Текст книги "Пленница кукольного дома"

Автор книги: Николай Зорин

Соавторы: Надежда Зорина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Да, ты права. Ей и сейчас мы ничего не скажем. Хорошо? – Отчим просительно на меня посмотрел. – Ей ведь будет очень тяжело такое услышать, непереносимо тяжело.

– Конечно, не скажем, само собой! А она не знает?

– Нет, я с Никитиным на кухне разговаривал, Тамара спала.

– Только… – Я вдруг опять осознала весь ужас своего положения. О чем мы с отчимом договариваемся, боже мой! Меня же не сегодня-завтра арестуют, обвинят в убийстве, а я боюсь, что мама узнает о связи Маришки с Максом. – Они ей сами все расскажут.

– Ты имеешь в виду милицию?

– Кого же еще! Шантажист, раз я не смогу ему заплатить, у меня ведь только половина суммы…

– К шантажисту на встречу мы поедем вместе. Деньги, думаю, если моя догадка верна, вообще не понадобятся. Но… лучше бы я ошибался!

Отчим опять ужасно расстроился, мой бывший нелюбимый отчим, и мне опять его стало жалко, потому что нелюбимым он быть перестал сегодня вечером, почти ночью, когда кошмар мой достиг высшей точки. Мы с ним породнились душами: у него ведь есть свой кошмар, и он, как и мой, достиг высшей точки. Я подошла к отчиму и обняла его за плечи, и он меня тоже обнял, и тогда я вдруг ощутила себя маленькой девочкой у нее тьма ее детских несчастий, и вот она приходит к своему отцу и все ему рассказывает. У меня никогда не было отца! То есть он был, но в таком глубоком детстве, что я совсем забыла, как это вообще – иметь отца.

– Спасибо, папа! – Я прижалась виском к его щеке, и мне показалось, что вся боль уходит из головы, из души. Душу можно вылечить! Вот что я поняла в тот миг. Можно, еще как можно! Нужно, только чтобы тебя кто-то любил и ты кого-то любила. Вот и все. Какой простой рецепт!

– Вот что, Наталья… – Отчим вдруг отстранился, и мне стало обидно и горько. – Я тебе помогу, постараюсь сделать все, что от меня будет зависеть. Ты даже представить себе не можешь, что это значит и как мне трудно… Я сейчас – только что! – принял решение. Да, я это сделаю, ради тебя и твоей матери, которую люблю больше всего на свете. Но мы должны выяснить, обязательно выяснить для самих себя, виновна ли ты в смерти Марины. Постарайся вспомнить.

– Вспоминала! – Я села на диван от него подальше, он мне опять стал неприятен. – Не могу вспомнить. Все факты указывают на то, что я там была и убила, но я ничего такого совершенно не помню!

– Так бывает, но крайне редко. Гораздо реже, чем хотят представить. Я имею в виду, редко бывает у здоровых людей, а ты совершенно здорова. Значит, ты либо обманываешь меня, либо себя…

– Я не обманываю!

– В таком случае, вероятней всего, ты не убивала.

Я ему поверила. Сразу поверила. И опять ощутила то блаженное состояние своей невиновности, но уже без всякой горечи и боли.

– У меня есть небольшие сбережения, тысяч десять наберется. Да больше, думаю, и не понадобится. Мы наймем частного детектива. Никитин показался мне вполне толковым парнем, и по душевным качествам он, кажется, человек неплохой, хоть разговор, который происходил между нами, был мне крайне неприятен и тяжел. Мы наймем детектива – на милицию надежды никакой! – и он выяснит, кто заказал Максима.

– Ты считаешь, что его кто-то заказал?

– Иначе быть не может.

– А Марину?

– Скорее всего, ее убили потому, что Максим переслал ей фильм и она обратилась к Вениамину. Наверное, об этом как-то узнали.

– Но зачем Максима убили таким сложным способом? Если он кому-то помешал – хотя я даже представить не могу, кому и чем он мог помешать, – могли ведь просто застрелить.

– Думаю, именно затем, чтобы на заказную его смерть не походила. Милиция ведь даже не заподозрила убийства.

– Ну… они пытались выяснить, дело завели.

– Нет, если бы они что-то заподозрили, то и стали бы копать, а так… Никитин найдет заказчика. А исполнителя… – Отчим запнулся, губы его задрожали, мне показалось, что он сейчас заплачет. – Исполнителя я им сдам, – выдохнул он и откинулся на спинку стула, как будто тело его без опоры не могло больше удержаться.

– Ты его знаешь? – тихо-тихо спросила я, почувствовав, что тут-то и заключается для него главное страдание.

– Знаю. – Отчим немного помолчал, словно собираясь с силами или раздумывая, говорить или нет. – Он мой сын.

ГЛАВА 9
ДИНА

Мы просто снимаем кино. Если повторить эту волшебную фразу десять раз подряд, станет легче. Я проверяла – повторяла каждый раз после завершения очередного Димкиного фильма, после завершения очередного Димкиного убийства. Садилась к окну, закрывала глаза и начинала повторять, твердить как заклинание: «Мы просто снимаем кино. Мы просто снимаем…» Привычка садиться к окну, когда все так плохо, так плохо, что хуже и быть не может, осталась с детства. Во дворе гуляла Юля – она была там всегда – ее существование примиряло меня с жизнью, делало ее терпимой при любых обстоятельствах. Теперь ее нет, а мы снимаем кино.

Вот и еще один фильм завершен, десятый по счету. Десять смертей плюс три, которые не увековечились в кадрах. Всего тринадцать – несчастливое число. Димка скажет: надо срочно довести до четырнадцати, а то нам не повезет, – с недавнего времени он стал суеверен. Нет, не скажет, уже не скажет, потому что четырнадцатая смерть услужливо протянула уже свою руку.

Я приоткрыла глаза, чуть-чуть, на маленькую щелочку, воровски посмотрела во двор. Глупо! Зачем я себя обманываю? Там нет никого. Да и двор этот – не тот двор, мы давно переехали. Не от воспоминаний убегая, а для того, чтобы снимать кино. Юли нет, Юли больше нет, ни здесь, ни в каком другом дворе. Нигде ее нет. Потому что…

Я прижата к раскаленной крыше – Димка подмял меня под себя, навалился всем телом и не отпускает. Он что-то кричит, но я не понимаю что, совсем не понимаю, потому что бордюр пуст, на бордюре не сидит больше Юля. Наконец мне удается сбросить с себя Димку, я встаю на колени и ползу к краю крыши.

– Не надо! Не надо, Динка! – Он обхватывает меня за шею, как будто собирается задушить, и тянет назад. Я не удерживаю равновесия и падаю на спину, Димка снова наваливается сверху, прижимает мои руки к телу, чтобы не могла вырваться. – Нельзя туда, Динка! Туда нельзя! – Лицо его, красное и потное от напряжения, нависает надо мной. – Все, все, все! Все кончилось, успокойся, я прошу тебя, Динка!

Я рвусь, рвусь, рвусь, хочу ударить головой, разбить ненавистное его лицо, но силы кончаются. Я просто лежу, тяжело дышу. Димка тоже тяжело дышит, но не ослабляет хватку еще долго. Большой и сильный Димка, убийца Димка!

– Диночка, успокойся, все прошло, все кончилось, – повторяет он свою бессмысленную фразу.

Как тут можно успокоиться, когда бордюр пуст… когда Юля… когда мои брат…

– Сволочь! Мразь! – рычу я в его разгоряченное лицо и не знаю, что еще можно добавить, что предпринять.

– Пойдем домой, я отведу тебя. Позвоню папе. – Димка поднимает меня, просунув руку под плечи. – Тебе здесь нельзя оставаться.

Я не хочу, чтобы он меня вел, не хочу, чтобы он звонил папе, я ничего не хочу, я жить не хочу!

Но мы идем, спускаемся по железной грохочущей лестнице, Димка вталкивает меня в квартиру, закрывает дверь на два замка.

Я слышу сирену «Скорой помощи». Я слышу звук льющейся воды. Обнаруживаю, что Димки нет рядом – можно бежать, бежать. Но куда бежать, я не знаю. На крышу? Нет, больше там делать нечего, бордюр пуст. Во двор? Нет, больше там делать нечего, Юля не ждет меня.

– Динка!

Мой брат вышел из ванной, взял меня за руку, повел куда-то. Ну да, в ванную и повел. Закрыл дверь на защелку, сорвал с меня платье, посадил в ванну. Вода оказалась невыносимо холодной. Что он делает? Хочет меня утопить?

В уши набралась вода, в нос набралась вода, глаза ослепли… Внутри все содрогнулось от холода и ужаса.

– Вот и все, Динка, все прошло, все кончилось, – говорит он опять свою бессмысленную фразу, вытаскивает меня из ванны, растирает полотенцем. – Успокоилась, да?

Вот что, оказывается, это было: успокоительная процедура, он в холодной воде меня искупал, чтобы пришла в себя. Ну и дурак же он, Димка!

Он надевает на меня большой махровый халат – остался от мамы – и ведет в нашу комнату. Усаживает на кровать, садится рядом, вплотную, обнимает за плечи.

– Это был просто несчастный случай, – тихо, вполголоса говорит Димка и осторожно гладит меня по голове.

– Это было убийство! – громко, во весь голос выкрикиваю я и отбрасываю Димкину руку.

– Нет, это был несчастный случай, – убеждает меня мой брат. – Она испугалась, потеряла равновесие и упала, а я не успел, не смог…

– Ты успел, ты успел, ты успел как раз вовремя! Зачем ты пришел, зачем?

– Тебе нельзя было с ней общаться. – Димка берет меня за руку, держит крепко, чтобы я не вырвалась.

– Тебе нельзя было ее убивать! – Я вырываюсь, пытаюсь убежать из комнаты, он меня догоняет, обхватывает поперек туловища, тащит к кровати.

– Я не убивал, что ты, Динка! Я ведь не…

– Только не надо мне говорить про несчастный случай! Не надо, не надо! «Это был несчастный случай!» «Это был церукал!» – визжу я, как тогда Димка, передразнивая его голос. – Нет, это был не церукал. И это был не несчастный случай.

Димка отступает, глаза его кровоточат болью, руки повисают вдоль туловища, словно ему перебили сухожилия.

– Я не… Это был… Ты ведь знаешь, Динка, ты ведь все знаешь. Зачем ты, зачем? Зачем ты меня так мучаешь? Ты ведь знаешь…

– Да, я знаю! – ору я в его страдающие глаза, мне его ни капельки не жалко. – В том-то и дело, что знаю! Ты не должен был ее трогать, не должен, не должен!

Он тоже делает попытку выбежать из комнаты, как недавно я, но не выбегает, остается, отходит к окну. Стоит там и молчит. Наверное, придумывает новое оправдание. Я тоже молчу. Сижу и молчу.

– Послушай, Динка… – Он наконец поворачивается ко мне. – То, что произошло, все равно, как ни назови, – для нее выход. И для нас с тобой тоже. Юля была обречена всю жизнь мучиться, а тебе нельзя было с ней общаться.

– Она не мучилась, нисколько не мучилась! Она жила, любила играть со мной в мяч, радовалась, когда мы забирались на крышу, обожала конфеты «Райская пенка». Я обещала повезти ее на кладбище!

– Повезешь! – Димка зло усмехается, хочет добавить еще что-то такое же жестокое, но сдерживается, отворачивается к окну и опять замолкает.

Я ложусь на кровать, тоже отворачиваюсь от него к стене. Мне очень больно и плохо. Потому что Димка – мой брат, потому что брат мой – убийца. И Юли нет, и некому будет высказать, не за кем наблюдать из окна. Двор, наш двор, опустел навсегда.

Сквозь щелочку чуть-чуть приоткрытых глаз мне почти ничего не видно – во дворе словно сумерки. Нет, это больше похоже на затмение солнца: скамейка, трава, кусты, асфальтовая дорожка – все расплывчато, подернуто темной дымкой. На дорожке возникает какое-то движение. Велосипед… Так не бывает, так не может быть! Юля… Но ведь двор-то другой, здесь она не может появиться!

Глаза мои невольно раскрываются шире. На велосипеде девочка. Она еще очень плохо катается, движения ее неуверенны и неуклюжи. Вот подскакивает на какой-то неровности, кренится вбок…

Услужливое воображение дорисовывает бейсболку и куртку. Вот сейчас раздастся ужасный грохот, как будто с машины сбросили листовое железо. Лицо велосипедистки будет разбито, рука неестественно выгнута, но она улыбнется и станет улыбаться все время, пока…

Велосипед выровнялся и поехал дальше по дорожке – падения не произошло. Повторения не произошло. Да я ведь знаю эту девочку, она живет в доме напротив. Обыкновенная девочка, кажется, ее зовут Аленка. Я не стану с ней заводить знакомства, пусть себе катается, осваивает технику велосипедовождения. Потому что Димке наше знакомство может не понравиться, и тогда…

Нет, знакомиться с девочкой не опасно, она слишком маленькая, живет под опекой и недремлющей охраной родителей, и значит, как материал для фильма не годится. А Димку теперь интересует только это наше кино. Но все равно лучше не испытывать судьбу.

Материал для фильма! Боже мой, что я говорю, о чем я думаю? Ведь все не так! Нет никакого материала, есть люди, для которых нет другого выхода, кроме смерти. Да-да, Димка так мне и объяснял и продолжает объяснять, и я каждый раз соглашаюсь. Как он это называет? Своего рода эвтаназия. Да, я соглашаюсь и буду соглашаться дальше, потому что Димка – мой брат. И никакой он не убийца, мы снимаем кино, мы просто снимаем кино и никому не причиняем зла.

Закрыть глаза и повторять, повторять, повторять! Мы просто снимаем кино, мы просто снимаем кино, мы просто… А тогда был просто несчастный случай, ведь я в конце концов поверила Димке, не безвольно дала себя убедить, а по-настоящему поверила. Потому что тогда в самом деле был только несчастный случай. И с церукалом, и… потом…

В том-то и дело! Виноват был в маминой смерти вовсе не Димка – то, что в бутылочке из-под церукала оказалось снотворное, – действительно только несчастный случай. А истинный убийца… Он был наказан! Димка убил его за то, что из-за него погибла наша мать. Кровная месть – вот как это называется. И я не осудила его за нее. И даже отец, когда Димка все рассказал, не осудил. Не осудил… только жить с нами вместе больше не смог… потому что…

Потому что никакая это была не кровная месть!

Я забываюсь, я предаю Димку. Надо повторять, повторять, не отлынивать, повторять спасительную фразу о том, что мы просто…

Не помогает фраза! Да, по существу, никогда и не помогала. Самообман она, придуманная мною фраза. Я ведь знаю и помню, что Димка убий… Да, убийца, убийца, убийца, настоящий маньяк! Ему нравится убивать, поэтому мы и снимаем кино.

Все не совсем так. Маму и Юлю он убил не потому. Да и дядю Толю тоже. Они все на разных этапах жизни мешали ему владеть мною безраздельно, представляли угрозу, что я могу от Димки отдалиться. От них он избавлялся, а не убивал для удовольствия. Он тогда и не знал, что от убийства можно получать удовольствие. Удовольствие получать Димка начал гораздо позже, когда подслушал… нет, потом, когда украл… нет, нет, не тогда, а несколько лет спустя.

Мы переживали Юлину смерть долго и мучительно. Димка страдал не меньше меня, только, я думаю, мучился он не от того, что Юлю убил, что совершил убийство, а от того, что меня не смог вернуть – наоборот, я отдалилась от него еще больше, гораздо больше! Я ненавидела Димку, просто физически не могла выносить его рядом. А он как нарочно – да, конечно, нарочно! – постоянно торчал дома. Конную секцию бросил, ни к кому из своих одноклассников не ходил. Когда возникала необходимость пойти в магазин, тащил меня с собой.

Помню, особенно непереносимыми были для меня Димкины прикосновения. Раньше я и не знала, что люди так часто друг с другом соприкасаются. Часто, ужасно часто, оказывается! Особенно если живут бок о бок. А мы с Димкой именно бок о бок и жили. И соприкасались тысячи раз на день. «Дина, ты не могла бы подержать сумку, а то я никак не могу найти ключи», – говорит он и тянет ко мне руку и притрагивается к моей ладони. Я брезгливо отдергиваю ее, беру сумку за дно, чтобы еще раз не столкнуться с его рукой, и все равно сталкиваюсь. «Динка, у тебя пуговица оторвалась, нашел на полу, вот, возьми»… – Я пытаюсь взять ее за самый край, но прикосновения рук избежать не удается. Димка нечаянно наступает мне на ногу, когда утром мы топчемся на одном пятачке, заправляя постели, и мою ногу весь день сводит судорогой омерзения. Мы сталкиваемся спинами, когда одеваемся в прихожей, и меня выворачивает от отвращения. Я живу с убийцей в одной комнате, в одной квартире, мы едим за одним столом, спим на соседних кроватях. Нам приходится разговаривать. От всего этого можно сойти с ума, но я нахожу другой выход: опять, как и тогда, в случае с мамой, позволяю ему себя уговорить, убедить.

– Это был просто несчастный случай, – опять говорит Димка. В который раз говорит? Наверное, в тысячный. И тянет руку, чтобы осторожно погладить меня по голове. И боится, и ждет, что я в тысячный, наверное, раз отброшу его руку и выкрикну: «Это было убийство!» Но я вдруг соглашаюсь:

– Да, это был просто несчастный случай.

Рука его в удивлении замирает на полпути, не дотянувшись до моей головы. Рука его замирает, а я получаю передышку – на несколько мгновений, чтобы собраться с силами и продолжить:

– Она испугалась, ты не успел, ты ничего не смог сделать.

Димка, бедный мой уставший Димка, не верит. Думает в первую минуту, что я издеваюсь. Но я ему улыбаюсь, сама протягиваю руки…

Что тогда сделалось с Димкой! Я никогда не видела, чтобы человек был так безумно счастлив. Он пришел в невероятный восторг, бросился ко мне, сжал в объятиях крепко-крепко – мне даже стало больно… Хотел что-то сказать, но не смог, задохнулся от счастья. Но я и так его поняла, перевела его задыхающиеся всхлипы на общечеловеческий язык, как когда-то переводила Юлино мычание: Динка, Динка, я люблю тебя больше всего на свете, ты же видишь, что без тебя я жить не могу, как хорошо, что ты смогла меня простить, теперь мы снова наконец-то вместе, от этого можно сойти с ума, но я не сойду, я найду другой выход: я залюблю тебя до смерти и никогда, слышишь, никогда больше от себя не отпущу!

– Ты ни в чем не виноват, – закрепила я наше с Димкой примирение, окончательно предав маму и Юлю. – Виновата я…

– Нет-нет, Диночка, что ты?! – Он испуганно замахал на меня рукой. – В чем ты можешь быть виновата?

– Из-за меня мы так долго были не вместе. Я тебя так мучила!

– Но теперь все прошло, теперь все будет хорошо, теперь мы никогда не станем ссориться. Правда?

– Да.

Я совсем не была в этом уверена, совсем не была. А Димка обрадовался, так обрадовался! Он бегал кругами по нашей комнате, как глупый жизнерадостный щенок, вновь обретший потерянного было хозяина, и не знал, что бы такое придумать – ведь для него наступил праздник, и его следовало как-то отпраздновать.

– Дин… – Димка остановился, склонил голову набок – ну точно, щенок! – Не хочешь сходить в кино? Сто лет ведь не были.

– В кино? – Я решила ему подыграть, засмеялась восторженно, подпрыгнула и закричала: – А что, ты здорово придумал, Димка! Пойдем в кино!

Вместе мы тогда пробыли долго, года полтора или даже больше. Так долго, что уже не только Димка, я и сама начала верить: теперь так будет всегда.

Всегда не получилось. Возник дядя Толя. Его папа вклинил между нами. Однажды за завтраком – иногда мы все-таки завтракали втроем – папа сказал, что его беспокоит мое поведение (а я и не знала, не догадывалась даже, что его может что-то беспокоить, кроме работы), что я замкнута, слишком нервна и возбудима, что меня необходимо показать психиатру, тем более… Он не договорил, что «тем более», но мы с Димкой и так поняли: он имел в виду маму и мою дурную наследственность. Я поперхнулась кофе со сливками, который пила, так меня удивила и – ну да, обрадовала! – его забота. А папа тут же бросился звонить, и на следующий день мы с Димкой отправились к дяде Толе.

Мы его хорошо знали, дядю Толю, коллегу и единственного друга отца, и относились к нему неплохо. В отличие от папы, он всегда улыбался, шутил, часто заговаривал с нами. Именно он устроил так, чтобы я и мама могли беспрепятственно общаться, ему казалось, что я на нее действую благотворно. На маминых похоронах он плакал, причем, на мой взгляд, куда искреннее папы.

Так что я ничего не имела против визита к дяде Толе. И Димка сначала ничего не имел против.

Дядя Толя нас ждал. Вернее, не нас, а меня, одну меня, без сопровождения. Он смешно замахал на Димку руками, как курица крыльями, и весело закричал:

– Э, нет! Так не пойдет, Дмитрий Борисович! Я привык работать с пациентом один на один. Вы, сударь, здесь лишний. А ты, Дина, проходи в комнату. – Но тут он заметил, как побледнел Димка, и стал его успокаивать: – Да ты не бойся, ничего с твоей сестрой не случится.

– Но, дядя Толя… – Димка вцепился в мою руку, не желая меня отпускать. – Мы же вместе…

– Вместе? – Он внимательно посмотрел на брата. – Не думаю, что вместе. Тебе, мой друг, психотерапевтические сеансы ни к чему, ты совершенно здоров.

– Я и не думал… Я просто хотел… Я мог бы подождать…

– Ты, может быть, мог бы, да я не могу. Гипноз – почти интимная вещь, он не терпит свидетелей. Но ты не волнуйся, – хлопнул он Димку по плечу, – через час я ее отпущу. Или, – дядя Толя перевел на меня смеющиеся глаза, – Дина меня боится? А, Дин, признайся, боишься?

Я призналась, что совсем его не боюсь. С чего бы вдруг? И предстоящего гипноза тоже не боюсь. Димка, оставшись без моей поддержки, совсем сник. Мы договорились встретиться через час на остановке.

Не знаю, где мой брат провел этот час, что делал, о чем думал. Знаю лишь одно: выставив Димку за дверь, дядя Толя подписал себе приговор. Димка его возненавидел. И наши сеансы возненавидел – первый и будущие. И мне стало ясно, что пройдет немного времени, и опять приключится несчастный случай.

Нет, не так. Все это ясно теперь взрослой Динке, пережившей столько Димкиных эвтаназий, прожившей столько смертей в Димкиных фильмах. А тогда ничего мне не было ясно.

Дядя Толя напоил меня чаем. Вытащил из глубины шкафа старинную, тончайшего фарфора, почти невесомую чашку и сказал, что теперь она будет только моя, только мне можно пить из нее чай, он больше никому не позволит. Потом усадил меня в глубокое кресло, задернул шторы, зажег торшер и маленький светильник над диваном. А потом… Больше всего это напоминало наши разговоры с мамой, если бы мы вместе умерли, одновременно уснули и оказались в раю – разговоры на облаке. Я не помнила, о чем именно мы с ним говорили, осталось только приятное ощущение освобождения и легкости. Наверное, на какое-то время я отключилась или уснула, потому что, когда вдруг очнулась, не сразу сообразила, где я и кто такой мужчина, который сидит передо мной на корточках со странным выражением на лице. В улыбке его было что-то Димкино, но в то же время он как будто чего-то опасался. Меня он опасался, понимаю я теперешняя. А тогда я медленно встала, он тоже поднялся, взял меня двумя руками за плечи, усадил назад, в кресло, и проговорил хриплым каким-то голосом, словно сам был со сна:

– Вот ты, оказывается, какая интересная девочка… Но мы никому об этом не расскажем, это будет наша с тобой тайна.

Я ничего не поняла из его слов, спросила, что он имеет в виду, но он не стал объяснять, тряхнул головой, засмеялся, сделал какой-то потешный звук губами и превратился в обычного дядю Толю, каким я его знала с детства. Мы договорились, что я буду приходить к нему два раза в неделю. Совсем как когда-то к маме в больницу, отметила я про себя, даже не знаю почему.

Димку я увидела издалека. Он кружил вокруг остановки, он был в бешенстве. Заметив меня, брат подбежал, грубо схватил за руку, притянул к себе, ткнулся носом в волосы, жадно вдохнул, словно хотел убедиться, не изменился ли мой запах, словно хотел проверить, осталась ли я той же его Динкой, словно хотел удостовериться, что я – его сестра, что меня не подменили. Потом толкнул на скамейку и начал допрос с пристрастием: что делал со мной дядя Толя, о чем мы с ним говорили? Я рассказала, что мы пили чай, а потом дядя Толя ввел меня в гипнотический сон. Фразу об интересной девочке и о нашей общей с дядей Толей тайне я, конечно, утаила: Димка и так был расстроен.

Всю дорогу до дома он дулся и со мной больше не разговаривал. Я тоже молчала – ломала голову, пытаясь понять, что имел в виду дядя Толя.

Ту же фразу дядя Толя говорил мне потом еще много раз. Собственно, каждый сеанс ею заканчивался. Мне льстило, что такой взрослый, такой умный человек считает меня интересной девочкой, но понять, что он подразумевает, я все никак не могла. Как не могла понять, почему он ко мне так относится: с большим интересом, с огромной нежностью, но одновременно с какой-то необъяснимой опаской. Мне тогда только исполнилось тринадцать, никакого жизненного опыта, если не считать двух смертей – мамы и Юли (бабушкину смерть я давно перестала учитывать, бабушкина смерть была из другой оперы), – у меня не было. Понять не могла, а спросить не решалась, но объяснения все же требовались, и тогда я придумала их сама – глупые объяснения, какие только и в состоянии придумать тринадцатилетняя дурочка, лишенная жизненного опыта. Я вообразила, что мама с дядей Толей были любовниками. Зажмурилась от собственной глупости и пошла еще дальше: решила, что я – дочь дяди Толи.

Господи, как же я была не права! Месяца через три дядя Толя раскрыл мне тайну, сам, по собственной инициативе. Почему ждал так долго, не знаю, может быть, хотел увериться в моей надежности.

Я, как обычно прошла на кухню, и мы стали пить чай. И вдруг дядя Толя объявил:

– Все, Диночка, с сегодняшнего дня никакого гипноза.

Выдал фразу и замолчал. Как сейчас помню: сидит, пялится в окно, жует губами, словно хочет распробовать что-то вкусное, но у него насморк, и потому не получается, и молчит. Убил наповал и отступил, даже не удосуживается никаких объяснений дать. А мне-то что теперь делать? Без того, к чему я уже успела привыкнуть, без его глубокого-глубокого, как пропасть, кресла, без своих глубоких-глубоких, как бездна, снов, без наших с ним разговоров, которые отчасти смогли заменить…

– Почему? – Я резко вскочила, чашка моя опрокинулась набок, покатилась, расплескивая чай, докатилась до края стола, упала на пол и разбилась на множество осколков. – Почему? – закричала я и топнула – один осколок глубоко впился в ногу, но я не обратила на это внимания и снова топнула. – Почему, почему, почему? – Под ногой образовалась лужица крови, но боли я так и не почувствовала и все била и била ногой, как заводная лошадка, у которой испортился механизм, и потому остановить ее никак не удается.

– Дина! – Дядя Толя наконец соизволил повернуться ко мне. – Дина, прекрати! – Он поднялся с табуретки, подошел, присел на корточки, поставил мою бешеную ногу себе на колено. – Что ты делаешь, дурочка? Вон как глубоко вошел осколок.

– Почему больше не будет гипноза? – Я потянула ногу к себе, но он не выпустил.

– Я все тебе объясню, но сначала успокойся. Пока ты в таком состоянии, разговаривать невозможно. Сядь!

Он усадил меня, стянул носок, ловко вытащил осколок, залил рану какой-то белой жидкостью, залепил пластырем.

– «Вот и вылечил он их, Лимпопо!» – продекламировал дядя Толя и поцеловал меня в коленку. – Сумасшедшая девочка! Ну чего ты так взбеленилась? Вон и чашку разбила, а ведь это была твоя чашка.

– Если вы больше не хотите со мной заниматься, какая разница? – Я заплакала. – Если я больше сюда не приду… если мы больше… – Я со всего размаху плюхнулась лицом на стол. – Все равно, все равно, все равно! – Теперь рука моя, как заводная, билась о стол.

– Успокойся, Дина! Немедленно успокойся! – Дядя Толя накапал в рюмку валерьянки, заставил выпить – все совершенно спокойно. И его спокойствие особенно выводило меня из себя. – Вот так, умница. Ладно, посиди пока, я сейчас приду. – Он чему-то усмехнулся и вышел из кухни.

Куда он пошел, черт возьми? Да ясно куда: звонить папе, чтобы приехал и забрал свою сумасшедшую дочь, которая устроила истерику точно так же, как всегда устраивала ее сумасшедшая мать. Но почему, почему, почему он не хочет больше со мной заниматься? Я ему надоела? Но он ведь ко мне относился, как… может быть, я и правда его дочь… Наверное, Димка наплел что-то папе, а тот поговорил с дядей Толей, и они решили все отменить. Какая же сволочь Димка! Всегда он вмешивался в мою жизнь, всегда ее портил! Вот приду домой и убью его!

Дядя Толя вернулся на кухню. В одной руке он держал веник, в другой почему-то магнитофон.

– А он зачем? – ткнула я пальцем в магнитофон. – Мы будем слушать музыку?

– Нет, не музыку. – Дядя Толя поставил магнитофон на холодильник. – Мы будем слушать нечто совершенно другое. Думаю, тебе понравится то, что мы будем слушать, но сначала… Требуется небольшое предисловие. И маленькая артподготовка.

– Какая еще артподготовка? – Я хмуро на него посмотрела, покачивая ногой с пластырем на пятке – носок лежал у меня в кармане джинсов, и ноге было холодно. – Вы позвонили папе?

– Папе? Нет. Зачем бы мне ему звонить?

– Я подумала…

– Он нам здесь совсем ни к чему, твой папа. – Дядя Толя мне подмигнул, нагнулся, чтобы подмести осколки, выбросил их в ведро, поставил веник в угол. – Налить тебе еще чаю?

– Так ведь чашка разбилась, – тоже подмигнула ему я. – Разбилась чашка-то.

– Разбилась. Можно даже посчитать это символом. Не знаю вот только, хорошим или плохим. Но будем считать, что хорошим. А чашек, – он повернулся, открыл шкаф, – у меня еще много. Посмотри, тебе какая больше нравится?

Я подошла, прихрамывая, к шкафу, на полке стояло штук десять самых разнообразных чашек, но все они были совершенно обыкновенные.

– Можно вон эту, с ромашками? – равнодушно ткнула я в одну из них.

Он налил мне чаю – вода успела остыть, и чай был еле теплый, я такой не люблю, в нем сахар плохо растворяется, на дне остается сиропный осадок. Но пришлось пить – не хотелось понапрасну нервировать дядю Толю, и так я тут устроила черт знает что.

– Ну ты как? Успокоилась? Или, может, еще валерьянки накапать?

– Не надо, все в порядке. – Я независимо шмыгнула носом. – Совершенно успокоилась и готова выслушать, почему больше не будет гипноза и зачем нам магнитофон.

– Умница! Ты верно связала магнитофон и отмену наших сеансов. Одно с другим действительно связано. Гипноза больше не будет, но будет нечто принципиально иное. – Дядя Толя немного помолчал. – Я о тебе узнал все, что было не так-то просто: ты очень цеплялась за свою тайну, ни за что не хотела ее выдавать. А о том, что тайна у тебя имеется, я понял сразу.

– Тайна? – Я ужасно испугалась. – У меня нет никакой тайны.

– Есть, Диночка, есть. Теперь о ней узнал еще и я. Теперь ведь нас трое, да? Или, кроме меня и твоего брата, ее еще кто-то знает? Отец? Нет?

– Папа не знает. И… я не понимаю! Что я вам рассказала под гипнозом?

– Все.

– Неправда! То есть… Не знаю, что я вам рассказала, но все равно – неправда!

– Правда, Диночка, правда. Хотя все зависит от того, что именно считать правдой. Правду ведь всегда можно перевернуть, да? – Он меня обнял одной рукой, наклонился к самому уху. – Я теперь о тебе знаю все, абсолютно все. И то, что больше всего на свете ты боишься несчастных случаев, но любишь играть в смерть, упиваться ею, жить в смерти. Тебе нравилось разговаривать с мамой, и с Юлей ты подружилась только для того, чтобы говорить с ней о смерти.

– Неправда! Я Юлю любила! Мне нравилось играть с ней в мяч, мне нравилось просто с ней быть, она меня понимала!

– Ну, ну, ну… – Он похлопал меня по спине. – Что могла понимать больная девочка?