Текст книги "Рыцари Белой мечты. Трилогия (СИ)"

Автор книги: Николай Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 52 страниц)

Глава 9

Кому-то могла показаться странной компанию, которую составил английский посол Джордж Бьюкенен лидеру октябристов Гучкову. Ну что, казалось, могли обсуждать английский лорд, потомок лидеров «партии короля», ещё в январе чуть ли не слёзно умолявший Николая II принять какие-либо меры для борьбы с ожидаемой со дня на день революции, настоятельно предлагающий (или даже требующий) либеральных реформ – и думский деятель накануне открытия очередной сессии Государственной Думы. А обсуждали они много чего интересного.

В сторону отставлены были бокалы с "Вдовой Клико", вазочка с печеньем и сладостями. Ужинать желания не осталось – требовалось поговорить о предстоящих и совершённых делах.

– Боюсь, этот Керенский до сих пор не отказался от вздорной идеи поднять рабочих на демонстрацию? – начал вкрадчиво лорд, прищурив глаза.

– Нет, на наши уверения в преждевременности этого шага Александр Фёдорович кричит направо и налево о том, что либералы не желают принять руку помощи трудовых масс. Керенский стоит на своём, он совершенно не хочет ничего и никого слышать, кроме идей левых о начале революции, – вздохнул Александр Иванович. Ему в голову отчего-то пришло воспоминание об англо-бурской войне. Знал ли он тогда, что вот так запросто будет разговаривать с послом короля, чьи солдаты взяли его, уволенного с КВЖД за дуэль молодого офицера, вместе с несколькими сотнями буров? И не только разговаривать, но и практически сотрудничать. Или, скорее, подчиняться. Деньги всё-таки (Александр Иванович лукаво улыбнулся) на дороге не валяются.

– И никак нельзя на него воздействовать через Ваших общих друзей? – Бьюкенен не стал упоминать масонов в разговоре, Гучков этого не любил. Всё-таки Военная ложа была не самой миролюбивой и открытой среди прочих. ВО многом из-за этого Александр Иванович скрывал свои связи с лидером думских трудовиков Керенским.

Сам Бьюкенен также был знаком с Александром Фёдоровичем, их даже вполне могли посчитать друзьями, лорду импонировала фигура Керенского, привлекала его возможность завладеть вниманием толпы, привлечь на свою сторону массы – и одновременно отталкивало желание бывшего присяжного поверенного быть вперед всех, руководить, возвышаться. Что-то в нём было от Оливера Кромвеля, может быть, желание завуалировать свои политические амбиции заверениями в стремлении обеспечить интерес народа. Однако…однако даже иностранец понимал, что все эти обещания – вздор. Английский посол был прекрасно осведомлён о том, что Керенский в числе прочих социалистов поддержал состав "правительства доверия". Практически полностью "буржуазного". Такое могло произойти только в России. Во многом именно этому начинанию и был посвящён разговор Гучкова и английского лорда в тот вечер.

– Министр подтвердил, что Его Величество желает видеть Российскую империю конституционной монархией, поддерживающей знамя борьбы Согласия с Центральными державами до полной победы. Король и министры сомневаются, что этого можно добиться, если всё пойдёт тем же чередом. Все эти слухи о сепаратном мире, укрепляющийся с каждым днём отсталый режим, плетущийся в хвосте прогресса. Надеюсь, Вы понимаете, что намеченная операция должна произойти в конце сего месяца? Вам достаточно средств, предоставленных казначейством Его Величества?

– Думаю, что новых вложений не помешало бы. Видите ли…С недавних пор в наших глазах человеком, достойным стать одним из исполнителей нашей цели, теперь может быть не только Великий князь Николай Николаевич. В лице широких масс населения он всё-таки довольно далёк от будущего исполнителя. Да и известность его померкла по сравнению с прошлым временем. Глухой Кавказский фронт не располагает к такому же влиянию на общественное мнение, как тот же Таврический сад…

– Вы имеете в виду Кирилла? За ним нет авторитета в армии, насколько я знаю, – Бьюкенен сдержал удивления от новости. Что ж, к этому всё шло: и встречи контр-адмирала с думскими лидерами и деятелями Государственного Совета. Теперь в лице общественности Кирилл Владимирович мог оказаться и страдальцем за дело победы над "тёмными силами" и погрязшим во лжи и грязи режиме. Чего стоило только то, что он закрыл грудью Львова, этого "столпа демократии и народоправства". И, к тому же, одного из лидеров законспирированного комитета по подготовке к перевороту.

– Милорд, за нынешним режимом нет и столько зла, как пишут газеты, – заметил Гучков. Всё-таки сам Бьюкенен не должен был забывать, как мастерски оппозиция сумела направить слово репортёров против власти. Замалчивание побед – и раздувание неудач, простейшее решение, и оттого невероятно эффективное. Гучков, правда, морщился от одной мысли о газетёнке, финансировавшейся немцами. Та была уж слишком неудобна в создавшейся обстановке. – К тому же Кирилл будет целиком и полностью под контролем правительства и Согласия. Без авторитета он будет надеяться только на нас с вами да ещё верных делу свободы офицеров.

– В этом что-то есть. Однако Вы не боитесь, что кандидатура Кирилла вызовет народные волнения? Не нужны никакие демонстрации и массовые волнения. Только – переворот сверху, помните об этом, мы же столько внимания уделили этому вопросу.

– Если будет опасность возникновения волнений – мы сумеем их подавить. К тому же в крайнем случае остаётся кандидатура Михаила. За него стоит, как Вы помните, господин Милюков. Но…

– Да-да, я помню Ваши соображения против этой кандидатуры. Между тем, начнётся ли в срок операция по созданию пригодной нашему делу обстановки? Морис, – французский посол Палеолог, – волнуется, что мы теряем драгоценное время. Ещё чуть-чуть, месяц или два, и мы навсегда потеряем шанс на победу.

– Всё начнётся в срок, не волнуйтесь. Конечно, при условии, что Вы предоставите достаточно средств для осуществления нашей задумки.

– Можете не беспокоиться, Александр Иванович, – утвердительно кивнул лорд Бьюкенен, поднимаясь из-за стола. – Держите меня в курсе дел.

– Всенепременно, милорд, всенепременно, – Гучков пожал на прощание руку английского посла. Вот так запросто, за разговором двух приятелей, делались решения, что должны были повлиять на будущее миллионов.

Бьюкенен проводил гостя до выхода, где раскланялся с Гучковым и сел за доклад министерству об обстановке в столице и Ставке. Лорд подумал, что зря Николай II ответил отказом на предложение немедленных реформ. "Мы с радостью проведём преобразования, которые нам предлагает наш родственник, но сперва ему следует ввести и поддерживать десяток-другой лет те учреждения, которые он нам так настоятельно предлагает" – это всё-таки было слишком грубо. Теперь не оставалось ничего, кроме "переворота сверху". Иначе Россия слишком усилится. Родная Англия может получить врага, опасней Германии многократно.

Александр Иванович обдумывал уже произошедшие события и только. Этот делец Рябушинский снова потребовал в обмен на деньги гарантий того, что после переворота будущее правительство проведёт реформы. Например, отменит указ царя о заморозке сделок с землёй и контроль производства некоторых товаров. Благо хотя бы присовокупил обещание не мешать промышленным комитетам саботировать поставки зерна и распределение продовольствия в столице. У Гучкова на лбу пот выступал от воспоминаний о том, как долго лидер октябристов спорил с Рябушинским о финансировании разработок Дегтярёва и Токарева. Кирилл Владимирович легко убедил и Львова, и самого Гучкова в том, что эти образцы пригодятся. Так, на всякий случай: вдруг не сумеют затушить беспорядки после переворота? Да и поддерживать порядок в стране с хорошо укомплектованными отрядами будет проще.

Ещё требовалось сообщить в Ставку, чтобы не мешали переброске частей Экипажа и нескольких румынских полков в Петроград. Николай давно требовал перебросить верные части в столицу: пусть, теперь получит желаемое. И не забыть напомнить, чтобы ни в коем случае не давали переводить гвардейские части на отдых к Царскому Селу. Слишком опасно для подготавливаемого дела…

А за несколько дней до того, на квартире Керенского, проходило в чём-то похожее на встречу Гучкова и Бьюкенена собрание. Только вот говорили там в совершенно ином тоне.

Александр Фёдорович, как и всегда, поднявшись, опёршись кулаками о стол, пытался убедить всех, что именно его план действий является верным и нужным народным массам.

– Бросив клич среди рабочих, позвав их к Думе, мы покажем единение трудового народа и вернейших сынов Отечества среди избранников народа. Нам никто не сможет противостоять: министры, эти ставленники Распутина и германские агенты, слишком глупы и слабы, чтобы что-то противопоставить трудовой массе. Люди будут требовать не только хлеба, но и изменения, воли, свободы, земли! Что противопоставит этому правительство? Ничего, господа и товарищи, ничего! Итак, кто за проведение демонстрации, за удар в мягкое брюхо гниющему режиму, гноящему народ?

– Мы за проведение, но не четырнадцатого, а десятого. Это будет символом, знаком того, что народ против суда над своими представителями от партии социал-демократов! – Керенского поддержал представитель от большевиков. – Мы за то, чтобы втоптать царский режим в грязь, единственное, чем он достоит и может править, за то, чтобы убрать теряющую силу в прениях и разговорах Думу, мы за то, чтобы пойти на Невский! Не нужно всех этих пустопорожних резолюций в пользу Думы и за правительство спасения страны! К чему это может привести? Только к новым разговорам, и всё. Нужно действовать, а не ждать. Если же выступление все-таки состоится четырнадцатого числа, то мы выступим, но – под другими лозунгами, откажем в поддержке нашим авторитетом демонстрантам, идущим к Думе ради пустых разговоров.

– Господа, это слишком опасно. Полиция возьмёт толпу в клещи и перебьёт. Вы можете себе представить кровь, которой окрасится набережные, тротуары и дорога у Таврического дворца? Это будет новое Кровавое воскресенье. И всё это – под стенами Думы. Несколько сотен полицейских, пулемёты – и смерть, господа, смерть! – Милюков говорил в таком запале, что даже не заметил, как у него на нос съехали очки. Он вообще не любил "преждевременности" – то есть активных действий. За это над ним нередко подсмеивались и даже подозревали в скрытых симпатиях к монархизму…

Группы людей, собирающихся в толпы: но ни на Невском, ни у Таврического. Требования изменений и нового правительства – под надзором полиции. Рабочие тужурки и кепки – наравне с шинелями и погонами прапорщиков. Улица и казарма становились одним целым, срастались в один организм. И это было страшно…

А в Думе – обвинения и пафосные речи о непонимании, отдалённости правительства от народных масс, отрешённости, страха.

А вне стен – обвинение, брошенное при встрече Керенским тому большевику, что выступил против общего выступления: "Вы разбили подготовленное с таким трудом движение демократии. Вы сыграли на руку царскому правительству". Александр Фёдорович бесновался, попутно ещё и обвинив саму Думу в том, что она разделяет с правительством страх перед рабочим классом…

Карл Маннергейм только-только вернулся с аудиенции у императрицы Александры Фёдоровны. Та невероятно сильно волновалась за здоровье слёгших с простудой Алексея, Ольги и Анастасии. Дети, однако, оживились, и даже обрадовались, когда в Царское Село прибыли солдаты четвёртого батальона Гвардейского Флотского экипажа под командованием Мясоедова-Иванова. Этот добродушный, верный делу монархии офицер не выразил никакого недовольства по поводу того, что отныне он подчиняется не Кириллу Владимировичу, а коменданту дворца. По прибытии Мясоедов-Иванов собрал всех офицеров и нижних чинов охранявших Царское Село частей и указал на то, что необходимо на каждое недоброе высказывание или даже намёк на Семью отвечать должным образом, парировать. «Хватит вставать под поток грязи, что на нас льётся из уст тех, кто не желает уходить на фронт или действовать на благо страны и победы». В этом он подчинился инструкциям, полученным от Кирилла Владимировича.

За день до этого он побывал у Николая и, как генерал свиты его Императорского Величества, смог добиться аудиенции. На его счастье, царь ещё в январе отъехал в Могилёв, поближе к фронту: обстановка напряжения и постоянная тревога, ожидание революции тяготили императора.

– Барон, я рад Вас видеть. Хоть одно уверенное лицо среди этой толпы трусов, – Николай II легко улыбнулся, завидев входящего шведа.

– Боюсь, я разочарую Вас, Ваше Величество. У меня тоже не так и много уверенности в сегодняшнем дне осталось. На моём фронте ещё более или менее, однако здесь неспокойно. Сейчас везде неспокойно, все ждут революции, Ваше Величество.

– Мне это известно, – Николай II разом сник: глаза потеряли блеск, лицо помрачнело, кулаки сжались. – Мне постоянно твердят об этом. Только Протопопов уверен, что всё будет спокойно, что всё обойдётся. Армии очень нужно спокойствие в тылу. Скоро мы прекратим эту войну. И будь что будет.

– Ваше Величество, Вы слишком сильно доверяетесь судьбе. Бог видит, Вы ещё всё сможете изменить. Не раз и не два Ваши предки, да и Вы сами, оказывались лицом к лицу с опасностью. Тринадцать лет назад было ещё хуже.

– Тогда со мною были Сергей Юльевич и Пётр Аркадиевич. Сердце моё терзается от мысли о том, что судьба не уберегла их.

Николай с самого пятнадцатого года всё чаще и чаще вспоминал двух своих премьеров, Витте и Столыпина. Глубоко душе он давно корил себя за то, что не захотел продолжить их реформы, не дал им хода. Теперь же и дня не проходит без известия о волнениях. Царь очень устал, он только надеялся, что Бог даст России шанс выиграть войну. Он готов был на всё, чтобы выполнить долг перед народом и союзниками.

– Но и сейчас есть люди, я уверен, которые могут усмирить волнующийся народ и дать внутренний мир империи. Господь не оставит страну без второго Столыпина.

– К сожалению, у меня нет сил и храбрости в это поверить. Нет второго Петра Аркадьевича, нет ни одного дельного человека, что поддержал бы династию. Только Родзянки, Протопоповы и Штюрмеры. А больше и нет никого.

– Ваше Величество, позвольте Вас разубедить. Позвольте быть Вам полезным. Нет, не здесь или в Петрограде. В Гельсингфорсе: я знаю этот город и княжество Финляндское, я могу взять на себя роль того, кто поможет утихомирить этот город, если всё-таки начнётся бунт. Ваше Величество, только прикажите! – Маннергейм всё же решился последовать совету Кирилла Владимировича. Он видел, что контр-адмирал прав, прав, чёрт возьми! Нужно спасать страну, нужно действовать. – Дайте мне только мою часть. Прикажите её перевести в Гельсингфорс. Но…так, чтобы не было ясно, зачем она там. Как-нибудь неявно переместите её туда. Или хотя бы часть! Боюсь, что Ваше окружение, некоторые люди в Ставке могут препятствовать перемещению верных Вам войск. ещё, Ваше Величество, помните о тех частях, что снабжены кирасами Черепанова, пулемётными щитами и прочим новейшим снаряжением? Я считаю, что их тоже нужно перебросить к столице. Или – к первопрестольной. Тринадцать лет назад там вспыхнул один из сильнейших очагов восстания. В этот раз, если Бог не поможет, вряд ли будет иначе.

– Вы готовы, барон, к этому? – в глазах Николая всё-таки зажглась надежда. Маннергейм говорил так уверенно, так дерзновенно, что императору вспомнилась речь Петра Аркадьевича. И его слова: "Не запугаете!".

– Да, Ваше Величество, моё сердце велит мне служить Вам так, как это будет наилучше всего! – в голосе Маннергейма пробился "германский" акцент от волнения, да и фразу он построил не по всем правилам русского языка. Но Никола даже не заметил этого. Наконец-то император почувствовал, что хоть кто-то готов действовать в атмосфере всеобщей апатии и фатализма.

Николай Николаевич Романов с самого утра был сам не свой. Ему снова предложили подумать над тем, хочет ли он в случае беспорядков в столице принять «экстраординарные полномочия». Это, конечно, было очень заманчиво. К тому же предлагали «друзья» из лож. Николай ещё в пятнадцатом году мог получить в свои руки власть, тени всё сгущались над его племянником, министры вот-вот должны были начать активные шаги…И племяша сместил его с поста Главковерха! Никки был совсем не дурак, он чувствовал, что трон начинает шататься, и крики «либеральной общественности», звучавшие всё громче и истеричней призывавших вернуть Великого князя на место. Но прошло время – прошло и возмущение. Во всяком случае, «общественность» примолкла. И вот вновь предлагает Николаю Николаевичу повторить неудавшуюся попытку. Заманчиво, очень заманчиво. Но нужно думать, всё так неопределённо, нужно время, нужна уверенность в том, что Никки не выкинет что-нибудь, как полтора года назад. Нужно решить, нужно больше информации. Да и поточней должны быть предложения.

А Николай Николаевич Юденич смотрел на метания Великого князя, смотрел – и вспоминал строки письма Кирилла Владимировича. Очень многое, что он там написал, уже сбылось. Конечно, это и не могло значить, что и остальное исполнится "как по нотам" – но с тем же успехом предсказанные Кириллом события могли сбыться. Юденич в самом деле не знал, как же ему поступить, если "буря" придёт…

Александр Васильевич Колчак только что вернулся в свою каюту из казарм частей, что должны были участвовать в Босфорской операции. Затем разузнал о состоянии четырёх запасных полков в Одессе. Правда, они были невероятно раздуты: в ротах по две-три тысячи человек и всего двадцать-тридцать младших офицеров. Большинство из них было командировано как знающих турецкий язык, во множестве собрали армян. Остальным же приходилось учить азы языка, грамматику, что было всё-таки сложно.

Адмирал сел за книгу об истории Турции – практически сразу закрыл. Мысли метались, возвращаясь то к Босфорскому десанту в Зунгулаки, то к письмам Кирилла Владимировича, то к слухам из Петрограда. В столице люди ожидали революции, ожидали – и ничего хотели предпринимать. Да, нынешний режим вряд ли заслуживал всенародной поддержки, но всё-таки офицеры и солдаты дали присягу! Почему они только ждут, но ничего не делают? Это же измена, измена присяге! Колчак не хотел верить, что никто ничего не желает делать. А что будет, если начнётся хаос? Будет то, о чём писал Кирилл Владимирович Романов. Скоро и вправду должно начаться. Что ж, Александр Васильевич был готов. Он знал, что следует сделать…

Петроград встретил Сизова ещё недружелюбней, чем Москва. На лицах людей, как и на небе, ничего кроме серости и хмари не отражалось. Народ устал от тягучей атмосферы ожидания катастрофы, многие в верхах уже твердили, что висеть им на фонарях.

Кирилл глубоко вздохнул. Сделано был много, ещё не сделано – намного больше. А времени уже не было. Начиналось утро восемнадцатого февраля…

Глава 10

Кирилл Владимирович, смешно потирая руки, смотрел из окна Адмиралтейства на покрытый коркой льда канал. Вскоре всё это должно было растаять, превратиться в серую массу грязи и мусора. Сизов усмехнулся сравнению погоды и предстоящих событий. Проехал автомобильный экипаж. Отчего-то потянуло на волю, на простор шоссейной дороги, и чтобы ветер бил в лицо и развевался шарф за спиной. Захотелось встретиться с любимой Даки и детьми… Но Кирилл ещё три дня назад отправил их в Финляндию, на дачу. Густав обещал присмотреть за его семьёй.

Карл Маннергейм… Сизов не ожидал, что так легко найдёт общий язык со шведом, кавалером всех орденов империи и будущим руководителем финской армии, что дважды будет воевать с Россией. Всё-таки судьба – интересная штука. Барон показался Кириллу человеком слова и дела. В его глазах сверкала уверенность в себе и решимость сделать всё "как надо и в лучшем виде". С гордо поднятой головой Густав поклялся в том, что первым примет на себя любой удар, что будет грозить империи и Романовым, в том числе и семье Кирилла. Сизов не менее получаса беседовал с Маннергеймом. А до этого в два раза большее количество времени потратил на то, чтобы оторваться от слежки Охранки. Избавиться от "хвоста" удавалось едва ли не сложнее, чем в той, советской жизни Кирилла. Сизов невольно отдал должное выучке агентов Третьего отделения. А ещё он не мог понять, какой же дурак мог решиться избавиться от таких опытных и верных стране людей. Сначала уничтожали, потом использовали, а потом добивали тех, кто ещё остался в стране. "Россия, как ты ещё существуешь-то на карте мира, когда что ни век, то кровавая баня и разрушение в считанные минуты построенного трудом многих и многих поколений?" – пронеслось в голове у Сизова, когда он указывал извозчику, на какие улицы следует свернуть. Лихач даже вслух не раз помянул сумасшедшего барина, заставлявшего петлять карету по Петрограду не хуже, чем еду по животу с похмелья.

А затем "барин" потребовал отвезти его к дому, вокруг которого ходил огромный ворох самых неприятных слухов. Приличные люди старались его обходить стороной, обитателям руку не подавать и знакомств с ними не заводить. Извозчик даже сплюнул при упоминании этого адреса. Но делать нечего, поехал: "Деньга-то плочена". И немалая деньга, между прочим, за такую можно и в геенну съездить, только б дорогу кто обратно показал да лошадям корма задал.

Там Сизов пробыл совсем недолго, лишь упомянул одного человека, про которого ходят самые разные слухи. "Вы, надеюсь, понимаете, что лучше его на время взять для допросов. Он слишком много зла может сделать в эти дни. Берётесь? Благодарю, да, всё под мою ответственность".

А потом махнули к Адмиралтейству. Кирилл замечал на лицах людей (в основном это были рабочие) нервозность и озлобленность. К тому же на завтрашний день социалисты планировали очередную забастовку, так, обычную, плановую в честь женского дня. Сизов и сам напрягся: именно завтра всё должно было начаться. А в городе уже третий день были перебои с продовольствием. Хотя Кирилл лично видел, как протухшие мясные туши вывозятся на мусорки. Еда была. Не было только людей, которые бы организовали снабжение. Точнее. Даже люди были, но с ними уже поговорили и план Керенского, Гучкова и Львова по созданию напряжённой обстановки начал действовать.

Вечером Сизов спал в своём кабинете в Адмиралтействе. Он в последний раз обдумал план будущих действий, прикинул, как лучше действовать и что говорить, и, главное, когда вмешаться. Хотя он считал, что ему самому дадут возможность претворить свои задумки в жизнь. Переговорил по телефону с Царским Селом: офицеры Экипажа подтвердили готовность начать поход на Петроград в любое время. То же самое и с Балтийским флотом: Слащев вывел "на учения" корабли, на которых собрал самые спокойные и не разложившиеся от скуки и муштры команды. Маннергейм распоряжался в Гельсингфорсе, судя по телеграмме. Она пришла от некоего господина Карлтона господину Феоктистову, и в ней сообщалось об удачно провёрнутой сделке: барон давал знать, что гарнизон в его руках, а истребованные Маннергеймом румынские части вот-вот подойдут, дня через три-четыре. Жаль, что их было мало, всего тысяча офицеров и нижних чинов успевала к намеченному Сизовым сроку. Да и то – в разных составах. Но это уже было хоть что-то.

– Господи, если и не хочешь мне помогать – так хотя бы не мешай, – Кирилл отважился помолиться Богу, чего, как ни силился он вспомнить, раньше никогда не делал.

Сизов-Романов в последний раз перечитал составленные им бумаги, которые должны были разительно переменить ход вещей в предстоящую неделю. Как бумага может изменить историю? Кирилл при этой мысли осклабился и, вздохнув, прилёг на диван, даже не сняв мундира. Сейчас – спать. А потом не будет времени даже на то, чтобы надеть одежду нормально.

Александр Иванович Гучков и "толстяк" Родзянко спорили по поводу предстоящих событий. О небольших волнениях им было известно, к этому всё и шло, народ подталкивался, но председатель Думы боялся, что бунт может превратиться в целое восстание, а то и в революцию.

– Я Вас уверяю, всё будет хорошо. За неделю вряд ли произойдёт что-то экстраординарное, а в случае чего мы просто не допустим разрастания волнений во что-то большее. В столице у правительства достаточно сил, чтобы не допустить настоящей революции. Зато мы получим шанс надавить на царя и передать Кириллу Владимировичу диктаторские полномочия или хотя бы назначить новое правительство. А затем можно будет и убедить Николая в том, что сложившаяся обстановка требует его отречения. Наши друзья в Ставке и на фронтах готовы оказать посильную помощь в положительном решении императора. Жаль только, что адмирала Колчака нельзя убедить. Подступались, но…там – глухой омут, – вздохнул Александр Иванович.

Утро двадцать третьего февраля. Как потом скажет Шегловитов, председатель Государственного совета, на одном полюсе собрались "паралитики власти", а на другом – "эпилептики революции". А посередине был весь русский народ…

Метелей и морозов, в отличие от прошлых дней, не было. Припекало солнышко, солнечные зайчики игрались на глади Невы и на мостовых, наводнённых гуляющей публикой (то есть в большей части бездельниками) и рабочими, высыпавшими на демонстрацию под плакатами "Даёшь хлеб!" (то есть теми, кто работать не хотел, найдя прекрасный для этого повод).

– Эй, люди, да до чего ж страна дошла. До чего народ довели? Еды нету, хлеба нету, сахара нету, денег нету! Айда с нами! Айда требовать хлеб! Айда требовать отдых и деньги! – слышались крики агитаторов, нёсших плакаты и транспаранты.

К ним потихоньку присоединялись простые прохожие и некоторые рабочие. Мелькали подростки, лихо сдвигавших набок тужурки и кепки, некоторые особенно разбитного и бешеного вида люди. Кто-то из них кинул расшатавшийся камень из мостовой – прямо в витрину продуктового магазина. Ещё не осели на земли осколки, как в лавку хлынул народ, хватавшие еду. А булки и буханки падали на землю, втаптывались в снег и грязь. Кто-то из прохожих, вовремя спрятавшийся в переулке, подумал, что эти-то точно не голодные: голодный еду портить не станет, не станет мешать хлеб со снегом.

– Долой буржуев, долой правительство, долой войну, долой! – уже кричали в толпе, хлынувшей по Пороховому шоссе, Императорскому проспекту и многим другим улицам из окраин к центру. А толпы всё ширились и ширились, вбирая в себя хулиганьё, праздных студентов и многих рабочих.

Кое-где затевались митинги. Какой-нибудь возомнивший себя великим оратором человек вещал слушавшим о том, что дальше так жить нельзя, что правительство ничего не хочет и не может сделать, что царь молчит, что есть нечего. Иногда таких вот краснобаев брала под руки полиция, но тогда толпа просто уходила на другие места, и там всё начиналось по новой.

– Ну что, Александр Иванович, пора бы и начинать трубить в Иерихонскую трубу, – заметил между делом Родзянко, получая вести о положении в разных концах города. Вот оно, то, что и требовалось: волнения, которые показывают, что нынешнее правительство не в состоянии утихомирить народ и дать ему то, что он требует.

– На Ваше усмотрение, – Гучков меланхолично просматривал газеты. Всё шло так, как и было задумано. День, от силы – два, волнение спадёт, и можно будет начать давить на правительство. Всё шло как по маслу.

Николай читал телеграммы Родзянко и Шульгина, которые в один голос кричали о том, что в столице неспокойно.

– Какие же всё-таки они неуравновешенные, им везде видится революция. Ждали так долго, и удивляются, что она никак не придёт, – царь брался за доклады Протопопова, уверявшего, что всё спокойно и что всё под контролем, да и остальные твердили о "здоровой" обстановке в Петрограде и редких выступлениях, главным требованием которых было дать хлеба. Николай не понимал, откуда такие проблемы, если муки и продуктов хватит на две-три недели, да и вагоны с юга идут с новыми запасами.

Кирилл Владимирович переговорил по телефону со Львовым и Милюковым, заверил их, что в любой момент готов поехать в Ставку, просить Николая вместе с другими предоставить ему полномочия по наведению порядка. И, едва положив трубку, принимался за карту Петрограда. Он по памяти пытался восстановить все очаги будущего сопротивления и революции. В принципе, любой здравомыслящий военный смог бы враз разогнать бунтовщиков. Однако, к сожалению, здравомыслящих на верхах в Петрограде просто не осталось…

Сизов закончил работать над бумагами, отложил в сторону карты города, смежил веки и глубоко-глубоко вздохнул. А утром толпы снова вышли на улицу, уверенные в своей безнаказанности, попробовавшие пряного вкуса анархии и погромов…

– Прочь с дороги! – выкрикнул седовласый водитель трамвая, высунувшись из окошка. Прямо на рельсах собралась кучка петроградцев, с камнями и палками в руках. – Зашибу!

Но люди не слушали, и пришлось остановить машину. Пассажиры, сначала не понимая, что происходит, прильнули к окнам: трамвай начал качаться. А через мгновенье бросились на выход: толпа вот-вот должна была опрокинуть машину. Некоторые особо ретивые даже кидали камни вслед спасавшимся пассажирам…

– Бей дармоедов! – треск стеклянных витрин. Громили магазины и лавки. Продавцы торопились спасти в безопасном месте, пока зверевшая по минутам толпа выворачивала и корёжила их заведения. Нескольким не повезло, и их избили, не удовлетворившись грабежом.

– Не стрелять. Запрещено применять оружие! Не стрелять! – надрывался офицер городовых.

Умудрённый опытом разгона демонстраций ещё пятого года, он любил повторять: "Да, вот это было время! Содом творился в стране, да только люди с головой на верхах сидели. А нынче ж…". Иван Сидорин и сам был рад пальнуть для острастки в хулиганьё, да только нельзя было.

Городовой огляделся. С ним было четырнадцать человек – и это против более чем двух сотен. Они пытались оцепить один из переулков у Невского, да куда там!

– Эх, пугнуть бы этих бандюков! Как же их охолонить-то иначе? – в сердцах бросил Сидорин. Он увидел, что в толпе началось какое-то брожение, и внезапно из гущи людей полетели куски льда, доски, булыжники из мостовой. Петьке, только-только пришедшего на службу, задело правый висок льдиной, кровь замарала мундир и начала капать на снег.

– Отходим, назад! Берегись! – и снова забили по мостовой рядом с городовыми камни, мусор и осколки льда. – Эх, пальнуть бы!

И вдруг – хлопок выстрела. Сидорин почувствовал, что его тело холодеет и как что-то липкое течёт по его животу. Он опустил голову вниз, а потом завалился на ставший грязным снег. Не стало бравого городового, пережившего кошмар первой русской революции…

То же самое творилось и на других улицах, лишь с небольшими отличиями.