Текст книги "Охота на минотавра(сб)"

Автор книги: Николай Чадович

Соавторы: Юрий Брайдер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 69 страниц)

– Тщился всех вас в веках прославить. – От похвалы бледная физиономия Новикова слегка порозовела.

– Сие зря… Очень сомневаюсь, что всех этих разлюбезных тебе Афониных, Башиловых и Веревкиных хотя бы лет через десять вспомнят. В истории русской словесности, кроме меня да Сумарокова, останется разве что Фонвизин. Только не Пашка, которого ты так хвалишь, а старший – Денис.

– Постой, а как же Ломоносов? – Новиков, увлекшийся литературной полемикой, утратил всю свою былую спесь. – Человек просвещенный и ума недюжинного. Слог его хоть и неискусен, зато тверд. Изображения сильны и свободны. Лично я ставлю его в ряд лучших наших стихотворцев.

– Сплюнь, – посоветовал Барков. – Ломоносов, царство ему небесное, был человек во всех отношениях достойный, но пиит никакой. Он гармонию слов не ощущал. В детстве, наверное, отморозил себе в Холмогорах соответствующий орган. Рифмы употреблял такие, что плакать хочется. Слова сознательно коверкал, чтобы ритмику сохранить. Поэзия должна звенеть, словно меч или лира, а у него она гундосила да сипела. Не своим делом человек занимался. Пусть бы и дальше трактаты о размножении русского народонаселения пописывал. А еще лучше – на деле бы этот славный народ приумножил. Не щадя, так сказать, чресел своих. Как племенной производитель Михайло Васильевич заслуживал всяческих похвал. Особенно в зрелом возрасте. Заявляю это с полной ответственностью, по праву ближайшего наперсника.

– А не завидуешь ли ты часом Ломоносову? – Новиков лукаво прищурился. – Он как-никак в профессора вышел. До статского советника дослужился. Собственный стеклодувный заводик имел. Крестьянами владел… Ты же, как мне помнится, так и остался переписчиком академической канцелярии. Ни славы, ни капитала не нажил.

– Главное мое преимущество перед Михайлой Васильевичем состоит в том, что я покуда жив. – Для убедительности Барков даже постучал себя кулаком в грудь. – А посему могу рассчитывать на получение незнамо каких чинов и должностей, вплоть до наместника бога на земле или цыганского короля. Да и отсутствие мое в обществе вовсе не означает, что я покидал ниву поэзии. Много вспахано, много засеяно, плоды уже созревают. В самом скором времени их сможет вкусить и местная публика, понимающая толк в изящной словесности. Собираюсь, например, опубликовать пространную поэму про то, как Геракл поочередно сожительствовал со всеми греческими богинями. Предполагаемое название «Олимпийская страсть»… Так и отметь это в своем журнальчике. Впрочем, как я понимаю, ты издательскую деятельность давно забросил и совсем иные труды сочиняешь?

– Некогда по мелочам размениваться. – Новиков погрустнел. – Народ надо спасать. Держава на волоске висит.

– Сами вы ее на этот волосок, из собственного срамного места выдернутый, и подвесили! Кроты слепые! Глухари самовлюбленные! Видя несомненные ратные успехи самозванца, надо было не императрицу свергать, а повсеместную помощь ей оказывать. Какие могут быть семейные дрязги, если дом полыхает! Как-нибудь потом разобрались бы, после усмирения мятежа.

– Мне странно слышать от тебя такие речи. – Новиков через лорнет уставился на Баркова. – Разве ты не соратник Пугачева?

– Пусть я и служу у него, но на собственное мнение право имею.

– Это уж как водится! Иначе бы ты и Барковым не был. У тебя, бывало, и пятачка на опохмелку не имеется, зато самомнения с избытком. Вследствие чего даже в кандалах сиживал.

– Кандалы на меня надевали за дерзость, а не за самомнение. Причем с ведома Ломоносова. Самому сейчас стыдно вспоминать. Каких только безумств по младости лет не совершишь! Только все это в прошлом. Нынче у нас совсем иные заботы.

– Известно ли тебе, какие планы строит Пугачев на эту зиму? – как бы мимоходом поинтересовался Новиков.

Однако этот вопрос пришелся Баркову не по вкусу. С душком был вопросик, с подковыркой.

– Ты меня куда везешь? – спросил он в упор. – К Радищеву?

– Куда же еще!

– Вот там обо всем и поговорим. Зачем одни и те же портки два раза кряду полоскать?

– Как угодно… – Новиков надулся и до самого конца пути словом не обмолвился.

Карета остановилась в укромном месте, посреди английского парка, слегка запорошенного снегом, которого здесь, вблизи от моря, было не в пример меньше, чем в российской глубинке.

Новиков ни слова не говоря куда-то удалился, лошадей взяли под уздцы солдаты, в форме и нашивках которых Барков не сумел разобраться, а его самого проводили в нетопленый павильон, состоявший, казалось, из одних только высоких – от потолка до пола – венецианских окон.

В павильоне был накрыт стол, где среди скромных, прямо-таки постнических закусок красовалось несколько объемистых графинов с горячительными напитками. Вот только чарки почему-то отсутствовали. Вилки, кстати, тоже.

– Эй, служивый, волоки какой-либо сосуд для хмельного зелья. – Барков обратился к белобрысому солдатику, околачивавшемуся поблизости, однако в ответ удостоился только равнодушно-непонимающего взгляда.

Стоическое терпение Баркова иссякло уже через пять минут, и он произнес гневную тираду, используя при этом интонации и жесты, присущие тогдашним драматическим актерам:

– О, человеческое коварство! Мало того, что меня завезли в неведомо какую дыру и наделили глухонемой прислугой, так еще и жаждой хотят уморить! Нет, не бывать этому! Недаром мой покойный батюшка говорил: когда хочу есть, плюю на честь, когда в яйцах свербит, забываю про стыд!

От слов Барков немедленно перешел к делу – наполнил водкой серебряную салатницу, предварительно вышвырнув ее содержимое за дверь. Водка оказалась так себе, не дворцового разлива, но при старом режиме Баркову случалось пивать и не такое.

Повторить, к сожалению, не позволили – на дорожке, ведущей к павильону, заскрипели приближающиеся шаги. Вошли двое – все тот же Новиков, а на шаг впереди него какой-то незнакомый Баркову человек, одетый по-сиротски. Тем не менее в нем безошибочно угадывался правитель свободной России Александр Николаевич Радищев.

В силу некоего загадочного правила все люди, достигшие величия исключительно благодаря собственным усилиям, внешне весьма отличаются от своих среднестатистических сограждан. Либо это могучие красавцы сродни Потемкину и Кромвелю, либо редкие уроды вроде Наполеона и Тимура. Конечно, сей тезис заслуживает более убедительного обоснования, но на это – увы! – просто нет времени.

Радищев, безусловно, относился ко второй категории властителей – серые жидкие волосы, оттопыренные уши, перекошенный рот, несуразное телосложение, тонкая шея, один взгляд на которую почему-то рождал мысль о пеньковом галстуке, дуги бровей, как бы застывшие в немом вопросе. Зато лихорадочный блеск его глаз не оставлял никаких надежд на полюбовное решение какого-либо вопроса.

Короче, это был явный психопат-фанатик с задатками юродивого и кликуши – тип на Руси весьма и весьма распространенный.

Не дожидаясь, как говорится, у моря погоды, Барков расторопно поклонился и молвил смиренным тоном:

– Уж простите меня, неотесанного, за неловкость. Не сведущ я в правилах этикета, принятых ныне в нашей славной столице.

– Пустое! – Радищев предупредительно подхватил его под локоть. – К чему сии раболепные телодвижения? Свободное общество свободных граждан не должно содержать в себе и малой толики унижения, пусть даже условного.

Речь его была ясной, убедительной и довольно витиеватой, но какой-то уж чересчур надрывной. Про таких людей в народе говорят: у него не душа, а кровоточащая рана. Другое дело, что некоторые эту рану умышленно бередят.

Между тем Радищев продолжал:

– Как мне стало известно от Николая Ивановича, – он указал обеими руками в сторону Новикова, державшегося мрачней мрачного, – вы прибыли сюда с неким поручением от лица, много сделавшего для пользы униженного и оскорбленного народа. Мы с пониманием и сочувствием относимся к той борьбе, которую он ведет с царскими сатрапами. Пребываю в полной уверенности, что нам давно пора объединить усилия, ведущие к благоденствию и процветанию народа.

– Мой покровитель склоняется к той же точке зрения. – Барков едва удержался от подобающего при таких словах поклона. – А сейчас я обязан предъявить грамоты, подтверждающие мои полномочия.

Он попытался всучить Радищеву фальшивки, на создание которых ушло столько трудов, но тот лишь замахал руками, словно балетный танцор, изображающий буйство каких-то стихий.

– Ах, полноте! Ваше честное лицо свидетельствует гораздо убедительней любых бумаг. Их легко подделать, как и всякое творение рук человеческих, а вот печать божия, наложенная на нас свыше, – он гордо вскинул подбородок, – неизменна… Вы верите в искусство физиогномистики?

– Как-то не задумывался о сем предмете. – Барков еле нашелся с ответом. – Мы все больше по псалтырю гадаем да по петушиному крику.

– А зря! У физиогномистики большое будущее. Я на нее во всем полагаюсь… Хотите узнать о себе правду? – Радищев отступил на пару шагов назад и прищурился так, словно собирался созерцать некое произведение искусства, а не заросшую щетиной и уже слегка захмелевшую рожу бывшего поповича.

– Сделайте одолжение… – вынужден был согласиться Барков.

– Вы родились в богатой и знатной семье. С детства познали тлетворное влияние роскоши и праздности, – говоря это, Радищев попеременно склонял голову то в одну, то в другую сторону, чем весьма напоминал змею, зачарованную дудочкой факира. – Однако сумели перебороть сословные предрассудки и целиком посвятили себя служению народу. Испытывая склонность к наукам, скорее прикладным, чем гуманитарным, вы, надо полагать, подвизались по горному ведомству. В привычках своих умеренны, в быту скромны, а плотским утехам предпочитаете духовное подвижничество. В последнее время частенько подумываете о том, чтобы уйти от мирских соблазнов в какой-либо уединенный скит.

По ходу этого монолога, в котором правды было не больше, чем жемчуга в придорожной канаве, Новиков несколько раз кашлял в кулак и делал Баркову большие глаза. Тот же принимал слова Радищева с видом благостным и просветленным, словно ниспосланное небом откровение.

– По форме скул и надбровных дуг я даже могу угадать ваше имя, – продолжал самозваный физиогномист. – Оно, несомненно, начинается на букву «и».

– Точно так, – подтвердил Барков.

– Вы Илларион! – Радищев на радостях даже в ладоши хлопнул. – Или Ипполит! Нет, все же Илларион.

– Илларион Ипполитович, – тая ухмылку, подтвердил Барков. – А позвольте и мне по вашей физиономии погадать?

– Ну это не всякому дано… – Похоже, ответное предложение не совсем устраивало Радищева.

– У меня получится, голову даю на отсечение! – заверил его Барков. – Сами вы из помещиков, по ушам заметно. Служили одно время пажом при дворе. По воле императрицы отправлены были на обучение в город Лейпциг, после чего служили в штабе финляндской дивизии. Собирались перейти на службу в таможенное ведомство, да помешали известные события. Супругу вашу зовут Анной Васильевной, что ясно видно по морщинкам на челе. А сынишку предположительно Юрием, о чем свидетельствует расположение бородавок на лице. Ну как?

– В общем-то, сии подробности моего бытия широко известны. – Радищев выглядел несколько смущенным. – Они вполне могли дойти до Москвы и даже до низовых губерний.

– В словах ваших есть резон. Оспаривать их бессмысленно. Извольте тогда выслушать иные подробности – малоизвестные. По примеру британца Стерна задумали вы написать книжку, герой которой, путешествуя из одной столицы в другую, лицезрит страдания народные и горько сострадает оным. Каждая главка книги своим названием будет соответствовать почтовой станции, где путешественник соизволил останавливаться на отдых.

– Сие откровение превосходит все человеческие возможности… Да вы просто кудесник, Илларион Ипполитович! – Радищев порывисто шагнул вперед и пожал руку Баркова. – Признаюсь как на духу, подобный замысел я вынашиваю не первый год. Глава под названием «София» уже почти готова. Вот только подходящий эпиграф никак не подберу. А книга без эпиграфа, сами понимаете, что ружье без штыка.

– Вы из Тредиаковского попробуйте взять, – посоветовал Барков. – Помните то место в его «Телемахиде», где земные цари, употреблявшие власть во зло, мучаются в аду? «Чудище обло, озорно, огромно…» – ну и в том же духе далее…

– А ведь в самую точку! – Радищев почти ликовал. – Николай Иванович, ты слышал? Человек из народа угадал мои самые потаенные стремления, да еще и дельный совет дал. Вот вам еще один пример величия души простого россиянина!

– Он, может, и россиянин, да не из простых, – молвил Новиков скучным голосом. – Это же Барков, поповский сын, бывший служащий академической канцелярии, недоучившийся студент. Известен как певец пошлостей и фривольностей. Счастье свое до определенного времени полагал в винопитии, мордобое и распутстве… Я тебе про него как-то рассказывал. И вовсе он не Илларион Ипполитович, а Иван Семенович.

– Как же так… – Радищев вновь прищурился. – Высокие скулы… Надбровья недоразвиты… Глаза, кроме всего прочего, посажены несоразмерно… Илларион, подлинный Илларион! Да ведь он и сам признался.

– Он забавник известный. Вот и признался шутки ради. Таковым уж уродился. Собака лает, ворона каркает, а Барков забавляется. Его дерзкие выходки даже сиятельные персоны терпели.

Подобные выпады Барков стерпеть не мог и дал Новикову соответствующую отповедь:

– Тебя, Николай Иванович, недаром при дворе «всеобщим хулителем» нарекли. Теперь, вишь, и до меня добрался. Между прочим, в забавах моих и ты когда-то деятельное участие принимал. А потому взаимные претензии лучше оставим. Надо будет, я и сам кого хошь в дурном свете могу выставить… Вы же Александр Николаевич, книжку свою пишите, пишите, – это относилось уже к Радищеву. – Она вас в веках прославит.

– Ах, давайте перейдем к делу! – спохватился Радищев, как и все политики, склонный быстро забывать собственные оплошности. – От нашей рассудительности и дальновидности нынче зависит многое… Как изволит поживать Емельян Иванович?

– Хорошо… – Барков не сразу сообразил, что речь идет о Пугачеве. – Что ему станется! В губернаторских палатах живет, на шелках спит, меды пьет, рябчиками закусывает.

С умыслом касаясь гастрономической темы, Барков надеялся, что это заставит хозяев вспомнить о выпивке и закуске, втуне пропадавших на столе. И он в своих чаяньях не ошибся.

– Емельян Иванович, несомненно, заслуживает воздаяния за свои героические труды. – Лицо Радищева обрело скорбное выражение. – Вот пусть и тешит себя простыми человеческими радостями… Мы, к сожалению, не можем себе позволить ничего подобного. Народ наш бедствует и голодает. Сострадая ему, мы также воздерживаемся от пиршеств. Стол сей сервирован исключительно ради того, чтобы через муки телесные пробуждать муки совести. Созерцание недоступных для вкушения яств есть способ подвижничества и покаяния.

Закончив этот бред, Радищев взял с блюда соленый огурец, понюхал его и со вздохом вернул на прежнее место. Барков и Новиков одновременно сглотнули слюну.

Теперь стало понятным отсутствие на столе чарок, вилок и тому подобных снастей. Славное состоялось угощение, жаль, что вприглядку.

Утерев руки, испачканные рассолом, Радищев взмахнул платком – дескать, убирайте, пора и честь знать.

Немедленно явились солдаты, все как на подбор чем-то неуловимо схожие между собой, словно уроженцы одного села, где право первой ночи до сих пор принадлежит какому-нибудь остзейскому барону, чудом уцелевшему со времен императрицы Анны Иоанновны, и принялись аккуратно, хотя и неторопливо убирать нетронутые кушанья и нераспечатанные сосуды. Реплики, которыми они изредка обменивались между собой, к русской лексике не принадлежали.

– Что-то не пойму я, в каком полку эти молодцы служат, – молвил Барков, снедаемый завистью к солдатам, занятым столь несвойственным для них делом. – Обшлаги и лацканы, как у гельсингфорских гренадер, а выкладка на шароварах, как у выборгских саперов.

– Это новый полк. Названия и знамени пока не имеет, – пояснил Радищев. – Рекрутов набирали в Лифляндской и Курляндской губерниях. Идеалы свободного общества им пока ближе, чем коренным россиянам. Да и смутой не заражены. Незнание местного языка иногда имеет свои преимущества. Сейчас это наши наиболее надежные и боеспособные войска.

– Латышские стрелки завсегда надежностью отличались, – с одобрением молвил Барков. – Надежнее их могут быть только китайцы, да где их нынче взять?

– Мы в корне изменили пренебрежительное отношение к инородцам, бытовавшее при самодержавии, – сообщил Радищев. – Коли страна наша многонародная, так и управляться должна многонародной властью, не так ли? Тайную экспедицию вместо палача Шишковского нынче возглавляет славный малый Костюшко, польский шляхтич.

– Так ведь он вроде в Петропавловской крепости сидел? – удивился Барков. – За государственные преступления.

– Выпустили ради такого случая.

– Похвальный почин. Таким образом, железный Феликс… тьфу, железный Тадеуш у вас уже имеется. Про горячее сердце, холодную голову и чистые руки он еще ничего не говорил?

– Не слышно было.

– Значит, еще скажет. Как передавит своими чистыми руками всех недовольных в Петербурге, так и разговорится. А потом беспризорными тварями займется. Сначала кошек и собак с улиц приберет, впоследствии людишек. Мания у этой шляхты, видно, такая… Да что мы о вещах второстепенных рассуждаем! Пора бы уже и главными заняться.

– И в самом деле пора! – согласился Радищев. – Какие вести шлет нам разлюбезный Емельян Иванович?

– Разлюбезный Емельян Иванович перво-наперво шлет вам привет, – попав, так сказать, в официальную струю, Барков заговорил совсем другим тоном: – И попутно предъявляет свои кондиции. [78]78
  Кондиции– условия, требования.


[Закрыть]

– По какому праву? – насторожился Радищев.

– По праву самодержца единой и неделимой России. – Барков картинно перекрестился и отвесил земной поклон в ту сторону, где по его представлению должна была находиться Москва.

– Разве он короновался?

– Он короновался без малого полтора десятилетия назад под именем Петра Третьего Алексеевича. Все сомневающиеся в этом факте считаются врагами отечества. К прежним его титлам, званиям и величаниям следует теперь добавлять – «Царь мужицкий, хан башкирский, калмыцкий и татарский, атаман донской, яицкий, оренбургский, кубанский и прочая, и прочая, и прочая».

– Вот оно как… – На лице Радищева появилось выражение, свойственное человеку, который из сладострастных побуждений расчесывает язвы на своем теле. – Этого и следовало ожидать…

– Все учреждения и отдельные лица, незаконно присвоившие властные полномочия, упраздняются, а изданные ими законы, указы, декреты и манифесты отменяются. – Барков вещал без единой запинки, поскольку являлся истинным автором этого провокационного послания. – Все сословия, кроме дворянства, посмевшего поднять руку на своего законного императора, а посему объявленного вне закона, возвращаются в первобытное состояние. Имущество дворян, как движимое, так и недвижимое, обращается в пользу государства, которое в настоящее время представляет Войсковой казачий круг. Без проволочек и не дожидаясь дополнительных распоряжений, учиняется суд над императрицей и ее прихвостнями. По причине отсутствия нового судебного уложения суд следует вершить по совести и понятиям. Приговоры приводить в исполнение незамедлительно, привлекая к сему всех желающих, пострадавших от прежней власти. Судьи, уличенные в излишней терпимости, переходят в разряд подсудимых. Всем войскам, не подчиненным Военной коллегии императора Петра Третьего, надлежит незамедлительно разоружиться и оставаться в своих казармах вплоть до особого распоряжения. Самозванцы, без всякого на то основания объявившие себя правительством новой России, преследуются наравне с дворянством, отлучаются от церкви и лишаются всех прав состояния. Жилища их обрекаются потоку и разграблению… Вот вкратце и все. Более пространное изложение кондиций императора всероссийского Петра Третьего, всяческие приложения к ним, а также поименные списки объявленных в розыск врагов государства, где вы, господа хорошие, числитесь в первом десятке, представлены в этом документе.

Видя, что никто из присутствующих не тянет к грамоте руки, Барков свернул ее в трубку и сунул в первую попавшуюся вазу.

– Это война, – внятно сказал Новиков.

– Это божья кара. – Радищев возвел к потолку свои полубезумные глаза. – Мы ее заслужили и должны принять без малейшего ропота. Пришла пора расплаты за грабеж и унижения, которым наши деды и прадеды подвергали простой народ на протяжении стольких веков. Пиявка, ненасытно кровь сосавшая, когда-нибудь да лопнет! Каждый из нас есть преступник уже по рождению, поскольку вскормлен и выпестован за счет несчастных соотечественников, лишенных гражданского звания и для закона почти что равных тягловому скоту. Грехи наши не простит даже всемилостивейший господь!

– Опомнись, Александр Николаевич! – воскликнул Новиков. – Ты ведь, кроме всего прочего, еще и верховный главнокомандующий. Нужно готовиться к отпору. Нельзя отдавать Петербург на разграбление дикарям. Мало тебе бесчинств, учиненных казаками и башкирами в Москве? Не хочешь о себе беспокоиться, так побеспокойся о других. Подумай о женщинах и детях. Они требуют твоего заступничества!

– Заступничества? – Радищев повел на него стеклянным взором. – От кого? От праведного гнева братьев наших, ведомых ангелами возмездия? Не о сопротивлении должны мы думать, а, напротив, о смирении. Я первым лягу при дороге, поставив подле себя плаху с топором, и пусть любой прохожий лишит меня жизни! Пусть жилища наши подвергнутся разграблению! Пусть жены и дщери станут добычей насильников! Пусть на месте этого богом проклятого города останется пепелище! Пусть плуг победителя проведет борозду по Марсовому полю! Пусть вылетит в трубу весь присный мир, лишь бы сии бедствия оказались достойной платой за грядущее примирение всех граждан родного отечества!

Продолжая стенать подобным образом, Радищев повернулся и, не попрощавшись, покинул павильон.

– Юродивый! – бросил ему в спину Новиков. – Олух припадочный!

– Я бы сказал иначе, – мягко возразил Барков. – Несчастный человек. Тронулся умом по причине обостренного сердоболия.

– Помолчал бы лучше! – Новиков глянул на него зверем, правда, не львом, а скорее шавкой. – Не будь ты защищен статусом посла, так болтался бы сейчас на ближайшей осине, благо их тут предостаточно.

– Понимаю твои чувства, Николай Иванович. И в чем-то даже разделяю. Но и тебе придется понять меня, – произнес Барков с нажимом, а затем добавил фразу, для постороннего уха совершенно бессмысленную: – Труп истлел.

– Чей труп? – переспросил Новиков деревянным голосом.

– Сына вдовы.

– Тем не менее храм будет возведен, – молвил Новиков, а затем еле слышно прошептал: – Ни слова больше, нас могут подслушивать.

Барков в ответ понимающе кивнул и пальцем написал на запотевшем оконном стекле целый ряд значков – квадратов, углов, стрел, крестов.

Это была масонская тайнопись, известная лишь немногим избранным, а прозвучавшие чуть раньше загадочные слова об истлевшем трупе, сыне вдовы и каком-то храме являлись древним паролем, которым разрешалось пользоваться только членам ложи, имевшим степень посвящения от Магистра и выше.

Новиков вошел в комнату, отведенную для Баркова, ровно в полночь, как того и требовало оставленное на стекле послание.

Таиться друг от друга теперь не имело никакого смысла – опытные масоны распознавали своих братьев столь же безошибочно, как урка урку или рыбак рыбака, – но ради порядка полагалось обменяться соответствующими приветствиями.

– Иахин, – сказал Барков (так назывался правый столб в притворе Иерусалимского храма).

– Воаз, – ответил Новиков (так, ясное дело, назывался левый столб).

– Слава Великому архитектору! – это уже было произнесено хором.

Затем речь пошла по существу. Первым делом Барков представился:

– В иерархии Великой Шотландской ложи я имею универсальную степень Рыцаря Кадоша, которому дозволено созерцать Гностического Змея и попирать колонны храма, ибо я несу храм в самом себе. Ты должен понимать, что столь высокое положение в братстве заставляет меня жить и действовать под покровом глубокой тайны. Я вынужден был открыться тебе только в силу чрезвычайных обстоятельств. Несколько лет назад я вошел в доверие к самозванцу, присвоившему себе имя нашего покойного брата Петра Третьего. Все последующее время я только наблюдал и делал выводы, как того требует устав Шотландской ложи. Скажу прямо, действия пугачевцев произвели на меня удручающее впечатление. Исходя из принципов нашего братства, я признаю равенство всех сословий, но не могу потворствовать демону насилия и разрушения, по трагическому стечению обстоятельств вырвавшемуся на волю. Я согласился стать посланником самозванца с единственной целью – побудить петербургское правительство к сопротивлению. Не стану скрывать, я подменил грамоту, составленную Пугачевым. Там был мед лжи, а я дал вам отведать горечь правды. Самозванец только заигрывает с вами. Власть, давшуюся ему столь дорогой ценой, он никому не уступит. Дикого зверя не остановить увещеваниями, а тем более смирением. Его нужно встречать в штыки… Отправляясь сюда, я надеялся, что человек, принявший на себя ответственность за судьбу России, обладает качествами, достойными этой роли. Увы, меня ждало разочарование. Вместо политика, способного и на твердость, и на изворотливость, я встретил законченного неврастеника, поверившего в лукавую сказочку о справедливой народной войне… Место Радищева не у руля государства, а на паперти, среди блаженных. Теперь вся надежда на тебя, брат Магистр. Ты должен организовать отпор разбойникам, которые не сегодня-завтра объявятся на подступах к Петербургу. Какими средствами ты это достигнешь – уже не мое дело. Но некоторые советы я тебе все же обязан дать. Пугачев уверен в легкой победе, и это должно сыграть вам на руку. Сделайте вид, что готовы к капитуляции, а потом нанесите внезапный удар. У мятежников почти нет пехоты и мало артиллерии, а казачья и башкирская кавалерия не имеет понятия о тактике современного боя. Встречайте их полевыми укреплениями, рвами, рогатками, волчьими ямами, картечью. Верните в строй опытных офицеров старой армии. Заставьте обывателей копать окопы. Спустите по Волхову плашкоуты с пушками. Призовите, в конце концов, на помощь шведов. Посулите им за это какой-нибудь кусок территории, хотя бы ту же самую Эстляндию. Впоследствии заберете обратно… Впрочем, не мне тебя учить, старого вояку. Где пришлось служить?

– В Семеновском полку, – доложил Новиков.

– Это хорошо. Старые связи пригодятся… Ну, благословляю тебя! Помни, что в твоих руках находится спасение отчизны. Действуй решительно, а если надо, то и жестоко. Потом тебя оправдают – если не история, так историки.

– Брат Рыцарь, оставаясь верховным главнокомандующим, Радищев не позволит выполнить даже малую часть твоих указаний.

– Тогда Радищева придется убрать. Ничего не поделаешь – таковы суровые законы большой политики. У него много сторонников?

– Достаточно.

– Все они должны разделить участь вождя. Если дело организовать толково, одной ночи хватит с лихвой.

– Но это будет поистине Варфоломеевская ночь. – Новиков передернул плечами, словно у него вдруг зачесалось между лопатками.

– Не надо пошлых аналогий. Лучше придумать что-то свое, свеженькое… например, Ночь Длинных Ножей. И поторопись, железный Тадеуш не дремлет. Знаю я таких, как он…

– Тадеушем займемся в первую очередь. Слава богу, он успел нажить себе немало врагов… – похоже было, что голова Новикова уже работает в нужном направлении.

– У меня к тебе будет одна небольшая просьба, брат Магистр.

– Я ни в чем не могу отказать тебе, брат Рыцарь.

– Устрой мне свидание с императрицей.

– Это невозможно… – начал было Новиков, но тут же спохватился. – Когда?

– Да хоть сейчас. Зачем терять драгоценное время? Надеюсь, она не в Соловках?

– Нет, но добраться туда все равно будет нелегко.

– Никакие трудности не страшны мне, брат Магистр.

– Тогда через час спускайся в парк. Там тебя будет ожидать преданный мне человек. Можешь во всем полагаться на него, брат Рыцарь.

– С этой минуты я для тебя вновь Иван Барков, срамослов и выпивоха, по недомыслию связавшийся с бунтовщиками. Договорились?

– Да, – не очень уверенно кивнул Новиков, до этого взиравший на Баркова с собачьей преданностью.

– Не знаю, как ты обойдешься с Радищевым, но при случае передай ему пару куплетов моего сочинения:

 
Когда злосчастная судьба
Тебя оставит с носом,
Не надо слезы проливать,
Не стоит срать поносом.
Забудь про слабости свои,
Сдержи стенания в груди.
Беду встречай лицом к лицу
И взгляд не отводи.
 

– Узнаю Ивана Баркова! – с облегчением вздохнул Новиков. – Жив курилка…

За последние годы Баркову случалось бывать в разных передрягах, но все как-то больше на суше, а тут вот сподобилось на пару с флегматичным чухонцем плыть по морю на утлом ялике – да еще глухой ночью, в зазимки, при изрядном волнении.

– А как быть, если вдруг перевернемся? – поинтересовался Барков, уже насквозь промокший от брызг, буквально захлестывавших ялик. – Нигде ни огонька. Даже неизвестно, в какую сторону плыть.

– Плыть никуда не надо, – спокойно ответил гребец. – Надо скорей идти на дно. Зачем зря мучиться?

– Спасибо за совет… Скажи, а как ты сам дорогу в море находишь? Без звезд, без компаса, без маяков…

– А как кошка находит дорогу домой?

– То кошка…

– Я рыбак в десятом поколении. Надо будет, в Швецию тебя доставлю.

– На веслах?

– Зачем на веслах… Минуем Котлин, я парус поставлю. Ветер ловить будем.

– Нет, в Швецию мне пока не надо.

Очередная волна перекатилась через ялик, и гребец, фыркнув, как морж, попросил:

– Бери ковш, вычерпывай воду. Если, конечно, жить хочешь.

– Не сказать, что очень сильно хочу. Да дела неотложные подоспели. Надо как-то с ними расплеваться… – Барков пошарил по днищу ялика, где все, что попадалось под руку, было холодное, осклизлое, рождавшее неприятные ассоциации с подводным царством, русалками, водяными и утопленниками.

Ковш в конце концов нашелся, но такой мелкий, что собаку не напоишь.

– Ты часом петь не умеешь? – спросил Барков, вспомнив почему-то былину о первом русском мореходе, безо всякого ущерба для себя частенько посещавшем дно морское.

– Петь в море – плохая привычка. Горло можно простудить.

– Жалко… А вот когда Садко по морю-окияну плавал, так завсегда пел и на гуслях себе подыгрывал. Чем нередко и спасался от всякой нечисти.

– Про Садко я слышал. Давным-давно он сюда из Новгорода наведывался. Обирал всех подряд. Совести не имел. Зато рассказывать небылицы был горазд. Старики наши до сих пор говорят: «Врет, как Садко».