Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Стихотворения. Поэмы (1910–1913)"

Автор книги: Николай Гумилев

59

 
Какою музыкой мой слух взволнован?
Чьим странным обликом я зачарован?
 
 
Душа прохладная, теперь опять
Ты мне позволила желать и ждать.
 
 
Душа просторная, как утром даль,
Ты убаюкала мою печаль.
 
 
Ее, любившую дорогу в храм,
Сложу молитвенно к твоим ногам.
 
 
Всё, всё, что искрилось в моей судьбе,
Всё, всё пропетое – тебе, тебе!
 

60. Тот другой

 
Я жду, исполненный укоров:
Но не веселую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.
 
 
И не любовницу: мне скучен
Прерывный шепот, томный взгляд, —
И к упоеньям я приучен,
И к мукам, горше во сто крат.
 
 
Я жду товарища, от Бога
В веках дарованного мне,
За то, что я томился много
По вышине и тишине.
 
 
И как преступен он, суровый,
Коль вечность променял на час,
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас.
 

61. Паломник

 
Ахмет-Оглы берет свою клюку
И покидает город многолюдный.
Вот он идет по рыхлому песку,
Его движенья медленны и трудны.
– «Ахмет, Ахмет, тебе ли, старику,
Пускаться в путь неведомый и чудный?
Твое добро враги возьмут сполна,
Тебе изменит глупая жена».
 
 
– «Я этой ночью слышал зов Аллаха,
Аллах сказал мне: “Встань, Ахмет-Оглы,
Забудь про всё, иди, не зная страха,
Иди, провозглашая мне хвалы;
Где рыжий вихрь вздымает горы праха,
Где носятся хохлатые орлы,
Где лошадь ржет над трупом бедуина,
Туда иди: там Мекка, там Медина”».
 
 
– «Ахмет-Оглы, ты лжешь! Один пророк
Внимал Аллаху, бледный, вдохновенный,
Послом от мира горя и тревог
Он улетал к обители нетленной,
Но он был юн, прекрасен и высок,
И конь его был конь благословенный,
А ты... мы не слыхали о после
Плешивом, на задерганном осле».
 
 
Не слушает, упрям старик суровый,
Идет, кряхтит, и злость в его смешке,
На нем халат изодранный, а новый,
Лиловый, шитый золотом, в мешке;
Под мышкой посох кованый, дубовый,
Удобный даже старческой руке,
Чалма лежит как требуют шииты,
И десять лир в сандалии зашиты.
 
 
Вчера шакалы выли под горой
И чья-то тень текла неуловимо,
Сегодня усмехались меж собой
Три оборванца, проходивших мимо.
Но ни шайтан, ни вор, ни зверь лесной
Смиренного не тронут пилигрима,
И в ночь его, должно быть от луны,
Слетают удивительные сны.
 
 
И каждый вечер кажется, что вскоре
Окончится терновник и волчцы,
Как в золотом Багдаде, как в Бассоре
Поднимутся узорные дворцы
И Красное пылающее Море
Пред ним свои расстелет багрецы,
Волшебство синих и зеленых мелей...
И так идет неделя за неделей.
 
 
Он очень стар, Ахмет, а путь суров,
Пронзительны полночные туманы,
Он скоро упадет без сил и слов,
Закутавшись, дрожа, в халат свой рваный,
В одном из тех восточных городов,
Где вечерами шепчутся платаны,
Пока чернобородый муэдзин
Поет стихи про гурию долин.
 
 
Он упадет, но дух его бессонный
Аллах недаром дивно окрылил,
Его, как мальчик страстный и влюбленный,
В свои объятья примет Азраил
И поведет тропою, разрешенной
Для демонов, пророков и светил.
Всё, что свершить возможно человеку,
Он совершил – и он увидит Мекку.
 

62. Я верил, я думал...

Сергею Маковскому

 
Я верил, я думал, и свет мне блеснул наконец;
Создав, навсегда уступил меня року Создатель;
Я продан! Я больше не Божий! Ушел продавец,
И с явной насмешкой глядит на меня покупатель.
 
 
Летящей горою за мною несется Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду... но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора,
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна.
 
 
И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны – поэт, чародей,
Властитель вселенной – тем будет страшнее паденье.
 
 
И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой... висит и приветно звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
 
 
А тихая девушка в платье из красных шелков,
Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,
С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,
Внимательно слушая легкие, легкие звоны.
 

63

 
Я до сих пор не позабыл
Цветов в задумчивом раю,
Песнь ангелов и блеск их крыл,
Ее, избранницу мою.
 
 
Стоит ее хрустальный гроб
В стране, откуда я ушел,
Но так же нежен гордый лоб,
Уста – цветы, что манят пчел.
 
 
Я их слезами окроплю
(Щадить не буду я свое),
И станет розой темный плющ,
Обвив, воскресную, ее.
 

2 ноября 1911 г.

64. Освобожденье

 
Кончено! Дверь распахнулась пред ним, заключенным;
Руки не чувствуют холода цепи тяжелой;
Грустно расстаться ему с пауком прирученным,
С хилым тюремным цветком, пичиоллой;
 
 
Жалко тюремщика... (он иногда улыбался
Странно-печально)... и друга за тяжким затвором...
Или столба, на котором однажды качался
Тот, кого люди назвали убийцей и вором...
 
 
Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены;
В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство;
Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,
В сердце... Изгнанник идет завоевывать царство.
 

65. Туркестанские генералы

 
Под смутный говор, стройный гам,
Сквозь мерное сверканье балов,
Так странно видеть по стенам
Высоких старых генералов.
 
 
Приветный голос, ясный взгляд,
Бровей седеющих изгибы,
Нам ничего не говорят
О том, о чем сказать могли бы.
 
 
И кажется, что в вихре дней,
Среди сановников и денди,
Они забыли о своей
Благоухающей легенде.
 
 
Они забыли дни тоски,
Ночные возгласы: «к оружью»,
Унылые солончаки
И поступь мерную верблюжью;
 
 
Поля неведомой земли,
И гибель роты несчастливой,
И Уч-Кудук, и Киндерли,
И русский флаг над белой Хивой.
 
 
Забыли? – Нет! Ведь каждый час
Каким-то случаем прилежным
Туманит блеск спокойных глаз,
Напоминает им о прежнем.
 
 
– «Что с вами?» – «Так, нога болит».
– «Подагра?» – «Нет, сквозная рана».
И сразу сердце защемит
Тоска по солнцу Туркестана.
 
 
И мне сказали, что никто
Из этих старых ветеранов,
Средь копий Греза и Ватто,
Средь мягких кресел и диванов,
 
 
Не скроет ветхую кровать,
Ему служившую в походах,
Чтоб вечно сердце волновать
Воспоминаньем о невзгодах.
 

66. Памяти Анненского

 
К таким нежданным и певучим бредням
Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним
Из царскосельских лебедей.
 
 
Я помню дни: я, робкий, торопливый,
Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,
Слегка седеющий поэт.
 
 
Десяток фраз, пленительных и странных,
Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространства безымянных
Мечтаний – слабого меня.
 
 
О, в сумрак отступающие вещи,
И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,
Уже читающий стихи!
 
 
В них плакала какая-то обида,
Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида
Слепил горящие глаза.
 
 
...Скамью я знаю в парке; мне сказали,
Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали
В червонном золоте аллей.
 
 
Там вечером и страшно и красиво,
В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,
Во тьме к прохожему спешит.
 
 
Она глядит, она поет и плачет,
И снова плачет и поет,
Не понимая, что всё это значит,
Но только чувствуя – не тот.
 
 
Журчит вода, протачивая шлюзы,
Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,
Последней – Царского Села.
 

67. Рождество в Абиссинии

 
Месяц встал; ну что ж, охота?
Я сказал слуге: «Пора!
Нынче ночью у болота
Надо выследить бобра».
 
 
Но, осклабясь для ответа,
Чуть скрывая торжество,
Он воскликнул: «Что ты, гета[1]1
  Гета – по-абиссински господин.


[Закрыть],
Завтра будет Рождество.
 
 
И сегодня ночью звери:
Львы, слоны и мелкота —
Все придут к небесной двери,
Будут радовать Христа.
 
 
Ни один из них вначале
На других не нападет,
Ни укусит, ни ужалит,
Ни лягнет и ни боднет.
 
 
А когда, людьми не знаем,
В поле выйдет Светлый Бог,
Все с мычаньем, ревом, лаем
У его столпятся ног.
 
 
Будь ты зрячим, ты б увидел
Там и своего бобра,
Но когда б его обидел,
Мало было бы добра».
 
 
Я ответил: «Спать пора!»
 

68

 
Хиромант, большой бездельник,
Поздно вечером, в Сочельник
Мне предсказывал: «Заметь:
Будут долгие недели
Виться белые метели,
Льды прозрачные синеть.
 
 
Но ты снегу улыбнешься,
Ты на льду не поскользнешься,
Принесут тебе письмо
С надушенною подкладкой,
И на нем сияет сладкий,
Милый штемпель – Сан-Ремо!»
 

24 декабря 1911 г.

69. Родос

Памяти М. А. Кузьминой-Караваевой

 
На полях опаленных Родоса
Камни стен и в цвету тополя
Видит зоркое сердце матроса
В тихий вечер с кормы корабля.
 
 
Там был рыцарский орден: соборы,
Цитадель, бастионы, мосты,
И на людях простые уборы,
Но на них золотые кресты.
 
 
Не стремиться ни к славе, ни к счастью,
Все равны перед взором Отца,
И не дать покорить самовластью
Посвященные небу сердца!
 
 
Но в долинах старинных поместий,
Посреди кипарисов и роз,
Говорить о Небесной Невесте,
Охраняющей нежный Родос!
 
 
Наше бремя – тяжелое бремя:
Труд зловещий дала нам судьба,
Чтоб прославить на краткое время,
Нет, не нас, только наши гроба.
 
 
Нам брести в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжелых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака;
 
 
В каждом взгляде тоска без просвета,
В каждом вздохе томительный крик, —
Высыхать в глубине кабинета
Перед пыльными грудами книг.
 
 
Мы идем сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у пространств, у природы
Отвоевывать древний Родос.
 
 
Но, быть может, подумают внуки,
Как орлята, тоскуя в гнезде:
«Где теперь эти крепкие руки,
Эти души горящие – где?»
 

70. Отравленный

 
«Ты совсем, ты совсем снеговая,
Как ты странно и страшно бледна!
Почему ты дрожишь, подавая
Мне стакан золотого вина?»
 
 
Отвернулась печальной и гибкой...
Что я знаю, то знаю давно,
Но я выпью и выпью с улыбкой,
Всё налитое ею вино.
 
 
А потом, когда свечи потушат,
И кошмары придут на постель,
Те кошмары, что медленно душат,
Я смертельный почувствую хмель...
 
 
И приду к ней, скажу: «Дорогая,
Видел я удивительный сон,
Ах, мне снилась равнина без края,
И совсем золотой небосклон.
 
 
Знай, я больше не буду жестоким,
Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним
Я уеду, далеким, далеким,
Я не буду печальным и злым.
 
 
Мне из рая, прохладного рая,
Видны белые отсветы дня...
И мне сладко – не плачь, дорогая, —
Знать, что ты отравила меня».
 

71. Сонет

 
Я, верно, болен: на́ сердце туман,
Мне скучно всё, и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.
 
 
Мне чудится (и это не обман):
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн... я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян.
 
 
Молчу, томлюсь, и отступают стены —
Вот океан, весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,
 
 
И город с голубыми куполами,
С цветущими, жасминными садами,
Мы дрались там... Ах, да! я был убит.
 

72. На море

 
Закат. Как змеи, волны гнутся,
Уже без гневных гребешков,
Но не бегут они коснуться
Непобедимых берегов.
 
 
И только издали добредший
Бурун, поверивший во мглу,
Внесется, буйный сумасшедший,
На глянцевитую скалу
 
 
И лопнет с гиканьем и ревом,
Подбросив к небу пенный клок...
Но весел в море бирюзовом
С латинским парусом челнок;
 
 
И загорелый кормчий ловок,
Дыша волной растущей мглы
И, от натянутых веревок,
Бодрящим запахом смолы.
 

73. Любовь

 
Надменный, как юноша, лирик
Вошел, не стучася, в мой дом
И просто заметил, что в мире
Я должен грустить лишь о нем.
 
 
С капризной ужимкой захлопнул
Открытую книгу мою,
Туфлей лакированной топнул,
Едва проронив: не люблю.
 
 
Как смел он так пахнуть духами!
Так дерзко перстнями играть!
Как смел он засыпать цветами
Мой письменный стол и кровать!
 
 
Я из дому вышел со злостью,
Но он увязался за мной,
Стучит изумительной тростью
По звонким камням мостовой.
 
 
И стал я с тех пор сумасшедшим,
Не смею вернуться в свой дом
И всё говорю о пришедшем
Бесстыдным его языком.
 

74

 
Фидлер, мой первый учитель
И гроза моих юных дней,
Дивно мне! Вы ли хотите
Лестных от жертвы речей?
Если теперь я поэт, что мне в том,
Разве он мне не знаком,
Ужас пред вашим судом?!
 

75. Укротитель зверей

...Как мой китайский зонтик красен,

Натерты мелом башмачки.

Анна Ахматова

 
Снова заученно-смелой походкой
Я приближаюсь к заветным дверям.
Звери меня дожидаются там,
Пестрые звери за крепкой решеткой.
 
 
Будут рычать и пугаться бича,
Будут сегодня еще вероломней
Или покорней... не всё ли равно мне,
Если я молод и кровь горяча?
 
 
Только... я вижу всё чаще и чаще
(Вижу и знаю, что это лишь бред)
Странного зверя, которого нет...
Он – золотой, шестикрылый, молчащий.
 
 
Долго и зорко следит он за мной
И за движеньями всеми моими,
Он никогда не играет с другими
И никогда не идет за едой.
 
 
Если мне смерть суждена на арене,
Смерть укротителя, – знаю теперь,
Этот, незримый для публики, зверь
Первым мои перекусит колени.
 
 
Фанни, завял вами данный цветок,
Вы ж, как всегда, веселы на канате...
Зверь мой, он дремлет у вашей кровати,
Смотрит в глаза вам, как преданный дог.
 

76. Она

 
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
 
 
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
 
 
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней всё счастие мое.
 
 
Когда я жажду своеволий
И смел и горд – я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
 
 
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
 

77. Оборванец

 
Я пойду по гулким шпалам
Думать и следить
В небе желтом, в небе алом
Рельс бегущих нить.
 
 
В залы пасмурные станций
Забреду, дрожа,
Коль не сгонят оборванца
С криком сторожа.
 
 
А потом мечтой упрямой
Вспомню в сотый раз
Быстрый взгляд красивой дамы,
Севшей в первый класс.
 
 
Что ей, гордой и далекой,
Вся моя любовь?
Но такой голубоокой
Мне не видеть вновь!
 
 
Расскажу я тайну другу,
Подтруню над ним
В теплый час, когда по лугу
Вечер стелет дым.
 
 
И с улыбкой безобразной
Он ответит: «Ишь!
Начитался дряни разной,
Вот и говоришь».
 

78.

 
На Дуксе ли, на Бенце ль я, —
Верхом на какаду,
На вечер в доме Вен<т>целя
Всегда я попаду.
 

79. Генуя

 
В Генуе, в палаццо дожей
Есть старинные картины,
На которых странно схожи
С лебедями бригантины.
 
 
Возле них, сойдясь гурьбою,
Моряки и арматоры
Всё ведут между собою
Вековые разговоры,
 
 
С блеском глаз, с усмешкой важной,
Как живые, неживые...
От залива ветер влажный
Спутал бороды седые.
 
 
Миг один, и будет чудо;
Вот один из них, смелея,
Спросит: «Вы, синьор, откуда,
Из Ливорно иль Пирея?
 
 
Если будете в Брабанте,
Там мой брат торгует летом,
Отвезите бочку кьянти
От меня ему с приветом».
 

80. Рим

 
Волчица с пастью кровавой
На белом, белом столбе,
Тебе, увенчанной славой,
По праву привет тебе.
 
 
С тобой младенцы, два брата,
К сосцам стремятся припасть.
Они не люди, волчата,
У них звериная масть.
 
 
Не правда ль, ты их любила,
Как маленьких, встарь, когда,
Рыча от бранного пыла,
Сжигали они города.
 
 
Когда же в царство покоя
Они умчались, как вздох,
Ты, долго и страшно воя,
Могилу рыла для трех.
 
 
Волчица, твой город тот же
У той же быстрой реки.
Что мрамор высоких лоджий,
Колонн его завитки,
 
 
И лик Мадонн вдохновенный,
И храм святого Петра,
Покуда здесь неизменно
Зияет твоя нора,
 
 
Покуда жесткие травы
Растут из дряхлых камней
И смотрит месяц кровавый
Железных римских ночей?!
 
 
И город цезарей дивных,
Святых и великих пап,
Он крепок следом призывных
Косматых звериных лап.
 

81. Пиза

 
Солнце жжет высокие стены,
Крыши, площади и базары.
О, янтарный мрамор Сиены
И молочно-белый – Каррары!
 
 
Всё спокойно под небом ясным;
Вот, окончив псалом последний,
Возвращаются дети в красном
По домам от поздней обедни.
 
 
Где ж они, суровые громы
Золотой тосканской равнины,
Ненасытная страсть Содомы
И голодный вопль Уголино?
 
 
Ах, и мукам счет и усладам
Не веками ведут – годами!
Гибеллины и гвельфы рядом
Задремали в гробах с гербами.
 
 
Все проходит, как тень, но время
Остается, как прежде, мстящим,
И былое, темное бремя
Продолжает жить в настоящем.
 
 
Сатана в нестерпимом блеске,
Оторвавшись от старой фрески,
Наклонился с тоской всегдашней
Над кривою пизанской башней.
 

82. Открытье летнего сезона

 
Зимнее стало как сон,
Вот, отступает всё дале,
Летний же начат сезон
Олиным salto-mortale.
 
 
Время и гроз и дождей;
Только мы назло погоде
Всё не бросаем вожжей,
Не выпускаем поводий.
 
 
Мчится степенный Силач
Рядом с Колиброю рьяной,
Да и Красавчик, хоть вскачь
Всюду поспеет за Дьяной.
 
 
Знают они – говорить
Много их всадникам надо,
Надо и молча ловить
Беглые молнии взгляда.
 
 
Только... разлилась река,
Брод – словно омут содомский,
Тщетно терзает бока,
Шпорит коня Неведомский.
 
 
«Нет!.. ни за что!.. не хочу!» —
Думает Дьяна и бьется,
Значит, идти Силачу,
Он как-нибудь обернется.
 
 
Точно! Он вышел и ждет
В невозмутимом покое,
Следом другие, и вот
Реку проехали трое.
 
 
Только Красавчик на куст
Прыгнул с трепещущей Олей
Топот, паденье и хруст
Гулко разносятся в поле.
 
 
Дивные очи смежив,
Словно у тети Алины,
Оля летит... а обрыв —
Сажени две с половиной.
 
 
Вот уж она и на дне,
Тушей придавлена конской,
Но оказался вполне
На высоте Неведомский.
 
 
Прыгнул, коня удержал,
Речка кипела как Терек,
И – тут и я подбежал —
Олю выводят на берег.
 
 
Оля смертельно бледна,
Словно из сказки царевна,
И, улыбаясь, одна
Вера нас ждет Алексевна.
 
 
Так бесконечно мила,
Будто к больному ребенку,
Всё предлагала с седла
Переодеть амазонку.
 
 
Как нас встречали потом
Дома, какими словами,
Грустно писать – да о том
Все догадаются сами.
 
 
Утром же ясен и чист
Был горизонт; все остыли;
Даже потерянный хлыст
В речке мальчишки отрыли.
 
 
День был семье посвящен,
Шуткам и чаю с вареньем...
– Так открывался сезон
Первым веселым паденьем.
 

18 июня 1912 г.

83. Видение

 
Лежал истомленный на ложе болезни
(Что горше, что тягостней ложа болезни?),
И вдруг загорелись усталые очи,
Он видит, он слышит в священном восторге —
Выходят из мрака, выходят из ночи
Святой Пантелеймон и воин Георгий.
 
 
Вот речь начинает святой Пантелеймон
(Так сладко, когда говорит Пантелеймон):
«Бессонны твои покрасневшие вежды,
Пылает и душит твое изголовье,
Но я прикоснусь к тебе краем одежды
И в жилы пролью золотое здоровье».
 
 
И другу вослед выступает Георгий
(Как трубы победы, вещает Георгий):
«От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,
Но сильного слезы пред Богом неправы,
И Бог не слыхал твоего отреченья,
Ты встанешь заутра и встанешь для славы».
 
 
И скрылись, как два исчезающих света
(Средь мрака ночного два яркие света),
Растущего дня надвигается шорох,
Вот солнце сверкнуло, и встал истомленный
С надменной улыбкой, с весельем во взорах
И с сердцем, открытым для жизни бездонной.
 

84. Фра Беато Анджелико

 
В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;
 
 
В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.
 
 
Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонарротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.
 
 
Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонарротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство
 
 
На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке.
 
 
На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не всё умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, – совершенно.
 
 
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, —
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;
 
 
Мария держит Сына своего,
Кудрявого, с румянцем благородным,
Такие дети в ночь под Рождество
Наверно снятся женщинам бесплодным;
 
 
И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым,
И здесь есть свет, и там – иные светы.
 
 
А краски, краски – ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.
 
 
И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном... но напрасно.
 
 
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
 

85. Возвращение

Анне Ахматовой

 
Я из дому вышел, когда все спали,
Мой спутник скрывался у рва в кустах,
Наверно, наутро меня искали,
Но было поздно, мы шли в полях.
 
 
Мой спутник был желтый, худой, раскосый,
О, как я безумно его любил,
Под пестрой хламидой он прятал косу,
Глазами гадюки смотрел и ныл.
 
 
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном слагалось его нытье,
Звучало мне звоном колокольным,
Ввергало в истому, в забытье.
 
 
Мы видели горы, лес и воды,
Мы спали в кибитках чужих равнин,
Порою казалось – идем мы годы,
Казалось порою – лишь день один.
 
 
Когда ж мы достигли стены Китая,
Мой спутник сказал мне: «Теперь прощай.
Нам разны дороги: твоя – святая,
А мне, мне сеять мой рис и чай».
 
 
На белом пригорке, над полем чайным,
У пагоды ветхой сидел Будда.
Пред ним я склонился в восторге тайном,
И было сладко, как никогда.
 
 
Так тихо, так тихо над миром дольным,
С глазами гадюки, он пел и пел
О старом, о странном, о безбольном,
О вечном, и воздух вокруг светлел.
 

86. Сказка

Тэффи

 
На скале, у самого края,
Где река Елизабет, протекая,
Скалит камни, как зубы, был замок.
 
 
На его зубцы и бойницы
Прилетали тощие птицы,
Глухо каркали, предвещая.
 
 
А внизу, у самого склона,
Залегала берлога дракона
Шестиногого, с рыжей шерстью.
 
 
Сам хозяин был черен, как в дегте,
У него были длинные когти,
Гибкий хвост под плащом он прятал.
 
 
Жил он скромно, хотя не медведем,
И известно было соседям,
Что он просто-напросто дьявол.
 
 
Но соседи его были тоже
Подозрительной масти и кожи,
Ворон, оборотень и гиена.
 
 
Собирались они и до света
Выли у реки Елизабета,
А потом в домино играли.
 
 
И так быстро летело время,
Что простое крапивное семя
Успевало взойти крапивой.
 
 
Это было еще до Адама,
В небесах жил не Бог, а Брама,
И на все он смотрел сквозь пальцы.
 
 
Жить да жить бы им без печали!
Но однажды в ночь переспали
Вместе оборотень и гиена.
 
 
И родился у них ребенок,
Не то птица, не то котенок,
Он радушно был взят в компанью.
 
 
Вот собрались они, как обычно,
И, повыв над рекой отлично,
Как всегда, за игру засели.
 
 
И играли, играли, играли,
Как играть приходилось едва ли
Им, до одури, до одышки.
 
 
Только выиграл всё ребенок:
И бездонный пивной бочонок,
И поля, и угодья, и замок.
 
 
Закричал, раздувшись, как груда:
«Уходите вы все отсюда,
Я ни с кем не стану делиться!
 
 
Только добрую старую маму
Посажу я в ту самую яму,
Где была берлога дракона».
 
 
Вечером по берегу Елизабета
Ехала черная карета,
А в карете сидел старый дьявол.
 
 
Позади тащились другие,
Озабоченные, больные,
Глухо кашляя, подвывая.
 
 
Кто храбрился, кто ныл, кто сердился...
А тогда уж Адам родился,
Бог спаси Адама и Еву!