Текст книги "Первые принципы философской антропологии"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

г) «Встань и иди!»

Если Бог понимается как бесконечное бытие, то Библию естественно рассматривать как откровение этого бытия (Космоса, жизни, человеческого существования). В этой великой книге природа и человек поведали людям о своих тайнах, истинах и принципах. Об одном таком принципе мы хотели бы здесь напомнить.

В «Русском Паломнике» опубликован «Призыв Св. Германа, Аляскинского чудотворца», первого Просветителя и Апостола Америки, пришедшего со Св. Руси. Положения, изреченные Самим Преп. Германом, предваряются рассуждениями (см. Призыв Св. Германа 1991, 6) со ссылкой на следующее место из Деяний святых апостолов: на вопрос апостола Павла «Господи, что мне делать?» Иисус Христос ответил: «Встань и иди!» (Деян. 22, 10).

Данный афоризм имеет несколько смысловых оттенков. Простые, но гениальные слова обращены к человеку, потерявшему себя, грешнику и заблудшему. Более того, они могут быть отнесены к любому феномену социальной и духовной жизни. «Встань и иди!» – слова Иисуса. Но устами Христа говорит природа, глубокая человеческая мудрость, выражающая закон жизни, ее утверждение и противостояние смерти. «Встань и иди!» – это формула бытия, не только моральная, но и онтологическая истина.

Этот принцип означает, что падший снова и снова поднимается и идет, творя новую жизнь. Именно на пути созидания происходит очищение от скверны. Уже сам факт восстания устраняет, скажем, существование на коленях. «Встань и иди!» – это механизм обретения совершенства, это технология успеха в любом деле, секрет победы над окружающим абсурдом и самим собой. Здесь также важен и другой мотив: человек сам встает и сам идет. Бог не ведет, не тащит его в свой рай, т. е. не лишает индивида свободы выбора и не навязывает ему свою волю силой.

«Встань и иди!» предполагает, что всякий грешник может возродиться, если захочет. Евангельская рекомендация решает проблему реального, а не формального покаяния, покаяния не на словах, а на деле.

Сегодня в России немало пропагандистов агрессивной идеологии, назначение которой сводится к тому, чтобы ошеломить людей характерными знаками: совки, быдло, рабы, ленивое стадо и т. п. Эти «просветители» при случае не преминут подчеркнуть свою правоверность и предъявить новенький сертификат христианина. Однако их трудно назвать верующими. Они не поднимают человека, как Господь апостола Павла; они повалили его в грязь и испачкали, как могли. Они целую нацию сделали жертвой, а сами превратились в духовных палачей. И они же рассуждают о милосердии и призывают к покаянию. Но что оно означает? Море слез или пожизненное стояние на коленях?

Настоящее покаяние совершается тогда, когда поступают согласно библейской мудрости: «Встань и иди!». Только в этом случае можно достичь поставленной цели, измениться к лучшему. Если кто-то оступился и упал, а затем встал и пошел, тот уже превзошел самого себя. Покаяние существует не для унижения, но возвышения человека. Подлинное покаяние – это нечто иное, чем обыкновенный мазохизм. Оно предполагает добрую волю, творчество, преодоление прежнего неудовлетворительного состояния. Эффективная самокритика реализуется в положительном саморазвитии, а не в положительном самобичевании.

Э. Фромм в «Душе человека» приводит слова великого хасидского учителя Ицхака Меира из Гера: «Кто постоянно говорит и рассуждает о содеянном им зле, не перестает думать о совершенной подлости, тот погружен в то, о чем он думает, полностью поглощен этим, и, таким образом, он пребывает в подлости: такого, конечно, невозможно обратить, поскольку его дух огрубел, сердце покрылось плесенью, и к тому же он впал в уныние. Чего ты хочешь? Как ни размешивай грязь, туда или сюда, все равно останется грязь. Согрешил не согрешил – что с того на небе? Пока я об этом размышляю, я могу все же нанизывать жемчуг на радость небу. Потому и говорится: „Отступись от зла и твори добро“ – отвернись полностью от зла, не думай о нем и твори добро. Ты совершил несправедливость? Так делай в противовес этому праведное дело» (цит. по: Фромм 1992, 92–93). Фромм также указывает, что в еврейском слове, обозначающем «покаяние» – teschuwah – «возврат» (к Богу, к самому себе, на правый путь), нет ничего от самоосуждения (см. Фромм 1992, 93).

Таким образом, даже в том случае, если бы какой-либо человек или народ являлись бы великими грешниками, они не заслуживали бы нескончаемого потока оскорблений и издевательств. Действительная помощь для человека заключается в поистине чудотворных словах: «Встань и иди!». Здесь истина, здесь добро.

Одним словом, библейский императив оказывается принципом самотворения, воскресения жизни, общества и человека. «Встань и иди!» есть принцип самого Бога, т. е. бесконечного бытия. Эта норма сохраняет автономию субъекта и демонстрирует уважение к нему, веру в его силы и возможности. Данная ориентация справедлива и по отношению к любой общности, нации, человечеству в целом. Более того, она является ценной установкой для человеческой души, разума и философии, указывая на необходимое условие их развития.

Итак, первые уроки светской теологии свидетельствуют о том, что она может предоставлять новые возможности для верификации различных теоретических дискурсов и эпистемологий. Атеизм, отвергающий Бога, отрицает бытие. Но философия не может позволить себе подобный жест. Бесконечное бытие есть, существует, и от этой данности невозможно отвернуться. Кроме того, осуществляя негацию бытия, философия отрицает саму себя, поскольку также принадлежит бытию. Поэтому важнейшая метафизическая проблема заключается в том, чтобы адекватно понять религию, ее знание и опыт.

Обращаясь к понятию Бога, я не являюсь advocatus dei. Я выступаю адвокатом бытия, жизни и человека. Светская теология представляет интересы философии. Изучение религии, ее онтологического фундамента способствует развитию философии, эвристического потенциала человеческого разума. Светская теология имеет основания сказать: некоторые теологи плохо понимают своего Бога.

Но как же быть с тенью Протагора, которая окончательно накрывает библейского Бога? У нас пока нет оснований отказываться от первоначальных рассуждений. Золотое правило нравственности, воспроизводящее мысль Протагора «Человек есть мера всех вещей», софистично и потому ложно. Это правило отменяет Бога как объективную меру всех вещей, делает Его ненужным для оценки дел человеческих. Однако бесконечный Бог-бытие также является мерой наших деяний. Человечество, руководствующееся золотым правилом нравственности, в действительности не ведает Бога, т. е. объективной нормы, объективного принципа, логоса бесконечного бытия. Воистину трижды прав Гераклит, сказавший: «Хотя этот логос существует вечно, люди не понимают его – ни прежде чем услышат о нем, ни услышав впервые».

Поскольку объективный логос, объективная сущность бесконечного бытия существует, то ни отдельный индивид, ни человеческий род в целом не может быть мерой всех вещей. Человек даже в своих мыслях является партнером бытия. Он способен к со-прояснению и со-творению бытия. Поэтому его дела должны быть соотнесены с объективным законом меры, с мировым логосом, с объективной сущностью бесконечного бытия (на другом языке: с Богом).

Если Бог понимается как бесконечное бытие, как бесконечная сущность физического мира, то Библию естественно рассматривать как откровение этого бытия (Космоса, жизни, человеческого существования). В этой великой книге природа и человек поведали о своих тайнах, истинах и принципах. Однако никакое отдельное откровение о бесконечности не может быть абсолютным, безошибочным, безгрешным. Откровение о бесконечности есть бесконечное откровение.

Глава 3
Человек и его бытие

3.1. Человек как homo creans

Человек есть микрокосм, дитя творческого бытия, поэтому он изначально является не только тварным, но и творческим существом, homo creans. Его творчество есть не что иное, как продолжение творчества Космоса, как форма космического творчества. Творчество есть неотъемлемое свойство человека. Человек способен творить себя. Разумеется, рутина жизни способна блокировать творческую натуру личности и сводить ее к минимуму. В этом, в частности, заключается опасность механической, полумертвой действительности. Но только мертвые не способны к саморазвитию.

Герман Гессе однажды сказал: «Я верую в человека как в некую чудесную возможность, которую даже самая большая грязь не заставит померкнуть…» (Гессе 1990, 155). Воздерживаясь от гуманистического энтузиазма последних слов, мы разделяем его идею. Действительно, человек является «чудесной возможностью», поскольку обладает творческим началом, которое постоянно взаимодействует с изменяющейся окружающей средой. Будущие результаты этого взаимодействия не предопределены и заранее точно не известны, поэтому женщины и мужчины всегда заключают в себе некоторую тайну, но открытую для разума и самопознания.

Иными словами, человек, как и Космос, имеет таинственную, но интеллигибельную сущность. Познание человека безгранично, если его самотворение не имеет пределов. Поэтому от окончательных оценок живого человека (человечества) лучше воздерживаться, поскольку вместе с его саморазвитием изменяются и сущность, и существование, истины человеческого бытия.

Сегодня наука располагает определенными свидетельствами творческой природы человека. Так, Эрих Фромм доказывает, что самые сильные страсти и потребности человека коренятся в особенностях его существования (см. Фромм 1988, 449). Среди таких потребностей выделяется трансценденция через творчество или разрушение. Необходимость самореализации ставит индивида «в ситуацию крайнего выбора – создавать или разрушать, любить или ненавидеть». По мнению психоаналитика, как потребность создавать, так и воля к разрушению коренятся в природе человека. Желание разрушать возникает тогда, «когда не может быть удовлетворено желание что-то создавать» (Фромм 1988, 458).

Но что такое творчество? В платоновском «Пире» имеются замечательные слова: «…Рождение – это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному существу» (Платон 1993, 117). Под рождением же можно понимать не только воспроизводство жизни, но и творчество. Как говорит Платон, «все, что вызывает переход из небытия в бытие, – творчество, и, следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать творчеством, а всех создателей их – творцами» (Платон 1993, 115).

Творчество представляет собой не что иное, как рождение новых идей, чувств, образов, материальных продуктов человеческой деятельности. Поэтому в творчестве можно видеть проявление бесконечного в конечном, бессмертного начала в смертном существе. Благодаря творчеству люди становятся, так сказать, богоподобными. А человек-тварь навсегда остается неполноценным созданием, которое обречено на страдание, на бесперспективное существование, деградацию и непременную смерть.

Между тем существует духовная традиция, которая расщепляет человека надвое. Ему оставляют пассивность, страдание, а активность, творчество отдают сверхчеловеку. Это – традиция униженного человека (например, христианство, концепция Ф. Ницше). С этой точки зрения человек не имеет объективной ценности, поскольку он – тварь, а не творец. Когда же человек представляет собой одно лишь тварное образование, то он навсегда оказывается страдающим существом, которое вызывает одно лишь сострадание. Для своего избавления человеку предлагается трансформироваться либо в богочеловека, либо в Ubermensch. В любом случае человек прекращает свое существование, но… приобретает ценность. Странная логика: человек должен умереть, чтобы возвыситься, спастись. А кое-кто в этой «трансценденции» усматривает высший гуманизм.

Однако из унижения не может родиться уважение. Перманентное унижение гибельно как для природы, так и для человека. Нормальное развитие человека связано с пробуждением и культивированием в нем интеллектуального, эмоционального и практического творчества. Но этот процесс означает становление человека, а не сверхчеловека. Именно творчество возвышает человека, преодолевает в нем тварное, страдающее существо. Чтобы превратить человека в мутанта, достаточно отнять у него возможность творить. И наоборот, благодаря творчеству человек становится человеком. Вакуум творчества жизненно опасен.

Если творчество, по Платону, осуществляет «переход из небытия в бытие», то разрушение вызывает обратный процесс: трансформацию бытия в небытие. Творчество утверждает жизнь, разрушение умножает смерть. Если же однажды творчество, т. е. «переход из небытия в бытие» прекратится, то воцарится полное Ничто. Когда творческое начало человека подавляется неблагоприятными условиями его существования, в нем начинает доминировать одна лишь тварность, с которой связаны пассивность и страдание. Эти качества неуклонно приближают человека к небытию, способствуют его умиранию. Страдающее бытие прогрессирует в ничто. Страдание очаровано смертью. Ничто есть энтелехия страдания. Ничто является тем пределом, к которому (даже с известной легкостью и желанием) стремится пассивность; и потому страдающее бытие само по себе является наполовину небытием. Страдание сродни ничто, и потому оно ничтожит.

Как говорил один из персонажей диалога «Пир», «ведь чего сам не имеешь, того и другому не передашь…» (Платон 1993, 105). Человек деструктивен тогда, когда он опустошен. Разрушают не от величия, но от ничтожности духа. Небытие способно исторгать из себя только небытие, т. е. смерть.

Террористы, взрывающие дискотеки, и политики, истребляющие людей, представляют собой один и тот же тип: они переполнены ничто. Их деятельность – это эманация смерти. Такие лидеры могут строить концентрационные лагеря, стирать с лица земли города, устраивать геноцид. Но они не могут самого главного: созидать и утверждать человеческую жизнь. Они обречены на то, чтобы канализировать смерть вовне. Страдающее бытие накрывает собой весь универсум. Между тем иные идеологи доказывают, что сеятели смерти занимаются высшей формой творчества, реализуя свою волю к власти.

Итак, можно сказать, что в тварности человека заключен «инстинкт смерти». Кто культивирует в обществе пассивность и страдание, тот является садовником смерти, взращивает небытие. В творчестве, напротив, заключен «инстинкт жизни». Благодаря творчеству люди обретают «долю бессмертия и вечности». Творчество есть фактор спасения человека.

По определению Камю, «творить – значит придавать форму судьбе» (Камю 1989, 304). Его дефиницию можно истолковать так, будто наша судьба уже кем-то предопределена, а человек лишь придает внешнее оформление предустановленному содержанию, лишь расставляет декорации для уже готового сценария жизни. Но в таком случае творчество не выводит нас за пределы фатального предназначения. Мы же хотим подчеркнуть, что человек принимает участие в творении как формы, так и содержания своей судьбы.

Наличие творческой воли у человека исключает безысходный фатализм. Не будущее приводит человека к себе в гости, но сам человек приходит к будущему, созидая его по мере своих сил и объективных возможностей. Однако чем слабее разум и практическое творчество людей, тем сильнее проявляются в истории фатализм и абсурд.

На понимание природы человека и его перспектив значительное влияние оказывает идея множественности миров. Беспредельность Космоса предполагает, что наличие разумных цивилизаций есть космическое правило (а не исключение), необходимое условие и принцип существования природы.

С этой точки зрения Космос произвел человека не для какой-то особенной, высшей цели. В этом смысле homo sapiens не является избранником Космоса, и мы не можем тешить себя подобной иллюзией. Все гораздо прозаичнее. Любая мать рождает своих детей для жизни, но не все они оказываются удачливыми и благоразумными. Планета людей – не единственная обитель разума. Не Землей начиналось творчество Космоса, не Землей оно и закончится.

Почему мы должны верить, что человечество обладает оптимистической программой прогресса? Есть основания полагать, что природа, породив человека, сказала ему: «Вот и еще одно мое творение в бесконечности. Сможешь выжить, – живи. Не сможешь, – пеняй на себя, у тебя был шанс…». Никто не может знать совершенно определенно конечный пункт эволюции. У человека впереди нет ни ада, ни рая. Люди сами для себя устраивают либо ад, либо рай. Впереди человека – меняющийся набор возможностей, позади – его судьба.

Таким образом, возможны варианты: либо человечество станет фактором космической эволюции, т. е. своей деятельностью будет принимать участие в творении бесконечного Космоса; либо в конечном счете уничтожит себя своими внутренними противоречиями и сладкими иллюзиями. Что мы выберем, – во многом зависит от нас, от нашего ясного ума, добрых чувств и сильной воли. А природа и общество с их объективными законами и тенденциями нам всегда помогут.

3.2. Природа человека

3.2.1. Сущность и существование человека

Анализ природы человека мы начнем с концепции Ж. П. Сартра. Исходный постулат «существование предшествует сущности» обусловливает все его экзистенциальное измерение человека. Индивид с рождения является tabula rasa, и только в процессе персональной жизнедеятельности он заполняет ее письменами, т. е. создает сущность. Иными словами, человеческая сущность не врождена, но приобретена. Поэтому человек не поддается определению, так как первоначально ничего собой не представляет. Отсюда вытекает, что человек – это прежде всего проект: трус делает себя трусом, герой делает себя героем (см. Сартр 1989, 334). Естественным продолжением подобной логики является сакраментальное: хочешь быть счастливым, будь им.

Поскольку изначально природа homo sapiens никем и ничем не предопределена, человек абсолютно свободен. Однако субъект, детерминированный ничем, сам есть ничто, «чистая доска». Правомерно и более широкое суждение: бытие, лишенное сущности, есть ничто.

Всякое бытие, любая конкретная, конечная форма его с необходимостью предполагает наличие сущности для своего существования, для соответствия (хотя бы в некоторой мере) своему понятию, так сказать, идеальному принципу. Также становится очевидным, что радикальная деструкция бытия связана с разрушением его сущности. Это, в частности, означает, что покушение на человеческую природу влечет за собой упразднение человека как такового и его трансформацию в ничто.

Даже если принять сартровское: «…человек не может выйти за пределы человеческой субъективности» (Сартр 1989, 324), то и в эту субъективность нужно включать не только существование, но и его сущность. Идея Сартра о первичности существования была бы верна, если бы человек не имел никакой истории. Однако человек включен в исторический поток. Каждый из нас несет бремя прошлого, величие и грехи предков, всего человеческого рода. Человек – во многом продукт исторического развития, и этот факт по-своему детерминирует существование отдельной личности. Человек с момента своего рождения обладает как сущностью, так и существованием. При этом существование не является простым развертыванием врожденной программы. В свою очередь сущность не является вечной константой; она также изменяется в процессе фило– и онтогенеза индивидов. Человек становится тем, кем он становится.

Итак, первая посылка Сартра дает нам образ человека как пустого места. Это «вакуумное» существо обладает совершенной, ничем не стесненной свободой. Полное ничто тождественно абсолютной свободе. Человек-ничто не ведает границ своей свободы. Привилегия же бытия – октроировать определенные степени свободы.

По логике Сартра, если человек обладает беспредельной свободой, то он, разумеется, максимально ответствен за то, что он есть, точнее, чем он становится. Более того, он отвечает за всех людей, поскольку, выбирая себя, субъект выбирает человека вообще (см. Сартр 1989, 324). По-своему философ прав, потому что мера свободы определяет меру ответственности, а тотальная свобода предполагает тотальную ответственность.

Вместе с тем позиция Сартра вызывает множество вопросов. Допустим, что «человек – это свобода». В таком случае для обретения свободы достаточно прочитать статью Сартра и узнать из нее, что «человек осужден быть свободным» (Сартр 1989, 327). Если же люди свободны изначально, то, спрашивается, зачем дискутировать этот вопрос? Объявление, сделанное писателем, окончательно решает вечную проблему.

Конечно, можно заметить, что свобода, по Сартру, – это свобода в области духа, поскольку для экзистенциалиста «нет никакого другого мира, помимо человеческого мира, мира человеческой субъективности» (Сартр 1989, 343). Автор решительно заявляет, что «действительность будет такой, какой ее определит сам человек» (Сартр 1989, 332). Его слова можно истолковать в том смысле, что здесь ведется речь о ментальной действительности. Однако и в подобной интерпретации свободолюбивая версия философа выглядит сомнительной.

Только на первый взгляд кажется, что личность безупречно свободна в своих мыслях. Так, она может в любое время представить себя в качестве, скажем, папы римского или турецкого султана либо мысленно нарисовать фигуру кентавра. И все же игра нашего воображения имеет пределы. Например, верующий никак не может допустить отсутствие Бога, а любящий ребенок – поверить в грехи своих родителей. У каждого из нас имеются барьеры, не позволяющие помыслить все, что угодно. И, кстати, это еще не означает априори что-то однозначно «плохое».

Здесь мы хотим подчеркнуть, что человек и в своем духе, в своей реальной субъективности не является абсолютно свободным. Он может быть таковым лишь при отсутствии своего внутреннего мира, только в условиях экзистенциального вакуума. Только опустошенная душа (душа, тождественная ничто) осуждена на беспредельную свободу. Только смерть не знает запретов.

По Сартру, экзистенциализм – это учение о том, что «нужно исходить из субъекта» (Сартр 1989, 321). Однако первоначально субъект представляет собой ничто. Возникает вопрос: как ничто может действовать, творить, что-либо из себя производить? Дело в том, что только бытие способно к творчеству; небытие, в том числе пустота души не склонны к созиданию. Как говорил Хайдеггер, «ничто само ничтожит». Свободный индивид-ничто обречен на безудержное разрушение.

Сартр пытается смягчить свой субъективизм, указывая на интерсубъективность. По его мнению, через декартовское «Я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Все другие – условие нашего собственного существования. Чтобы получить какую-либо истину о себе, человек должен пройти через другого. Именно в интерсубъективном мире человек решает, чем является он и чем являются другие (см. Сартр 1989, 336). Однако оговорка философа не достигает цели: предварительное ничто не может обеспечить последующего бытия.

Экзистенциализм Сартра отличается еще одной особенностью, но которая многими легче всего усваивается. Философ заявляет, что его теория «отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование». Более того, человек «отвечает за всех людей». По Сартру, «выбирая себя, я созидаю всеобщее». Поскольку выбирая себя, мы выбираем человека вообще, то наша ответственность распространяется на все человечество (см. Сартр 1989, 323, 324, 337).

По-своему Сартр совершенно прав: его тотальная свобода предопределяет тотальную ответственность. Некоторые теоретики, продолжая подобную логику, доходят до последнего предела: каждый ответствен не только за все человечество, но и за ответственность каждого. Этот вывод, возможно, впечатляет или, точнее, ужасает. Однако к человеческой реальности он имеет мало отношения, поскольку в действительности индивиды обладают лишь различной степенью свободы. Их мера свободы определяет их меру ответственности. И больше всего ответственности у тех, кто имеет максимальную свободу мысли и действий.

Мы же с готовностью наделяем непосильным бременем ответственности каждого, и от этого нам почему-то становится легче. Видимо, навесив ярмо ответственности на всех индивидов, нам сподручнее «воспитывать» их, тиранить их душу, непрестанно укоряя за неправильный образ жизни и мыслей. При этом мы незаметно перекладываем на всех свою собственную ответственность, и нам, разумеется, становится легче. Таким образом экзистенциалистский гуманизм начинает подпитывать обыкновенную тиранию.

Мы исходим из того же правила: мера свободы есть мера ответственности. И если интеллектуалы соглашаются с тем, что они больше других свободны в своих мыслях и речах, то им следует признать, что прежде всего они ответственны за состояние мира. Но кто же примет эту ясную логику? Мы предпочитаем все человечество заставить делить с нами глобальную ответственность. А о власть имущих и говорить не приходится: у них всегда виновны все, кроме них самих.

Наконец, экзистенциалисткая трактовка свободы и ответственности вызывает еще один любопытный вопрос. Согласно Сартру, «…мы ни в коем случае не можем выбирать зло. То, что мы выбираем, – всегда благо» (Сартр 1989, 324). Но если мы всегда выбираем добро, то у нас по сути нет… выбора. Выбор квалифицируется как автоматическая реакция, не знающая погрешностей; ее результат всегда однозначен: добро. Кроме того, спрашивается: за что же мне нужно отвечать, если каждый мой поступок есть добро? Почему за мою перманентную доброту мне предписывается мегаответственность? Очевидно, что это незаметное на первый взгляд противоречие наносит серьезный урон сартровской концепции человека.

Философско-антропологический проект Сартра становится более понятным, если обратить внимание на его горькое признание: «Мы одиноки, и нам нет извинений». Эту фразу писатель выражает и другими словами: «человек осужден быть свободным».

Думается, «одиночество» является ключевым словом в теории Сартра. Именно одиночество исторгает из себя всю довольно последовательную логику экзистенциального субъективизма, согласно которому человек в отсутствии бога настолько осиротел, что у него исчезает «всякая возможность найти какие-либо ценности в умопостигаемом мире» (Сартр 1989, 327). Он оказался один на один со всей Вселенной, и у него осталась только одна надежда на себя.

Только совершенно отчужденное существо является заброшенной, забытой богом и людьми единицей. Изолированный индивид представляется атомом, помещенным в безбрежную пустоту. Кроме того, этот затерявшийся в бесконечной пустыне атом сам по себе есть пустота; во-первых, изначально, по определению Сартра, во-вторых, потому, что полное одиночество тождественно ничто. И все же жалкие остатки бытия, жизни где-то еще теплятся, они-то и вопиют о человеческой тревоге, ужасе и отчаянии. Устами экзистенциализма повествует о своей печальной участи глобальное одиночество современного человека: «Мы одиноки…»

Зная и корректируя первые принципы того или иного теоретического проекта, можно уточнять его следствия. Наша исходная посылка прямо противоположна: мы не одиноки.

Во-первых, наше космическое одиночество (что отчасти выражается оценкой об уникальности человека) снимается идеей множественности миров. Если, по Сартру, «…появление человека на Земле является случайностью» (Сартр 1989, 341), то мы считаем рождение мыслящих структур обыденным фактом жизни бесконечной Вселенной. Кстати сказать, «обыденность» данного факта не отменяет уникальности человека. Мы говорим о natura sapiens. Природа разумна, и, следовательно, homo sapiens не является случайным и единственным разумным существом в мироздании. Идея множественности миров спасает человека от космического одиночества.

Во-вторых, чувство заброшенности возникает по причине отсутствия бога. Однако подобная тревога беспочвенна.

Светская теология, понимая Бога как бытие, точнее, как его логос (сущность), говорит о том, что бесконечный Бог-бытие не может умереть. Уже поэтому у человека имеется «оправдание», он не одинок. Если, по Сартру, «никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать; в мире нет знамений» (Сартр 1989, 330), то мы утверждаем наличие такого знамения: это – становящийся логос жизни, бытия, Космоса. Однако не ведая о нем и вопреки ему, человек нередко впадает в грех субъективизма и навлекает на себя гнев Немезиды. Между тем мы – не заброшенные, и у нас может быть космическое предназначение, если нам достанет мудрости не аннигилировать самих себя. У человека, пока он жив, всегда существует возможность обратиться к Богу-бытию и спастись. Нравственные максимы светской теологии побуждают нас служить Богу (т. е. бытию, жизни), а не дьяволу (т. е. смерти, ничто).

Обусловленность бытием, логосом Космоса не оскорбляет человека. Напротив, эта детерминация возвеличивает его, дает ему жизнь, принадлежность бытию (а не ничто), она делает людей детьми разумной Вселенной, она также может придавать им бесконечную силу Космоса, если они узнают истины его бытия. Истины бытия делают человеческое бытие истинным.

В-третьих, устойчивый мотив заброшенности питается тотальной отчужденностью человека в современной обществе. Однако несмотря на хроническое отчуждение личности, мы все же не можем сказать, что индивид живет в пустыне.

Если Сартр, конституируя личность-ничто, ищет и находит для нее спасительный выход в ее абсолютной свободе, то мы предлагаем увидеть в человеке определенную сущность, которая, как и его существование, способна к изменению. Мера свободы реальных индивидов различна. Их задача – объединенными усилиями добиваться новых степеней свободы и закреплять их. В этом состоит нелегкий путь человека. И только человек-ничто сразу и навсегда свободен. Но абсолютная свобода также равна ничто, она есть фикция увлеченного мышления.

Что касается утверждения Сартра «экзистенциализм – это гуманизм», то это не более, чем декларация доброй воли, предложение из «протокола о намерениях». Во-первых, экзистенциализм лишает человека сущности и тем самым объявляет его небытием, ничто. Иначе говоря, изначальная ценность человека отрицается. Вот почему экзистенциализм – это прежде всего нигилизм.

Во-вторых, экзистенциализм оскорбляет личность тем, что взваливает на нее безмерную ответственность, предварительно сообщив об абсолютной ее свободе. Однако прокламация абсолютной свободы индивида при наличии у него фактической относительной свободы есть ложная посылка, создающая иллюзию получения субъектом любого желаемого результата. Поэтому требование универсальной ответственности для реального человека является чрезмерным, неадекватным, тем самым оно принижает достоинство человека.