Текст книги "Сильнее страха (сборник)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– А ваш сотрудник останется у нас и будет охранять Михаила? – с надеждой спрашивает Валентина.

– Нет, зачем же. Он уедет вместе с врачом, и вы всем говорите, что у вас были только врачи. За брата же вашего не беспокойтесь, мы постараемся, чтобы с ним ничего не случилось.

Попрощавшись с Валентиной, полковник Денисов некоторое время задумчиво прохаживается по кабинету. Потом, сделав кое-какие записи у себя в блокноте, идет с докладом к начальнику.

– Вы думаете, что на магнитной ленте может быть записано убийство Зиминой? – выслушав Денисова, спрашивает комиссар.

– Ее ведь тоже убили в лесу. К тому же это единственное зарегистрированное убийство за последние три месяца.

– Кто ведет расследование?

– Капитан Черкесов. Вы должны его помнить, товарищ комиссар.

– Как не помнить! Это он разоблачил шайку Краюхина? Ну так как же его не помнить! Смуглый такой, с усиками. Он что, русский? А лицом похож на горца. Пригласите его – нужно поближе с ним познакомиться.

– Когда, товарищ комиссар?

– Да в пятницу хотя бы, – полистав настольный календарь, говорит комиссар. – О вчерашнем покушении на Сорочкина вы уже знаете, конечно? Пьяные молокососы зверски избили человека.

– Вам разве не докладывали? Их уже поймали сегодня.

– Кого поймали – мальчишек? Да они, наверно, и не помнят всего, что делали в пьяном угаре. А нам нужны те, кто их спаивает, кто преступников из них готовит. Думается мне, что тут действует опытная рука и с целями не столько уголовными, сколько политическими. Не случайно ведь находим мы кое у кого литературу, в которой смакуются похождения суперменов?

В задумчивости пошагав некоторое время по кабинету, комиссар продолжает:

– На Западе созданы специальные «институты» и «исследовательские» центры, занимающиеся разработкой идеологических диверсий в социалистических странах. Есть даже специальный комитет, осуществляющий общее руководство подобного рода «психологическими операциями» стратегического значения. Высказывание одного такого стратега психологической войны я записал.

Комиссар достает из стола большой блокнот и торопливо листает его.

– Ага, вот! «В идеологической борьбе с коммунистами, – заявил председатель американского «Комитета политической информации», – нам нужна не правда, а подрывные действия. В такой войне нам потребуются все головорезы и гангстеры, которых мы сможем заполучить тем или иным способом». Не исключено, что именно такие гангстеры занимаются идеологической обработкой наших ребят в «колледже» Джеймса.

– Не посоветоваться ли нам в таком случае с работниками госбезопасности? По-моему, их это должно заинтересовать.

– Советовались уже. Они тоже считают, что это не исключено, и предпринимают что-то по своей линии. Но это не должно снимать с нас ответственности, потому что тут орудуют не только те гангстеры, которые растлевают, но и те, которые убивают.

«Волга» с красным крестом на лобовом стекле подъезжает к дому Ясеневых во второй половине дня. Из нее выходят двое в белых халатах. Один пожилой, седоволосый, видимо врач, второй молодой, широкоплечий, с медицинским чемоданчиком в руках, похож на санитара.

– А как насчет носилок? – высовываясь из машины, спрашивает их шофер.

– Пока не нужно, – отвечает седоволосый. – Может быть, не понадобятся.

На лестничной площадке их встречает Валентина.

– Вы к Ясеневым? Проходите, пожалуйста.

И Валентина провожает их в комнату брата.

– Нет, нет, не вставайте, – машет на Михаила руками тот, которого Валентина принимает за врача.

– А я не болен вовсе. Это сестра меня уложила, – смущенно улыбается Михаил, поднимаясь с дивана. – Она молодой врач, и ей все кажутся больными. Вы ведь из милиции? Тогда я должен дать вам очень важные показания…

– Нет, нет, об этом после. Сначала мы вас все-таки посмотрим, а потом уж, может быть, и послушаем, – снова укладывает его на диван пожилой человек со строгими глазами и таким лицом, которое Михаил сразу же определил как волевое. Он не сомневается, что это следователь по особо важным делам.

– А что касается показаний, – улыбаясь, продолжает человек с волевым лицом, – то их вы дадите вот этому товарищу. Он капитан милиции, и я всего лишь врач и выслушаю вас только по своей специальности, да и то с помощью стетоскопа.

– Вы, наверно, мальчишкой меня считаете, – хмурится Михаил.

– Дорогой мой, я вовсе не считаю вас мальчишкой, однако болеют ведь не только мальчишки. Дайте-ка мне вашу руку, я послушаю пульс.

– Не упрямьтесь, Миша, – как-то очень просто произносит наконец и тот, которого врач отрекомендовал сотрудником милиции. – Пусть вас посмотрит Илья Ильич, раз уже вы не очень доверяете диагнозу вашей сестры. А я еще успею обо всем с вами поговорить. Зовут меня Олег Владимирович, и я действительно капитан милиции Черкесов.

Пока Илья Ильич считает удары пульса, Михаил внимательно всматривается в смуглое лицо капитана. Нет, не таким представлял он себе опытного сыщика. Пожалуй, больше на киноактера похож. Наверно, Валентина так неубедительно все им рассказала, что они не приняли ее сообщения всерьез. Но ничего, как только этот капитан доложит своему начальству его показания, поймут тогда, насколько все серьезно, и подыщут вместо него кого-нибудь поопытнее.

Процедура осмотра длится почти четверть часа, и когда Михаил начинает уже терять терпение, Илья Ильич говорит вдруг Валентине:

– А знаете, коллега, я у него ничего серьезного не нахожу. Пусть, однако, денек-другой посидит дома. А теперь, – поворачивается он к Черкесову, – передаю его вам, Олег Владимирович.

– Встать мне можно? – спрашивает Михаил, немного разочарованный заключением врача. Ему казалось, что состояние его нервной системы должно бы встревожить врача.

– Да, конечно, можете встать, – разрешает Илья Ильич. – Вам бы на свежий воздух нужно. Куда-нибудь за город… Но с этим, наверно, придется повременить.

– Давайте теперь и мы побеседуем, – кивает Михаилу капитан Черкесов. – Начнем с магнитофонной ленты.

– Да, да, я включу ее сейчас, – торопливо отзывается Михаил.

Жестокую сцену надругательства над неизвестной девушкой врач и капитан слушают молча, лишь изредка обмениваясь быстрыми взглядами. Молчат они некоторое время и после того, как Валентина выключает магнитофон.

– Вы узнали мой голос?.. – не выдержав этой слишком тягостной для него паузы, спрашивает Михаил, ощущая неприятную, мешающую говорить сухость во рту. – Ловко они меня подмонтировали…

– Я уже сообщила им об этом, Миша, – прерывает его Валентина.

– Но ты не знаешь всего… Я тебе не все рассказал. Они не только подмонтировали мои слова… Они еще вымазали меня кровью… Может быть, даже ее кровью…

Голос Михаила, то и дело прерывающийся от волнения, пресекается вдруг совсем, и он с ужасом чувствует, что не может произнести ни слова.

– Дайте ему воды, – шепчет Валентине Илья Ильич.

Но Михаил, отстранив сестру, устремляется к дивану. Приподняв его сиденье, он достает измятую рубашку.

– Вот та ковбойка, в которой я тогда был. Они вымазали ее кровью… Кровью той самой девушки… Я потом потихоньку от Валентины выстирал ее, но, видно, плохо.

– Дайте-ка мне вашу ковбойку, – протягивает руку к рубашке Михаила Илья Ильич и идет с нею к окну.

– Да, тут действительно следы крови, – заключает он.

– А это не ваша кровь? – спрашивает Михаила капитан Черкесов. – Может быть, вы в тот день порезались чем-нибудь?

– Нет, ничем я не порезался. Можете осмотреть – на мне ни единой царапины.

– Чья же тогда это кровь?

– Я же сказал – они уверяли меня, что это ее кровь… Но, может быть, это кровь и самого Джеймса. Он в тот вечер открывал консервную банку и порезал руку. Это я хорошо помню. Он и скатерть на столе вымазал.

– Мы возьмем вашу рубашку на экспертизу и запротоколируем это, как требует закон, – спокойно говорит капитан Черкесов и кладет ковбойку Михаила в свой чемоданчик.

– Нам уже известно от вашей сестры, – продолжает он после небольшой паузы, – что вы не помните, как попадали к Джеймсу. А кто возил вас туда и на чем?

– Обычно мне звонил Благой и вызывал на улицу. Это всегда было под вечер. Когда уже смерклось. Благой предлагал зайти куда-нибудь выпить. Я не возражал, потому что с этим скотом в трезвом виде просто не о чем говорить… И потом я знал, что он послан Джеймсом, а к нему рекомендовалось приезжать «навеселе».

– А как определялось это состояние «навеселе»? Была какая-нибудь определенная норма?

– Нет, не было. Благой сам это определял, и, как только я начинал хмелеть, командовал: «Стоп!» И не давал закусить. «Закусывать будем у Джеймса», – говорил он и выводил меня на улицу. Ездили мы туда, по-моему, на каких-то частных машинах, но один раз на такси. Это я точно помню. Запомнился даже номер.

– Каким же образом? – удивляется капитан.

– Я когда выпиваю, то прихожу в состояние телячьего восторга. Читаю стихи, говорю без умолку, всему удивляюсь… В тот день, когда мы на такси ехали, очень забавляли меня цифры шесть и девять. Наверно, это был номер машины, написанный на панели под лобовым стеклом. Мне казалось тогда, что цифры захмелели… Что одна из них стоит твердо, а вторая вверх ногами. Чушь, конечно, но мало ли что может прийти в пьяную голову?

– А вы чешского писателя Чапека не читали?

– Это который написал «Войну с саламандрами»?

– Да, этот. Только я имею в виду его рассказ «Поэт». Чапек описывает в нем, как своеобразно запомнил номер машины, сбившей женщину, один чешский поэт. Вы не читали этого рассказа?

– Нет, не читал. А «Война с саламандрами» мне понравилась…

– Но номер такси, который вам запомнился, не мог же состоять только из двух цифр?

– Возможно, это было шестьдесят девять – шестьдесят девять или девяносто шесть – девяносто шесть, но сочетание шести и девяти я помню совершенно точно.

Капитан Черкесов записывает эти цифры и продолжает расспрашивать Михаила:

– Когда вы ездили последний раз, не помните?

– Нет, не помню… Хотя постойте – это было девятого мая! Да, правильно, девятого. Потому, наверно, цифры шесть и девять так запечатлелись.

Капитан задает еще несколько вопросов и начинает прощаться.

– Илья Ильич выписал Михаилу лекарство, – обращается он к Валентине. – Пусть он принимает его и дня два посидит дома. И не впускайте к нему никого. Как у вас с работой? Можете вы побыть с ним?

– Я взяла отпуск на неделю за свой счет.

– А если они звонить мне будут? – спрашивает Михаил.

– Вы вообще не подходите к телефону, а Валентина Николаевна пусть отвечает, что вы больны. Или знаете что – подходите, и если это окажется Благой…

– Кроме него, мне обычно никто из них не звонит.

– Ну так вот, если он позвонит, вы сделайте знак Валентине Николаевне, а сами постарайтесь поговорить с ним как можно дольше. А вы, Валентина Николаевна, немедля зайдите к соседям и позвоните мне. Есть у вас кто-нибудь поблизости, от кого вы смогли бы мне позвонить?

– В соседней квартире живет подруга.

– Вот от нее и позвоните. Если меня не будет, скажите, что вы Ясенева, мои коллеги будут знать, что делать. И вообще, если я вам понадоблюсь, звоните мне вот по этому номеру.

И он записывает на вырванной из блокнота страничке свой служебный телефон. Потом подробно расспрашивает Михаила, как выглядит Благой, и уходит вместе с Ильей Ильичом.

Когда дверь за ними захлопывается, Валентина спрашивает брата:

– Почему ты мне не рассказал об окровавленной рубашке?

– Я и милиции не собирался этого рассказывать…

– Так почему же рассказал?

– Сам не знаю… Показалось вдруг, что, увидев кровь на моей рубашке, они мне больше поверят…

Валентина смотрит на него таким взглядом, будто перед нею сумасшедший.

– Тебе обязательно нужно показаться психиатру!

– Покажи тогда меня еще и ветеринару.

– Глупо остришь. Да и не до острот сейчас… При чем тут ветеринар?

– Я от кого-то слыхал, будто в каждом мужчине живет зверь, кентавр.

– От Джеймса, конечно. Но ты ведь не мужчина еще…

– И не буду им, наверно, – тяжело вздыхает Михаил. – Я просто ничтожество и самый заурядный трусишка, однако не сумасшедший…

– Нет, ты настоящий сумасшедший! – злится Валентина. – Разве не может кровь на твоей рубашке оказаться одной группы с кровью той девушки? Чем ты тогда докажешь, что не участвовал в ее убийстве?

– Пусть будет что будет, – обреченно вздыхает Михаил. – И пусть уж лучше они меня посадят, чем Благой зарежет…

Капитан Черкесов давно уже выключил магнитофон, но никто из приглашенных экспертов не произносит ни слова. А эксперты тут необычные: специалисты по звукозаписи, два врача из бюро судебно-медицинской экспертизы, известный актер, кинорежиссер.

– Да-с, жуткую сценку вы нам продемонстрировали, – первым нарушает молчание актер. – И чертовски все натурально…

– Меня смущают реплики Ясенева, – включается в разговор режиссер. – Они, по-моему, из другой пьесы, если только все это можно назвать пьесой. У меня безошибочное чутье на этот счет. То, что произносит Ясенев, звучит в ином ключе, чем все остальное.

– Я бы этого не сказал, – возражает ему актер. – Его голос такой же хмельной, как и у всех остальных, и слова вполне соответствуют происходившему.

– А что скажут медики? – обращается капитан Черкесов к представителям судебной медицины.

Врачи пожимают плечами.

– Нам впервые приходится участвовать в такого рода экспертизе, – замечает один из них. – Что касается предсмертной агонии девушки, подлинность ее у меня лично не вызывает никаких сомнений.

– Но зачем им это? – недоуменно разводит руками актер. – Зачем им было записывать на пленку? Может быть, это какие-то садисты? Вы со мной не согласны, доктор? – обращается он к врачу, сидящему с ним рядом.

– Вполне возможно. Тот, кто записал все это на пленку, мог сделать это из садистских побуждений.

– А может быть, ему понадобилась запись и для какой-то иной цели, – задумчиво произносит второй медицинский эксперт. – Может быть, ему нужно было запутать в это преступление Ясенева, фамилию которого, как мне показалось, произнес кто-то слишком уж четко.

– Да, это верно, – соглашается с ним режиссер. – На это и я обратил внимание. К тому же всех ведь по кличкам, а его почему-то по фамилии…

– Ну а какова точка зрения акустиков? – спрашивает Черкесов специалистов по звукозаписи. – Можно установить, в помещении ли это записано или на открытом воздухе?

– На слух воспринимается все, как запись на открытой площадке, – заключает один из акустиков. – Тут нет отзвука от стен и акустической обратной связи. Отражения от стен особенно были бы заметны в области средних и высоких звуковых частот. Зато довольно отчетливо слышен шум ветра. От этого при записях на открытых площадках очень трудно избавиться, даже если ветер тихий.

– А та часть, где слышен голос Ясенева, тоже записана на открытой площадке? – снова спрашивает Черкесов.

– Сейчас это трудно определить. Запись его голоса могла быть уже потом переписана на фон основной пленки, а не подклеена к ней. Все это нужно проверить специальной аппаратурой в лабораторных условиях.

– Я вполне согласен с моим коллегой, – одобрительно кивает звукооператор с киностудии «Мосфильм».

– Тогда у меня к вам просьба, – обращается к акустикам Черкесов. – Перепишите, пожалуйста, фонограмму этой ленты в нескольких экземплярах. Она может понадобиться нам для опознания участников убийства Зиминой по их голосам.

Когда приглашенные эксперты расходятся, Черкесов спрашивает своего помощника, старшего лейтенанта Глебова:

– Федор Васильевич, вы связались с оперативной группой, которая расследует нападение на Сорочкина?

– Связался.

– Надо дать им эту ленту послушать.

– Я тоже подумал об этом.

– Ну а как обстоит дело с наблюдением за домом Ясеневых?

– Удалось с помощью телеобъектива сфотографировать трех подозрительных молодых людей. Один из них очень похож на Благого, судя по описанию Михаила Ясенева. Вот посмотрите сами. Форменный дегенерат. Мы хоть и критикуем Ломброзо, а в чем-то он все-таки прав. Разве такой тип не может быть предрасположен к преступлению?

– Надеюсь, однако, – усмехается Черкесов, – вы не разделяете убеждения итальянского профессора судебной медицины, будто, корни преступности таятся главным образом лишь в биологических свойствах личности.

– Но в какой-то мере Ломброзо все-таки прав. Вот дегенераты, например… Разве от них нельзя ожидать преступных действий?

– Много ли, однако, встречалось вам дегенератов среди преступников? Да и вообще биологическая сущность личности – не определяющее начало. Дайте-ка мне эти фотографии – их нужно показать Ясеневу. Сестра его не звонила сегодня?

– Нет, Олег Владимирович.

– Хотел бы узнать и ваше мнение? – обращается Черкесов к майору Платонову – эксперту-криминалисту.

– Размышляю пока, – произносит Платонов, – потому и не тороплюсь.

Черкесов знает, что Платонов слов на ветер не бросает и, прежде чем придет к какому-либо заключению, взвесит все не один раз.

– Одно только несомненно, Олег Владимирович, – задумчиво продолжает майор, – запись на этой ленте велась не нашим магнитофоном. Скорее всего это западногерманский портативный «Грюндиг».

– А отсюда вывод…

– Нет, пока никаких выводов…

– Согласен с вами, не будем торопиться. Ну а как у нас дела с поиском такси, Федор Васильевич? – обращается Черкесов к Глебову. – Подключили к нашей группе еще кого-нибудь? Начальство обещало ведь.

– Да, подключили двух лейтенантов. Прямо из милицейской спецшколы. Им я и поручил поиски шофера такси. Но пока никаких результатов.

Капитан Черкесов смотрит на часы – рабочий день в райотделе давно уже окончен.

– Пора по домам, – говорит он своим коллегам. Но сам остается еще на несколько минут.

«А что, если съездить к Ясеневым?» – мелькает неожиданная мысль.

И, не раздумывая более, он едет к себе, переодевается в штатское. От его дома на Большой Грузинской до улицы Герцена, на которой живут Ясеневы, недалеко. Черкесов не торопясь идет к ним пешком, но думает почему-то не о Михаиле, а о Валентине.

«Дома ли она сейчас? Должна быть дома – вечером она Михаила одного не оставит…»

– Знаете, я почему-то ждала вас сегодня, – открывая Черкесову дверь, простодушно признается Валентина.

– Значит, я могу не считать себя незваным гостем? – шутит капитан. – Ну а как наш больной?

– Днем чувствовал себя неплохо, а к вечеру захандрил. Вернулись прежние страхи…

– Ну, что ты все из меня какого-то неврастеника делаешь? – обиженно произносит Михаил, выходя из своей комнаты. – Добрый вечер, товарищ капитан! Или, может быть, мне полагается гражданином капитаном вас называть?

– Называйте меня лучше Олегом Владимировичем, – улыбается Черкесов. – Да, взгляните-ка на эти фотографии.

Михаил внимательно всматривается в лица, снятые крупным планом, а Валентина удивленно восклицает:

– Одного я знаю! Это нашей соседки Верочки поклонник!

– А мне никто из них незнаком, – разочарованно возвращает фотографии Михаил.

– А какой же из них Верочкин поклонник? – любопытствует Черкесов, повернувшись к Валентине.

– Да вот этот! Ужасно некрасивый, но безумно и при том безнадежно влюбленный парень, – смеется Валентина, указывая на один из снимков.

Взглянув на него, усмехается и Черкесов.

– Не правда ли – ужасный урод? – спрашивает его Валентина.

– Я смеюсь совсем не потому… Мы ведь за Благого его приняли. Он почти весь день возле вашего дома прохаживался.

– Это и понятно. Он сейчас в отпуске, вот и несет свою вахту под Верочкиными окнами.

– А кто он такой, этот безнадежно влюбленный?

– Инженер-конструктор. И, говорят, талантливый.

– Вот вам и тип, предрасположенный к преступности! – снова усмехается Черкесов.

Валентина и Михаил удивленно смотрят на него.

– Сейчас объясню, – обещает Черкесов. – Эх, надо бы Глебову позвонить! Ну да ладно – успею сделать это и завтра. Посмотрев на фотографию этого безнадежно влюбленного инженера, один мой коллега вдруг вспомнил теорию итальянского психиатра Чезаре Ломброзо, раскритикованную во всех наших учебниках криминологии, и решил, что Ломброзо все-таки в чем-то прав.

– А вы разве не признаете этой теории? – спрашивает Черкесова Михаил. – Разве преступные наклонности, так же как и противоположные им, не заложены в каждом человеке? Вот Фрейд, например, считает…

– Простите, Миша, а вы читали Фрейда или знаете о нем понаслышке?

– Видите ли… – мнется Михаил.

– Это Джеймс их по части фрейдизма натаскивал, – раздраженно перебивает его Валентина. – Познакомил и с его пресловутым «комплексом Эдипа».

– Ну и что из того? – повышает голос Михаил. – Что же плохого, что Джеймс нас с учением Фрейда познакомил? Его читают во всем мире, а у нас он почему-то запрещен…

– Почему же запрещен? – удивляется Черкесов. – Его книги есть во многих библиотеках. С некоторыми, например, специально даже рекомендовали нам познакомиться, когда я учился в юридическом институте.

– А вы его для чего читали? Чтобы критиковать или для познания глубин человеческой психики? – допытывается Михаил.

– Учиться у него, в общем-то, нечему. Закономерности психических явлений учились мы у Павлова, а Фрейда читали только потому, что он все еще на вооружении у современной буржуазной психологии и криминологии.

– Не переменить ли нам тему разговора? – предлагает встревоженная этим спором Валентина. – А еще лучше, если мы выпьем чаю.

– Скажешь тоже! – усмехается Михаил. – Олегу Владимировичу не полагается, наверно, распивать чай с таким, как я…

– А я вот от чая и не откажусь как раз, – смеется Черкесов. – Не отказываюсь и от беседы о Фрейде. Не знаю, кто вам его преподавал, Миша, но не сомневаюсь, что непременно поведали об убежденности Фрейда в том, что первобытный человек, нисколько не изменившись, продолжает жить в нашем подсознании. Этот предок, по Фрейду, был более жестоким существом, чем другие животные, и любил убивать. Я даже дословно запомнил одно выражение Фрейда. Он писал в какой-то из своих книг: «Если судить о нас по желаниям нашего подсознательного, то мы, подобно первобытному человеку, просто банда убийц». Ну что, разве не это проповедовал вам Джеймс?

– Но ведь действительно гнездится в человеке что-то такое…

– Джеймс им не только проповедовал это, он и осуществлял на практике фрейдистские идеи, – зло перебивает брата Валентина. – С помощью водки пробуждал в них зов агрессивного предка. И не всем даже требовалась для этого теоретическая подготовка. Скоты, которые убили ту девушку, и имени-то Фрейда, конечно, не слыхали. А Фрейд был у Джеймса для таких интеллигентных мальчиков, как ты, мечтающих о какой-то свободе воли, о вседозволенности. Неужели ты до сих пор не понял, что готовил он из вас не суперменов, а самых обыкновенных убийц?

Михаил угрюмо молчит, а Валентина, махнув на него рукой, уходит на кухню готовить чай.

– Вы тоже так думаете? – спрашивает он Черкесова.

– Тоже. Давайте, однако, не будем больше говорить об этом. Валентине такая тема не очень нравится.

– Пока сестры нет, ответьте мне: как вы будете относиться ко мне, если кровь на моей рубашке окажется той же группы, что и у убитой девушки?

– А это уже установлено совершенно точно, – спокойно сообщает Черкесов, однако, увидев испуганные глаза Михаила, поспешно поясняет: – Но установлено и другое – кровь на вашей рубашке принадлежит не женщине, а мужчине.

В это время входит Валентина с чайником в руках и, заметив, что они вдруг замолкают, спрашивает с напускной шутливостью:

– О чем это вы тут шептались в мое отсутствие?

– Миша поинтересовался экспертизой пятен крови на его рубашке…

– И, знаешь, – возбужденно перебивает Черкесова Михаил, – кровь оказалась мужской! Значит, она не была кровью той девушки…

– Ну вот и слава богу, – произносит Валентина, но Черкесов по глазам ее видит, что она не очень верит этому.

– Вы, кажется, сомневаетесь? – спрашивает он.

– Но как же это возможно? Ведь эритроциты и лейкоциты мужской и женской крови неотличимы друг от друга.

– Так думали раньше, а теперь в сегментно-ядерных лейкоцитах женской крови удалось обнаружить половые хромотины. Не замечали этого раньше по той причине, что среди ста лейкоцитов женской крови лишь примерно три имеют такой хромотин.

– Но ведь эти половые различия были найдены в живой крови, а вы, криминалисты, имеете дело большей частью с разложившейся. Как же вы обнаруживаете их в таких случаях?

– О, это результат очень кропотливого труда сотрудников нашего научно-исследовательского института, – не без гордости за своих коллег говорит Черкесов.

– Господи! – перебивая Черкесова, восклицает Валентина. – Когда я узнаю, какие усилия и какие средства затрачиваются на борьбу с преступностью, я начинаю прямо-таки люто ненавидеть всех этих подонков. Среди хулиганов немало, наверное, кретинов и шизофреников, но ведь есть и просто распущенные ребята, стремящиеся чем-нибудь блеснуть, «выделиться из толпы». И тогда они выходят на улицы в ночное время, строя из себя этаких суперменов, которым все дозволено…

Валентина с трудом сдерживает негодование. Это заметно по красным пятнам, выступившим на ее щеках. Резко повернувшись к брату, она говорит ему очень зло:

– И ты, Михаил, мог стать таким ночным шакалом. И если бы докатился до этого… я возненавидела бы тебя! Романтики вам захотелось! Так идите тогда в авиацию, на флот, уезжайте на Дальний Восток, проситесь на полюса, идите в геологи, в дружинники, черт возьми! Когда уличные «геройчики» нападают на беззащитных, дружинники выходят ведь почти один на один против этих озверевших, потерявших разум от водки подонков.

Заметив, что с Михаилом творится что-то неладное, Черкесов пытается перевести разговор на другую тему, но Валентина так исстрадалась за эти дни, что теперь нуждается, наверно, в разрядке. А Михаил сидит, стиснув зубы. В лице его ни кровинки.

– Ты подала мне хорошую мысль, – неожиданно произносит он. – Я пойду…

– Куда это ты пойдешь? – обрушивается на него Валентина. – В дружинники пойдешь?

– Правильно, пусть другие идут! – нервно смеется Михаил. – Нет, Валентина, я пойду не в дружинники, а просто на улицу и буду ходить, как всегда, не прячась ни от кого… И не потому, что стал вдруг храбрым, а потому что не хочу больше быть трусом.

– К чему это позерство? – раздраженно спрашивает Валентина.

– Может быть, это поможет милиции найти Благого…

– Судя по тому, что никто из этих подонков тебе не звонит, и по тому, что возле нашего дома никаких подозрительных типов милиция не заметила, – тобой уже никто и не интересуется, наверно. Мы вообще зря подняли такую панику…

– Как зря – а магнитная лента, которую я у них выкрал? А «колледж» Джеймса?..

– Как, кстати, вам удалось похитить ленту? – спрашивает Черкесов.

– Когда они мне ее продемонстрировали, я хоть и пьян был, но сразу сообразил, чем это для меня пахнет, и тут же решил выкрасть ее. Стал меньше пить, но притворялся, что меня совсем развезло. Падал даже два раза и один раз возле той самой тумбочки, в которую Джеймс положил кассету с лентой. Я это хорошо заметил. А они на меня никакого внимания уже не обращали. Я и воспользовался этим. К счастью, лента была на маленькой кассетке, и ее легко было спрятать в карман. Потом они, конечно, обнаружили пропажу, и Благой, наверно, поэтому вызывал меня на улицу…

– По-моему, ты выдумываешь все, – пренебрежительно говорит Валентина.

– Тем более мне нечего бояться выходить на улицу, и я завтра же выйду, – упрямо встряхивает головой Михаил.

– А я тебя не пущу! Ты ведь не совсем здоров, и врач предписал тебе побыть несколько дней дома. Правда, Олег Владимирович?

– Да, пожалуй, – говорит Черкесов, понимая, что она очень нуждается в его поддержке. – Я, однако, засиделся у вас – мне пора.

– А чай как же?

– В другой раз как-нибудь – поздно уже.

– Жена, наверно, ждет?

– Да нет, не ждет меня никто. Я все еще в холостяках хожу, – смущенно улыбается Черкесов. – Никак не могу решиться на столь ответственный шаг.

– А на меня вы произвели впечатление храброго человека, – смеется Валентина. – И я надеюсь, вы не испугаетесь, если я напрошусь пройтись с вами по свежему воздуху? Понервничала, вот и голова разболелась…

– Одна ты что, боишься? – ревниво спрашивает Михаил. – Олегу Владимировичу не полагается, наверно, с сестрами подозреваемых прогуливаться. Зачем же нам его подводить?

– Это правда, Олег Владимирович?

– Ну что вы, Валентина Николаевна! С удовольствием пройдусь с вами. Вам действительно нужно на свежий воздух. Посмотрите-ка на себя в зеркало.

– Знаете, почему мне захотелось проводить вас? – спрашивает Валентина, когда они выходят на улицу.

– Догадываюсь. Так просто вы едва ли бы…

– И вовсе не «едва ли»!.. – смеется Валентина. – Но сегодня мне действительно очень нужно с вами поговорить без Михаила.

– Я так и понял.

Валентине хочется взять этого молодого капитана под руку, но она не решается.

– Вот вы разбираетесь в ситуации, в которую попал мой брат, а сами, наверно, думаете… Не можете не думать: как же докатился он до жизни такой? Куда семья смотрела – в данном случае я, старшая его сестра? Догадывалась ли я о чем-нибудь? Честно вам признаюсь: нет, не догадывалась. Почему? Да потому, наверно, что Михаил по-прежнему хорошо учился, а нервным и вспыльчивым стал еще с тех пор, как папа от нас ушел. То, что он в дурную компанию мог попасть, нам как-то и в голову не приходило. Казалось, что такое может произойти лишь с теми, кто без матери остался. Мать ведь почти всегда заботливей отца, не правда ли?

– Наибольшее количество преступлений совершают, однако, те подростки, которые остались без отцов. Такие ребята становятся преступниками чаще даже, чем круглые сироты. Особенно характерно это для осужденных за хулиганство.

– Казалось бы, отцы не принимают такого участия в воспитании детей, как матери, а смотрите, как получается! – удивляется Валентина. – Тут, видимо, играет роль чисто психологический фактор. Значит, не избежал этого и наш Михаил… Ему, конечно, было очень стыдно перед товарищами, что от нас ушел отец. Учиться, однако, он стал еще лучше, чем прежде, И это, как мне кажется, было у него своеобразным актом протеста. Обычно в таких случаях ребята отбиваются от рук, начинают плохо заниматься или вообще бросают учебу. В его школе уже был такой случай, и учителя боялись, как бы и с Михаилом не произошло того же. Он это почувствовал и, как мы с мамой поняли, назло своим школьным опекунам начал так учиться, что они просто диву давались. Ну а в компанию Джеймса он попал уже после смерти мамы…

Она умолкает и лезет в сумочку за платком. Черкесов невольно берет ее под руку. Но, как только она немного успокаивается, осторожно отпускает ее локоть.

В это время Валентина замечает, что какой-то обогнавший их мужчина оборачивается и бросает на них внимательный взгляд.