Текст книги "Поиск неожиданного"

Автор книги: Николай Басов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

На этом ее словарный запас временно иссяк. Тальда, впрочем, не зевал, и новое угощение вождь с Калабахой приняли с должной благосклонностью.

Вождь продолжал что-то объяснять, Калабахе стало трудно за ним поспевать, она о чем-то его переспрашивала, а предводитель племени вдруг стал от этого отчетливо сомневаться в своих же словах, стал переспрашивать переводчицу, оглядываться, словно пытался по внутреннему виду яранги определить, насколько богаты гости, и заговорил уже по-другому, обозначая жестами сначала небольшой какой-то предмет, а потом стал указывать, вероятно, количество чего-то, поднимая руки все выше, пока они не взлетели выше его головы.

– Торгуется он, сахиб, – сказал Тальда. – Боится продешевить, по всему видно.

– Похоже, что так, – согласился Оле-Лех.

– Тогда перебивать надо, а то он дойдет до вовсе невозможной цены, – высказался и Сиверс.

Совет был к месту. Оле-Лех требовательно посмотрел на Калабаху и спросил, тщательно модулируя приказные интонации:

– Ты можешь сообщить мнение вождя, женщина? Калабаха дрогнула, мельком взглянула на рыцаря и тут же стала объяснять:

– Вы давать за шаман настоящих деньги. – Она неуверенно задумалась, глядя в огонь. – Монеты желтый, как пламя от древес. Мы знаем, у вас быть. Ты давал раньше за олешек пораненных и… – Она сделала сложное движение, будто умерла прямо сейчас и тут, сидя на шкурах в яранге. – Вы давать другим, из иного рода. Те не поняли, не знали, не видели их пред тем, но монеты были хороший.

– Все правильно, – кивнул рыцарь. – Продолжай.

– И много-много горючей воды.

Чтобы пояснить этот оборот, Калабаха развела руки так, словно попыталась обхватить если не океан, плещущийся неподалеку, то уж, по крайней мере, значительное и глубокое озеро.

Оле-Лех подавил улыбку, кивнул и снова попытался оставаться невыразительным, едва ли не камнеподобным. Тальда наклонился к нему из-за спины.

– Бренди на них жалко, сагиб, да и мало его уже… А водки три бочонка только и осталось, но один – непременно для коней предназначить и для возницы нашего… На обратную дорогу. Они же без нее скучают и недовольство выказывают. Он прямо сегодня об этом говорил.

Оле-Лех снова непроизвольно кивнул. А Калабаха продолжила:

– Если так платить – тогда забирай шамана. Он с вами уйдет на юг. Нет, погоди… – Переводчица вслушалась в слова вождя, переспросила еще что-то и принялась еще перечислять: – Еще давай много рубашек ваших, чистых… Еще одежду с плеч, в которой ты ходить.

А вождь продолжал свою горячую и настойчивую речь, из которой путешественники, конечно, не понимали ни слова. Он даже размахивать стал несколько иначе, уже не поднимал руки, а разводил в разные стороны, словно бы мир вокруг теперь каким-то образом мог принадлежать ему или его стойбищу.

– Они нас так совсем разденут, сахиб, – тихонько произнес Тальда. – Ишь, им наши дорожные плащи понравились! Да и рубах чистых у нас не осталось.

– Она имеет в виду, что наши рубашки для них чистыми кажутся, – высказал свое мнение профессор.

Рыцарь с сомнением осмотрел их ярангу. Одежду они за время путешествия пару раз отдавали служанкам для стирки в некоторых тавернах, но все же назвать их носильные вещи чистыми – для этого нужна была большая смелость. А может, Сиверс был прав, их рубашки и все прочее могло местным, у которых купание и стирка из-за погодных условий явно были не в чести, показаться едва ли не первозданно-свежими, в любом случае обеспечивающими защиту – пусть и временную – от блох и других ночных паразитов, которыми кишели спальные шкуры и меха северян.

Калабаха наконец сообразила, что ей следует и эту речь хотя бы частично переводить.

– Он говорит, если денег, желтых монет будет много, он сможет кормить всласть все племя. – Она чуть лукаво улыбнулась. – Не одну зиму. А через зим столько… – Она вытянула растопыренную ладошку с пятью грязными пальцами, подумала и добавила еще два пальца другой руки, обозначая, вероятно, цифру семь. – Через столько зим племя станет большим, охотники и мальчики приведут соседних, других живущих на берегу – и там, и там, и там дальше…

Она снова отчаянно завертела руками, да так, что выпивка плеснулась у нее из кружки, что переводчица, впрочем, быстро исправила, сделав несколько таких крупных глотков, что у нее от крепкой водки даже слезы на глаза навернулись. Но когда она их вытерла, наравне с озорством во взгляде у нее читалось выражение хитрости и какой-то слегка сальной удовлетворенности.

– Тогда все станут слушать Волтыска, все подчинятся Волтыску, – заключила она, добавив что-то на своем языке.

Это странное слово – Волтыск – в речи вождя рыцарь уже слышал. Вождь произносил его важно, торжественно, визгливо возвышая голос, обращая на него особое внимание. Но понял его Оле-Лех только теперь.

– Волтыск – так зовут вождя? – спросил он Калабаху.

– Так, – закивала Калабаха с преувеличенной подвижностью.

– Значит, Волтыск решил свою племенную империю устроить? – удивился Сиверс.

Оле-Лех кинул на него грозный взгляд, и профессор отступил на пару шагов. Его вмешательство сейчас было не просто лишним, оно могло все испортить.

– Это уже не нашего ума дело, – пояснил профессору Тальда.

– Понимаю. – Рыцарь снова принял сосредоточенный и переговорный, по местным представлениям, вид. – Но мне показалось, старый шаман не очень-то хочет с нами уезжать… – начал было Оле-Лех. Но понял, что говорить следует проще. – Он не хотел ехать вчера, – добавил он, строго глядя в глаза Волтыску.

Вождь снова быстро заговорил. Калабаха принялась переводить:

– Будет просто. – Она усмехнулась, нетрудно было по этой улыбке представить, какой она была в девчоночьи годы. – Бубен отнять нельзя. Но Волтыск, – она для верности толкнула без всякого почтения локтем вождя в бок для большего понимания, о ком она говорит, будто поленилась указывать на него пальцем перед этими туповатыми южными приезжими, – скажет трем старухам, коих не жалко, – добавила она, чуть нахмурившись от напряженного выбора трудных для нее слов, – они пойдут к шаману отбирать у него бубен. Если это получится, бубен вернут. Но он все сам поймет, – закончила она, разглаживая свою длинную кожаную рубаху на коленях, удовлетворившись сделанным переводом, вероятно, сложной по местным представлениям интриги.

– Кстати, – спросил Оле-Лех, – как зовут шамана? Как его имя или прозвище хотя бы?

– Димок. – Калабаха для верности покивала. Оле-Лех немного подумал.

– А почему нужно посылать трех старых женщин?

– Меньше нельзя, – с готовностью пояснила Калабаха, глянув на Волтыска.

А вождь сидел, с удовольствием греясь у огня, по его виду можно было догадаться, что он свое предложение сделал и теперь терпеливо ждет ответа.

– С двумя может справиться, ведь есть у него и молодой шаман, тот может послушать Димка, – продолжала объяснять Калабаха. – Молодому скажут, чтобы он не помогал, но он может и помогать старый… Он странный, молодой наш, может вспомнить верность старику… Димок, вот.

– Что же, если будет три старухи, он не станет ему помогать? – спросил Оле-Лех, выгадывая время, чтобы все же уразуметь предложенную вождем ситуацию получше.

Калабаха повернулась к вождю, стала что-то ему быстро говорить, тот принялся отвечать, голоса этих двух северных людей странным образом сплелись, и, хотя ни один из них не останавливал свою речь, каким-то образом они быстро поняли друг друга и, без сомнений, договорились.

– Я плохо объясняй, – снова перешла на внятную речь женщина. – Пойдут три старых, и Димок их проклянет. Проклятие будет страшным. – Калабаха даже сделала круглые глаза, пытаясь изобразить лицом весь ужас, который упадет на трех несчастных старушенций, выбранных вождем для нападения на шамана. – Но заклятие упадет на трех поровну, значит, они не умрут сразу, – продолжала свои сложные пояснения Калабаха, теперь уже неуверенно поглядывая на вождя. – С ними на время нельзя будет есть рядом, нельзя жить, нельзя говорить будет. Все станет – нельзя.

– А их родственники? – спросил Тальда, явно заинтересовавшись.

– Даже родные не будут говорить, – объяснила Калабаха. – Но их отведут дальше по краю моря, поставят большую ярангу, там они останутся надолго. Пока заклятие не… – Она сделала неопределенный жест, потирая пальцы, как в южных более цивилизованных странах купцы обычно потирают пальцами, обозначая монету. Здесь этот жест значил совсем другое, но не составляло труда догадаться, что он обозначает что-то невещественное, растворившееся, пропавшее или чрезмерно мелкое.

– Понятно, – кивнул Оле-Лех. – Пока заклятие не исчезнет.

– Их будут кормить. – Теперь Калабаха посмотрела на путешественников с гордостью. Этим она хотела обозначить, что не совсем же они, здешние северяне, дикари и вовсе не лишены гуманности в обращении со своими старухами. – Еще их… рисовать, ну… мазать по лицам, – сказала Калабаха и стала водить пальцами по своим скулам так, словно бы размазывала какую-то краску.

– Понятно, они их разрисуют, – сказал Сиверс, – так у первобытных народов пытаются отвести духов, чтобы те не догадались, кому им следует мстить, на кого нападать впоследствии.

– Да погоди ты, – сказал Тальда и повернулся к переводчице, одновременно слегка поклонившись вождю. Ему было интересно.

Калабаха поняла, что внимание путешественников снова обратилось на нее, и продолжила:

– Еще молодой шаман даст много амулет. – Она вдруг расстегнула на груди рубашку, вытащила целую гроздь свисающих у нее между грудей каких-то мешочков, узелков, странно вырезанных брелоков из кости, даже одну темную монетку, подвешенную на черный шнурок, и для убедительности потрясла всем этим богатством в воздухе. – Амулет, много. – Убедившись по взглядам, которыми обменялись путешественники, что они поняли ее, Калабаха досказала: – Их потом уйдут в тундру, чтобы копать. – Она призадумалась. – Или далеко в море, чтобы бросить там, где рыбы давно не бывает. А то рыба – испугается и уйдет, куда наши люд… Мужчины туда вовек не догребут, чтобы сеть кидай.

Она снова повернулась к вождю, чтобы выяснить в точности, что же сделают с амулетами, которые должны были ослабить проклятия шамана Димка, но их переговоры на этот раз были недолгими.

– Их еще жечь пламенем. – Она даже указала на огонь, обозначая, что, скорее всего, некоторые из амулетов ни закапывать, ни бросать в море, что может по местным представлениям отвести рыбные косяки, которыми племя привычно кормилось, не годится. А самым верным, по мнению вождя, будет необходимость эти проклятые амулеты сжечь. – Затем ты давай, – Калабаха теперь в упор смотрела на рыцаря, – давай, – она призадумалась, это была сложная задача для ее искусства переводчицы, – два раза как пальцы двух рук денег, – сказала она наконец и даже дважды показала Оле-Леху растопыренные свои ладошки, обозначая цифру двадцать. – Только не малый, а большой, за который много малых дают…

– Ого, сэр, они на наши бертали намекают, за которые… – Тальда чуть усмехнулся, – мелкие маркеты или дукаты дают. Ловкие нам северяне попались.

– Двадцать монет золотом, – объяснил для верности Сиверс– Недешево они ценят шамана, я удивлен их торговой хваткой.

А дальше Калабаха стала объяснять, предварительно потребовав себе еще водки, что на эти двадцать больших монет они смогут купить много муки, железных гарпунов и даже табаку, который, как выяснилось, местные очень уважают. Калабаха еще что-то объясняла Тальде, но рыцарь уже не слушал. Мельком пожалев, что он не догадался притащить с собой мешок табаку или запастись им в безымянной деревушке, которую они оставили на юге, перед тем как проплыли в карете по реке, он стал на свой почти офицерский лад представлять, удастся ли эта операция вождю. И пришел к выводу, что это вполне возможно.

– Да как же вы у купцов все это, тобой названное, купите? – спросил Оле-Лех, продолжая думать о своем. – Где у вас тут купцы?

– О-о, они прознали уже, что вы к нам прибывай, – объяснила со странным смешком Калабаха. – Сами придут… по морю. Всего привезут, у нас праздник будет… – Она бы еще рассказала, что у них в становище произойдет, по ее представлениям, когда они получат деньги, но теперь уже вождь, в свою очередь, толкнул ее кулаком в бок.

Калабаха умолкла. Волтыск смотрел во все глаза на рыцаря. А Оле-Лех соображал, пытаясь вынести из всего услышанного точное и однозначное мнение… Впрочем, сейчас важно было не его мнение. Сейчас важно было выбрать правильную тактику – или торговаться по поводу двадцати золотых берталей, или согласиться на предложенную цену.

С тем он и поглядел на вождя и пришел к решению, что торговаться, по всей видимости, эти диковатые и простые, хотя и не вполне простые, как оказалось, люди все же умеют. Поэтому, во избежание каких-либо сложностей, а главное – чтобы не тратить понапрасну время и не заставлять Франкенштейна еще дольше болтаться где-то в тундре, в общем, следовало принять их цену… Разумеется, выражая огорчение по поводу столь высокой стоимости их помощи, хотя, вероятно, это было уже необязательно.

Перед тем как уйти после удачных переговоров, вождь Волтыск еще попытался напомнить, что в цену входит также и горючая вода, это волновало его заметнее, чем даже золото. Но и это скоро завершилось, гостей выпроводили.

После их ухода Оле-Лех сказал Тальде с профессором:

– М-да, кто бы мог подумать еще утром, что… нам удастся договориться? Кто бы подумал?.. А теперь – мы поедем на юг с Димком. – Он немного подумал. – Только бы у них получился этот трюк со старухами… Тогда так – завтра днем прикупим у них побольше еды в дорогу, и… Отправимся дальше наконец-то.

– Да уж пора бы, сахиб, – сказал Тальда, и, конечно, это была чистая правда.

5

Солнце склонилось к западу, но между ним и блеклым океаном оставалась еще широкая полоса сизых туч. Оле-Лех вместе с Калабахой стоял на холме и смотрел, как в тундру три старухи уводили шамана. В одной руке он держал бубен, в другой сжимал посох, на который опирался при каждом шаге. Со стороны было не видно, понимает ли он, зачем его уводят, и идет ли сам, или его все-таки поддерживают, а может быть, и подталкивают в спину.

Шагах в двадцати от них стоял вождь племени Волтыск, рядом с ним, величественно выпрямившись, возвышался молодой шаман. Они не разговаривали, лишь иногда Волтыск что-то бурчал, не поворачивая головы, уголками своих узких губ, эту манеру рыцарь уже заметил у него во время памятных переговоров в яранге. Молодой шаман тоже иногда взрыкивал, совсем уж нечленораздельно, это были скорее междометия, чем слова, пусть даже и на незнакомом здешнем грубом языке.

Оле-Лех посмотрел на Калабаху. Та прижимала к груди свои кулачки, но с извечной женской чуткостью поймала этот взгляд, повернулась к рыцарю и попробовала улыбнуться, лишь тогда стало окончательно ясно, как сильно она волнуется.

– Ты говорила, они его далеко поведут, – сказал рыцарь. – А теперь видно, что совсем далеко он уйти не сумеет.

– Сейчас как получится, – отозвалась Калабаха и так дернула головой, что ее темные, сальные волосы закрыли лицо, будто она накинула вуаль. Разговаривать сейчас она не собиралась.

Оле-Лех посмотрел в другую сторону, на восток. С этого места стоянка племени была скрыта моренными валами, будто бы продолжающими волны Северного океана. Как объяснил профессор Сиверс, их образовали ледники, покрывавшие эту землю многие тысячи лет назад. За ними были видны дымы над ярангами, а там и сям из-за них выглядывали жители этого северного стойбища. Они тоже хотели подглядеть и понять, что происходит, но не решались подойти ближе, даже ребятишки и бесконечные собаки, к которым Оле-Лех за последние дни стал привыкать, держались осторожно и пытались оставаться малозаметными.

Рыцарь посмотрел на юг, в далекую тундру, из которой должна была появиться карета с Франкенштейном на козлах и верным Тальдой. Вместе с ним он отправил на поиски кареты и Сиверса. Тальда сказал, что вдвоем им будет проще найти экипаж, их верное средство передвижения, вот только почему он так решил, рыцарю было все же непонятно. На этой плоской равнине видно было на многие лиги вокруг, и найти такой крупный объект, как их карета, было в общем-то несложно.

Неожиданно одна из старух сильно толкнула шамана Димка, и стало ясно, что эта четверка людей устроила какую-то возню, толкотню, причем Димка за старушенциями в темных кожаных рубахах было уже не разглядеть.

– Скоро они пойдут назад, – сказал рыцарь сам себе, а может быть, обращаясь к Калабахе. – А экипажа все нет.

Она не ответила, снова мотнула головой и сделала несколько шагов к молодому шаману с вождем, но почти тут же вернулась. Возможно, вождь сделал ей какой-то знак, или она по взгляду начальника всего племени догадалась, что ей лучше оставаться возле Оле-Леха.

А потом что-то непонятное произошло в воздухе. То ли невидимая прежде белесая туча набежала, то ли сизоватые облака, которые висели между океаном и солнцем, вдруг резко придвинулись к берегу, но возникла какая-то хмарь, и сырая пелена сделала невозможным никакой обзор вокруг. Видно стало не дальше считанных десятков шагов. Даже стойбище с любопытствующими жителями сделалось невидимым, исчезло, будто его и не было никогда. А уж троицу старух с шаманом этот туман и вовсе растворил в неизвестности.

Оле-Лех проверил меч на поясе, зачем-то вытащил и повертел в пальцах кинжал. На блестящую сталь тут же осела мелкая влага, словно пыль, он вытер клинок о рукав и сунул в ножны.

– Нож, – указала пальцем Калабаха, неожиданно вступив в разговор, и дальше произнесла едва ли не тираду.

Понять ее было невозможно, она говорила по-своему. Видимо, напряжение, снедавшее эту женщину, проявилось в этом монологе.

– Верно, – кивнул Оле-Лех, будто понял, о чем речь. – Хороший кинжал, но ты его ни за что не получишь.

Калабаха пожала плечами, снова поднесла сжатые в кулаки руки к груди, выпрямилась и стала смотреть в ту сторону, откуда должны были появиться женщины и Димок.

Помимо тумана установилась какая-то непонятная тишина. Рыцарь уже знал эту тишину, он заметил ее раньше, когда они еще только приближались к этому северному берегу с обитающими тут людьми. Это была особая тишина, когда не удавалось почему-то разобрать даже звона комариных туч или хруста мелких камешков под ногами. Даже шелест ползучих деревьев под ветром на взгорках в такие моменты становился неслышимым. Или можно было наступить на местное карликовое дерево, потоптаться по нему, но оно не трещало, не шуршало реденькими листьями, а лишь беззвучно сливалось со мхом.

Они стояли уже довольно долго. Туман, накрывший их, сделался плотнее, молодой шаман с Волтыском превратились в неясные тени, казалось, еще чуть-чуть – и даже их будет не разглядеть.

Внезапно в этой тишине где-то бесконечно далеко, как показалось Оле-Леху, послышался странный звук. Некий разливистый и очень заметный в этой притихшей стылой и сырой хмари перезвон, перестук, пощелкивание чего-то звонкого, словно бы гигантская птица хлопала крыльями.

Когда Оле-Лех понял, чем вызваны эти странные звуки, он улыбнулся. Так могла шуметь в этих краях только одна вещь на свете, к ним, каким-то удивительным образом выбрав правильное направление в тумане, приближалась черная карета Госпожи, в которую были запряжены четыре черные чудесные лошади, ведомые ни на кого не похожим возницей – Франкенштейном. Это было здорово, это было просто замечательно! Тальда, как всегда, справился с порученным делом, отыскал в безбрежной тундре их экипаж и возвращался сейчас на нем с победным грохотом, который показался рыцарю более торжественным, чем звон фанфар во время большого турнирного состязания.

Звук становился все громче, все заметнее. Туман будто бы раздвинулся в разные стороны, когда из низинки, над которой стояли Оле-Лех с Калабахой, вождем и молодым шаманом, вдруг выкатила черная, ни на что не похожая тень, превратившаяся в десятке шагов от них в карету с четверкой горячих коней, бьющих копытами в землю с такой силой, словно пытались расплескать ее, как воду.

Но вожжи натянулись, Франкенштейн привстал на козлах, упираясь ногами в планку перед облучком, карета качнулась и остановилась. Дверца ее раскрылась, и выскочил Тальда. Он был возбужден скачкой, а может быть, долгим поиском или просто не хотел опоздать к тому моменту, когда их карета будет нужна рыцарю.

– Сахиб, мы нашли ее. Не простое это оказалось дело, надо признать, но мы нашли ее. Даже успели заскочить в ярангу и погрузиться… То есть, сахиб, не очень-то многое нам и досталось уже, местные-то, – он оглянулся в сторону стойбища, – уже изрядно порастаскали наши вещички. Почти ничего и не осталось, только вот его, – он мотнул головой в сторону Сиверса, – записки да какие-то выменянные им шкуры.

А профессор, который тоже вылез из кареты, блаженно улыбнулся, потому что был доволен тем, что все так благополучно обернулось, и они успели. А может, он был доволен, что его драгоценное барахло местные при разграблении – ну почти – их яранги не тронули.

– Да уж, получилось неплохо, – сказал он. – А вначале думал – просто невозможно все успеть сделать…

– Ты продуктами запасся во время погрузки, как я тебе приказывал? – спросил рыцарь.

– А как же, сахиб? Едва мы поняли, что там, в деревне, нам и грузить-то почти ничего не оставили… эти вот, я сразу же еду стал у них требовать. – Он неожиданно улыбнулся еще шире. – Надо признать, они не поскупились, сахиб. Уж не знаю, неделю или две нам назад по тундре тащиться, но от голода мы теперь не умрем. Так что можем в любой миг отправиться в дорогу.

– В любой миг, – рыцарь был по-прежнему задумчив, пусть и сам не совсем понимал свое состояние, – мы можем… отправиться. Хорошо, да, просто отлично.

Тальда уже пытался чутьем опытного солдата определить, что вокруг происходит, и безошибочно повернулся в сторону, куда ушел шаман с тремя старухами. А профессор подскочил к рыцарю и даже дернул его за рукав. Подобной фамильярности он прежде не допускал, но тут счел ее возможной. Он по-прежнему улыбался, хотел еще что-то рассказать… И лишь спустя некоторое время понял, что радоваться рановато. Что все самое главное еще предстоит…

Впрочем, это немного привело рыцаря в чувство. Он приказал ворчливым тоном:

– Тальда, вытаскивай водку, отсчитай деньги, вообще займись хозяйством. Они скоро появятся вон оттуда… Я хотел бы сразу же уехать, раз все готово.

– Будет исполнено, сахиб, – поклонился оруженосец.

Почти по-свойски, но в то же время и покровительственно, как сержант новобранцу, он положил руку на плечо профессору и повел его с собой выгружать из кареты выкуп за шамана.

Теперь, по крайней мере, Оле-Леху было на что смотреть – на Сиверса, который откуда-то вытаскивал два бочоночка с водкой, разные мешки и что-то еще, что полагалось отдать северянам… И на Тальду, который оттаскивал все это шагов на пять от кареты и сваливал неопрятной кучей. И на Франкенштейна, который с трудом удерживал разгоряченных коней. Черные звери хотели скакать дальше, нестись вперед, а не топтаться на месте, так что эта работа даже отменно сильному вознице стоила немалого труда.

Вот тогда-то из тумана, сгустившегося еще больше, появился Димок. Он был один…

Вернее, так рыцарю показалось. Спустя пару минут он увидел старых женщин, которые за Димком неотступно следовали. Одна несла бубен, удерживая его перед собой, словно бы щит. Другая волочила за конец прямо по камням и мху посох шамана, а третья держала перед собой, отставив подальше, кожаный мешок с лямкой, которая иногда попадала ей под ноги.

Димок постоял в низинке, шагах в пятидесяти от рыцаря и Калабахи, стал подниматься к ним по пологому склону. Снова остановился, поглядел по сторонам и опустил голову так низко, что сделался будто бы в два раза меньше ростом. Затем он вскинул руки и стал что-то полупеть-полупричитать, иногда выговаривая резко слова, иногда сливая их в какой-то продолжительный непотребный визг.

Калабаха сначала отпрянула, потом спряталась за рыцаря, будто бы он должен от чего-то неимоверно грозного и страшного ее защитить. Молодой шаман приблизился к ним, по крайней мере, стал виден более отчетливо. Он все так же стоял, выпрямившись изо всех сил, стараясь даже казаться повыше, удерживая у себя на животе, на груди большой светлый бубен. А вот вождя видно не стало, может быть, он отошел подальше или вовсе спрятался, защищаясь от чего-то, что насылал на них шаман.

Впрочем, причитал Димок не очень долго. Опустив руки, невнятно продолжая что-то бормотать, пошел дальше, пока не остановился шагах в пяти перед рыцарем.

Оле-Лех еще раз поразился его невысокому росточку, его нескладной, почти нечеловеческой фигуре, его унылому виду, растрепанным волосам. А когда шаман поднял голову, стало видно, что одна губа у него разодрана, причем царапина кровоточила, под глазом набухал синяк, а на лбу наливалась преогромная шишка. Это был удар камнем, не иначе.

– Все будет хорошо, старик, – сказал рыцарь, хотя понимал, что Димок вряд ли понимает. – Все будет куда лучше, чем тебе сейчас представляется.

Шаман даже не посмотрел на него, плечи у него подрагивали. Тогда Оле-Лех полез во внутренний карман камзола, вытащил свой большой кожаный мешок, из него маленький мешочек с фиолетовым камнем. Он достал его уверенно, потому что даже сквозь замшу чувствовал сырыми из-за тумана пальцами, насколько медальон Госпожи стал горячим.

Он взвесил его на ладони, подошел к шаману. Он не знал, следует ли ему действовать резко и повелительно или более учтиво, но все получилось как-то само собой. Калабаха подскочила к Димку и двумя грязными своими ручонками очень резким, грубым движением распахнула шаману ворот. Под кожаной рубахой на сморщенной шее Димка оказалось навешано множество разных амулетов, бус, кожаных шнурков, свитых и переплетенных в какой-то один, непонятный узел.

Тогда рыцарь вытянул руку и приложил медальон к впадине под шеей шамана. И все получилось, как прежде, как рыцарь уже видел однажды. Медальон словно бы обрел свое природное естественное место, повисел без видимой поддержки несколько долгих мгновений и вдруг стал растворяться, стал утопать в не вполне чистой, коричневатой коже северного человека. Он уходил все глубже и при этом наливался светом, блеском, словно бы его освещал очень точный и яркий лучик… Или сам камень освещал все вокруг. Затем он исчез.

А на рыцаря вдруг обрушился резкий порыв ветра, и снова, как уже бывало, зазвенела тяжелым звуком басовая струна, будто бы весь мир стал единым музыкальным инструментом и на нем решил заиграть невидимый, неведомый, но от этого не менее сильный, могучий бог.

Когда Оле-Лех отошел от этого звука и посмотрел на шамана, то заметил кое-что удивительное. В непритязательных, чуждых, неприятных даже по человечьим представлениям чертах лица этого северянина вдруг проступило властное, жесткое и, как показалось Оле-Леху, злое выражение.

И снова на них накатила эта ужасная непонятная тишина. Даже кони словно бы перестали биться в своих упряжках, даже шуршание одежды всех этих собравшихся вместе людей сделалось беззвучным, даже отдаленный шум моря под едва пробивающимся через туман блеклым северным солнцем стал не слышен.

– Все, теперь если он с нами не поедет, что делать, чтобы вернуть этот медальон, я не знаю, – твердо сказал Оле-Лех.

– Хуже другое, сахиб, – отозвался Тальда. – Не помер бы старик от волнения, вот тогда действительно трудно будет придумать, что делать.

– Надо отвести его в карету, – сказал рыцарь, но сам не поднял даже руку, чтобы указать Димку, чего от него ждут.

А старый шаман как стоял, так и остался стоять, лишь раздвинул ниспадающие на лоб волосы, рассеянно потер разодранный до крови рот и принялся стягивать с себя три-четыре кожаных шнурка, прежде висевших у него на шее. У него это не очень-то получалось. Калабаха попробовала ему помочь, но он оттолкнул ее так сердито, что она едва не упала.

Димок стащил свои амулеты, потом разорвал нитку каких-то бус, которые просыпались частично ему за пазуху, частично на мох под ногами, старательно распутал всю эту мешанину своих амулетов, вытащил лишь один простенький кожаный шнурок, снова натянул его на себя, безучастно бросив остальные.

В этих нервных движениях шамана был какой-то смысл, но догадаться о нем было невозможно не только Оле-Леху. Пожалуй, смысла этих действий не понимали даже сородичи, с которыми Димок прожил всю свою долгую по местным меркам жизнь.

Что делать дальше, неожиданно догадалась все та же незаменимая Калабаха. Она подбежала к Тальде, пошарила без всякого стеснения в куче добра, вытащенного из кареты, достала простую железную армейскую кружку. Требовательно протянула ее Тальде, тот уразумел ее требование. Кивнул, вытащил пробку из прежде непочатого бочонка с водкой, щедро плеснул.

Эту кружку осторожно, будто затухающий огонь на ладонях, Калабаха поднесла Димку. Шаман принял ее, даже не взглянув на женщину. Принялся пить. Его кадык задвигался вверх-вниз, рыцарь отвел глаза: смотреть на пьющего Димка было неприятно. Что-то мешало рыцарю, быть может, недавнее впечатление от того холодного взгляда, с которым он столкнулся, когда медальон Госпожи растворился на груди этого северного человека.

А затем кружка бессильно выпала из пальцев шамана, покатилась по мху, расплескивая остатки выпивки, ее тут же подхватила Калабаха, но было уже поздно, ей водки не досталось. Хотя, может быть, женщина и не собиралась пить после Димка, только что извергавшего страшные проклятия… Возможно, ей нужна была именно кружка.

Шаман стал медленно оседать, и по взгляду его маленьких, теперь уже совсем неясных, но по-прежнему холодных и сильных глаз Оле-Лех догадался, что он опьянел. Это к лучшему, решил он.

– Тащите его, – приказал он Тальде.

Тот согласно кивнул, сделал несколько шагов к шаману, чтобы подхватить его, но резко повернулся на месте. Всего в трех шагах от него стояли молодой шаман северного племени и вождь Волтыск. Вождь требовательно протянул руку.

– Сиверс, возьми старика, – приказал Оле-Лех. – А ты, – он посмотрел на Тальду, – отсчитай двадцать берталей.

Сиверс, конечно, опоздал, когда он склонился над старым шаманом, тот уже опустился на мох и камни, свернувшись калачиком, определенно намереваясь то ли уснуть, то ли согреться. А может быть, наоборот, совсем замерзнуть…

Поднять его Сиверсу не хватило ни сил, ни смелости, он не знал, что делать с этим сжавшимся в комочек стариком. Но это было не страшно, это вполне можно было переждать.

Тальда снова нырнул в карету, а когда вылез оттуда, у него на ладони тускло отсвечивало старое золото. Он принялся перекладывать монету за монетой в ладонь вождя, но вдруг случилось нечто малопонятное… Монет на ладони Волтыска оказалось девятнадцать, и северянин поднял удивленные глаза на оруженосца.