Текст книги "Диковинки Красного угла"

Автор книги: Николай Блохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Дух Святой, сойди на нас, очисти нас от всякой скверны, пусть услышат все о святой Юлии! – она так смотрела куда-то ввысь, что все "банкиры", "воры в законе" и прочие "топ-модели" глянули туда же. И Юлия Петровна тоже. – От нее требовали одного: принести жертву идолам, а значит, предать Христа. Предать она не могла, она желала быть распятой за Него... – Зоя сама не узнавала своего голоса. Остальные, естественно, тоже, они были просто поражены, будто и в самом деле гром небесный ударил. И этот гром, те звуковые волны, что выходили из Зоиных уст, обращал в световые, и место истязаний юной красавицы Юлии было не на острове Корсика, а здесь, перед ошарашенными первоклассниками. Она стояла обнаженная, израненная, окровавленная, груди ее были отрезаны, отовсюду из ее тела вылезало живое кровоточащее мясо, следы полосований; недавно роскошные длинные волосы были наполовину выдернуты, скомканы и тоже были все в крови. Но она смотрела ввысь так, как недавно смотрела Зоя... Нет, совсем не так, таких глаз те, кто присутствовал при истязании, не видели никогда. Эти глаза явно видели Того, ради Которого сейчас ее мучили, ради Которого она идет на крест и благодарит Его за это. Крест, меж тем, уже соорудили. И те, кто его сооружал, мучители Юлии, были совсем уже не те, когда они начинали над ней издеваться, когда за волосы ее проволокли первый раз по камням. "Да как же можно вынести такое?" – этот вопрос сидел на каждом лице всех мучителей. А когда она уже висела, и прибитая, и привязанная на кресте, все они просто в ужасе разбежались, ибо каждый из них увидел, как перед ней, изнемогающей на кресте, оказались вдруг светоносные, крылатые... никто не знал, как их назвать.

– Ангелы! – завопил вдруг главарь казни и первый бросился бежать. Осталось только двое, которые были так заворожены, что не могли сдвинуться с места.

– Умирает, – сказал один из них, глядя, как склоняется ее голова к кровавой ране вместо груди. Изуродованные губы ее улыбались.

– Нет, – раздался тут голос, – возносится к Тому, ради Которого пошла на крест.

Двое завертели в испуге головами – откуда голос? И потом подняли их кверху – голос был оттуда. И тут они увидели, как из уст распятой, будто из самой улыбки ее, вылетела голубка и устремилась вверх, к небу, навстречу голосу.

– Ой, – закричал второй мучитель, – что ж теперь с нами будет ?..

И тут глаза Юлии открылись, она подняла голову и проговорила:

– Господи, Твои слова повторяю: не вмени им греха сего! – и при этих словах голова ее окончательно поникла, а глаза закрылись.

– Сказочка, – сказал "киллер", когда все очнулись.

– Нет, не сказочка, – сказала Зоя, как обрубила. – Потом, по приказу ангела монахи сняли ее с креста и похоронили на острове Горгона, рядом с Корсикой, а на том месте, где крест ее стоял, там храм стоит. А там, где лежали груди ее отрезанные, там теперь родник-источник, и кто той водичкой омоется, если болен – выздоравливает. А камень тот, откуда водичка святая та идет, тот каждый год, в день памяти ее, 29 июля, будто росой покрывается, чудо-жидкость проступает, на молоко похожая. И тоже – исцеляет.

– Это на Корсике? – спросил один из "банкиров". Он уже думал начать уговаривать родителей свозить его туда, на камень посмотреть – на пляже на Ривьере он уже был, надо теперь на Корсику смотать.

– М-да-а... – именно этим словом подвела черту Юлия Петровна. – Ну что ж, молитвенница, мо-лит-вен-ница, – мрачно продолжила она, покачав головой. – Вот так раз, вот так два, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – а затем сказала вслух ту мысль, которая впервые сейчас за всю ее жизнь тюкнула ей в голову, мысль "соглашательскую" и ранее невозможную, – Это все-таки лучше банкира и топ-модели.

И будто искорки колющие пошли по руке, пальцы которой сдавливали скомканное письмо иерея Севастьяна.

Необычно тихо и организованно расходились "банкиры" и прочие "рок-певицы" с "топ-моделями". Зою при выходе никто не встречал, да это и не нужно было, ей дороги не переходить. Пробегающий мимо "киллер" спросил весело:

– Зойк, а там, где в молитвенники принимают, диплом дают?

Вопрос был задан уже на улице, где толпились первоклашки вместе с родителями. Все родители были уже осведомлены, ибо им сразу выложили их чада-"банкиры" о чудном желании их одноклассницы.

– Дают, – громко ответила Зоя на вопрос "киллера".

Все стоящие вокруг смотрели только на Зою.

– И диплом с отличием – тоже? – с иронией спросил один из пап.

– Конечно.

– И какой же он, красный? – задающий вопрос широко улыбнулся.

– Красный. От крови. Крест, на котором Юлию распяли – вот наш диплом с отличием!

Сзади подошла Юлия Петровна:

– Сегодня как раз можешь его получить. Посмотрим. Я твоей маме позвонила. Она в ярости, – очень ярко это прозвучало, "в ярости", обычно с детьми так не говорят, но необычное было сейчас состояние у Юлии Петровны. – А вообще-то, с именинами тебя. Ну и маму мою, она у меня тоже Зоя.

– Вашу маму не с именинами надо поздравлять, про нее за упокой надо молиться.

– Вот и молись... – после того, как Юлия Петровна так сказала, она больше всего удивилась тому, как спокойно она это произнесла.

– А я еще не умею, – очень расстроено произнесла Зоя.

– На попятную?

– Нет, – Зоя улыбнулась. – Мне вчера батюшка Севастьян сказал, что "когда ты пришел на первое занятие в школу плотников, ты еще не плотник".

– Да и то, чего за мертвых молиться.

– Юлия Петровна, мертвых нет, все мертвые – живые. Это так батюшка Севастьян сказал, а он никогда не обманывает.

Зоя помнила его взгляд, с каким он глядел на нее, когда говорил об этом. Этому взгляду Зоя поверила сразу и без оглядки и попыталась сейчас так же посмотреть на Юлию Петровну. Если бы Зоя могла мыслить по-взрослому, то ее мысль, если ее озвучить, слышалась бы так:

– Ну, почему эти взрослые, глядя на очевидные факты, разумея очевидные понятия, почему они щарахаются от них, почему их мозг все время или занят какой-то ерундой, или все время хочет пощупать то, что пощупать нельзя, хотя оно реально существует. Если сказано человеком, который сам слышал голос Христа, который был водим Им всю жизнь, что никто не умрет, но все изменятся, то почему этому просто не поверить?! Не можешь? Так направь только на это все свои умственные и душевные силы. А ты что делаешь? Подлезет к тебе какой-нибудь хлюст с бойким "помелом", скажет тебе, скорчив умную морду: вон, инопланетяне прилетели, так тут же бросишь все и побежишь, потому что – поверишь хлюсту! А апостолу Павлу – нет! Ты считаешь, что сторонней злой силы, которая диктует тебе всю твою жизнь твои поступки, в природе нет, что ты все сам. Тем хуже для тебя. Раб из рабов страстей своих, себя считает властелином их. Вот дан тебе разум и разум немалый, плывешь ты на лодке своей по житейскому морю, дары моря собираешь, в мешок запихиваешь, вон уж берег другой скоро, где другая жизнь. Но лодка обветшала и стала погружаться. Выбросить надо мешок за борт, освободиться от балласта, а ты? Ты начинаешь жадно поедать из мешка, мол, до берега не дотяну, так хоть объемся. Ну не идиот? Или та же лодка течь дала, и затычка вот она, перед тобой, и молоток рядом, а ты сосредоточенно (и талантливо!) размышляешь на тему "Есть ли жизнь на Марсе?" И ведь видишь течь и средства к ее ликвидации, так нет же, все у тебя затмило. И участь твоя – на дно, вместе с твоим талантом.

Ничего этого не могла Зоя ни подумать, ни сказать, одного желала, чтобы взгляд ее на Юлию Петровну направленный, был хоть чуть-чуть таким, как у иерея Севастьяна.

– И что, эта девочка, Юлия на кресте, тоже жива по-твоему?

– Конечно! – воскликнула Зоя, – И она обязательно молится за вас. Ведь у нее диплом с отличием.

– Эх, меня там не было, я бы этих козлов-мучителей своей винтовкой!..

Да, не мог слышать этих слов учитель Юлии Петровны, которого она всегда называла великим и произносила так, что написать хотелось большими буквами! В гробу б перевернулся учитель от таких слов, да вот не осталось ничего ни от гроба, ни от того, что внутри, все сгнило. Всю свою жизнь ведь положил великий на то, чтоб девочка Юлечка всегда б была на месте тех, кого она сейчас назвала козлами.

Вздохнула Юлия Петровна и подвела итог:

– Ну, что ж, удачной тебе защиты диплома. Поглядим, – и увидела, как опять по щеке Зои из правого глаза ползет капелька. И будто звон-перезвон от ее падения. – Что слезу пускаешь, страшно?

– Нет, не страшно. Жалко.

– Меня?!

– Вас. Вдруг вы опоздаете?

– Куда это? – опешила Юлия Петровна

– Туда, где вас ждет мученица Юлия.

"Нет, как говорит, а? Как излагает, малявка..."

Вздохнула Юлия Петровна, развернулась и пошла прочь, чуть задержавшись взглядом на надписи на колоколе "ВО СЛАВУ БОЖИЮ". Всю дорогу она размышляла о Зое, о той Зое, которая предстала перед ней сегодня. Точнее, не размышляла, размышлять она сейчас не могла, она просто созерцала направленные на нее недетские глаза (да невозможно ж научить малолетку такому взгляду!), и слушала то, о чем она говорит (а это вообще ни в какие ворота!..). Ехала же Юлия Петровна к Зоиной бабушке, и, спроси ее сейчас, когда две трети дороги уже проехала – зачем, она бы вряд ли ответила. Сейчас она ехала, как бы по инерции, под впечатлением от того взрыва в ее возмутившейся душе, когда произнесено было слово "молитвенница". Услышав слово, она была готова тут же, хоть на чем, хоть на загривке беса, как Вакула, перенестись к Зоиной бабушке и – расправиться! Сейчас этого желания не было. Ну так зачем ехать-то, выйди, и – назад. Но не могла она этого сделать, мешало что-то, а что, она и сама не знала.

"Во денек! То сикилявка командует, то вообще, не пойми чего, всякое "чего-то". Стареем..."

"А за старостью – смерть, – вдруг услышала она голос внутри себя. – И быть может, сейчас, в этом вагоне, хватит инфаркт и – все".

Она закрыла глаза и тут увидела улыбку распятой Юлии. Улыбку крупным планом, губы распятой были прямо напротив глаз Юлии Петровны. На губах возникла вдруг голубица и, обхватив крыльями голову Юлии Петровны, устремилась вверх. "Куда ты, не хочу!.." Но через мгновенье уже совсем другое испытывало все ее существо: да как же можно не хотеть туда, откуда идет такой свет?! Но тут голубица отделилась от Юлии Петровны, точнее некая сила оторвала ее от голубицы, и дальше ввысь голубка полетела одна. "А я? А меня?!"

– Эй, бабуля, ау! Задремала? Все, приехали, конечная...

...Едва Юлия Петровна вошла в открытую дверь, она застыла у порога. Прямо на нее смотрели с иконы пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка, и черные пятна на них от запекшейся крови Севастьянушки-богомаза. И нимбы сияющие от голов юноши и девушки были тем светом, куда улетела голубица, и куда не пустили Юлию Петровну. И будто мать ее на коленях рыдает перед иконой о тяжко болящей Юлии..

– Здравствуйте, Юлия Петровна, мы ждем вас.

Очнулась. Перед ней стоял иерей Севастьян.

Зоина мама была не просто в ярости, но в бешенстве. Эти два состояния души отличаются друг от друга тем, что ярость хоть как-то контролируема. Во-первых, полный провал получился с плакатом, который надо было сделать за одну ночь. Она сделала. Она всегда делала все, что обещала. Идея плаката состояла в том, чтобы прижучить власть имущих казнокрадов, из-за которых не платят пенсий и зарплат. Заказывали плакат, как они сами себя называли, красные патриоты. Они обещали не воровать, платить все вовремя, снизить цены и не трогать Церковь. Последнего Зоина мама не поняла: что за перевертничество такое? Ей объяснили, что это – не перевертничество, а тонкая политика – до власти дорвемся, а там поглядим. Плакат сначала понесут с демонстрацией к мэрии, а затем растиражируют для всех городов и весей.

И мама прижучила. Плакат она сделала размером восемь на десять метров, сделала составным из восьми кусков, каждый длиной в четыре метра и высотой в два с половиной метра – как раз размер стены ее комнаты-мастерской. Куски выносили на улицу и там скрепляли между собой. А утром водрузили над толпой, то бишь над демонстрацией к мэрии.

Плакат получился многоплановым, в карикатурном стиле, как и положено, когда нужно прижучить. В центре плаката находилась многоголовая гидра, полупрозрачное, страшно-чешуйчато-перепончатое тулово которой представляло из себя явно здание налоговой полиции, недавно выстроенное, вычурное, огромное, со всякими наворотами и в общем-то нелепое, но стоившее жуткие миллионы долларов, что и обозначено было на тулове соответствующей цифрой, составленной из долларовых бумажек, которые горели, принося гидре очень сильную боль. Тулово было переполнено проглоченными трудящимися, которые тянули руки и орали своими несусветно тошнотворными злобными мордами (довели трудящихся – главная суть плаката), требуя свое. И при этом дрались друг с другом, а наиболее сообразительные рвались к выходу, а выход был не где-нибудь, а в заднем проходе у гидры. И перед выходом тоже дрались, еще более беспощадно.

Но венцом сего творчества Зоиной мамы явно оказались шеи и головы гидры. Всю ненависть, что жила в маме, а жило ее там предостаточно, вложила она в изображение шей и голов гидры. Сто шей гидры выходило из тулова, и о! каких шей! Шеи гидры – это всего лишь гнущиеся трубы. Можно ли их изобразить так, чтобы они вызывали не просто отвращение и гадливость, а оба эти ощущения, возведенные в куб? Можно, если за дело берется Зоина мама и окормляет это дело своей ненавистью. То, что на шеях красовались кровоточащие отвратительные язвы, отталкивающие бугры, источающие гной, всякие складки из рваной кожи и все такое прочее, все это ерунда, если в совокупности сие создание не пропитано небывалой силы ненавистью, которая тут же начинает дышать на зрителя, дышать чем-то совершенно уж ненадобным. Даже если бы на плакате вообще голов не было, все равно ничто, ранее сотворенное кистью, и близко стоять не могло с маминым плакатом по силе впечатления. Но головы-то были! И каждая шея завершалась двумя головами. На головах имелись все гадости, что несли на себе шеи. Ну и еще непередаваемая бесформенность, но главное – глаза и пасти.

Ничего нет страшнее человеческих глаз. А если в них еще вложена страшнота нечеловеческая, да с сохранением индивидуальности того, кого хотели нарисовать... А пасти хватали и жрали доллары, падающие сверху. А глаза, которых и зенками-то не назовешь, зыркали по трем направлениям: с жадным вожделением – на доллары, с остервенением – на головы, соседки по шеям, и с воющей тоской – назад, на тулово свое, на котором горели доллары, а это, чувствовалось, было довольно больно. А тоска, источавшаяся из кошмарных глаз, была в самом деле воющая. Всем, взирающим на плакат, казалось, что они ее слышат. Главное же, что несмотря на предельную обезображенность и карикатурность, все двести харь гидры, устремленных к долларам, были узнаваемы с первого взгляда. И еще: Зоина мама ухитрилась сделать так, что все узнаваемые были окарикатурены в сторону смеха, причем из возможностей и средств смехокарикатуры она выжала все, до последнего предела. Узнаваемые вызывали не просто смех, но истерику смеха. Вкупе с ощущением ужаса, воющей тоской и дыханием ненависти. А двести харь узнаваемых были вот кто: все президенты распавшегося Союза, кроме России (о нем позже), все российские министры, председатели комитетов и аппарат президента, а также все, ими недавно бывшие. Особенно досталось генералам. Их раззявленные пасти держали в зубах (из-за жадности) еще и генеральские фуражки, чтоб и туда сыпались доллары. Мама подрабатывала мытьем полов в Министерстве обороны и то, что видела и слышала там, приводило ее просто в неистовство. Кроме упомянутых, в число узнаваемых вошли: главари всех политических партий и общественных движений, избранные персоны из Государственной думы, все обозреватели и ведущие (без исключения) с телевидения, особенно впечатляющ был один с грузинской фамилией, но явно не грузин, самые известные трясуны-гитаристы, рок-вокалисты, народные артисты, писатели-поэты, банкиры центровых банков, губернаторы, прокуроры и, напоследок, верхний сосед Зоиной мамы, однажды спьяну заливший ее квартиру.

Перед гидрой стоял сам российский президент. В одной руке он держал громадную кошелку, а второй швырял в нее доллары, на которые и лезла многоглавая гидра, проглотившая в налоговое свое брюхо страждущих трудящихся. Но до проглоченных доллары не доходили, где-то по дороге пропадали. Из кошелки в нижний левый угол плаката тянулись трубочки, к которым присосались закордонные воротилы и высасывали все, что могли. Сразу узнавались Сорос, Бжезинский, все последние президенты США и др. Ключевой же фигурой плаката смотрелся богатырь в красной рубахе до колен и без пояса, в сапожищах необъятного размера, которыми он попирал отчего-то гаишные жигуленки, из которых уползали и разбегались жалкие гаишники, а из их карманов вываливались те же доллары. Суть же плаката состояла в том, что богатырь в левой руке держал кувалду, размером в полтулова гидры, а в правой – факел. Композиционное сочетание богатырской ручищи и неподъемной кувалды в ее руках потрясало своею мощью. Каким взглядом богатырь терзал гидру нельзя и представить. Через несколько мгновений с гидрой будет покончено: кувалда в могучей мускулистой руке уже подлетала во всей своей могучей неотвратимости к тулову. Аж зажмуриться хотелось, чтоб не видеть, что сейчас случится с туловом, а случиться может лишь одно: сейчас от него останутся одни ошметки. Сразу, правда, вставал вопрос: а что же будет со съеденными, но живыми трудящимися, которые хотят жрать и денег просят? Но сразу же вопрос и отпадал, ибо ничего, кроме тех же ошметок остаться от них не может. Факел же, видимо, для того, чтобы ошметки вместе с останками трудящихся сжечь. А также ясно было, что если кто останется, то ни пенсии, ни жратвы им от богатыря не дождаться, ибо кроме как крушить и жечь, он вряд ли что умеет.

Творческая тайна сюжета навсегда останется тайной мамы и той силы, которая водила ее рукой. Суть же скандала для мамы такова: она потребовала фотокарточки тех, кого надо прижучить, что немедленно исполнили. Она вынимала из колоды фото, мгновенным броском-взглядом запечатляла в себе персонаж, в течение минуты переводила запечатленное на картон и подписывала. Но беда в том, что в этой колоде затесалось и фото шефа красных патриотов и оно оказалось последним (может, враги подкинули?). Механически, уставшая Зоина мама вставила в плакат и его, во всем мерзостно-карикатурном блеске. Мало того, он оказался в центре, без подписи (белая краска кончилась), самым большим и присутствовал на шее один, без соседа. Рисуя, мама экономила, и под конец-то и наэкономила в два раза больше места, чем для остальных харь-персонажей. Как и повелось со всеми мамиными работами, из-за спешки и размеров плакат целиком никто не оценивал. Утром плакат водрузили над лидером и его приближенными и они, естественно, видеть его не могли, ибо шли к мэрии как раз под ним. Шедшая сзади остальная группа соратников и рядовые члены в лице бывших трудящихся, съеденных гидрой, видели только пустую тыльную сторону плаката. Но зато сторонняя проходящая публика видела все! И из окон тоже. Вскоре пол-Москвы устремилось поглазеть на диво-дивное. К мэрии подходила несметная толпа, и первым, кто должен был сразу броситься в глаза зрителю, это, увы – лидер красных патриотов.

Старый мамин приятель-бизнесмен и одновременно ответственейшее лицо мэрии (у нас это запросто), с рюмкой коньяка в руке подошел к окну и увидел плакат. Остолбенело замер. Рюмка полетела на ковер, глаза приятеля полетели из орбит, челюсть отпала. Он зажмурил глаза и боднул головой туда-сюда. Открыл веки, приник лбом к окну и только тут расхохотался. Через несколько секунд он, держась за подоконник и, не отрывая глаз от плаката, конвульсивно дергался, исторгая изо рта больше плачущие звуки, чем хохот. Вошедший мэр изумленно уставился на маминого приятеля, затем подошел к окну и прошел те же стадии реакции, что и его подчиненный, только коньяку при нем не было. Наконец, оба рухнули на ковер и, захлебываясь, долго катались по персидскому ковру, даже успокоительным их отпаивать пришлось.

На улице же лидер красных патриотов, недоумевая, почему кругом стоит стон, плач и смех, который вполне можно было назвать ржаньем, вышел, наконец, из-под плаката к трибуне, но, увидев направление взглядов ржущих, обернулся к нему. И увидел себя. Сердцем он не страдал, нервы имел крепкие, мышцами лица управлял вполне, он только застыл привороженно, правда, комок слюны все-таки сглотнул. На плакате рядом с ним соседствовали хари его врагов: демокосмополитов, либерало-кадетов и прочих и даже некая неприятная символика в этом виделась. Главное, обидно было, что из-за размеров из его пасти торчало гораздо больше сожранных долларов, чем у соседей, что было исторической неправдой. Живые вражьи лидеры были здесь и тоже рядом, как на плакате, и тоже находились в истерике. Наконец, заржал и красный патриот. Те же, кому на плакате было не до смеха, проглоченные трудящиеся, смеялись пуще всех, может от того, что теперь им явно не дождаться ни пенсии, ни зарплаты. Так хоть посмеяться вдоволь.

А над истеричным хохотом стоял гул колоколов с соседних храмов, шла самая торжественная, самая сокровенная часть литургии: сходил Дух Святой на предложенные Честные Дары, которые воплощались в Тело и Кровь Христовы.

В ответ на ругань по телефону со стороны заказчиков, Зоина мама ответила руганью еще большей и, наконец, рявкнула, что все они, кто на плакате, одним миром мазаны и всех же их и послала куда подальше. Она была уже больше чем расстроена звонком Юлии Петровны, да еще дед Долой учудил! Самый первый звонок ей, после того, как она отправила шествие, был из дома престарелых. Звонил сам главврач, что являлось событием чрезвычайным. А оно и было чрезвычайным, она едва трубку не выронила: оказывается, дед Долой в себя пришел, стал различать предметы и окружающих, а также кое-что соображать. И первое, что он сообразил – вызвал бабку и результатом этого вызова явилось его решение (Решение, а? Каково!..) у попа исповедоваться. "Да ну и ладно, – сказала она себе после того, как отлегло от сообщения. – В конце концов, мне-то что? Ихней воли я не командир". Звонок же Юлии Петровны поверг ее в ужас. Да еще тут телефонные разборки с заказчиками. Появись Зоя перед ней в тот момент, ох, не известно, чем бы все это могло кончиться. Но Зоя появилась много позже. Она думала, что мамы еще нет дома и вдоволь накаталась на горке, всем при этом делая сообщение, что у нее сегодня именины. Подходя к дому, она почувствовала тревогу и беспокойство. Остановилась. Достала из кармана шубы бумажечку с молитвами, которые написала ей бабушка. Прочла вслух первую:

– "Святые мученики Севастьян и Зоя, молите Бога о мне".

Затем вторую:

– "Огради меня, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякаго зла".

Животворящего... Еще одно слово, вчера услышанное.

– Да, Заинька, – говорила тогда бабушка, – когда такими словами огородишь себя, то ничего не страшно. Эти ж слова не людьми придуманы, они нам с неба спущены. Божиим словом огородишься – в Руке Божией находишься, а если черным словом, то в лапе бесовской, – бабушка медленными плавными движениями перекрестилась.

Перекрестилась сейчас и Зоя, вздохнула и твердым шагом пошла домой, говоря про себя еще одну молитву из бумажечки:

– "Боже, милостив буди мне, грешной".

– Ну, здравствуй, мо-лит-вен-ница, – сама мама предполагала, что в ее голосе будет гораздо больше силы.

Возможно, большая часть ее, предназначавшаяся для дочери, в картину ушла.

– Здравствуй, – тихо сказала Зоя.

– Предательница.

– Я не предательница, мама, я была бы предательницей, если бы не крестилась.

– Это как же? – очень удивленно смотрели мамины глаза на дочь.

– Тогда бы я предала Христа.

Дернулась было мамина рука, однако дальнейшего движения пока не последовало.

– Ну-ка, покажи-ка его, хранителя вселенной. Я уж тут с бабкой твоей поговорила.

– Ты не будешь ее убивать, мама?

– Подумаю. Сначала с тобой разберусь. Ну!

Зоя вытащила нательный крестик на веревочке. Мама взяла его в руки и уперлась в него тяжким взглядом. Будто гвозди вбивала в руки и ноги Распятого, изображенного на кресте. Или так показалось уставшей уже Зое. Мама с силой дернула за крест, но веревочка не оборвалась

– Мама, если ты сорвешь его с меня, я другой одену.

Мама прикрыла глаза, часто задышав, постояла так немного и, подняв веки, спросила:

– Не отдашь?

– Нет.

– Это окончательно?

– Да.

– А чего слезу пускаешь?

– Я молюсь, мама.

И будто звон послышался в ушах мамы. Она секунду постояла, прислушиваясь, и тут ее прорвало. В доме мамы имелось много чего специфического для ее многочисленных хобби: например, охотничий нож фирмы "Золинген", а также кожа гренландского моржа, в виде плетеного упругого хлыста. После охоты вторая ее страсть была верховая езда. Она ходила в платный манеж и хлыст предназначался для понукания лошадей. Ни разу им не воспользовалась, ибо лошади безропотно слушали Зоину маму. И вот взлетел хлыст в маминых руках над обнаженным задом Зои, и сидела она на ней, как на лошади. Боль от первого удара была почти невыносимой. И после этого удара Зоя поняла и поверила, что теперь она вынесет все. Потому что – "почти". Полосующая сила моржового хлыста была едва ли слабее золингеновской стали, хотя, конечно, гвоздей кнут не рубил. Но и малой доли той жуткой силы, что обрушилась при первых ударах на Зоину обнаженность, хватило бы, чтобы превратить ее в кровавое месиво, а боль сделать непереносимой. Непереносимой – значит, нельзя перенести, значит, обязательно сделаешь то, что от тебя требуют, раз не перенес. И когда свистящая, полосующая сила касалась уже обнаженности, вырвалось из всего ее существа:

– Севастьян, Зоя, мученики родные, защитите!

Вырвалось не изо рта, а именно из всего существа: и сознания, и тела. Она и сама не понимала, как у нее это получилось, но даже страха она не чувствовала, уверенность была, что здесь они, Зоя и Севастьян, позови только – и веревочку ничем не оторвут и себя подставят на пути хлыста. Вот и получится "почти". Боль должна быть, это она точно знала, и боль очень сильная, но переносимая. Если нет боли, это не страдание за свой нательный крест, это комедия. И сам крест ее лежал сейчас на полу, а губы Зоины упирались в Распятого на нем, и через губы она чувствовала, как идет туда, где полосуется ее тело, заживляющая сила. Полосы кровавые оставались, но кровавого неизбежного месива не было. И вдруг удары прекратились и она услышала мужской голос:

– Э, э, Сашка, ты что, с ума сошла?!

И сразу голос ее мамы, сидевшей на Зоиной шее:

– Отстань!.. Отпусти!.. Ты как вошел?!

– Дверь открыта, вот как.

Зоя узнала голос. Это был голос старого маминого приятеля, идеологического направителя, ныне банкира и бизнесмена. Он все-таки стащил маму с Зоиной шеи, отнял хлыст и поднял Зою.

– Стоять можешь?

– Могу, – тихо ответила Зоя.

– А ты чего улыбаешься? Ты месяц сидеть не сможешь... Чем ты так мать довела?

– Она объявила себя христианкой! – яростно выкрикнула мама. – А христиан в моем доме не будет!

Старый приятель внимательно вгляделся в Зою, потом оглянулся на маму.

– М-да, – изрек он, жуя губами, – Зоя, подвешенная за волосы против Диоклетиана... – помолчал и спросил затем Зою: – Это серьезно?

– Да.

Ухмыльнулся.

– А, говорят, молодежь только рок пляшет, а тут вон младенцы...

– Я не младенец.

– Я вижу. Ладно, иди ложись, на пузо ложись и штаны не одевай... Тихо, Сашенька, уймись, сказал!

Когда Зоя ушла, встал перед мамой и сказал:

– Ну что, воительница с Богом, вырастила мученицу? Сиди, сиди, не рвись, я сказал! Не пущу. Лучше водки налей. И мне. Я еще принес... Не пороть надо, Сашенька, а на тормозах спускать.

– Скоро доспускаете, все пропускаете!..

– Эт-точно, уже вон как потекло. Одно сегодняшнее представление чего стоит. Ты теперь герой дня. Сам Сорос, между прочим, тебя по Москве ищет, хочет плакат купить за любые деньги. Я не дал его уничтожать, спрятал разобранный. Слушай, ну неужто я в самом деле такой, каким ты меня изобразила?

– Ты хуже.

– Гм, а, впрочем, вполне может быть. Все, кто в пирамиде власти, они, наверное, все такие. А чего ж ты себя намалевать забыла?

– А я вне пирамиды.

– Это точно. Ну так и не трожь пирамиду! А впрочем, ты не причем... Наша пирамида, Сашенька, она несокрушима была ни снизу, ни извне, ни диссидентами-подкопщиками, ни натовскими авианосцами. Ее можно расшатать только сверху, что и сделано. Однако пирамида все равно цела. Так, слушай, что, у твоей Зои так далеко зашло?

– Дальше некуда.

– Твоя маман обработала?

– Да.

– Слушай, а может, ну и пусть?

– Нет! Будет упорствовать – выгоню из дому. А еще одно "ну и пусть" – выгоню тебя.

– Тогда пока умолкаю. Выгонишь, когда допьем. А все-таки, Сашенька... Ну сама ж говорила, что от этой темы в этой стране никуда не скроешься. Нет, Зайки касаться не будем, не волнуйся... Ну чего ты вот эдак взъедаешься, тигрой вскидываешься, мустангом взбрыкиваешь? Да ты наливай, не перебивай... Шеф-то мой, ныне сверхпочетный пенсионер, прав ведь он, когда говорил, что тему эту вообще поднимать не надо, а коли будет надо, добавлял он, Мы эту тему сами поднимем Сверху. Все сверху, Сашенька. Возьмут и напишут в один прекрасный момент в центральной газете: "Ошибочка, мол, была, Он есть, оказывается". Ну а если Его нет, зачем же заострять, что Его нет, тем более хлыстом? Отвлечь надо, хоть на что – на игры, на лошадей, да хоть на тряпки, танцульки, мальчиков, раз тебе так непереносим Бог. Отвлечь, а не пороть. А мне, знаешь... наливай. Мне вот все равно, есть Он или нет. Устойчивости того, чему я служу, Он не нужен, но Он и не мешает устойчивости!.. И ты знаешь, – направитель почесал нос и вышло довольно смешно, – я, если хочешь, даже не совсем понимаю, зачем была тогда, в двадцатых, ну и позже, такая оголтелая борьба против Него, несуществующего. Столько народу вырезали... Они же, церковники, объявили лояльность власти, зачем их резать дальше? Не понимаю. Впрочем, на моем посту таких вопросов лучше не задавать... Слушай, Сашенька... наливай... а если все-таки вдруг выяснится, что Он вдруг есть, а?

– Объявят в центральной газете?

– Нет, ну, научно там выяснится, ну, какая разница... Не директивно, а реально – есть!

– Тогда я выражу Ему протест, – спокойно ответила Зоина мама, затягиваясь американской сигарой, принесенной гостем. – Протест в том, почему Он так прячется, почему вообще... мир во зле лежит, если Он – начальник мира? Почему, если Он – всесилен, то у Него заповеди такие?!