Текст книги "Антология русской мистики"

Автор книги: Николай Гоголь

Соавторы: Александр Куприн,Иван Тургенев,Николай Лесков,Орест Сомов,Григорий Данилевский,Антоний Погорельский,Николай Гейнце,Михаил Загоскин,Алексей Апухтин,Михаил Арцыбашев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

На другой день, рано поутру, мы прибыли в Петербург; я расстался с Фан дер К… и с тех пор не видал его. Говорят, что он вскоре потом поехал в Новую Голландию, где съеден был дикарями… Мир тени его! Лучше быть съеденным дикими, нежели мучиться угрызениями совести.

Дмитрий Цензор

«Влюбленный призрак»

– Вы все знаете мою жену – Глафиру Алексеевну, играющую теперь в К.? Так послушайте, какая с ней странная история приключилась.

Труппа у нас – надо нам сказать – составилась пресимпатичная. Талантами не изобиловала, но ребята были теплые и жили дружно. И занесло нас в тот сезон Бог знает куда – в провинциальный городок N-ск, где имеется всего одна настоящая улица, на этой улице тощий сад, а в саду театр, похожий на торговый амбар. Интеллигенции мало, по ночам темно, многие улицы немощеные. Хорошо только за городом, где ширь этакая снежная; да в нескольких верстах от города сохранились дворянские усадьбы – старые, романтические.

Я с женой поселился на самом краю городка, в старинном, почти развалившемся доме. Глафира Алексеевна большая фантазерка и мечтательница; понравились ей какие– то там кривые коленки, комнаты с облупившимися стенами, со следами своеобразной старинной роскоши. Хозяйка, совсем дряхлая старуха, уступила нам помещение за бесценок. А главное, что соблазнило нас поселиться тут, как я сказал, была таинственность дома и следующая история о нем, которую Глафира Алексеевна с большим вниманием выслушала от болтливого старичка-дворника, когда мы пришли нанимать квартиру.

Много лет назад из столицы приехал владелец этого дома, богатый, красивый барин. До него здесь жила только вдовая тетка, которой теперь дом и принадлежит. Вместе с собой барин привез молодую женщину, заперся с нею в доме и никуда не показывался. Дни проходили за днями, толки по городу шли разные, говорили, что это жена, страстно любимая; увез он ее сюда после ее измены и мучает ревностью и любовью. Верного никто не знал. А в доме происходили странные вещи: по ночам часто слышны были стоны, опрокидывалась мебель; соседи подсматривали в глухо закрытые ставни, но разузнать ничего не могли. Иногда барыня в одном ночном платье выбегала в сад, – дождь ли, снег ли был, – а барин за ней, и уводил ее обратно в дом. О ее красоте прямо сказки рассказывали в городе.

Только прожила она в этом доме очень недолго. В один день узнали, что она умерла, и все в один голос говорили, что ее замучил муж. Барыню похоронили, а через несколько дней от неизвестной причины умер сам барин. С тех пор прошло много лет, в доме долгое время никто не жил; там стали твориться неладные вещи, и его считали проклятым. Но за последние годы в нем поселилась старуха, которой дом достался в наследство. О поддержке его никто не заботился, и он медленно разрушался.

Услыхав эту историю, жена пришла в восторг. Обошла весь дом, осмотрела все углы и закоулки, все ее удивляло и радовало.

– Очень, – говорит, – поэтично, как в таинственной повести… Хорошо бы, – говорит, – привидение встретить здесь ночью (верила она во всякую там чертовщину, в духов разных). Должно быть, интересная, – говорит, – натура был этот барин, сложная…

– А может быть, вы его дух встретите здесь, – говорю язвительно. – Познакомитесь тогда и поговорите по душе.

Она задумалась и отвечает:

– В этом нет ничего невероятного. Его дух, может быть, здесь, бродит по комнатам и возмущается, почему мы вторглись в его владения.

Мне, конечно, смешно. А жена смотрит серьезными, задумчивыми глазами, – спиритка она была убежденная.

Ну, вот, живем мы в N-ске день за днем, ходим на репетиции и в театр, а иногда в свободные вечера собираемся у кого-нибудь из товарищей по труппе, чтоб выпить, поговорить, посмеяться. Никаких других развлечений в городе не было, единственный ресторанчик надоел, вот мы и предпочитали свободное от театра время проводить дома.

Собрались как-то у нас. Закусывали, выпили немного, думаем, – что бы изобрести такое, чем бы еще развлечься. Жена вдруг и предлагает:

– Господа, давайте заниматься спиритизмом, устроим сеанс… Наша квартира очень для этого подходит.

Все обрадовались и нашли предложение Глафиры Алексеевны весьма удачным. Она сама была возбуждена и хотела скорей приступить к сеансу, не предвидя, какие это нам впоследствии причинит неприятности. Достали круглый столик, поставили блюдечко, разложили бумагу с написанными буквами; потушив огонь, все уселись вокруг и соединили руки. Я уж не помню всех подробностей, мало я тогда интересовался спиритизмом и посмеивался над гостями. Они были очень серьезны и сердились на мое легкомыслие. Вторая героиня рассказывала, что дух Наполеона предсказал ей – где она будет играть в прошлом сезоне, и она, действительно, попала туда.

Наконец, настала торжественная тишина. За столиком взволнованно зашептали;

– Блюдечко движется, господа, пора вызвать духа…

Моя жена очень волновалась, она была страшно впечатлительна. Вызвали дух Шекспира, и комическая старуха произнесла торжественным голосом:

– Великий дух, скажи мне, попаду ли я на будущий сезон в Москву к Н. в труппу.

– Как вам, – говорю, – не стыдно беспокоить гениального Шекспира из-за этаких пустяков? Неужели у него нет никаких дел, кроме вашего ангажемента в Москву? Удивительна манера у спиритических дам тревожить самых знаменитых духов из-за разного вздора. И как это духи не возмутятся бесконечными вызовами? Это бывает лестно только актерам.

Комическая старуха зашептала:

– Смотрите, смотрите, дух мне отвечает; видите, как блюдечко движется… Что оно говорит?…

Сложили буквы вышло: "Крчебу"…

– На тарабарском языке, – говорю, – дух-то изъясняется…

– Дух сердится, он не хочет отвечать на несерьезные вопросы, – решили все.

Вдруг Глафира говорит дрожащим голосом:

– Господа, я хочу вызвать умершего владельца этого дома. Вы слышали его историю? Пусть он нам расскажет о себе…

Голос ли у моей жены был такой нервный и взволнованный, обстановка ли стала действовать, – только я и многие из гостей почувствовали некоторую жуть. Наступило гробовое молчание. Жена внятно произнесла:

– Дух владельца этого дома, явись к нам, дай нам знак, расскажи о себе, как ты жил и любил.

После этих слов тишина стала еще глубже и сгустилось жуткое настроение. Все сидели в темноте неподвижно. Кто– то сказал: "Не надо, это страшно…" И, представьте, – где– то в неопределенных местах, под полом, в стенах, на потолке раздается несколько еле внятных стуков, неуловимых шорохов. Я ясно чувствую, как в комнате стало холоднее, как будто по ней прошло веянье ветра. Я подхожу в темноте к жене, она нервно дрожит, и меня самого охватывает дрожь. И вот мне кажется, что по комнате движется еле различимая фосфористая тень, колеблется над моей женой.

– Ты здесь, дух? – спрашивает жена трепетным, ослабевшим голосом. – Если ты здесь, назови свое имя… Господа, следите за блюдцем…

Складывают буквы и получается… "Андр…"

Проходит несколько секунд молчания. Жена хочет спросить еще что-то, она произносит начало слова и вдруг вскрикивает:

– Я не могу больше, не могу!.. Зажгите огонь!..

Она начинает смеяться и плакать, с ней делается форменная истерика, все – в том числе и я – находятся в смутном ужасе.

Зажгли огонь, все страхи и таинственные явления тотчас же исчезли. Но у Глафиры Алексеевны продолжался нервный припадок, и она в эту ночь была совсем больна.

Утром я узнал у дворника, что умершего барина звали Андрей. Когда жена услышала об этом, она еще больше прониклась мистическим настроением и говорила, что на сеансе ясно чувствовала прикосновение к ее лицу холодных воздушных рук.

С этой ночи в нашем доме стали твориться чудеса. Всюду появились необъяснимые стуки, шорохи, по ночам кто– то ходил в соседней комнате тихими шагами по скрипучему полу. Без причины падали предметы, в шкафу позванивала посуда. На пыли зеркала мы заметили отпечаток чьих– то пальцев. Как будто весь дом наполнился невидимыми существами. Нам стало жутко по ночам, но я смеялся, я считал за стыд предаваться суеверному страху. А Глафира Алексеевна худела и бледнела так заметно, что я встревожился не на шутку. Под глазами у нее появились темные впадины, и стала она очень нервной и вялой.

Вторая героиня уверяла нас, что в этом доме, несомненно, живут духи, – может быть, не одно поколение духов, – и что нам всего лучше уехать из него; неизвестно еще, как духи к нам относятся и не захотят ли они мстить за что– нибудь. Все это казалось мне весьма глупым, но состояние здоровья жены меня сильно беспокоило, и мы решили переехать куда-нибудь на другое место.

Но в ту же ночь нам пришлось испытать настоящий страх. Комнаты положительно ожили. Мы не могли уснуть и всю ночь слушали стуки, раздававшиеся по всему дому. Без причины упал и разбился стакан, часы стали бить не в урочное время. Мы чувствовали над собой веянье, как будто нас обмахивали или над нами пролетали невидимые птицы. Дом наполнился жизнью ночных призраков, но что они хотели нам сказать, что выражали своей шумной тревогой? Жена прямо заявила, что хозяин этого дома не хочет, чтобы мы отсюда уехали, и она останется здесь.

Я подумал: "Все это простая случайность, которую мы наивно принимаем за игру тайных сил. Хорошо, мы останемся здесь". И как только мы решили остаться, стуки и шумы стихли. Сомнение и тревога овладели мной, как всяким человеком, сталкивающимся с миром вещей необъяснимых.

Однажды ночью просыпаюсь от холодной дрожи. Одеяло сползло с меня. Слышу – жена на соседней постели тяжело дышит, мечется и слегка стонет. И, представьте себе, над ее кроватью различаю что-то такое воздушное и прозрачное, без определенных очертаний, какой-то еле светящийся туман. Тут меня охватил холод безотчетного страха, и я вскочил с постели. Жена продолжает тяжко метаться во сне, в стекла окон хлещет ночная вьюга, темнота, жуть, – одним словом, – форменное дьявольское наваждение. Стараюсь зажечь лампу и шепчу: "Глафира, проснись, да что с тобой?" Осветил комнату – ничего особенного, – только холодновато. Жена с трудом просыпается, смотрит на меня диким взглядом, ничего не хочет сказать, а сама бледна, как смерть, дрожит, не может опомниться. Придя в себя, на мои упорные вопросы говорит следующее:

– Я тебе сознаюсь, со мной творится что-то невероятное. Представь себе, умерший владелец этого дома приходит ко мне каждую ночь. Он мучает меня, истомляет своими ласками, терзает меня в безумной страсти. Ах, зачем я вызывала его? Он полюбил меня, как свою замученную жену – этот ужасный дух…

Я решил, что жена заболела, послал за доктором, и он прописал ей потогонное средство. Но все-таки я был поражен и испуган. Кто знает? Может быть, и в самом деле не так уж смешны все эти спириты… На следующий день жена встала, по обыкновению, была на репетиции, играла вечером в спектакле. Я следил за ней с неописуемой тревогой. И тут заметил, что она стала неузнаваема; она худела и бледнела, таяла с каждым днем и была похожа на тень. Появились головокружения и какие-то обморочные припадки.

В этот день после спектакля жена торопилась уснуть поскорее. Как будто ее даже влекло к чему-то во сне. Я тоже лег, но не уснул, а стал тихо следить за спящей женой.

И вот, в темноте, прозрачной от незавешенных окон, различаю, что над женой начинает колебаться тот же туманный призрак, который, как показалось мне, – я видел накануне. В комнате повеяло холодом. Тень, еле уловимая, металась и наклонялась над женой, иногда совершенно сливаясь с ней. Я, дрожа, придвинулся к жене и следил. Она беспокойно заметалась на постели, раскинулась, вся как-то онемела, на лице и во всей фигуре появилось мучительно-блаженное выражение, какое бывает у женщин, когда их страстно ласкают. Грудь ее взволнованно подымалась, и с губ слетали тихие, чувственные стоны. Я дотронулся до ее руки – она была горячая и томная. Больше я не мог выдержать. Я стал трясти ее за плечи и с большим трудом разбудил от она.

Это стало повторяться каждую ночь. Жена все время была как в бреду, как лунатик, и только ждала ночи. Она была настолько слаба, что перестала участвовать в спектаклях. Никому мы не говорили о причинах, – как рассказать трезвым людям о подобных вещах? Я был в отчаянии и положительно сходил с ума. Что делать, что предпринять? Я очень люблю Глафиру Алексеевну, и хотя смешно и странно ревновать к чему-то, так сказать, невесомому, – но все– таки спокойным и в этом смысле я не мог оставаться, не говоря уж об опасности, в которой находилось здоровье жены.

В самом деле, господа, войдите в мое тогдашнее положение: на моих глазах, в буквальном смысле, ужасный дух мучил и ласкал мою жену, я имел возможность наблюдать за мельчайшими подробностями этой невероятной любовной интриги. Измена – хотя и невольная – Глафиры причиняла мне нравственные муки, и я ничего не мог поделать, даже не имел возможности защитить свою честь. С кем бороться? Добро бы живой кто-нибудь. А то ведь дух, житель, так сказать, потустороннего мира, неуловимая тень, призрак, влюбившийся в мою жену…

Одним словом, все это могло окончиться очень печально. Нужно было что либо энергично предпринять. Я решил покинуть труппу и увезти жену в Петербург полечиться.

Боже мой, что творилось в комнатах, когда мы собрались уехать!

В этом доме, должно быть, действительно жило целое общество духов, – не думаю, чтобы один дух мог наделать столько шума. Жена все время находилась в полубесчувственном состоянии, она ни за что не хотела уезжать.

В Петербурге доктора ничего не могли поделать, болезнь жены была им непонятна, и я смотрел на Глафиру, как на погибшую. Кто-то посоветовал обратиться к известному, теперь уже умершему, гипнотизеру Ф. Тот очень заинтересовался моей женой и стал лечить ее внушениями. И действительно, представьте себе, после многих сеансов, Глафиру Алексеевну удалось спасти. Через полгода она выздоровела совсем и теперь, говорит, что, вероятно, все это мерещилось ее больным нервам. Она перестала интересоваться спиритизмом. Я же, наоборот, вспоминая всю эту дьявольщину, не могу смеяться, как прежде, над спиритами. Кто их знает, может они правы?…

Так вот, голуби мои, какая история… Вы, кажется, не верите мне, – да это и не важно. А только, скажу я вам, – всякие бывают случаи.

Михаил Арцыбашев

«Сильнее смерти»

Здоровенный блузник, в деревянных башмаках, с треуголкой национального гвардейца на круглой голове и с тяжелым ружьем в руках, отворил дверь Жану ЛемерсьЕ. Он неуклюже посторонился, пропуская маленького ученого, и сверху посмотрел на его рыжий паричок с таким выражением, как будто недоумевал, почему бы ему просто не треснуть прикладом по черепу этого друга врагов народа.

Подгибающимися ножками в коричневых заштопанных чулках Жан Лемерсье переступил порог и увидел грязные стены, маленькое тусклое окно, забранное решеткой, кучу соломы и два человеческих силуэта, закопошившихся на полу, в полосе света, упавшего из отворенной двери.

Это была обыкновенная тюрьма: для мелких воришек, пьяниц и неосторожных должников. В обычное время здесь беззаботно насвистывали уличные песенки неунывающие оборванцы, мрачно вытрезвлялись подгулявшие извозчики или сидел, ковыряя штукатурку, какой-нибудь мелкий лавочник, сетующий на превратности судьбы и торговли. Теперь, в грозные дни народного гнева, это жалкое, скучное здание, о котором часто забывало само тюремное ведомство, превратилось в страшную революционную тюрьму, из которой выход был только один: на подмостки гильотины.

Жан Лемерсье остановился при входе, невольно вздрогнув, ко/да тяжелая дверь с железным гулом захлопнулась за ним и загремел ключ, поворачиваемый в замке. Сердце его сжалось, точно эта дверь закрылась за ним навсегда, но еще больше сжалось оттого, что он увидел Жюля МартЭна в такой обстановке.

Один из двух, лежавших на соломе, – поднял голову и долго вглядывался в неожиданного посетителя. При слабом свете окна, пробитого под самым потолком, Жан Лемерсье узнал знакомое лицо.

Но, Боже мой, как страшно и печально оно изменилось!.. От жизнерадостного, энергичного Жюля Мартэна, молодого ученого, подававшего такие громадные надежды, его любимого ученика и его гордости, казалось, ничего не осталось в этом худом, землисто-сером лице с горящими и обведенными черными кругами глазами приговоренного к смерти человека.

Он был взлохмачен и небрит; его крупный горбатый нос опустился и повис; платье было разорвано и запачкано известкой; на щеке чернел длинный рубец запекшейся крови: кто-то во время ареста ударил его пикой в лицо и едва не разорвал рот.

Жан Лемерсье горестно стоял на пороге, не в силах будучи произнести ни одного слова. Мартэн тоже молчал и смотрел на своего старого учителя так тупо и тяжело, точно не узнавал его или уже не интересовался ничем из своей прошлой жизни, такой красочной и деятельной, полной таких возможностей и стремлений и не имеющей ничего общего с той предсмертной тоской, в которой он провел эти три дня.

– Жюль! – слабым голосом воскликнул старичок. – Милый Жюль!..

Он поднял руки к потолку и опустил их на свой рыжий паричок, подогнув колени. Слезы потекли из-под его круглых смешных очков.

И по этому движению, без слов, Жюль Мартэн понял, что все усилия были напрасны, и участь его решена.

Никто не может описать тех страшных и жалких судорог человеческой души, в которых, потрясаются и сердце, и разум, но в следующую минуту Жан Лемерсье, старый, сухой ученый, уже стоял на коленях, в грязной соломе, и трясущимися старческими руками обнимал голову, на которую он и великая наука возлагали столько светлых упований и которая завтра должна отлететь под ударом кровавой машины.

Другой заключенный приподнялся на соломе и с безобразной гримасой смотрел на них.

Это был настоящий уличный сорванец, воспользовавшийся днями великой борьбы за свободу для того, чтобы убить и ограбить какого-то случайного прохожего в темном переулке предместья.

Ему не повезло: он был схвачен на месте преступления проходившим патрулем национальных гвардейцев и, в пример разнуздавшейся черни, должен был погибнуть на эшафоте, рядом с идейными врагами народа и случайными жертвами смуты умов.

Юноша, с испитым и наглым лицом, на котором пьянство и разврат положили неизгладимые отвратительные черты, – он знал, что голова его слетит с плеч, но относился к этому с тупым равнодушием, как к чему-то такому, чему быть и не миновать, но о чем не стоит слишком много беспокоиться. Ему было все равно, потому что жизнь не дала ему ничего, кроме нужды, грязи и побоев, и не заслужила сожалений.

За дверьми слышались тяжелые шаги блузника, который развлекался, ударяя прикладом об пол, в такт воинственной и бравурной песенке, только что ставшей гимном восставшего народа.

Жан Лемерсье сидел на соломе рядом с Жюлем Мартэном, горестно смотрел на его посиневшее мертвенное лицо и украдкой утирал слезы, повисавшие на кончике своего носа.

Вчера здесь был еще и третий: толстенький, прилично одетый буржуа, совершенно, впрочем, раскисший от ужаса. Он защищал короля, уверенный в его победе над бунтовщиками, и ожидал немалых выгод от такой преданности престолу. Когда же хозяевами Парижа и жизни стали эти самые бунтовщики, он так растерялся, что даже не сообразил вовремя переменить убеждения.

Брат его, более догадливый, а потому оставшийся в стороне, тоже как-то пробрался к нему накануне казни. Они плакали в объятиях друг друга, и насмешливый, даже перед смертью, бродяга с искренним презрением смотрел на них. Ему было противно и смешно, что люди так дорожат жизнью, так теряются и падают духом, не умея умереть, по крайней мере, забавно. Он был в злобном восторге, когда мокрого и жалкого толстяка, издававшего скверный запах, волокли к двери, а он, с выпученными бессмысленными глазами, цеплялся за полы палачей, как за самую жизнь.

И теперь бродяга ожидал, что и эти двое также будут тискать друг друга в объятиях, обливая слезами и бормоча жалкие слова. Он с гримасой презрения отвернулся к стене и стал громко насвистывать ту самую песенку, во имя которой ему предстояло сделать коротенькую прогулку в компании палача.

Но через минуту замолк и стал прислушиваться в тяжелом недоумении.

Жан Лемерсье, с заплаканным сморщенным личиком, и Жюль Мартэн, с бледным неподвижным лицом, как бы окаменевшим в страшном напряжении, говорили не о жизни, не о смерти, а о каких-то ретортах, температуре, формулах и элементах. Они даже как будто спорили, и это было так странно, что оборванец широко раскрыл глаза.

Да, все это было так.

На куче грязной соломы, при слабом свете, падающем из-под потолка, сидели эти два человека и в последнюю минуту земного свидания говорили о том же, чем жили свою жизнь, – о науке.

Бродяга даже присвистнул от изумления.

Насколько он мог понять, Жюль Мартэн торопился передать Жану Лемерсье данные, добытые каким-то опытом, который он не успел довести до конца, арестованный в самой лаборатории. Жан Лемерсье уже не плакал: он жадно смотрел в рот Жюлю Мартэну и, видимо, старался не проронить ни одного слова, не забыть ни одной цифры. Лицо Жюля, правда, было так же мертвенно-бледно, как и прежде, и нос его казался восковым, но глаза смотрели остро и сознательно. В них уже не было того мертвого равнодушия, в котором он провел эти три дня, с которым присутствовал при трогательном прощании двух буржуа и проводил на смерть случайного товарища по несчастию, судорожно цеплявшегося за дверь, кусавшегося, визжавшего, поджимавшего ноги и, наконец, вынесенного на руках помощниками палача. Его лицо не дрогнуло даже тогда, когда замер последний предсмертный вопль, где за стеной прорычал тяжелый нож, скатившийся по желобам гильотины, и радостно заревела толпа. А теперь лицо это было неузнаваемо: непреоборимая воля горела в нем, а голос звучал с подъемом необычайным.

Бродяге стало досадно: человеку осталось жить всего несколько часов, а он толкует о какой-то науке!.. Конечно, он сам умрет молодцом, не хуже Жака Красной Куртки, и даже, наверное, скажет две-три остроты палачу, вызвав одобрительный хохот толпы, среди которой, надо полагать, будет много его товарищей и уличных подруг. Эти остроты долго потом будут повторяться в кабачках!.. Конечно, жизнь не стоит того, чтобы о ней жалеть, но какой смысл беспокоиться о какой-то там науке, с которой во всяком случае все счеты покончены?.. Черт возьми!.. Бродяга лег на солому и снова решительно отвернулся к стене. Ему хотелось выругаться, но почему-то он не сделал этого, а только постарался не слушать.

Быть может, он задремал или задумался, но громкий голос Жюля Мартэна опять привлек его внимание.

– Я остаюсь на той же точке зрения, дорогой учитель, – говорил он возбужденно, – я много думал об этом прошлую ночь… Помню, я случайно перерубил заступом ящерицу… Одна половина ее, с головой на двух ногах, умчалась так быстро, что я не мог найти ее, а другая еще около часа свивала и развивала хвост… Вы понимаете, как будут посрамлены все гипотезы аббата Френуа, если мы докажем, что человек подвержен тем же законам, что и простое животное!.. Я думаю, это удастся!.. Центр сознания, несомненно, лежит здесь, в мозгу, и пока кровь еще питает его, мысль не может прекратиться… Мы сделаем это, дорогой учитель!.. Мне легче будет умирать, когда я буду знать, что умер не: напрасно!.. Вы поможете мне!.. Значит, так… когда меня… поведут, постарайтесь стать сзади гильотины, там, куда падает голова… Поговорите с главным палачом: он занимается анатомией и любит науку… Для нее он постарается помочь вам исполнить все в точности, и вам не помешают в последнюю минуту. И вот, как только голова отделится от тела, схватите ее… даже, знаете, будет лучше, если вы будете держать ее за волосы, чтобы она не ударилась при падении… Это очень важно!

– Да, да… я понимаю… – пробормотал старичок.

Странный холодок пробежал по спине оборванца. Он быстро сел и дико уставился на ученых. Жюль обернулся на его движение, но только слегка скользнул взглядом по его лицу и опять обратился к Жану Лемерсье.

– Это очень, очень важно… Толчок может испортить весь опыт. Да… итак, когда моя голова останется у вас в руках, немедленно крикнете мое имя… Кричите как можно громче, потому что, возможно, что мне уже трудно будет слышать… Если я вас услышу…

Голос Жюля вдруг странно и страшно упал, и бродяга увидел, как задрожала и запрыгала его нижняя челюсть.

– Я… я забыл… дорогой мой, что мне уже будет нечем… руки…

Невыразимая тоска исказила его лицо.

– Ах, как все-таки это тяжело, дорогой учитель! – прошептал Жюль и закрыл лицо ладонями.

– Милый мой, сыночек мой, Жюль! – заплакал старичок, и руки его, дрожа, стали гладить по всклокоченной голове приговоренного к смерти.

И было так страшно нелепо, что только что они спокойно говорили о том, как эти руки будут держать за волосы эту самую, дорогую ему голову, когда она ляжет под нож гильотины.

И оборванец, глядя на старческие крючковатые пальцы, скользящие по волосам Жюля Мартэна, вдруг почувствовал, как внутри его подымается что-то отвратительное и ужасное. Ноги и руки его вдруг охватила противная слабость, в глазах потемнело, и невыносимая тошнота подступила к горлу. Это был ужас смерти, который внезапно стал понятен ему при виде крючковатых пальцев, которые завтра будут держать мертвую голову!..

Мертвую, мертвую!.. И его голова тоже будет мертвой!..

В паническом ужасе, в смертельной тоске, белый как мел, с выпученными остекленевшими глазами, чувствуя, что сходит с ума, бродяга вскочил на ноги, свистнул и захохотал, скверно и грубо ругаясь.

– Черт возьми! – закричал он, топоча ногами и размахивая судорожно сжатыми кулаками. – Эй, вы… заткните глотки!.. Мне некогда слушать ваши глупости!.. Я спать хочу!.. Довольно, черт вас побери, или я сам заткну ваши говорящие дырки!..

Он стоял над ними, весь дрожа, всклокоченный и страшный, со смертельным, беспомощным испугом в глазах, с черным ртом, открытым для безумного крика.

Жюль Мартэн поднял голову и посмотрел на него, не понимая. Жан же Лемерсье сказал кротко и внушительно:

– Мой друг, вы нам мешаете!.. Вы не понимаете, как это важно!

– Важно! – заорал оборванец в решительном исступлении. – Что вы мне там городите!.. А мне какое дело?.. Я не хочу слышать ваших мерзостей!.. Убирайся отсюда, старый хрыч!.. Безмозглый рваный башмак!.. Вон, говорю тебе, а то я…

– Но ведь наука… – пробормотал ошеломленный Жан Лемерсье.

– К черту твою дурацкую науку!.. Вон!..

Жан Лемерсье беспомощно и благоговейно поднял руки к небу, как бы говоря в ужасе:

"Он проклинает науку!.. Науку!.."

Жюль Мартэн повернул к оборванцу свое застывшее бледное лицо.

– Слушай, оставь нас в покое… Ведь мы тебя не трогаем?..

– Вы меня не трогаете?.. Да вы… вы…

Оборванец вдруг выпучил глаза, захрипел, схватился за волосы и ничком повалился в грязную солому, что-то бормоча и трясясь от безумных рыданий.

Сильный удар потряс дверь: блузник находил, что эти смертники слишком пользуются правом живых – шуметь и кричать.

Стало тихо.

Бродяга лежал и плакал, бессвязно бормоча жалобы и проклятия кому-то, давшему ему эту жалкую и несчастную жизнь, которая прошла так бессмысленно и бесследно, которая кончалась там ужасно… Жан Лемерсье и Жюль Мартэн, близко склонившись головами, говорили шепотом:

– Мне пришла в голову мысль, Жюль… – шептал старичок, – ведь ты бы все-таки мог глазами… Понимаешь, мой мальчик?..

Еще живые и полные мысли глаза Жюля Мартэна радостно сверкнули.

– Глазами?.. Вы думаете?.. Да, да!.. Это так!.. Глазами!.. Ну, тогда, значит, я… я три раза открою и закрою глаза!..

– Три раза?..

– Ну да… Вот так…

И бледное, совершенно мертвое, но странно глядящее живыми блестящими глазами лицо Жюля Мартэна три раза подняло и опустило веки.

Господин главный палач города Парижа, рубивший головы и вешавший, как собак, убийц, грабителей, государственных изменников, павших фаворитов и народных героев равно, стоял перед Жаном Лемерсье и бесстрастно смотрел ему в лицо.

Высокий, прямой и сухой, с маленьким морщинистым личиком, как будто присыпанным пергаментной пылью, и с крошечными черными глазками, в одном белье и ночном колпаке, он был похож на гигантскую высушенную моль.

Было уже поздно. Комната освещалась одной масляной лампой, и громадная тень палача в черном колпаке перегибалась на потолок. По углам было темно, и страшно мерещились там человеческие скелеты и чучела птиц и зверей.

– Чем могу служить? – вежливо спросил палач.

Жан Лемерсье вздрогнул.

Чем может служить палач?.. В его устах этот обыденный вопрос звучал глумливой шуткой висельника. И во мгновение ока Жан Лемерсье вспомнил, что прежде, нежели удастся или не удастся их страшный опыт, этот человек, вот этими самыми сухими, жилистыми, уже старыми руками хладнокровно убьет его Жюля!.. До сих пор это как-то не представлялось ему. Конечно, он прекрасно знал, что Жюль осужден, но смерть его казалась такой очевидной нелепостью, что он не мог ей поверить. И только теперь, в присутствии этого длинного высохшего человека, в своем ночном колпаке похожего на доброго старого огородника, вставшего с теплой постели, чтобы прикрыть овощи от утреннего мороза, Жан Лемерсье постиг весь ужас случившегося, во всей его несложной и страшной простоте.

Завтра Жюль умрет!.. Его положат на доску, связанного и беззащитного, как животное на бойне, и отрубят ему голову!.. И как бы это ни было нелепо, ужасно и отвратительно, как бы это ни противоречило всем человеческим чувствам, разуму и совести, – это будет!.. Это так же ужасно и просто, как существование вот этого старого человека в нижнем белье и ночном колпаке, который живет только затем, чтобы спокойно и умело убивать людей!..

– Чем могу служить? – повторил палач.

Жан Лемерсье молчал и дрожал всем телом, от заплатанных башмаков до рыжего паричка.

Палач сделал недоумевающее движение.

Бледное лицо Жюля Мартэна встало перед старым ученым и напомнило ему, что он не имеет права предаваться слабости и горю, когда он сам, живущий последнюю ночь, поручил ему такое важное и большое дело, последнее дело своей жизни.

Но палач внушал ему ужас. Ему казалось, что от желтых высохших рук этого человека пахнет кровью, что он пожелтел и высох от предсмертных криков замученных жертв.

– Я пришел к вам, господин палач… – пролепетал Жан Лемерсье, заикаясь и не понимая, что говорит, – для… касательно одного опыта, и… собственно говоря… это так важно для науки, что вы… я предполагаю…

– Я ничего не понимаю, мосье! – пожал плечами палач, и его огромная тень на потолке удивленно мотнула колпаком.

Жан Лемерсье опомнился.