожди, подожди! Я еще не готова! Я так не могу. Я почти подготовилась, но пока не могу. Чуть-чуть подожди, минутку мне дай…

Да он и сам не торопится. Не может сказать? Да, сказать трудно. Обнял ножку бокала рукой и никак не соберется с силами.

Поднялся. Неужели так проще? Момент торжественный – объявление приговора нашей жизни. Я тоже зачем-то встала. Душное красное платье, и туфли жмут… Пусть сначала поздравит с днем свадьбы, раз уж решил объявить свой приговор в этот день.

– Наташа, я нас поздравляю. Девять лет мы прожили вместе…

Не девять, а восемь, последний год не в счет. Мы его прожили врозь, хоть и усиленно делали вид, что ничего не происходит: я ни о чем не спрашивала, потому что боялась услышать то, что сегодня он решил мне наконец сказать, а Макс, вероятно, боялся сказать…

Он и сейчас боится.

– Мы счастливо прожили девять лет, но… Наташенька!

Душа – это тоже орган человеческого тела. Такой же, как сердце, желудок и печень. Только душа не лечится. Я умру через год или чуть раньше. От рака души, в ужасных мучениях. Мои дети, которых я так и не смогла доносить и родить, умерли легче.

Плачет? Он плачет? Максим! Бедный мой, бедный! Я его отпущу. И смертный грех его отпущу, только пусть он не плачет.

– Наташенька, милая! Прости меня… У меня просто нет выхода. Я не могу, не могу… Выхода нет.

Да, выхода нет. Он скажет сейчас, и я…

– И потому…

Не сказал, не решился. Вернее, не досказал. Пока. Поставил бокал на стол и вышел из комнаты. Наверняка – сил набираться.

Выхода нет. Да, выхода нет. Сейчас он вернется и доскажет.

Я думала только об этом. О нашем прощании я думала. И не было у меня никаких предчувствий.

Даже когда грохнуло в спальне окно, я ничего не почувствовала. Вяло подумала: ему тоже душно. Плохо, душно и больно. И еще подумала: а может, я и больше года протяну – умирание растянется на срок больше года. Наверное, он станет меня навешать, когда мы расстанемся. Не часто, раз в месяц, как навещают могилу на кладбище. И прощения просить, как просят прошения у мертвых. Заживо мертвой я буду жить год. Или больше.

И тут я услышала крик. Страшный женский крик. И подумала, что это я кричу. И долго так думала, пока не поняла, что звук доносился с улицы, что не я, а какая-то чужая женщина кричит. А следом за криком я услышала удар, стук – тревожный стук. Так, наверное, стукнулось бы о землю тело, выпавшее из окна.

О чем кричит та женщина?

Я буду так же кричать, весь год кричать.

Максим сейчас вернется и скажет…

Максим!

Я наконец поняла и бросилась в спальню. Окно было распахнуто. Максима в комнате не было.

ГЛАВА 1
НАТАЛЬЯ

Похороны я прожила под надзором. Меня сестра опекала. Она и дальше собиралась меня опекать, да вот незадача – на следующий день у нее случились преждевременные роды. А может, я путаю, и это было не на следующий день? Я все время сбиваюсь: что-то случилось со временем. Нет, не так! С самим временем ничего не случилось, это у меня с ним произошел разлад. Все из-за анальгетиков. Анальгетиками я называю… чтобы как-то оправдаться… перед кем-то… перед собой (перед кем же еще?), ведь сестра в больнице и опекать меня больше некому… В общем, то, что сейчас делаю, я называю: принимать анальгетики. Для души анальгетики. Ведь рак души приступил уже к своей страшной работе, так что… Мне ничего другого и не остается! Раковых больных, когда понимают, что лечить их дальше бессмысленно, всегда сажают на анальгетики. Вот и я себя на них посадила, поскольку… Ну да, душа ведь не лечится.

На самом деле я попросту пью. Пью все подряд – что предлагают, то и заказываю. Перехожу из бара в бар и пью, пью… Кажется, уже шестой день. Впрочем, со временем у меня полный разлад: может, и не шестой.

Марину, наверное, уже выписали из больницы. Надо бы хоть на пару часов прекратить хлестать водку и прочее – что мне там подают? – и съездить навестить сестру. Узнать, как она и… и… И ну да, что с ребенком.

Я не смогу прекратить. И лучше пусть не смогу. Потому что, если я прекращу… Потому что о ребенке я думать не могу. Об этом ребенке не могу! И если я прекра… и если о ребенке буду… и если я ее навещу…

Я навешу ее только затем, чтобы убить.

А ребенок, наверное, умер.

Больше всего в жизни я хотела ребенка. И Макс больше всего в жизни хотел ребенка. Из-за этого все и вышло. То есть не из-за того, что мы хотели ребенка, а из-за того, что его у нас не получилось. Я три раза была беременной и – ничего. Последний раз год назад. Тогда-то тема и была окончательно закрыта, нам сказали, что ребенка у нас не будет никогда.

Кажется, я кому-то об этом только что рассказывала. Не помню. Хотя да, точно рассказывала. Женщине. Она за соседним столиком оказалась и тоже, как и я, была одна, ну я ее и пригласила к себе пересесть. И о ребенке рассказывала. Я вообще сейчас довольно много общаюсь – в барах, все рассказываю и рассказываю о себе. Даже странно, ведь вообще-то я совсем не общительная.

Бокал опустел. Надо бы заказать чего-нибудь. Только никто ко мне не подходит. Самой, что ли, к стойке сходить?

Попробовала встать – не получается. В прошлый раз – я не помню, когда это было, но думаю, что вчера, – меня охранник унес на руках и в такси посадил. Мы даже поцеловались с ним на прощание. А теперь никто не подходит даже водки налить.

– Эй, человек!

Ужасно тянет выкинуть что-нибудь эдакое. На столе станцевать, что ли, потрясая юбками? Правда, юбкой моей не очень-то потрясешь, потому что на мне брюки. Или я вчера переоделась? Нет, точно штаны. Это у меня такой костюм есть, светло-серый, довольно приличный (во всяком случае, до загула он был приличным) – свободные брюки и пиджак: и деловой, и не стесняющий движений. Спортивно-деловой, если можно так выразиться.

Подошел, наконец, урод. И точно! Как таких на роль официантов можно принимать? Должен же быть у них какой-то отбор, элементарный конкурс красоты.

– Что вы можете предложить даме, несостоявшийся красавчик?

– Вы о чем?

Да он не только урод, он еще и кретин!

– В смысле выпивки.

– А… Карта вин на столе, перед вами. Выбирайте.

О господи! Он не только урод и кретин, он еще и хамло!

– Я предпочитаю, когда за мной ухаживают.

– У нас не принято. И вы это… вообще…

– Что вообще? Утратила свежесть? Да, вероятно, утратила. Я пью шестой день! И ты бы утратил. Впрочем, ты ею и не располагал. Я мужа похоронила, понимаешь? А сестра моя оказалась порядочной сукой. Да и муж, в общем, сука. Ты присаживайся, выпивка за мой счет, я тебе расскажу. А лучше давай-ка отсюда свалим, надоело мне здесь. Бар ваш совершенно лишен… В общем, ни этики тут, ни эстетики. И никакой душевности. Пойдем, я знаю одно местечко, здесь недалеко.

– Да вы что! Я не могу! Я на работе!

– Наплевать на твою работу!

Остекленел глазами. Рожа прыщавая пятнами пошла. Ручонку свою потную дергает, а выдернуть не может – хватка у меня еще вполне и вполне.

– Да отцепите вы пальцы! Я позову охрану! – завопил урод, кретин и хамло.

Не позовет, куда ему! От стыда умрет, если узнают, что к нему пьяная баба пристала, а он справиться не смог.

– Да пустите же!

– Ладно, вали.

Надоел он мне – липкий и потный какой-то тип, даже разыгрывать такого неинтересно. Да и настроение пропало выкидывать фортели. Черт с ним, пусть катится. И я, пожалуй, отсюда пойду. В самом деле бар этот мне опротивел.

Подняться бы только. Ну-ка, о стол опереться руками и вытянуть тело, как репку…

Встать получилось, а вот устоять не очень выходит. Надо попробовать снова.

* * *

Где я? Твердо, темно и холодно. Как в гробу, честное слово, только воздуха много – дыши не хочу. Ветер. Наверху, над головой, что-то шуршит.

Ветер колышет дерево, листва шебуршится. Вот оно что, я на улице! Сижу на скамейке. А она где – в сквере, в каком-нибудь парке, в моем дворе?

Я в баре была. Как я здесь оказалась? И где это – здесь?

Надо бы отсюда выбираться. Понять, где я, а затем разработать план своего спасения.

Сумка при мне – уже хорошо. И кошелек на месте, и телефон. Можно вызвать такси.

Когда пойму, куда его вызывать.

Тело мое оказалось вполне мобильно: легко поднялось, легко пошло по дорожке. Под ногами – о радость! – дорожка, и, кстати, очень похожая на ту, что у нас в скверике напротив дома.

Напрасная надежда! Это не мой сквер. Совсем не мой – незнакомый какой-то сквер. И деревьев слишком много. Неужели парк? Вот ужас! В нашем районе нет ни одного парка.

Ну вот, так и есть: я у черта на куличках. Как я сюда вообще забралась?

Надо сесть на скамейку, сосредоточиться и постараться вспомнить. Благо, скамеек, как и деревьев, полно…

Вспомнила! Почти все вспомнила! Я из бара поехала на такси – тот урод помог мне в него сесть. Только, наверное, адрес я назвать была уже не в состоянии, вот меня здесь и выгрузили.

Ну что ж, теперь я в состоянии назвать адрес. И идти в состоянии, и даже довольно длинные дистанции способна преодолевать.

Что там светится?

Ха! Еще какой-то бар!

Не заглянуть ли на огонек? Оттуда и такси вызвать можно…

Нет, на сегодня с меня хватит, надо ехать домой.

Но в бар все же пойти придется – не к скамейке же в парке такси вызывать? Тем более совершенно не ясно, в каком парке эта скамейка.

Парк. Ненавижу парки! В парках не гуляют мои дети – я не смогла их родить.

А Марина вот взяла и родила. Зачала, выносила и родила. Преждевременного, слабенького, но все же.

Сволочи! Как могли они так? Впрочем, Макса бог уже наказал, а Марину…

Я убью ее. Вот просохну и убью.

В бар, в бар! Что мне делать дома? Не поеду я домой, в баре останусь, если он – ночной бар. Мне нельзя останавливаться.

Я опять поднялась, легко пошла по дорожке. В голове совсем просветлело, и, как следствие, сразу же мысли дурные зашевелились: убить, убить… И каблуки тоже выстукивают: убить, убить…

Скорее в бар! Пока не поздно, в бар!

Улица совершенно безлюдна, и машин почти нет – наверное, уже глубокая ночь. В какой же район меня занесло? Кажется, я здесь никогда не была. А впрочем, неважно. Бар под нелепым названием «Сью» открыт.

Народу тут оказалось совсем немного. Я выбрала столик у окна, пристроила сумку на спинку стула – если положить на соседний, подумают, что он занят, что я не одна, и никто не подсядет. А я хочу, чтобы подсели, все равно кто: мужчина, женщина, гермафродит… Мне нужно сказать… рассказать… о том, что жила на свете одна женщина, и не было у нее детей, а ей так хотелось иметь ребеночка. И колдуньи, к сожалению, под рукой не случилось. Зато случились остроумно мыслящий муж и сестра-сволочь. Ребеночка они решили завести друг от друга.

Официант подошел. Ему рассказать? Нет, с официантами у меня что-то контакта не получается – не чуткий народ, до чужих историй им нет никакого дела.

– Сто граммов «Абсолюта».

Контакта с ним не получится, пусть несет водку и валит прочь.

– На закуску что будете брать?

Хм, филе из внебрачного сына…

– Апельсины у вас есть?

– Вы хотите закусывать водку апельсином?

– Да, хочу. Я все и всегда закусываю апельсином.

– Ну… хорошо. Вам почистить?

– Если не затруднит.

Стоит, не уходит. Принял заказ, а все равно не ухолит. Что ему надо? Нарывается на рассказ? Вряд ли, скорее всего думает, что я неплатежеспособна – вид, наверное, у меня еще тот, после шести-то дней загула.

– Сколько с меня?

– Двести семьдесят восемь.

Получил деньги и тут же ретировался – значит, я угадала. Вот, у меня уже аналитические способности проявляться начали.

Лучше бы они раньше проявились, когда я узнала, что Маришка беременна. И когда поняла, что Макс мне изменяет. Но тогда мне и в голову не пришло сопоставить – их друг с другом я никак не связывала.

Водку принесли. Как кстати! Пора принять свой анальгетик, чтобы не сдохнуть.

Хорошая водка. Бар так себе, а водка вполне и вполне.

А идейка, кстати, надо отдать Максу должное, была и правда остроумной. Только уж очень подлая. Я, когда узнала, что детей у нас точно не будет, предложила взять чужого и усыновить, но он наотрез отказался. Возможно, в чем-то он был прав: чужой он, конечно, не свой. Наверное, тогда-то я его и подтолкнула к той подлой, но остроумной мысли, сама не зная того, подтолкнула: что он может завести своего ребенка почти от меня – от моей сестры. По замыслу Макса я ни о чем никогда не должна была узнать: воспринимала бы ребенка, как племянника, наверное, полюбила бы его – как племянника, разумеется. И Максим делал бы вид, что ребенок – ему только племянник. И Марина делала бы вид, что нам он только племянник. А в общем, племянник он или нет, – все равно ребенок, один на троих, родной, свой ребенок. Эти доводы он тогда сестре и привел. И она согласилась. Но, конечно, все не так прямолинейно вышло. Не то чтобы Макс сразу, с порога, брякнул: давай, Маришка, заведем ребеночка. Исподволь действовал – окрутил, соблазнил. А когда она об аборте заговорила, тогда и привел свои доводы – рациональные, трезвые, подлые доводы. Но с самого начала, соблазняя ее, Макс имел в виду только ребенка. У них все произошло с точностью до наоборот: Марина влюбилась, и потому ребенка решила оставить, на Максовы доводы клюнула, а Макс ребенка хотел получить, и потому влюбился, да так, что совершенно голову потерял. И в прямом, и в переносном смысле.

Он не хотел меня бросать, но и жить без Марины больше не мог. И понял, что семья, которую он себе вообразил, – уродливая семья, совершенно невозможная семья. И жить такой двойной жизнью уродливо и невозможно.

– Я извиняюсь… Можно?

Пьяное, грузное тело бухнулось рядом на стул. Вот и дождалась собеседника. Вернее, слушателя.

– Пожалуйста.

Слишком пьян, пожалуй. А впрочем, какая мне разница?

– Скучаете?

– Теперь уже нет – вы ведь здесь, со мной.

Господи, что я несу? Да и не подходит он мне совсем. Для целей моих не подходит. По-моему, у него на уме только одно: как бы затащить меня в постель. И пьян, слишком пьян.

Да я и сама не трезва.

– Позволите?

Прикуривает от моей зажигалки. Нет, он слишком развязен.

– О чем вы все думаете? Радоваться надо, не думать. Что наша жизнь? – Он патетически откинул руку, но посмотрел на меня и слегка стушевался. – Ну, вы в курсе.

– Видите ли, у меня умер муж. Вернее, погиб… То есть… он выбросился из окна.

– Поздравляю! Значит, вы свободная вдовушка?

Смеется, подмигивает. Что же я делаю? Зачем стала ему рассказывать? Понимала ведь, что он совсем не тот, кто мне нужен.

– И симпатичная! А не выпить ли нам за упокой его души на брудершафт? А, симпатичная вдовушка?

– Ублюдок!

Я бросилась вон из бара. Кажется, опрокинулся стул – что-то грохнуло. Зачем, зачем, зачем я с ним заговорила? Ведь видела же, видела, какой он урод! Что я вообще делаю? Зачем я это все делаю? Надо домой, надо к сестре – ее, конечно, уже выписали из больницы. За все время я ей даже не позвонила ни разу и телефон держала выключенным. Я не знаю, чем все кончилось. Может быть, она умерла. Я не вынесу, если и Маришка…

Зачем же я в парк бегу? Назад, в этот ужасный парк… Мне надо домой. Нет, мне к Марине надо.

А если тот ублюдок из бара за мной увязался? Посмотреть, обернуться? В парк бежать в любом случае нельзя.

Да я уже в парке! Где тут выход? Дорожки, деревья, скамейки… Я не знаю, как отсюда выбраться!

Карусели. Я думала, что повернула назад, а оказывается, в самый центр забежала. Теперь уж точно выхода не найти.

Что мне делать? Я не знаю, в каком парке очутилась, совершенно ничего не узнаю. Наверное, я здесь никогда не была. И ветер поднялся, деревья так жутко шумят… Ночью в парке почти как на кладбище. Да где же тут выход?

Впереди что-то темное, огромное. Вода. Пруд? Озеро? Вот, наверное, я где – это Солдатское озеро с примыкающим к нему парком. Я была здесь когда-то. Давно. Мы с Максом ходили в Зеленый театр. Там выступал Шевчук, и Макс меня пригласил, он еще не знал моих вкусов. А потом выяснилось, что Макс тоже к «ДДТ» весьма равнодушен. Но тогда нам обоим было неудобно, и ему, и мне, и мы долго вешали друг другу лапшу на уши, выражая бурный восторг от концерта – любить «ДДТ» считалось хорошим тоном.

А может, это вовсе и не Солдатское озеро? Мало ли парков с озерами… Да чуть ли не в каждом есть хоть какой-нибудь водоем. Где же тут выход, черт возьми!

Выбралась наконец на дорожку. Вот по ней и надо идти – асфальтовая дорожка в любом случае должна привести к началу. Или к концу. Все равно к выходу.

Забор. А вон там черный провал – выход. Теперь можно не беспокоиться – выбралась. Сяду на скамейку и чуть-чуть отдышусь. Спина совсем мокрая, блузка противно липнет. И лицо горит ужасно. Как будто мне надавали пощечин.

Я Маришку ударила, сильно, наотмашь, по лицу. Перед тем, как вызвать «Скорую». И убежала, не дождавшись приезда бригады.

Все случилось на следующий день после похорон. Марина у меня ночевала, а утром ей понадобилось зачем-то срочно поехать домой. Мне позвонили из редакции журнала, где я подвизаюсь переводчиком – есть в нашем городе этакая «Иностранка» местного пошиба. Позвонили, потому что возникли какие-то проблемы с названием последнего рассказа, который я перевела, и попросили подъехать. В том состоянии, в котором я тогда пребывала, толку от меня было чуть, но я все равно поехала и даже обрадовалась, что можно двигаться и что-то делать. А из редакции направилась не домой, а к сестре – возвращаться в пустую квартиру я просто физически не могла.

Дверь она не открывала. Я звонила, звонила, не могла перестать, такое отчаяние на меня накатило, такая невыносимая тоска. Это была последняя черта, я поняла, что больше не выдержу, и разрыдалась в голос. Мне не доехать до дому – силы кончились. Их и было-то всего ничего, только чтобы до редакции добраться, а потом до Марины, а теперь я обязательно попаду в аварию, сойду с ума, сгину, пропаду. Я рыдала, звала сестру и давила, давила на кнопку. А потом вспомнила, что у меня ведь есть ключ от ее квартиры. И когда поняла это, впала в такое блаженство, что совсем ослабела. Руки и ноги отказались служить мне, и глаза сами собой стали закрываться. Я опустилась на коврик, привалилась спиной к двери и долго-долго так сидела. В тот момент я испытала такое счастье, какого не испытывала, наверное, никогда в жизни – чисто физическое ощущение счастья. На несколько секунд я даже уснула, и мне приснилось что-то такое же счастливо-блаженное.

А потом я вошла в квартиру…

Зачем я все это стала опять вспоминать? Теперь снова придется напиться вдрызг, а ведь я уже думала, что начинаю приходить в себя и в состоянии держаться. И к Марине думала пойти, а теперь…

Мне нужен глоток водки, мартини, бренди, чего угодно. И срочно, срочно! Я в начале пути, я в самом начале пути своей болезни – я еще не привыкла к такой боли. Я буду кричать, страшно, дико кричать, я разобью эту ночь своим криком, я размозжу себе голову о ближайшее дерево… Спасите меня, спасите! Да, я малодушная и слабая, но какая уж есть, меня бог такой создал – это его промашка, а с меня нечего спрашивать.

Подняться и пойти в какой-нибудь бар, в любой, какой окажется на моем пути, пусть даже назад, в тот, где хам и подонок на брудершафт за упокой души моего мужа предлагал выпить. У меня нет больше гордости, у меня нет больше стыда, у меня нет больше сил.

О, знакомые места! Я вышла туда же. А вон и бар с глупым названием «Сью». Я пойду туда – мне не стыдно. И закажу еще водки, граммов двести.

– Здравствуйте, это снова я. А это вы? Ну да, вы, мы с вами уже имели честь сегодня…

– Да, да, помню. Сто «Абсолюта»? Апельсин почистить?

– Почистить. А «Абсолюта» двести.

– Не слишком ли? Я имею в виду, вам не поплохеет?

– Ничего, мы привычные. Тащи двести. Сколько с меня? Плачу вперед, чтобы не возникало сомнений в моей платежеспособности.

– Да ладно, вы уже свой человек. Можно сказать, постоянный клиент.

Да нет, нормальный парень, этот официант, я была не права. А того пьяненького хамоватого моего визави вроде уже нет. Прекрасно. Но, возможно, я и на его счет была не права: он, наверное, мне не поверил, решил, что пьяная одинокая тетка хочет подцепить на ночь мужичка, а разговоры о смерти мужа у нее такая форма знакомства.

Вот и водка моя прибыла. Хорошая все-таки у них здесь водка, легко пьется. И апельсин прохладный и сочный. И воспоминаниям моим больше не больно.

Я тогда в квартиру вошла… Да, вспоминать уже не больно. Даже сладко и хочется плакать, тихо и умиротворенно.

В квартире сестры моей две комнаты и огромная кухня. Маришке всего двадцать пять, три года назад она закончила университет, а уже вполне прилично устроилась: фирма, в которой она работает, процветающая и хорошо оплачивает труд своих сотрудников, даже жилье помогает приобрести в рассрочку.

Я могу вспоминать, теперь могу. Еще немного водки, и совсем смогу.

Ну вот, Я вошла. Повесила в прихожей пиджак. Пристроила на полку сумку, разулась. Подумала, хорошо бы немного поспать – до прихода Марины. Прикорнуть на диванчике в гостиной, чтобы не разбирать постель. И вдруг услышала стон, или нет, скорее крик, заглушенный подушкой. И не поверила, своему слуху не поверила, потому что, кто же тут может кричать, если в квартире нет никого? Я не почувствовала несчастья, нового несчастья, совсем не почувствовала.

В спальне на полу, возле кровати, как-то нелепо скорчившись, сидела Марина. Я не поняла, что у нее роды начинаются – до положенного срока ведь почти два месяца, – и рассердилась, что она не открыла мне дверь. Маришка тяжело переживала смерть Макса (я тогда еще не знала почему), и я подумала, что это она из-за него истерит. Но ведь мне-то хуже, мне-то тяжелее, она как бы и права не имеет при мне так расклеиваться. Все это ей и высказала. Сестра ничего не ответила, сидела, слушала и молчала, а потом вдруг лицо ее сморщилось, как от сильнейшей физической боли – откуда мне было знать, что боль в самом деле физическая? – зажала ладонью рот и опять так же сдержанно простонала.

– Да что с тобой? – Меня совершенно вывело из себя такое ее поведение.

– Натах, кажется, началось… – Она виновато улыбнулась. – Только ты «Скорую» пока не вызывай, подожди минутку. Я должна тебе что-то сказать.

– Что сказать?! При чем тут «Скорая»?

Но наконец до меня дошло, что происходит. Я дернулась бежать в прихожую за телефоном, но Марина ухватила меня за ногу – сестра сидела на полу, я стояла, – и я чуть не упала:

– Подожди! Не звони! Я хочу… я должна сказать… Сейчас должна сказать! Мало ли как получится…

– Ты с ума сошла! Надо скорее, да тебе же совсем плохо… Это опасно! Ты что, хочешь умереть?

– Хочу. – Марина опять улыбнулась. Она все так же ласково мне улыбалась, несмотря на боль, несмотря на свое состояние, несмотря на то, что… Да ведь она в тот момент не могла меня не ненавидеть! И не презирать!

– Замолчи, ты говоришь ерунду. Я вызову «Скорую», и все будет хорошо.

– Я правда хочу умереть, но дело не в том. Я должна… Прости нас, сестренка. Ты простишь, я знаю, ты такая… Ты лучше всех, ты умней и разумнее нас, ты… Это трудно простить, я знаю, но ты сможешь.

– Простить? Кого простить и за что? Ты что, бредишь? Нужно «Скорую» вызвать.

Я почти не слушала ее, у меня тогда одна забота была – вызвать врачей, отправить Марину в больницу.

– Мы с Максом очень виноваты перед тобой. Ты должна нас простить.

– Вы с Максом? В чем виноваты? При чем здесь Макс?

– Макса, кстати, кто-то убил. Он не сам! Произошла такая странная вещь… страшная вещь… Но это потом…

– Ты действительно бредишь: Макс почти у меня на пазах погиб, произошло самое настоящее самоубийство. Мариш, надо все-таки «Скорую»…

– Подожди ты со своей «Скорой»… Ладно, неважно, этим уже занимаются. Я сейчас не о том хочу… Натаня, ты знаешь, от кого у меня ребенок?

– Мариночка, ну какая разница? Зачем об этом сейчас? Ты взрослая, ты захотела. Перед мамой отчитывайся, а меня-то что…

– Ты не понимаешь? Ты действительно не догадалась? Макс так и говорил, но я не верила. Этот ребенок от Макса. Все вышло так странно и так случайно. То есть это я думала, что случайно… А Макс… он его целенаправленно, он специально… Ты же знаешь, как Макс хотел ребенка!

И тут она мне все рассказала. И пыталась меня убедить теми же доводами, какие приводил ей Макс. Я ударила ее, сильно, ужасно. Позвонила в «Скорую» и выбежала из квартиры.

Внизу, во дворе, стояла моя машина. Я не помню, как села в нее, как ехала. Я не помню, куда я приехала. Наверное, все же домой. Я не помню, как оказалась в баре – первом по счету за эти шесть дней страшного пьянства, первом по счету в своей жизни.

И вот я пью и пью, пью все, что мне предлагают, перехожу из бара в бар. Я теперь стала большим специалистом по выпивке, могу дать исчерпывающую характеристику любому напитку, а бары – они, в сущности, не сильно отличаются один от другого.

Я не знаю, что сталось с моей сестрой и ее ребенком – может быть, их уже шесть дней нет в живых. А может, оба здоровы. Тогда, если я когда-нибудь выберусь из своего состояния полной анестезии, я убью сестру, а ее внебрачного сына возьму себе. Этот ребенок мой, только я имею на него право!

Вот я и высказалась до конца – открыла самой себе страшную тайну, которую так тщательно скрывало мое подсознание. Я и не знала, что хочу отнять у сестры ребенка. А ведь это так. Странно, что я не догадалась раньше.

Я захотела его отнять, как только узнала о ее беременности, – пять месяцев назад. И все это время хотела – недалеко же я ушла от своего остроумного мужа! – и даже думала: вот Марина умрет, а ребенок достанется мне.

Нет, нет, никогда я так не думала! Это мне только сейчас в голову пришло. Пьяный бред, надо завязывать с барами…

Думала, думала! Просто себе не решалась признаться. Не думала, так надеялась. Разве нет? Разве я не следила пристально-пристально за здоровьем сестры всю ее беременность? Оттого ли, что беспокоилась за сестру? Нет, рассчитывала, что она умрет во время родов и у меня наконец-то будет ребенок.

Бред! Надо выпить и не городить ерунды. Да, я обижена на Марину. Никогда, наверное, не смогу простить ей предательства. Но смерти я ей – не желаю. Да что там, не желаю! Если Марина умрет… Сестра – это последнее, что у меня осталось.

Как я могла не звонить, не приезжать столько дней? Как я могла ее бросить? Даже матери не потрудилась сообщить. Надо завтра же поехать и помириться.

Двести граммов водки – это много, даже для меня, новоявленной алкоголички. Мне, пожалуй, недопить. И от апельсинов уже изжога. Я ведь пришла сюда, чтобы вызвать такси.

Куда же подевался телефон? Неужели я его потеряла? Сумка дурацкая, ничего найти невозможно. Кто придумал такую уродливую конструкцию? Заставить бы его всю жизнь в пьяном состоянии искать в ней мелкие вещи…

А, вот он, вовсе не в сумке, я телефон в карман пиджака сунула. Когда, интересно? Упал. И я вслед за ним под стол съехала. Какое неприятное тут половое покрытие: тошно-зеленого цвета и пахнет отвратной химией. Телефон скользит, в руки не дается… Поймала! Теперь бы еще исхитриться номер набрать…

– Вам помочь?

Черные туфли возникли возле самого моего носа. Не понимаю, зачем в крем для обуви добавляют такую душистую вонючесть? Как же меня тошнит!

– Эй, девушка! Вам там удобно?

На какие пальцы эти кнопки рассчитаны? Просто какое-то издевательство! Самой не справиться, нечего и думать. Может, у этого, который в туфлях, получится?

– Ма-алдой чеавек!

С языком, оказывается, тоже проблемы. Что-то я совсем раскисла… Хорошо бы сейчас сесть в такси. Еще лучше – лечь в кровать. Тошнит ужасно! Если закрыть глаза, наверное, станет легче… А если поспать минут пять, хватит сил набрать номер. Плохо, что пол так противно пахнет, и туфли его так противно пахнут…