Текст книги "Рыцари Белой мечты. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 52 страниц)

Глава 7

… Я

буду говорить для сильных и твёрдых

людей, способных хладнокровно и

спокойно смотреть в глаза

надвигающейся катастрофе,

обдумать и взвесить её значение,

а затем делом и поступками её

предотвратить…

А.В. Колчак

Что ответим? – Что можем ответить?

Только молча мы ниц упадём

Под ударом карающей плети,

Под свинцовым смертельным дождём.

Елизавета Кузьмина-Караваева

Иоган Карлович Фредерикс, остзеец, барон в двенадцатом поколении, доблестно сражавшийся при штурме Босфора и Стамбула, теперь будто вернулся в прошлое, на пару месяцев назад. То же приподнятое настроение, то же щекочущее ощущение близкой смерти, то же сладкое замирание сердца…Иоган широко улыбнулся и ещё раз окинул взглядом вверенную ему роту кирилловцев. Многих он видел в первый раз, но чьи-то лица запомнились. При одном взгляде на них он снова вдыхал пороховой дым, слышал залпы «Гебена» и турецкую брань, а с языка готовы были сорваться победные возгласы: «Взяли, взяли Стамбул! Наш! Наш Царьград!». Его предки не поняли бы внешне уверенного, раньше времени постаревшего Иогана, узнай, что в его груди стучит пылкое сердце гегельянца, а значит – идеалиста до мозга костей. Ну ладно, пусть ему, пусть тешится внучек-правнучек взбалмошными идеями великого Георга Вильгельма Фридриха, но чтоб он ещё и горел желанием погибнуть за Россию? Нет, душа рыцарей Ливонского ордена отказалась бы принять это! Как ни странно, Фредериксу в тот момент чихать хотелось на мнение предков-рыцарей: впереди ждал поход, да ещё какой поход!

Полковник Хворостовский, с чёрной повязкой на левом глазу, изредка крививший жуткие рожи (последствие контузии), спешил оповестить солдат и офицеров о скором отбытии. По праву руку от него шёл офицер из Чехословацкой дивизии, на всякий случай переводя команды Хворостовского на чешский. Конечно, солдаты дивизии и без того могли понять Хворостовского (а вот русский вряд ли бы понял без особой сноровки чешский), но так было надёжней.

Вообще, собранный сейчас на пограничной с Австрией станции, Вальтице, представлял отряд то ещё. Солдаты и офицеры, все сплошь добровольцы из русских, чехословацких и польских частей, щеголяли в чёрном. На кокардах, погонах, шевронах – металлические изображения "адамовой головы", то есть черепа и скрещенных костей под ним. Офицерам присвоили знаки золочёные, а солдатам – белые. До поры до времени, в глубине поезда, скрывалось и знамя Первого ударного полка: серебряный череп, пронзённый мечом, на чёрном фоне и надпись "Россия или смерть!". Уже никто не помнил, кому первому в голову пришла мысль выбрать именно такой символ, но зато каждый из "ударников" понимал его значение. Шедшие в бой под таким знаменем солдаты побеждали смерть, атаковали врага, доказывая, что нет ничего на свете ценнее Бога и России. Как ни странно, это сформулировал сам Фредерикс, оказавшийся русофилом даже большим, чем Марков или какой-нибудь черносотенец Иванов. "Ударники" идею Иогана Карловича поддержали, при встрече величая его не иначе как "философ" (с ударением на последнем слоге). Иогану Карловичу льстило такое внимание: остзеец никогда не был лишён честолюбия и желания прославиться. Как знать, авось останется имя его в летописи полка?

"Ударники" заполнили всю платформу небольшого вокзала. Некоторые курили, иные вышли надышаться вечерним воздухом. Здесь, не то что в России, весна пришла много раньше, и была она впятеро теплее. Чем-то погода напоминала Фредериксу его родную Эстляндию, с той лишь разницей, что за отсутствием моря здесь не дул ни вечерний, ни утренний бриз. Иогану взгрустнулось, едва мысли перенеслись на тысячи вёрст, к прибалтийскому взморью. Эх, до чего же там красиво! Помнят ли его ещё там, ведь сколько лет прошло с той поры, как он простился с родными краями. Как там родители? Что та соседка-хохотушка, Марта Ринова, не увёл её какой-нибудь отставной поручик?

Фредерикс посмотрел влево: приближался полковник Хворостовский, а это значит, что пора занимать места в вагоне.

– По вагонам! По вагонам! Братцы чехи, по вагонам! – командир состроил (то ли нечаянно, то ли намеренно) остзейцу в высшей степени выразительную рожицу.

Иоган Карлович затушил сигарету и, подобравшись, вошёл в пулмановский вагон, уже забитый кирилловцами. Целый батальон их на время придали Первому ударному, чтобы усилить пока ещё слабую часть. Так, во всяком случае, говорили официально. Слухи же упорно твердили, что Верховный Главнокомандующий желал использовать в Вене самых надёжных бойцов.

Вообще, для всего мира Первый удар сейчас находился где-то под на севере Богемии, у самой германской границы. Здесь же якобы квартировал Пятый гусарский полк. Ещё со времён Заграничного похода эта часть носила форму с изображениями черепов и костей, и только Николай Второй официально утвердил "адамову голову". Со стороны "ударников" и "гусаров бессмертия", как их прозвали, легко можно было спутать: что у тех череп и кости, что у этих. Тем более в последнее время Пятый полк использовали в основном как пехотную часть, так что отсутствие коней никого не должно было смутить. Целью поездки "гусар" Австрию Кирилл назвал "вспомошествование делу обмена пленными". На самом же деле ударников ждала другая, намного более сложная и важная миссия.

Гвардейцы шутили, обменивались мнением о достопримечательностях Праги (в основном о знаменитых пивных), скручивали папиросы из утренних газет – словом, делали вид, будто им предстоит увеселительная прогулка, а не подавление беспорядков в австрийской столице. Голодный бунт, поддержанный большинством гарнизона, вот-вот должен был превратиться в настоящую революцию.

– Ну-с, Иоган Карлович, – к Фредериксу присоединился Хворостовский и, бедняга, "состроил" ещё одну уродливую рожу. – О чём думаете? О венских закусочных? Говорят, штрудель там просто божественный, а уж шницель, шницель! Ещё бы туда баварских сосисок завезли…Если уж нам в вотчину Людвига Безумного не попасть, так хоть в Вене бы затерялся уголок скалистой Баварии!

Фредерикс и не предполагал, что составивший ему компанию Иван Антонович был преизрядным гурманом! В этом худом, тоньше жерди, полковнике, да ещё не оправившемся от контузии, горело пламя волчьего аппетита!

– Полно Вам, Иван Антонович! Голод ведь! В Вене, говорят, маиса нет, не то что уж штруделей и шницелей… – у Фредерикса от этого разговора уже начал предательски урчать живот. – Люди гибнут от голода. Да что голод? Последние две австрийские дивизии, отправленные до перемирия на Западный фронт, и вовсе босиком воевали. И с одной винтовкой на троих.

– Это для простонародья – голод, а в "известных", – Хворостовский подмигнул, – местах царский обед подадут. Были бы деньги и связи…Всё найдётся…Да-с…Или Вы не знаете, что в Петрограде было в феврале? С хлебом в пекарнях полнейший разгром, зато в кафешантанах – виктория, настоящая виктория!

В образности, правда, специфичной, весьма специфичной, Хворостовскому нельзя было отказать. Иоган Карлович был уже близок к "полнейшему разгрому": голодный желудок алкал еды после считанных минут разговора с полковником-гурманом. Живот уже вот-вот должен был поднять голодный бунт, как – на счастье Фредериксу и закусочным Вены, которые он готов был разгромить в пух и прах – поезд тронулся. Раздался стук колёс о рельсы, сперва неуверенный, тихий, но с каждым мгновением всё более уверенный, а вскоре и наглый. Наконец поезд набрал должную скорость, и колёса размеренно застучали.

– Ну вот, мы уже на пути в Вену, а вместе с нею – и к миру! Страшно подумать: почти четыре года войны, четыре года…Сотни тысяч погибших, раненых, разгромленные, разорённые области, беженцы, перекройка мировой карты…А бочку-то подорвал один-единственный выстрел самоуверенного юнца! – Хворостовский славился на весь Кирилловский полк своим умением в мгновение ока менять тему разговора.

Ещё бы! Иван Антонович до войны работал приват-доцентом в Петербургском политехническом, преподавал мировую историю, имел громкий успех среди слушателей, открывались блестящие перспективы карьерного роста…Но, словно желая удивить "всенаперёдзнаек", как любил говаривать сам приват-доцент, на следующий день после объявления Манифеста о начале войны записался вольноопределяющимся в действующую армию. Потом были Танненберг, где он потерял глаз, чудом избежал плена и получил унтер-офицерский чин, Нарочь, после которой Хворостовский приобрёл ненависть к болотам, слякоти, канонаде и любовь к немецким глубоким сухим окопам, Новый Луцкий прорыв, окончившийся для историка званием подполковника (замечательная карьера!) и контузией. Но Иван Антонович не желал отсиживаться по госпиталям и убедил врачей отпустить его в родную часть, рвавшуюся к Венгерской равнине…Перемирие Хворостовский встретил уже в чине полковника в предместьях Будапешта, командуя Словацким полком Чехословацкой дивизии. Судьба вновь решила сыграть с Иваном Антоновичем: война, несмотря на заключённое перемирие, для него продолжилась. Долг службы позвал его во главе полка на север, в Прагу, где его назначили командиром Первого ударного. Мотала же его служба по Европе!

– И всё же…Иоган Карлович, послушайте! Поют! Что за чудесная песня… – Хворостовский, ко всему прочему, был и ценителем песенного жанра!

Солдаты запели незнакомую Фредериксу песню, протяжную, заунывную, но обладавшую внутренней силой.

– Чудесная…Чудесная песня! – Хворостовский повторил за кирилловцами: – Дать России мир… Пойду-ка попрошу слова переписать! Всенепременно! Надо! Надо!

Иван Антонович даже прекратил корчить рожи, столь благотворно на него повлияла эта простенькая песня. Иоган Карлович решил не дожидаться собеседника и прилёг вздремнуть…

Безразмерные – неведомое откуда взявшиеся – баулы, кули, сумки полетели на Фредерикса, больно стукнувшегося о стенку вагона. Кирилловец ничегошеньки не соображал в происходящем. Он осоловело смотрел на такого же сонного Хворостовского, силясь понять, что же происходит.

– Что? – Иоган Карлович из-за грома (какая, к чертям, гроза в это время года?) не мог разобрать, что же ему пытается сказать Хворостовский.

А тот не говорил даже – кричал – но проклятый гром…Гром? Да это же разрывы снарядов или бомб! Война! Война! Австрийцы нарушили перемирие! Немцы напали! Турки решили отомстить за взятие Стамбула! Шальные мысли скорым поездом пробегали через разум ФредериксаЈ не желая делать совершать хотя бы минутную остановку.

– Иоган Карлович! Командуйте своим "в ружьё"! Скорее! Скорее! Надо занять оборону у вагона! – Хворостовский, выхватив (не из-за пазухи ли?) "Наган", уже мчался на выход. Контуженный – а соображал быстрее Иогана Карловича.

– К оружию! Занять оборону вокруг вагона! Быстрее! Быстрее! Быстрее! – наконец скомандовал Фредерикс и помчался вслед за Хворостовским, желая узнать, что же, чёрт побери, творится!

Поезд остановился на подъезде к какому-то чешскому (или австрийскому, или немецкому, в потёмках понять было невозможно) городишку, в поле. Из вагонов уже успели высыпать солдаты и офицеры, готовые к бою – только знать бы, бою с кем…Поблизости продолжали рваться снаряды, принося эхо Великой войны в мирный до сего дня городок. Зарево, освещавшее, округу, горевших домов беззвёздной ночью было видно издалека. Даже поезд с Чехословацкой дивизией был озарён этим инфернальным светом войны.

"Бой, похоже, идёт в городишке…Там же у нас паровоз! Только бы не подорвали! Только бы снаряд не угодил, иначе застрянем здесь как пятом году!".

– Слушай мою команду! Цепями по десять по обе стороны состава вперёд, к городской черте! При появлении любых подозрительных лиц – открывать огонь! – разнеслась команда Хворостовского.

– Какой у вас план? – Фредерикс наконец отыскал сновавшего туда-сюда Ивана Антоновича.

– Ввяжемся в бой – а там посмотрим! – процитировал "маленького капрала" Хворостовский. – Ведите своих кирилловцев! Давайте! Я поведу братьев-славян! С Богом!

Полковник оказался в стихии, ставшей ему за годы войны родной: исчезла нервная, излишняя жестикуляция, лицо заострилось, выражение лица застыло. Из фраз исчез пафос, свойственный лекторам…Фредерикс, идя впереди роты кирилловцев, увидел, как Хворостовский, рванув вперёд, пошёл впереди чехословацких цепей. Едва невдалеке разорвался снаряд, как полковник приказал цепям лечь, а сам остался стоять, высматривая, можно ли идти вперёд и не ждут ли солдат "горячие объятия" противника.

Иоган Карлович, наблюдая за полковником, понял, как приват-доцент смог столь быстро подняться до своего звания и заработать столько ранений: Хворостовский всегда был впереди своих солдат, "кладя" цепи, сам продолжал стоять, наплевав на опасность, не кланяясь пулям…

– Ребята, за мной! – с особой, только полководцам понятной радостью, с пылом сердечным Иван Антонович вёл солдат на бой. С кем бой, какой бой, где бой – это ему не было важно, главное – бой. Битва. Сражение. Передряга. Перестрелка – историк лез в самый глаз урагана, на пули, в огонь. Что его бросало вперёд? Ведь так бодро идут на смерть лишь сумасшедшие или решившие покончить с собой люди. Приват-доцент не был сумасшедшим, значит…

Первые цепи уже вошли в городок, готовясь дать бой. Снаряды рвались, огненные всполохи были повсюду, вдалеке метались тени…Фредерикс готовился уже скомандовать "Огонь!", как….Как прошла секунда, затем – минута, кирилловцы топотали по улице превратившегося в огненный ад города, но бой не начинался. Да, снаряды продолжали взрываться, но не прозвучало ни единого выстрела. А это, собственно говоря, были не окопы Великой войны, чтобы начинать сражение с многочасовой артподготовки – должен же был хоть кто-то из солдат противника встретить их винтовочным залпом! Да и вообще, что это за пушки были, которые стреляли ровнёхонько по противоположной окраине городка? Ни единый снаряд не упал на наших солдат!

– Не нравится мне всё это, – пробубнил Фредерикс, как по цепям пронеслась команда Хворостовского:

– "Отставить!"…

Солдаты вступали в наполовину разрушенный чешский городок, разрушенный не солдатами, не пушками, – складами! Армейские склады, на которых хранились артиллерийские снаряды, под вечер загорелись и, естественно, началась "канонада". Насмерть перепуганные жители попрятались по подвалам, многие додумались сбежать куда глаза глядя, чтобы переждать "пекло" – и потому чехословацкий батальон встречали только всполохи пламени да рвущиеся снаряды…Великая война достала и этот городок в глубоком тылу австро-венгерской армии…

– Да-с. Австрия теперь полыхает. Не загорелась бы Германия, а вслед за ней Россия, – мрачно заметил Хворостовский. – Ладно. По вагонам! Шибче! Шибче! По вагонам! Кто замешкается – может от поезда отстать.

Паровоз загудел. Спешат, очень спешат. Интересно, успеют ли?

Через несколько минут Иоган Карлович довольно посапывал. Хворостовский до самого утра смотрел на убегавшие вдаль станции, деревушки и города, прижавшиеся к железной дороге. Он думал: как же их встретит Вена? Не остановят ли революционеры поезд, не придётся ли штыками пробивать дорогу к Шёнбрунну?..

К вечеру следующего дня ("Не русские это просторы – подумал Фредерикс") поезд подъезжал к окраинам Вены. Цель их – императорская резиденция Шёнбрунн – располагалась на юго-западной окраине столицы. Поезд на пути к ближайшему к району Хитцинг (в нём располагался дворец) вокзалу проехал по столичной окраине. Да, ну и зрелище!

Повсюду сновали люди, размахивавшие красными флагами. Толпы народа, бросившие работу, сновали вокруг самых железнодорожных путей. Однажды митингующие даже преградили составу путь дальше, но несколько людей императора Карла, сопровождавшие ударников, сумели убедить "левых" пропустить поезд.

Особо ретивые хотели было забраться внутрь, проверить, нету ли там "контрреволюционеров" (даже не зная немецкого, по крикам "товарищей" можно было понять их намерения), но их уразумели.

Дорогу преграждало целое море наглого вида людей в поношенной одежде, исхудавших донельзя, многие принесли с собой винтовки и револьверы. В толпе то тут, то там виднелись солдаты и даже офицеры. Все они постоянно кричали нечто вроде "А вдруг там монархисты? Вдруг нас пришли разгонять? Не дадим!". Кто-то даже подался вперёд, намереваясь увлечь народ за собой и ворваться в вагоны. На счастье, в составе в основном были товарники да один вагон-загон для скота (там же располагалась единственная на весь полк пушка), так что разглядеть, что там внутри, представлялось делом нелёгким.

Ударников ещё на подъезде к городу предупредили, что следует подготовиться к бою. Пулемёты расставили у дверей, чтобы дать очередь в случае чего. Винтовки и автоматы Фёдорова, попавшие в полк вместе с кирилловцами, зарядили. Даже молебен отслужили (стук колёс, на счастье, не давал звукам молитвы выходить за пределы вагонов). Даже пушку, "окопную", подготовили к бою. Надо будет только выгнать из вагона-загона коней, быстренько вытащить орудие наружу, зарядить – и можно стрелять. Жаль только, снарядов выделили мало, всего лишь сто штук. В случае долгого боя весь боезапас могли расстрелять. Но, к сожалению, в вагон больше не влезло: его и так набили доверху зарядными ящиками, кормом для лошадей и комплектами тёплой одежды.

Толпа начала наседать. Карлисты потянулись к револьверам. Вот-вот могло начаться кровопролитие. Командир проводников шепнул Иогану, что ещё немного, и нужно будет давать сигнал к бою. Соседние постройки, то ли цеха, тои ли склады, тоже не внушали доверия: в любой момент оттуда могли дать залп "леваки". Почувствовавшее вседозволенность (скажем спасибо Антанте) Национальное собрание дало санкцию на борьбу с контрреволюцией. Так что в любой момент любого человека, вздумавшего даже заговорить о симпатиях к императору и династии, могли пустить в расход. Целых три батальона, правда, вряд ли так легко возьмут. Здесь, в Вене, им угрожали только вооружённые рабочие, запасники и дезертиры. Организованному отпору такие противостоять долго не смогут, бои за Петроград это доказали прекрасно.

Но прогреми здесь хотя бы один выстрел – и вся Вена узнает, что в городе русские войска. Императора Карла точно не выпустят в этом случае из Вены, возьмут штурмом Шёнбрунн и к стенке поставят. Правда, и без вмешательства со стороны с Габсбургом могут проделать то же самое. Вот она, дилемма.

– Только бы пронесло, Господи, пронеси, а? – шептал Хворостовский.

Австрийцы шумели, размахивали руками, что-то такое неприятное показывали поезду и парламентёрам. Но – не трогались с места. Стояли. И то хорошо. Значит, не собираются штурмовать состав. Наконец, какой-то особо лихого вида "левак" махнул рукой, и митингующие подались назад. Один из карлистов повернулся к паровозу и подал знак машинисту: всё хорошо, разводи пары.

– Слава Богу, – выдохнул Хворостовский, но руки от кобуры не оторвал.

Мало ли?

– Ну-с, милейший Иоган Карлович, ужинать нам в Шёнбрунне, – облёгчённо пошутил гурман. – Надеюсь, повара ещё оттуда не сбежали…

– Мне не хотелось бы задержаться здесь даже для ужина… – хмуро ответил Фредерикс.

Он прильнул к окну вагона. Напротив, шагах в пяти, собралась кучка "леваков" в шинелях. Наверняка дезертиры или запасники…В прошлом году Петроград кишел их двойниками, но тогда всё обошлось…

Один из дезертиров показал рукой прямо на Дитерихса. Остальные замерли на мгновение…Вскинули винтовки…

– Иоган, ложись! – Хворостовский оттолкнул товарища в сторону, не медля ни секунды.

Раздался выстрел, за ним – треск стекла. Обломки посыпались на офицеров, так и норовя порезать, ранить, разорвать мундиры. Даром что австрийское стекло!!!

Воздух наполнился треском выстрелов. Австрийцы устроили беспорядочную пальбу по вагонам…

Дитерихс не видел, но в первые же секунды боя карлистов-парламентёров расстреляли "леваки". Верные императору офицеры упали наземь, не успев понять, что происходит…

В ответ, прямо через деревянные стены и закрытые двери теплушек ответили наши пулемёты. Ударники, до того взвинченные до предела, наконец-то оказались в привычной стихии боя.

Одна за другой очереди, пробивая дерево вагонов, падали промеж австрийцев. Те, раненые или убитые, снопами валились на промёрзлую землю, на полотно дороги, на рельсы…Они всё падали и падали, расплачиваясь за любопытство Дитерихса и нетерпение того стрелка.

Это была какая-то тысячекратно усиленная глупость и анархия. Не было слышно ничего, кроме выстрелов. Никто не чувствовал ничего, кроме ярости и гнева. Никто не хотел ничего, кроме как убивать. И они гневались, и они убивали, и они гибли…

Двери теплушек, державшиеся на честном слове, раскрывались, и наши солдаты прыгали, прикрываемые пулемётами, прыгали на железнодорожное полотно. Секунда. Патрон в патроннике. Ровная – какова цена этого порядка? – цепочка залегла. Ещё секунда. Винтовочный залп, эхом подхвативший треск "Максимов". Какой-то унтер – в этом хаосе не до разглядывания погон – дал очередь из ручного "Льюиса". Оттуда, как из жерла, вырвалась гибель пяти…нет…шести…Нет – семи! – человек. Рабочие, которые больше не в силах были смотреть на голодающих вот уже какую неделю детей и жён – они вышли на митинг, такой, кажется, безопасный митинг…Они искали хоть какой-то способ изменить свою чёрную голодом жизнь…Они нашли этот способ. А, нет, не только трудяги упали, скошенные "Льюисом" – туда затесался студентик. Мундир Венского университета, худшего из лучших университетов Европы. Теперь мундир весь увешан, словно медалями, кровавыми ранами.

Кровавый хаос закончился так же внезапно, как и начался. Ударники ещё стреляли, но в воздух, по домам, не по людям – не в кого было…Когда смолкли выстрелы, воцарилась тишина. Знаете, та самая: человек смотрит на дело рук своих, и думает, к худу или к добру получилось у него? Вот так же было и в те минуты. Наши не хотели даже понимать, что же сделали. Но глаза – глаза-то не обманешь! Всё вокруг было устлано телами австрийцев. Кого-то смерть настигла за два – нет, за шаг! – до спасения: десятки валялись у самого забора, низенького каменного забора, отделявшего железную дорогу от складов и хибар. Двоих пули настигли уже на самом этом заборчике: они скрючились в невероятных позах, растянулись на ограде, так и не перемахнув через неё.

Тот самый унтер с "Льюисом" сглотнул. Он повидал многое в эту войну, пережил сотню обстрелов немецкой артиллерии, ходил в тысячи атак…Но такого…Такого…Да ещё собственными руками…

Но прозрение, появившееся на мгновение, тут же пропало, сменившись рутиной войны, маленькой войны в дни всеобщего перемирия.

Хворостовский, стряхнув осколки стекла, вышел "на волю". Он затоптался на месте, у подножки вагона, то ли не желая приближаться к "братской могиле", то ли не в силах сделать этого.

– Ехать дальше на поезде или прорываться своим ходом? – бубнил он себе под нос.

– А что мешает? – удивлённо спросил Дитерихс, только что спрыгнувший на землю. – Тем более нам будет сложно идти дальше. Кто-нибудь из офицеров Карла остался в живых?

– Да уж… – буркнул Хворостовский. – Посмотри-ка, Иоган, в паровозе. Там был один из офицеров. Кажется, все остальные погибли ещё в первую минуту перестрелки.

Командир ударного полка всё же пошёл меж трупами. Раненые были, не были? Хоть кто-нибудь из них выжил? Раздался стон позади Хворостовского. Он мигом бросился на звук. Паренёк, из рабочих, не старше двадцати: он умирал, хватая ртом воздух, но тот выходил вместе с кровью из раненых лёгких. Губы покрылись алой пеной. Глаза, сверкнув от холодных лучей весеннего солнца, остекленели. Иван Антонович снял фуражку и перекрестился.

– Упокой душу твою, – сказал он едва слышно.

Немая сцена. Выживший солдат-австриец, с заряженной винтовкой, метил в Хворостовского. Он успел обернуться. Молчание. Они смотрели друг другу в глаза. Австриец не в силах был выстрелить, Иван Антонович – сделать хоть шаг.

Громыхнул выстрел. Всё внутри командира ударников похолодело.

Солдат уткнулся лицом в промёрзлую землю – его настиг выстрел стрелка-чеха. Именно его винтовка разродилась выстрелом, опередив австрийскую. Выстрел словно разбудил ударников: они заволновались, забегали взад-вперёд, принялись выкатывать пулемёты на позиции. Бывалый лейтенант Кудасов даже пушку предложил к бою подготовить. Мало ли? Вдруг сунутся революционеры, а мы их ка-а-ак встретим!

Беда пришла, откуда не ждали, ворвавшись вместе с Дитерихсом в ряды ударников.

– Иван Антонович! – на Иогане лица не было.

Хотя…Было оно, лицо. Иссечённое морщинами усталости и волнений. Из бледного, как у покойника, оно становилось серым как у висельника, взобравшегося на последнюю ступень эшафота.

Дитерихс в несколько шагов преодолел добрых пять саженей и несколько рядов солдат. Последние с любопытством, а кто-то даже с тревогой следили за "траекторией движения" офицера.

– Иван Антонович, – обычно невозмутимого остзейского немца пронял холодный пот. – Какая-то сволочь кинула ручную бомбу в паровоз…

Дальше можно было не продолжать. Всё и так ясно.

– Угу, – только и ответил Хворостовский.

Удивительная вещь: словно бы это известие придало сил и уверенности Ивану Антоновичу. Но, как ни странно, это была самой что ни на есть правдивой правдой. Командир ударников всегда успокаивался в гуще битвы, в аду сражения. Здесь всё было ясно: кто за кого и кто против кого. Надо было только воевать. Что ж, случай ему представился! Отряд Русской Императорской армии прямо в самом сердце рушащейся прямо на глазах Австро-Венгрии. В нескольких часах хода – последний Габсбург. Вокруг – враги. Цель – доставить Габсбурга целым и невредимым в Триест. Подумаешь! Они до вечера успеют ещё до русской границы и обратно! Кто-то даже до неба, но только вот с билетом в один конец без права обмена…

– Есть машинисты из второго состава, мы можем посадить их на паровоз, – нашёлся Дитерихс. – Вряд ли бомба уничтожила машину полностью…Можем завести её…Только ремонт нужен…Дотянуть-то совсем немного осталось…

– Всё равно, всем не поместиться. Двойную нагрузку наш поезд не выдержит. – Хворостовский, невозмутимый, как статуя бескрылой Ники Самофракийской, обращался к солдатам дивизии. – Слушай мою команду! Вместе с батальонами из второго состава…

Иван Антонович кивнул в сторону тормозившего поезда. Некоторые из ударников успели спрыгнуть на полотно, желая выяснить у начальствующего, что происходит. В общем-то, картина побоища была более чем красноречива и "словоохотлива", но приказы-то у трупов не узнаешь…

Хворостовский раздумывал некоторое время над заключительной частью приказа. Что будет, пойди они в боевом построении к Шёнбрунну? Будет кровь…Вся Вена ополчится против них. Как им уходить? Как им прорываться к Триесту? Может, проще закрепиться где-то здесь? Занять оборону? Окопаться…А в Шёнбрунн отправить "летучий отряд". Известить Карла, затем по железнодорожному полотну дойти до какой-нибудь узловой станции, с боем взять поезда и направиться в Триест?

С другой стороны."Летучий отряд" могут окружить и перебить. Национальная гвардия, конечно, не бог весть какая сила, но числом может задавить. А вместо этого можно прорваться, всем вместе, к габсбургскому дворцу, и уже оттуда уходить на Триест. Целый полк здесь некому остановить…Разве что гарнизон поднимется…А даже если не поднимется, сколько здесь останется лежать человек? Десять? Сто? Тысяча?

Нет, решено!

– И окопаться вокруг состава! Приготовить орудия к бою! Пулемётным расчётам – занять позиции! Стрелять по врагу после предупреждения! Сорок добровольцев – ко мне! Пойдём в Шёнбрунн, а вернёмся уже с Габсбургом. После – сразу же уходим отсюда. Выполнять!

Хворостовский выдохнул. Старые раны заныли пуще прежнего. Капля пота упала на нос.

Добровольцев оказалось больше половины полка. Пришлось тратить время на то, чтобы выбрать нужное количество и успокоить "оставшихся за бортом".

– Я мигом, Иван Антонович, – Дитерихс хотел взять из вагона хранимую "на самый торжественный случай" автоматическую винтовку Фёдорова.

Патронов к ней у Иогана было мало, на долгий бой не хватит, но для такого случая…

– Вы остаётесь здесь, Иоган Карлович, – отрезал Хворостовский. – Если что, выведете полк отсюда.

– Но…Иван Антонович! – Дитерихс остолбенел. – Здесь…

– Здесь у Вас меньше шансов погибнуть, чем со мною. Вам уже сказали, что пуля меня остерегается? Так вот, тех, кто рядом, она бьёт с удвоенной силой и смелостью, – Иван Антонович покачал головой. – У меня погибло слишком много товарищей, чтоб я отправил на смерть ещё одного. Вы останетесь здесь и замените меня, Иоган Карлович. Это приказ. Возражения, сами понимаете, я пропущу мимо ушей.

Дитерихсу показалось – или в самом деле Хворостовский состарился в эту минуту? Морщина задумчивости пролегла по его лбу, а вокруг…

Иоган не верил в мистику, но в тот момент почудилась ему тень, опустившаяся на Ивана Антоновича, та тень, которая сопровождает гроб, спускаемый в могилу. Остзеец встряхнул головой, и наваждение пропало, словно и не было ничего.

– Есть! – козырнул Дитерихс.

Хворостовский кивнул и взялся за устроение "летучего отряда". В нём оказалось много чехов, сносно говоривших по-немецки, а кое-кто мог и по-венгерски что-нибудь сказануть. Оставалось только надеяться, что сами мадьяры поймут, что же там презираемые ими славяне говорят.

Несколько минут – и отряд ушёл, исчез в городском нутре.

Пошёл дождь, мелкий и оттого ещё более противный.

Ударники оттащили от железнодорожного полотна. В окнах окружающих домов то и дело мелькали силуэты. Жители? Национальная гвардия? Интересно, сообщили венскому Совету о бое?

Целую роту отправили "прошерстить" склады (или что это были за серые громадины) в поисках чего-нибудь пригодного для обороны.

В это время стрелки занимали позиции у кромки каменной ограды. Дыры в ней закрыли всяким хламом. Расставили пулемёты. Жалко, мало патронов, чертовски мало! Для настоящего боя не хватит! Остаётся надеяться, что местный гарнизон так и будет бездействовать. Но если всё-таки сюда двинут…Ух…

Дитерихс наблюдал за тем, как разворачивают орудие. "Окопную" пушку десяток солдат дотащили до холмика. Нет, даже не холмика – большой кочки. Её кое-как обложили мешками (артиллеристы, небось, прятали для "лучших времён", как в воду глядели!), даже выкопали яму для зарядного ящика. Бойцы действовали деловито и слаженно. Не скажешь даже, что в самом сердце вражеской страны, в окружении врагов. Может, храбрятся? Ищут отдохновения в подготовке? Кто знает.

Дитерихс, конечно, старался не показываться собственного волнения. Подумаешь, они один на один с Веной. Бывало и похуже. Тем более австрийская столица сейчас хуже разворошенного осиного гнезда, вот-вот все против всех начнут драться, как "первые люди" в гоббсовских трактатах.