Текст книги "Первые принципы философской антропологии"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

в) Некоторые выводы

После подобного рассмотрения марксистской концепции отчуждения возникает резонный вопрос: почему авторы «Манифеста Коммунистической партии» акцентировали внимание на уничтожении частной собственности? Всем известны чеканные слова: «…Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности» (Маркс, Энгельс 1955б, 438).

Полагая в качестве причины частной собственности общественное разделение труда, становится очевидным, что уничтожение частной собственности должно быть связано с политическими и технологическими преобразованиями, упраздняющими данное разделение труда. Cessante causa, cessat effectus. С прекращением причины прекращается и действие.

Однако история пока распорядилась иначе. Призыв к уничтожению частной собственности был понят и принят к исполнению достаточно прямолинейно: все теоретическое и практическое внимание было обращено прежде всего на следствие. Понятно, что самые энергичные действия, направленные на уничтожение этого следствия, не могли дать всех желаемых результатов. Причина частной собственности, оставшись не упраздненной и не могущей быть упраздненной никакими политическими актами и декретами, снова и снова рождает свой естественный результат. Вот почему, в частности, реставрацию капитализма в России нельзя объяснять только пропагандистскими трюками, широкомасштабным обманом, злой волей определенных социальных групп, политических институтов и спецслужб.

В условиях разделения труда в каждом из нас сидит добропорядочный или не очень добропорядочный буржуа. Наше (подчас страстное) желание частной собственности питается нашим отчужденным трудом. Однако в нас сидит не только индивидуалист. Другая сторона человеческой души жаждет преодоления узких рамок частной собственности, она стремится к общечеловеческому и бесконечному. И эта сторона нашего духа также не является одной лишь выдумкой интеллектуалов. За коллективистскими, универсальными устремлениями человеческого духа стоит логос человеческого рода.

Трудно сказать, почему Маркс, ученый с острым умом и великолепной логикой, настаивал в «Коммунистическом манифесте» прежде всего на уничтожении частной собственности. Ведь он знал, что причиной частной собственности и отчужденного труда является общественное разделение труда. Он понимал, что труд является сущностью частной собственности. Следовательно, он также отдавал себе отчет в том, что полное уничтожение частной собственности (следствия) предполагает ликвидацию ее причины, т. е. труда. Таким образом, более корректная формулировка из «Манифеста» должна была гласить: коммунисты могут выразить свою теорию одним положением – уничтожение труда.

В оправдание Маркса можно сказать следующее. Согласно его концепции, разделение труда и частная собственность суть одно и то же; только разделение труда есть процесс, а частная собственность – застывший продукт, результат данного процесса. Поэтому читателям «Манифеста» следовало бы иметь в виду, что словосочетание «уничтожение частной собственности» нужно понимать и как «уничтожение (разделения) труда», что в свою очередь означает превращение труда в жизненную потребность. Таким образом, полное преодоление частной собственности связывается в конечном счете с положительным развитием производительных сил. Политическая революция рассматривается как начало, а не итог социалистических преобразований.

В связи с вопросом о перспективах труда мы приведем два весьма любопытных свидетельства современников. Так, Олвин Тоффлер полагает, что современная технологическая революция существенным образом меняет облик общества и в частности характер человеческого труда. Социолог негативно относится к «частичной работе» на фабриках и заводах традиционной промышленности. Он отмечает, что в отраслях Второй волны труд является грубым и жалким, даже когда они высокодоходные. Если в старом массовом промышленном производстве главным были мускулы, то в развитых отраслях Третьей волны главным является информация и творчество.

Говоря о будущем человеческого труда, американский футуролог выделяет такой вид деятельности, как протребление (неоплачиваемая работа). Протребление – это то, что женщины или мужчины делают, когда растят детей, когда они строят пристройку к дому, когда выращивают свои собственные овощи, шьют себе одежду или по своей инициативе работают в больнице. Они производят блага и услуги. Они работают, но не за плату. «Протребление является ключевым фактором в новой экономике» (Тоффлер 1986, 251).

Еще более интересной представляется идея Тоффлера об упразднении понятия работы. По его мнению, понятие «работа» является анахронизмом, продуктом промышленной революции. «Так как индустриальная эра заканчивается, понятие работы должно или со временем исчезнуть, или оно должно быть реалистически переинтерпретировано путем включения в него многих видов деятельности, которые являются производительными, но не оплачиваются» (Тоффлер 1986, 274).

Другой автор, Жак Эллюль, изучая феномен техники, пришел к следующим выводам. По сути дела, среда, создающаяся вокруг нас, есть прежде всего вселенная Машины. Техника сама становится средой в полном смысле этого слова. Более того, техника оказывается фактором порабощения человека.

Поэтому, считает французский социолог, нужна политико-техническая революция по отношению к государству и автономизировавшейся технике. Такая революция должна включать непременно пять элементов:

1. Полная перестройка производственных мощностей западного мира с целью оказания даровой помощи «третьему миру» не просто для выживания, но для извлечения им всей пользы из технического прогресса, для самостоятельного строительства своей истории.

2. Полная ликвидация централизованного бюрократического государства. Именно оно создает максимум путаницы, беспорядка, замешательства, что, однако, старательно маскируется властями.

3. Всестороннее развитие способностей и диверсификация занятий различных общностей и человека.

4. Резкое сокращение рабочего времени. «В том, что касается общественно обязательного труда, никаких разговоров о 35-часовой рабочей неделе уже не может быть. Они совершенно устарели. Правы авторы, говорящие о двух часах ежедневной работы. Вот первейшая цель, причем уже сейчас осуществимая, несмотря на вопли реакционеров».

5. Прогресс измеряется отныне не возрастанием числа произведенных ценностей, а количеством сэкономленного человеческого времени (см. Эллюль 1986, 149–150).

Как видим, Ж. Эллюль говорит о человеческой свободе по ту сторону материального производства, по-своему воспроизводя известную мысль Маркса. Как известно, для последнего «сокращение рабочего дня – основное условие» для наступления «царства свободы» (см. Маркс 1962, 387). Кто знает, быть может, в будущем идея об упразднении труда (работы) нам покажется менее фантастичной, и мы сможем поверить Марксу и Тоффлеру.

В заключение отметим, что социально-экономический анализ отчуждения не является единственно возможным и тем более полным. Так, он не позволяет предельно отчетливо понять, постичь, к примеру, то чувство ужаса, которое Габриэль Марсель иногда испытывал по ночам: «ощущение своей заброшенности, невозможности быть принятым» (см. Марсель 1994, 64). Здесь требуется иная метафизика со своими экзистенциалами отчуждения, со своей психологией отчуждения.

Думается, отечественная философская антропология способна предложить и освоить новые подходы. Вместе с тем не следует забывать, что голое отрицание прежних интеллектуальных традиций сиротит теоретическую мысль. Нигилизм не является позитивной программой философии.

4.3. Природа человека и окончательные суждения о нем

Понимание человека как homo creans делает весьма проблематичными окончательные суждения о нем. Виды окончательных оценок разнообразны. Помимо чисто теоретических определений к ним можно отнести убийство, самоубийство, смертную казнь, пожизненное заключение, эвтаназию, войну, геноцид и прочие приемы распыления людей. Эти и другие «категорические» действия являются повседневной практикой современного мира. При этом, как правило, за грубым физическим насилием стоит изящное спекулятивное обоснование. Однако подобные вердикты недопустимы с точки зрения гуманистической философской антропологии. Существуют метафизические аргументы против каких-либо окончательных оценок личности, в том числе против смертной казни, которая справедливо трактуется как предельное отчуждение обществом «своей частицы» самым диким путем (см. Алексеев 1989, 337).

а) Метафизический аргумент против смертной казни

Мы ничего не сумеем сделать, если не будем знать, имеем ли право убивать ближнего или давать свое согласие на его убийство.

Альбер Камю

Человеческая мысль накопила немало свидетельств против смертной казни. Первым исторически значимым выступлением против нее считается книга итальянского юриста Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях» (1764). Автор исходит из того, что впечатление производит не столько строгость наказания, сколько его неизбежность (см. Беккариа 1939, 308–309, 373). Он спрашивает: «Что это за право убивать себе подобных, присвоенное людьми?». По его мнению, смертная казнь не основана на праве, а является «войной нации с гражданином, считающей необходимым или полезным уничтожить его жизнь» (Беккариа 1939, 314–315).

Беккариа приводит следующие доводы в пользу отмены смертной казни. Во-первых, при спокойном господстве законов, при таком образе правления, который отвечает желаниям всей нации, нет необходимости уничтожать гражданина. Во-вторых, опыт веков показывает, что смертная казнь не останавливала преступников. Поэтому она не может быть действенным средством устрашения и удержания других от совершения преступления. В-третьих, смертная казнь подает людям пример жестокости и тем самым способствует совершению новых преступлений. В-четвертых, необходимость смертной казни нельзя обосновывать тем, что она существовала почти во все времена. Человеческие жертвоприношения были в обычае почти у всех наций, но кто же осмелится оправдывать их? (см. Беккариа 1939, 316–331).

Позже Беккариа добавил еще один аргумент: судебная ошибка при смертном приговоре, в отличие от других видов наказания, не сможет быть исправлена. Вместе с тем Беккариа считал, что бывают такие обстоятельства, при которых смертная казнь является необходимостью: когда нация возвращает или теряет свою свободу, во время анархии, когда беспорядок заменяет законы (см. Беккариа 1939, 316; Решетников 1989, 466–467).

Русские юристы, политики и писатели, выступавшие за отмену смертной казни, не только активно использовали аргументы Беккариа, но и предлагали свои доводы. Так, Владимир Соловьев доказывал, что смертная казнь есть «действие нечестивое, бесчеловечное и постыдное» (Соловьев 1989, 176).

Во-первых, смертная казнь нечестива, так как по своей безотносительности и окончательности она есть присвоение человеческой юстицией того абсолютного характера, который может принадлежать только суду Божию. Преднамеренно и обдуманно вычеркивая этого человека из числа живых, общество заявляет: я знаю, что этот человек безусловно виновен в прошедшем, безусловно негоден в настоящем и безусловно неисправим в будущем. А так как на самом деле не только о будущей неисправимости этого человека, но и о его прошедшей виновности обществу ничего вполне достоверно не известно, что достаточно доказывается многими судебными ошибками, то это есть явно нечестивое посягательство на пределы вечные и «слепое безумие человеческой гордости», ставящей свое относительное знание и условную справедливость на место всевидящей правды Божественной.

Во-вторых, считает В. Соловьев, смертная казнь бесчеловечна. В человеке имеется предел, неприкосновенный и неупраздняемый извне: это – жизнь человека. Но справедливо ужасаясь перед убийством, общество отвечает смертной казнью, т. е. новым убийством. По какой же это логике – повторение зла есть добро? – спрашивает философ. По его определению, смертная казнь есть убийство как таковое, абсолютное убийство, то есть принципиальное отрицание коренного нравственного отношения к человеку.

В-третьих, смертная казнь имеет постыдный характер, как это видно из всеобщего презрения к палачу, который, ничем не рискуя, убивает заранее обезоруженного и связанного человека (см. Соловьев 1989, 176–180).

Далее Вл. Соловьев указывает на то, что смертная казнь отрицает право в самом его существе. По его мнению, сущность права состоит в равновесии двух интересов: личной свободы и общественного блага. Отсюда вытекает, что интерес общего блага может только ограничивать личную свободу каждого, но ни в коем случае не упразднять ее, ибо тогда всякое равновесие между ними исчезает. Поэтому законы, допускающие смертную казнь или пожизненное заключение, не могут быть оправданы с юридической точки зрения (см. Соловьев 1989, 180–181).

Существуют и другие весомые аргументы против смертной казни, которая в русской литературе оценивалась как преступление (А. И. Герцен), как «остаток старого варварства» (В. Д. Набоков), как «убийство ради убийства» (С. Н. Булгаков). Согласно Н. А. Бердяеву, смертная казнь убивает не только человека, но и Бога (см. Бердяев 1989, 202). В современных дискуссиях указывают, например, на то, что смертная казнь не является наказанием в собственном смысле слова, так как о наказании (принуждении) можно говорить лишь до того момента, пока существует объект принуждения. Казнь такой объект ликвидирует (Клигман 1989, 392).

По мнению адвоката А. В. Клигмана, помимо вины человека за конкретное преступление существует объективно «вина общества и государства, не сумевших еще создать предпосылок для соблюдения всеми гражданами норм общественного поведения». Поэтому отказ от смертной казни есть «та цена, которую общество должно заплатить за свою вину (и за свою беду)…» (Клигман 1989, 394, 395). Подрастающие поколения должны воспитываться на аксиоме: жизнь человеческая есть благо ненарушаемое и неотчуждаемое. Поэтому ни у кого нет права лишать жизни другого, смертная казнь несправедлива.

Между тем высшая мера наказания применяется в различных странах, включая Россию. В дополнение к имеющимся доводам можно предложить метафизический аргумент против смертной казни. Его суть заключается в следующем.

Во-первых, человек обладает творческим импульсом, благодаря чему он способен к саморазвитию. Пока мы живем, у нас всегда сохраняется «чудесная» возможность творить себя и принимать участие в созидании внешнего мира. Во-вторых, окружающая среда постоянно предоставляет человеку новые объективные возможности. Конечно, эти возможности неравноценны в разное время и в различных условиях, но важно то, что они всегда имеются. Полное отсутствие возможностей означало бы полное отсутствие бытия. В-третьих, человек взаимодействует с изменяющейся средой, и будущие результаты этого взаимодействия не предопределены и заранее не могут быть точно известны. Вместе с развитием индивидов изменяются их существование и сущность. Человек становится тем, кем он становится.

Таким образом, никто в этом мире не может давать окончательных оценок человеку, пока он жив. Смертная казнь является разновидностью таких оценок. Следовательно, смертных приговоров быть не должно. Они ошибочны с точки зрения метафизики уважения к человеку.

б) Финальные определения и гуманизм

Конечно, решающим основанием недопустимости окончательных оценок человека является его творческая природа (человек есть homo creans). Если человек представляет собой лишь инертный механизм, то каким бы ни был калейдоскоп внешних возможностей, пассивное существо не в состоянии их использовать, воздействовать на мир, изменять его и себя.

Между тем окончательные приговоры весьма распространены. За ними стоит определенная методология. Мы уже указывали на духовную традицию, которая человеку оставляет только пассивность и страдание, а активность и творчество приписывает некоему сверхчеловеку.

С этой точки зрения человек есть глина, он не имеет объективной ценности, поскольку он всего лишь тварь, а не творец. Поэтому для своего избавления человеку рекомендуется прекратить свое бесперспективное существование и стать сверхчеловеком.

С данной традицией связано теоретическое направление (пожалуй, со времен Декарта), которое видит в человеке машину, некий сложный механизм, наконец, компьютер. Однако философия, низводя человека до уровня машины, поступает весьма опрометчиво. Во-первых, она отрицает человека раньше всех других «нигилистов». Например, когда убийца настигает свою жертву или государство казнит преступника, то они в своем деле могут чувствовать себя достаточно спокойно: они расправляются не с человеком, но с неким механизмом. Философия раньше всех инстанций упразднила человека в человеке, она редуцировала его до уровня механизма, а затем объявила: Ecce Homo. Но при этом теория забывает, что своей собственной редукцией она уже «убила» живого человека.

Во-вторых, философская антропология, низводя человека к другому объекту, теряет свой предмет исследования, свою оригинальность. Иначе говоря, когда антропология теоретически уничтожает человека, она упраздняет саму себя, т. е. осуществляет reductio ad absurdum.

Итак, философия, объявляя человека полумертвым механизмом, санкционирует соответствующее практическое отношение к нему. Если человек понимается как глина или компьютер, то он рассматривается как неживой. Когда философия отказывает человеку в способности творить себя, она санкционирует его «распыление». В самом деле, с таким существом можно обращаться достаточно произвольно: ведь перед нами в лучшем случае – получеловек. Следовательно, человек как таковой лишается внутренней ценности, и поэтому его можно легко ликвидировать, как, например, испорченный калькулятор.

Однако человек – не глина и не компьютер. Человек есть человек, и его нужно понять именно как человека. Эта задача гораздо сложнее, чем практика упрощения. Конечно, можно найти оправдание: социальные обстоятельства делают из человека говорящее орудие или мутанта, а ученые лишь добросовестно протоколируют данное положение. Но это оправдание не совсем убедительно. Если ученые догадываются об искажении человеческой сущности внешними факторами, то зачем природу человека всецело сводить к этому искажению? Ученым следует изучать и знать те окружающие условия, которые оптимальны для развития человека, а не робота.

Разумеется, существуют определенные социальные, экономические, политические и психологические причины, толкающие человека на убийство или самоубийство. Не нужно превращать человека в ничто, и тогда не придется удивляться, куда подевалось его творческое начало. Поэтому не только философия, но также и философия ответственна за окончательные оценки политиков, судей, врачей и других «арбитров».

Если философия не хочет нести на себе этот грех, ей не следует хотя бы косвенно, отдаленно, намеком (т. е. своими исходными аксиомами) утверждать в мире насильственное, искусственное прекращение жизни. Философия не должна быть помощником смерти, она должна быть со-творцом жизни. Понимание человека как homo creans запрещает окончательные суждения о нем. Поэтому философии лучше воздерживаться от окончательных оценок живого человека (человечества), она не должна выносить ему свой окончательный, т. е. фактически смертный приговор. В этом воздержании будет выражаться не слабость метафизики или человеческого разума, но их сила и мудрость, уважение к человеку и бесконечной природе.

Макс Шелер разделял мнение Л. фон Ранке: «Человечество несет в себе неограниченное число возможностей развития – оно таинственнее и величественнее, чем обычно думают». По Шелеру, человек – не вещь, он есть направление движения самого универсума, самой его основы (см. Шелер 1994, 105).

Тема окончательных суждений о человеке тесно связана с проблемой свободы воли. По мнению Э. Фромма, традиционная трактовка вопроса о свободе воли страдала от недостаточного количества эмпирических психологических данных. Вследствие этого проблема рассматривалась в самом общем виде. Фромм предлагает под свободой воли понимать свободу выбора. В таком случае вопрос сводится к тому, свободен ли человек выбирать между альтернативными возможностями (см. Фромм 1992, 89).

Ответ психоаналитика утвердителен: «Человек может выбирать между двумя возможностями: идти назад или двигаться вперед». На каждой ступени развития перед человеком возникают новые противоречия, которые принуждают его искать новые решения. Этот процесс будет продолжаться, пока человек не достигнет своей конечной цели – стать полностью человечным (см. Фромм 1992, 86, 87).

Ученый полагает, что каждый отдельно взятый человек и каждая группа индивидов в любой точке своего развития может либо регрессировать, либо прогрессировать. «Только окончательно добрый или окончательно злой человек не имеет больше выбора» (Фромм 1992, 88). Согласно Фромму, в каждом человеке скрывается потенциал архаических сил, а некоторые люди до такой степени разрушили всякие возможности положительного развития, что потеряли свободу выбора, т. е. свободу решиться на прогрессивное действие.

Э. Фромм разделяет традицию Спинозы, Фрейда, Маркса, согласно которой «…человек детерминирован законами причины и следствия, однако он может создать сферу свободы и постоянно увеличивать ее посредством расширения сознания и правильных действий» (Фромм 1992, 91). Предпосылкой освобождения должно быть не только осознание, но также активная воля и готовность к борьбе. Ученый отмечает, что подобная точка зрения также представлена в классическом буддизме и пророками Ветхого завета. Человек имеет выбор между «жизнью и смертью», но может наступить такой момент, в котором возврат уже невозможен, если индивид слишком долго медлит с выбором жизни (см. Фромм 1992, 91, примечание).

Психоаналитик утверждает, что наша способность принимать решение всегда находится в связи с нашей жизненной практикой. Чем чаще мы принимаем истинные решения, тем «мягче», живее становится наше сердце; чем дольше мы принимаем неправильные решения, тем больше «ожесточается» наше сердце. Поэтому мы, как правило, не свободны в последнем решении. Но на более раннем этапе, когда мы еще не запутались так глубоко в наших страстях, у нас есть свобода выбора (см. Фромм 1992, 97).

Эти рассуждения иллюстрируются различными примерами, в том числе игрой в шахматы. Предположим, два одинаковых по силе игрока (А и Б) начинают партию, соответственно они имеют равные шансы на выигрыш (преимущество белых в данном случае нас не должно занимать). Другими словами, каждый из них одинаково свободен выиграть партию. Но после пяти ходов ситуация выглядит уже иначе. Оба еще могут выиграть, но А, сделавший лучший ход, имеет больше шансов на выигрыш. Но и Б все еще свободен выиграть. После нескольких дальнейших ходов, которые были сделаны А, можно констатировать вполне определенно, что А выиграет. Через несколько ходов игра заканчивается. Если Б хороший игрок, он поймет, что больше не свободен выиграть, еще до получения мата он поймет, что проиграл. Плохой игрок, не умеющий правильно оценить решающие факторы игры, продолжает питать иллюзию, что он может еще выиграть, даже после того, как он не свободен больше этого сделать. Из-за этой иллюзии он играет вплоть до горького конца и позволяет поставить своему королю мат (см. Фромм 1992, 97–98).

Итак, согласно Фромму, человек склонен к добру или злу. Когда обе склонности еще находятся в равновесии, он свободен выбирать. Большинство людей могут выбирать. То, как они действуют, зависит от силы тех или иных противоречивых склонностей их характера. Однако если склонности человека больше не уравновешены, он больше не свободен в выборе. Последнее решение обычно не дает возможности свободного выбора. Наилучший и наихудший индивиды не имеют свободы выбора, они потеряли способность действовать в пользу зла или в соответствии с добром.

На наш взгляд, нет сомнения в том, что объем свободы выбора постоянно меняется в ходе жизненной практики. Если мы обладаем высокой мерой свободы решаться в пользу добра, то этот выбор стоит нам меньших усилий. Если степень нашей свободы незначительна, то это требует больших усилий, помощи других и благоприятных обстоятельств. Естественно также, что наша первая победа делает легче все последующие. Однако в рассуждениях Фромма вызывает сомнение тема, так сказать, «окончательных людей», т. е. наилучших (окончательно добрых) и наихудших (окончательно злых) индивидов. Философ заключает: «Если человек равнодушен к жизни, то больше нет надежды, что он выберет добро. Его сердце действительно ожесточилось настолько, что его „жизнь“ закончилась» (Фромм 1992, 108).

Теоретик совершенно прав в том, что для наихудшего (равно как и для наилучшего) индивида жизнь фактически завершилась. Окончательно добрый или окончательно злой человек – это уже не человек, а какое-то иное существо – либо ангел, либо зверь. В любой из этих крайностей homo sapiens закончился, он трансформировался в иное, не-человеческое, над-человеческое состояние. Другими словами, достижение состояний абсолютного добра или абсолютного зла означает умирание человека. Но живой человек не может быть абсолютно злым или добрым. Поэтому, вопреки мнению Фромма, для живого человека идеал «окончательно доброго» или «окончательно злого» неприемлем.

Окончательно злому индивиду не дано что-либо изменить в своей жизни, поскольку он стал «окончательным» навсегда. Фактически такой «предельный» человек есть «мертвый» человек, а мертвые не способны к развитию. Поэтому возврат к жизни, к добру невозможен только для них. Однако у живых всегда есть шанс, и совершенно не случайно, что наша надежда умирает последней.

Когда поставлен окончательный диагноз, человеку остается только одно – совершить самоубийство, поскольку объявлено, что он больше не свободен выбирать и что его жизнь закончилась. Если же, к примеру, можно с уверенностью сказать, что данный преступник совершенно неисправим, то для ограждения от него общества остается единственная мера – лишить его жизни. Как отмечал русский юрист И. Я. Фойницкий (1847–1913), такой довод приводила итальянская антропологическая школа (см. Фойницкий 1989, 272).

Следует также иметь в виду, что окончательная оценка сама по себе оказывает негативное влияние на человека, способствует его реальной деградации и умиранию. Вынося окончательный приговор человеку, мы фактически ставим точку в процессе его жизнедеятельности, т. е. мы прекращаем его жизнь. Но кто дал нам это право?

Эрих Фромм допускает метафизическую и психологическую ошибку, высказывая свои окончательные суждения о человеке. Состояние абсолютного добра или абсолютного зла существует лишь в воображении. В действительности, решаясь в пользу добра, мы выбираем жизнь, бытие; а совершая зло, мы умножаем смерть, ничто. Между тем сама жизнь предполагает смерть (мы живем и умираем одновременно), а добро предполагает зло. Творить добро, жизнь – значит противостоять злу, смерти, теснить, отодвигать их.

Однако мы не можем отменить смерть окончательно. Это означало бы также раз и навсегда покончить с жизнью. Человек смертен, но именно поэтому он обречен на противостояние смерти (злу), если он хочет оставаться человеком. В этом его простота и величие, в этом красота звания «человек». И это отнюдь не абсурдная борьба без надежды на успех, как считал Альбер Камю. Это – борьба, приносящая плоды, делающая человека (человечество) разумнее, могущественнее и благороднее.

Однако вернемся к вопросу «А судьи кто?». Кто может безупречно точно определить, что данный индивид больше не способен творить, созидать (в том числе самого себя), больше никогда не может делать добро и что его жизнь закончилась? Наука, некий высший консилиум ученых? А может быть педагоги, юристы, врачи, священники или политики? Кто этот верховный судья? Нет такого судьи. И быть не может. Никто в этом мире не может давать окончательные оценки живому человеку.

Допустим, что сегодняшняя наука получила определенные методики, позволяющие выставлять окончательные оценки человеку. Но где гарантия, что эти методики и результаты безупречны? Ошибка, допущенная наукой, не перестает быть ошибкой. Наука не может претендовать на абсолютную истину, поскольку такой истины попросту не существует. Термин «абсолютная истина» может означать только одно – «бесконечная истина».

К примеру, когда врачи говорят о безнадежном положении больного, то это еще не означает действительную безнадежность. Поставленный диагноз скорее свидетельствует о слабости медицины перед болезнью. Вот, в частности, почему науке, сознающей свои пределы, лучше воздерживаться от безапелляционного диагноза относительно живого человека. Окончательный приговор убивает человека раньше, чем наступит его естественная смерть. Но то, что способствует смерти, не может быть истиной.

Воздержание от окончательных суждений о живом не есть скепсис или признак хронической слабости человеческого разума. Подобное воздержание происходит из уважения к объективной мудрости и сложности человека и жизни, к их «чудесным» возможностям. Своими же поспешными окончательными оценками о живом человеке наука лишь укорачивает ему жизнь и тем самым умножает смерть. Если говорить языком религиозной традиции, кто поддерживает и укрепляет жизнь, тот служит Богу; а кто способствует смерти, помогает дьяволу.

Наука со своими «окончательными» претензиями превращается в демоническую силу, в тиранию, которая прикрывает слабость или леность человеческого ума. Тем самым такая наука еще больше ослабляет интеллект и, следовательно, самого человека. Нарциссизм разума упраздняет в конечном счете и сам разум. Именно к такой науке можно отнести слова Екклесиаста: «Кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1:18).

Сравнение Фромма жизненной практики с игрой в шахматы допустимо, но не совсем удачно. В виде шахматной партии можно представить всю человеческую жизнь; в этой «игре» каждый человек в обязательном порядке получает «мат», т. е. рано или поздно переходит в мир иной. День рождения становится началом умирания. Каждый час нашего бытия приближает нас к неизбежному концу. Поскольку с возрастом наши возможности изменяются и уменьшаются, то естественно, что у последней черты мы слишком не свободны выбирать. Однако как поступить тому, кто уже в детстве узнает, что он смертен? Если в любом случае он получит «мат», то зачем продолжать жить?