Текст книги "Воскрешение из мертвых (сборник) 1980г."

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

4

В последнее время Андрею Десницыну все труднее понять, когда дед его Дионисий шутит, а когда говорит серьезно. Наделенный чувством юмора, он всегда пользовался любовью у воспитанников семинарии. Терпимо относились к его остротам и преподаватели. Да и юмор его был, в общем, безобидным. Лишь дома, среди близких, подшучивал он и над несообразностями священного писания. А теперь, перестав преподавать, острит уже не так безобидно. Да и читает не столько боговдохновенные сочинения, сколько философские.

На иронический вопрос Андрея, не записался ли он в атеисты, бывший профессор богословия ответил:

– Я стар, внук мой, и мне давно уже пора думать о смерти. А так как я не был таким уж бесспорным праведником и позволял себе слишком часто и притом во многом сомневаться, то и не уверен, куда меня причислят на том свете. Вот и хочу теперь убедить себя, что никакого «того света» нет. Риск, конечно, немалый – а вдруг все-таки есть! За одни только мысли эти знаешь что мне будет? А ты не смущайся, не закрывай ушей, а слушай. Если в тебе есть истинная вера, тебя ничто не разуверит. Только я и сам не знаю, что оно такое – истинная вера. Может быть, отсутствие разума… А что же мне делать с моим разумом, коли он противится несуразностям? Вышибать его постом, телесными истязаниями, принять великую схиму?… Разве ж в человеческих силах подавить его? А бог не идет мне на помощь…

– Конечно, лучше бы мне не читать философских сочинений, – признался он как-то. – Но что же это тогда за вера такая, если ее так просто опровергнуть разумом? Задумывался ты когда-нибудь над этим?

Да, Андрей задумывался, конечно, и не только над этим. Он думал и над тем, почему отец его согласился быть ректором духовной семинарии чуть ли не на другом конце страны, отказавшись от такого же предложения местной епархии. Не боязнь ли поддаться сомнениям своего отца Дионисия побудила его к этому? И как быть теперь ему, Андрею: оставаться тут в семинарии или принять священнический сан и уехать к отцу?

Мысль эта кажется ему соблазнительной по многим причинам. Главным же образом потому, что хочется утешать слабых, нуждающихся в слове божьем, а не вдалбливать в головы семинаристам основы богословия. Но как же оставить тут деда одного? Он, правда, еще очень крепок и держится с духовенством вполне достойно, но ведь может же сорваться и наговорить бог знает что…

Нет, он не оставит его одного! К тому же для посвящения в сан ему необходимо жениться, а жениться он хотел бы только на одной девушке, которая, если бы даже и любила его, ни за что не пойдет за священника…

Все эти мысли торопливо и беспорядочно проносятся в его мозгу, пока он стоит на улице, глядя вслед уходящим гостям деда. А когда заходит в дом, застает Дионисия в крайней задумчивости. Он вроде и не замечает прихода внука. Подперев голову руками и вперив взгляд в какие-то исписанные цифрами и формулами листки, неподвижно сидит он за своим огромным дубовым столом. Лишь спустя несколько минут спрашивает Андрея, будто очнувшись от дремоты:

– Ты встретил их?

Он не поясняет, кого именно, но Андрей и так догадывается.

– Встретил. Кто это был с Травицким?

– Автор наделавшей много шума статьи в «Журнале Московской патриархии» Куравлев.

– Который предлагал доказать существование всевышнего с помощью математики? Он что, ученый какой-то?

– Чуть ли не доктор наук, а на меня произвел впечатление сумасшедшего. Говорил так быстро, что я почти ничего не понял. И писал. Всю бумагу, которая была у меня на столе, исписал вот этими цифрами и формулами… Может быть, и в самом деле какой-нибудь гениальный физик? Говорят, что они все немного сумасшедшие.

– А магистр Травицкий как себя держал?

– Он у нас, как ты и сам знаешь, одержим идеей модернизации Библии, но, в общем, говорил довольно правильные вещи. Что не в том суть, какой бог существует – христианский или мусульманский, – а в том, чтобы средствами современной науки доказать его существование. Но как он говорил? Он говорил, как средневековый фанатик, с той только разницей, что не призывал к крестовому походу против атеистов, а требовал… Да, именно требовал, чтобы церковь… «Хорошо бы, говорит, чтобы все церкви мира объединили свои средства на постановку любого эксперимента, доказывающего существование всевышнего. Ибо, говорит, в наш практический век никто уже не верит никаким проповедям и священным книгам».

– Выходит, что они с Куравлевым единомышленники?

– И не только они. Похоже, что и из высшего духовенства кое-кто поддержал бы идею задуманного ими эксперимента.

– А зачем? В свое время в «Журнале Московской патриархии» было ведь сказано: «Бог есть неведомая, недоступная, непостижимая, неизреченная тайна… Всякая попытка изложить эту тайну в обычных человеческих понятиях, измерить пучину божества, безнадежна».

– Я им привел гораздо больше аргументов в защиту этих мыслей. Напомнил даже слова папы Пия Двенадцатого, адресованные ученым: «Пусть они всеми своими силами отдаются прогрессу науки, но да остерегаются переходить границы, которые мы установили для защиты истинности веры». А Травицкий мне в ответ – высказывания того же Пия Двенадцатого о человеческом разуме, который может с уверенностью доказать существование бога путем умозаключений, выведенных из изучения природы.

– Но ведь эти высказывания Пия противоречат друг другу!

– Да, противоречат, так же как все наши священные книги противоречат не только здравому смыслу, но и друг другу. Разве не следует из этого, что все они писались не богами, а людьми?

– Как вы любите все осложнять! – укоризненно качает головой Андрей.

– Ну хорошо, не будем сейчас об этом. Послушай лучше, что они мне сказали. Даже этот физик, который помалкивал сначала, спросил вдруг: «А то, что нынешний папа Павел Шестой, отправляясь на Международный евхаристический конгресс в Бомбей, сделал и себе и своей свите противооспенные прививки, доверие это или недоверие к науке? Да и не пешком они направились туда, как в доброе старое время пилигримы, а на реактивном лайнере «Боинг-707». Ну, а что касается безнадежности всякой попытки изложить тайну существования бога обычными человеческими понятиями, то и на это был у них ответ.

Оказывается, не простыми человеческими словами, а вот этими письменами намерены они доказывать существование всевышнего.

Дионисий Десницын разбрасывает по столу страницы, пестрящие не столько цифрами, сколько латинскими и греческими буквами, знаками плюс и минус, скобками разных форм, корнями, знаками бесконечности и вездесущей постоянной Планка.

– Вот язык, на котором изъясняются сегодняшние ученые. Они называют его «божественной латынью» современной теоретической физики. Куравлев говорил тут об исчислении бесконечно малых, о теории множеств, локально-выпуклых и ядерных пространствах, об алгебраической топологии, алгебре Ли и расслоении пространства. Травицкий все время ему поддакивал, будто тоже разбирается в этом…

– Вы полагаете, что он невежествен в таких вопросах?

– Да ведь чтобы во всем этом разбираться, не духовную академию надобно кончать, а университет, да, пожалуй, еще и аспирантуру.

– Ну, а что же говорили они о самом эксперименте общения со всевышним? Реально ли это?

– Травицкий уверял, что такой эксперимент был уже будто бы поставлен в прошлом году другими физиками.

– Тогда их бы и нужно было пригласить…

– Пригласили уже, оказывается, – смеется Дионисий. – Органы госбезопасности пригласили. Травицкий утверждает, правда, что за то будто бы только, что продали они свою аппаратуру американцам.

Со вздохом поднявшись со своего места, Дионисий тяжело шагает по комнате. Деревянные половицы с нудным скрипом проседают под тяжестью его грузного тела. А у Андрея все тоскливее становится на душе.

– Ты не встречаешь дочку соседа нашего, доктора Боярского? – неожиданно остановившись, спрашивает его дед. – Она теперь часто к родителям приезжает.

– Настю? – заметно смутившись, переспрашивает Андрей.

– Да, Анастасию. Она ведь философский факультет окончила.

– Теперь уже и аспирантуру тоже, – уточняет Андрей. – Только что встретился с нею по пути со станции. Вместе, оказывается, ехали, только в разных вагонах…

– Да, не повезло тебе, – понимающе улыбается Дионисий. – Хороша она! А ты какого мнения? Ну ладно, ладно, не хмурься, и без того знаю о давней твоей симпатии к ней. Хоть ты и не в рясе и выглядишь молодцом, но все равно, видно, не судьба… Беседовали мы с нею как-то о естественных науках, а точнее, о микромире. И знаешь, она в этом разбирается не хуже какого-нибудь маститого ученого. Догадываешься, к чему я об этом?

– Нет, не догадываюсь, – все еще хмуро отзывается Андрей.

– Пригласить бы ее нужно да листки эти показать, – кивает Дионисий на бумагу, исписанную Куравлевым. – Пусть посмотрит.

– Так ведь она не математик…

– Она философскими вопросами естественных наук занимается, значит, должна знать. Случайно, думаешь, магистр с этим физиком ко мне заглянули? Оказывается, сам ректор посоветовал Травицкому зайти с ним ко мне. Завтра я ему должен буду свои соображения о Куравлеве выложить. Ректор наш, сам знаешь, человек здравомыслящий и осторожный. А о том, что я в физике более других богословов сведущ, ему известно. С мнением моим он, конечно, посчитается, а мне не хотелось бы его подвести. Но тут такой случай, что без помощи Анастасии мне не обойтись.

5

Насте плохо спится в эту ночь. Снятся сначала пьяные шалопаи, от которых спас ее Андрей. А потом и сам Андрей в образе Христа и в таком виде, в каком изобразил Иисуса Крамской в своей знаменитой картине «Христос в пустыне». В слиянии двух этих образов она не видит ничего сверхъестественного. Христос Крамского и наяву представлялся ведь ей не богом, а человеком, погруженным в глубокое раздумье…

Проснувшись среди ночи, она уже не может больше заснуть. Так и лежит с открытыми глазами до того часа, когда обычно просыпается по утрам. И все пытается вспомнить хотя бы одно слово из того, что говорила во сне Андрею, но так и не может.

Размышляя об Андрее, она вспоминает и тех двух мужчин, которые вышли вчера вечером из дома его деда. Особенно того, который был постарше. Где же все-таки она видела его?

Потом ей вспомнилась спешка перед отъездом из Москвы, и ее охватывает чувство досады на себя за то, что так и не успела побывать у больного профессора Кречетова, консультирующего ее по атомной физике. И как только вспоминает о Кречетове, сразу же всплывает в памяти конференц-зал университета, переполненный молодыми учеными и студентами. А на трибуне тот самый человек, которого видела она вчера возле дома Десницыных.

Вспоминает это Настя и сама не хочет верить. Он защищал тогда докторскую диссертацию, тему которой она не помнит, но что-то из облает квантовой физики. Профессор Кречетов был его оппонентом и основательно раскритиковал за отрицание принципа причинности в микромире.

Несмотря на то что критика профессора была очень деликатной, докторант пришел почти в бешенство, назвал Кречетова консерватором и вообще наговорил ему таких грубостей, что ученый совет прекратил обсуждение диссертации и потребовал от докторанта немедленных извинений. Претендент на докторское звание этого не сделал, и ученый совет лишил его права защиты диссертации на какой-то срок…

Сразу же после завтрака Настя решает зайти к Десницыным и попытаться узнать, что за человек был у них вчера вечером.

Дверь ей открывает Андрей.

– Ах, как хорошо, что ты пришла! Мы с Дионисием Дорофеевичем вспоминали тебя только что… Заходи, пожалуйста!

Навстречу ей из старинного кожаного кресла с высокой спинкой поднимается могучая фигура Дионисия в широченном подряснике.

– Вот уж действительно легка на помине, – протягивает он руку Насте. – Садитесь, пожалуйста, очень надобно с вами посоветоваться по вопросам физики.

– Я не физик, а философ.

– Но ведь с физикой знакомы?

– С ее философскими проблемами.

– Ну, а как обстоит у вас дело с математикой?

– Кое-что смыслю…

– Да что вы ее экзаменуете? – подает голос Андрей. – Показывайте, а уж она как-нибудь сама разберется.

– А ты помолчи, – хмурит густые брови Дионисий. – Квантовая физика – это тебе не богословский трактат, тут без математики не обойтись. Вы не удивляйтесь моим вопросам, Анастасия Ивановна, я ведь, кроме богословских, еще и кое-какие научные книги почитываю. Это, кстати, у нас теперь не возбраняется.

– Я об этом давно догадываюсь, – улыбается Настя, почувствовав себя в этом доме почти так же непринужденно, как когда-то в детстве. Она часто бывала у Десницыных, когда училась в одной школе с Андреем.

Насте вообще приятно смотреть на этих богатырски сложенных людей. Пожалуй, их предки тоже были духовными лицами или просто крепостными крестьянами, проживавшими во владениях здешнего монастыря. Были, наверно, среди них и мастера-иконописцы, ученики или предшественники Андрея Рублева. А может быть, были Десницыны резчиками по дереву, серебряниками и ювелирами, работы которых и сейчас еще можно увидеть в местных церквах и ризницах монастыря.

– Читала я трактаты католических богословов и кое-какие сочинения ваших коллег в «Журнале Московской патриархии», – продолжает Настя, глядя на Дионисия и удивляясь густоте его бороды, почти не тронутой сединой. – Тоже проявляют интерес к проблемам современной науки.

– А мы с Андреем не пишем, мы только почитываем, – добродушно посмеивается бывший профессор богословия. – Не о том речь, однако. Мы хотели показать вам расчеты одного физика, нашедшего способ общения со всевышним посредством математического моделирования. Сам он до этого дошел или господь бог его на это надоумил, сие нам неведомо, только он похвалялся, будто в состоянии смоделировать с помощью математики чуть ли не самого господа бога.

Хотя от Насти не ускользает ирония, таящаяся в словах старого богослова, она не без любопытства всматривается в математические формулы и какие-то геометрические фигуры, начертанные на листках, протянутых ей Десницыным.

– Разбираетесь, что тут у него такое? – щуря глаза, спрашивает Дионисий. – Не бессмыслица ли какая?

– Да нет, не бессмыслица, – задумчиво произносит Настя. – Однако объяснить вам, что тут такое, я не смогу.

– Ну да это сейчас не так важно, главное, чтобы не было белиберды, выдаваемой за высокую премудрость.

– Похоже, что это написано человеком действительно сведущим в физике элементарных частиц. О чем он тут с вами говорил? – спрашивает Настя, теперь уже почти не сомневаясь, что это тот самый физик, на защите диссертации которого она присутствовала.

– Да обо всем. Так и сыпал всяческими новшествами из области микромира. А смысл его разглагольствований сводился, насколько я понял, к тому, что в мире этом не действительны почти все существующие ныне законы физики…

– Ну, положим, далеко не все, – усмехается Настя.

– Но главные. Закон причинности, например, – снова лукаво щурит глаза старый богослов. – По его утверждению выходит, что причинностью обусловлены там не все явления. В соотношении неопределенностей, например, вы и сами допускаете некоторое нарушение причинности, ибо не в состоянии с достаточной убедительностью объяснить, почему микрочастица не может одновременно иметь строго определенную, координату и импульс.

Заметив удивленный взгляд внука, Дионисий посмеивается.

– Он все никак не может примириться с тем, что мне, богослову, известны эти премудрости современной физики. Но это и тебе надобно знать, ибо это для нас, богословов, не только лазейка, как уверяют атеисты, а настоящая брешь в стройной системе материалистической науки.

Доктор богословия Дионисий Десницын говорит об этом легко, свободно и даже с каким-то удовольствием, будто он преподавал всю жизнь не богословие, а диалектический материализм. И Настя думает: «Вот ведь что современная наука делает с отцами православия!»

Со все возрастающим любопытством всматривается она в лицо Дионисия – что-то он еще скажет, к чему клонит?

– Но соотношение неопределенностей Гейзенберга, в общем-то, понятно. Об этом много писалось, – продолжает Десницын-старший. – А есть ведь и новые данные о капризах микромира. Как с ними быть?

– Какие же именно новые данные? – любопытствует Настя.

– Да то хотя бы, что в микромире течение времени оказывается обратимым. Что течет оно не только от прошлого к настоящему, но и от настоящего к прошлому.

– Ну, это лишь предположение некоторых теоретиков, и весьма спорные притом.

– Потому что не доказаны экспериментально или это вообще «запрещено» марксистской теорией? – лукаво усмехается старый богослов.

– Почему же запрещено? – удивляется Настя. – Просто нет ничего удивительного в том, что в некоторых, отдельно взятых элементарных уровнях материи кое-кем из ученых допускается обратимость времени. Разве это не может быть следствием неразличимости в столь малых масштабах субатомного мира, какое из происходящих в нем событий более раннее, а какое более позднее? Во всяком случае, на современном этапе исследований вовсе не исключена подобная неточность.

Хотя такое объяснение, видимо, удовлетворяет Дионисия, он все еще не хочет сдаваться. Наверное, посетивший его физик вселил в него немалые сомнения по вопросу незыблемости принципа причинности.

– Может быть, в данном случае вы и правы, – не очень уверенно говорит он. – Однако тут очень уж все туманно… В этом субатомном мире часть, оказывается, может быть больше целого. Это правда?

– Да, правда, – утвердительно кивает Настя. – Каждая элементарная частица состоит там как бы сразу из всех элементарных частиц. Элементарность субатомного мира – это ведь не дробление мелкого на еще более мелкое…

– Имею некоторое представление об этом. Более того, вполне согласен с Гегелем и Энгельсом о «дурной» бесконечности. Это в том смысле, что элементарные частицы не «состоят из…», а «превращаются в…». Не так ли?

– Конечно. Неисчерпаемость тут понимается не в количественном отношении. Она включает в себя качественные скачки и переходы к совершенно новым типам отношений и даже, пожалуй, перевоплощений.

– Ну, а если элементарная частица может быть и сама собой и состоять из других, даже больших, чем она сама, то ведь и идея триединого бога: бога-отца, бога-сына и бога – духа святого – не так уж нелепа, хотя атеисты считают представление об этом единстве ниже всякой критики.

– Но ведь, кажется, еще Лев Толстой…

– Вот именно! – живо перебивает ее Дионисий. – Именно он утверждал, что догмат о святой троице не может быть принят разумом, так как часть будто бы не может быть равна целому. Но ему это простительно – тогда не только он, но и вся мировая наука ничего не знала о каверзах микромира.

– А не обидно для всемогущего бога сравнение его с микрочастицей? – улыбаясь, спрашивает Настя. – Ведь в «Православном катехизисе» сказано, что «бог-отец не рождается и не исходит от другого лица. Им из ничего созданы небо и земля, видимый мир и невидимый. Он есть дух вечный, неизменяемый»…

– «Всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вседовольный и всеблаженный», – продолжает за нее Дионисий. – И, будучи столь всемогущим, ему ничего не стоит, наверно, перевоплотиться во что угодно, в том числе и в микрочастицу. Идея эта не мне, однако, пришла в голову. Ее подсказал нашим богословам тот самый физик, который исписал своими формулами всю эту бумагу. Он вообще убежден, что микромир – это та область, которая подвластна лишь всевышнему…

– Он просто шарлатан, этот ваш физик! – возмущается Настя. – Он бесчестно спекулирует временными затруднениями субатомной физики.

– У нас есть сведения, что он имеет ученую степень. К тому же ссылается на авторитет западных ученых. А по их данным в микромире нарушен даже такой священный закон материализма, как закон сохранения энергии.

– Такая возможность лишь допускается, и только потому, как остроумно заметил один тоже западный физик, что природа охотно закрывает глаза на эти нарушения, если они происходят в достаточно короткое время. В течение секстильонной доли секунды, например.

– Субатомный мир, значит, действительно полон загадок?

– Да, тут мы еще не все знаем, так как не умеем пока достаточно точно решать уравнения современной теории элементарных частиц.

– Ну, а если бы нашелся математик, который решил бы их точно? Мог бы он средствами одной только математики, без эксперимента, разгадать тайну субатомного мира?

– Я лично не очень в этом уверена, – задумчиво покачивает головой Настя. – Но, с другой стороны, математическое моделирование явлений природы играет в теории значительную роль. Некоторые ученые даже утверждают, что современная теоретическая физика вообще развивается преимущественно методом математических гипотез.

– Так полагают только математики?

– Не только они.

– Ну, а вы?

– Я просто не могу не считаться с фактами. А факты подтверждают справедливость этих утверждений. Многие открытия действительно были сделаны «на кончике пера» математиков.

– Вы не отрицаете, значит, что одним лишь математическим моделированием можно сделать фундаментальное открытие?

– Видимо, можно. Но имейте в виду, что существует еще и «математический идеализм», отрывающий математические абстракции от отображаемых ими реальных предметов и процессов окружающего нас мира.

– Вот вы и помогите нам в этом разобраться, – протягивает ей Дионисий собранные со стола листки с математическими формулами. – Покажите их кому-нибудь более вас сведущему в математике.

Андрей, не участвуя в беседе, слушает деда и Настю с большим вниманием, дивясь не столько познаниям Дионисия в области естественных наук, сколько спокойствию Насти. Конечно, она могла бы не раз поставить его в тупик или с помощью своей философской науки опровергнуть какие-нибудь богословские догматы, но она даже не попыталась сделать это.

А Дионисий Десницын, прощаясь с Настей, уже совсем по-мирски трясет ее руку и, посмеиваясь, спрашивает:

– Так вы не отрицаете, значит, что еще многое вам, материалистам, неведомо?

– Мы не были бы материалистами, если бы отрицали это.

– И уж вы нас извините, Анастасия Ивановна, за то, что столько времени у вас отняли. Но кто знает, – задумчиво и на сей раз вполне серьезно добавляет он, – может быть, беседой этой оказали вы если не всей православной церкви, то нашей духовной семинарии большую услугу. А фамилия физика, формулы которого мы вам передали, Куравлев Ярослав Ефимович.