Текст книги "Сестра милосердия"

Автор книги: Николай Шадрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Адъютант только дрогнул в готовности и исчез.

Анна Васильевна была так неподвижна – что, замерев, прислушивался к дыханию, следил за голубой жилкой на шее. Кажется, была какое-то время без памяти. Но вот слабо застонала, повернула голову на подушке: туда, сюда. Позвала Володю…

Принесли кипяток. Комелов распустил в горячей воде мед. Анна Васильевна не могла пить. Проливала сладкий сироп на подбородок. Вдруг резко села и какое-то время смотрела в ужасе.

– Александр Васильевич, у вас день рождения! Я не приготовила подарок! – и тут же принялась что-то петь, то есть одно, и тут же другое, очевидно, искала, что спеть ему на праздник. Быстро-быстро заговорила о Мусоргском, о том, что он – Рюрикович в тридцать каком-то колене, и опять звала О-одю, и наконец затихла, заснула, вцепившись обеими руками в кружку.

Александр Васильевич, тоже окончательно измучившись, вышел в коридор. Достал из серебряного портсигара папиросу, подавляя приступ кашля, закурил. Молодой врач заговорил о коварстве «испанки», о том, что это очень заразная болезнь.

– Надо полоскать нос холодной водой, вот так, – свел ладонь лодочкой, – набираете холодной воды – и втягиваете. Так несколько раз.

И Колчак вдруг очень обрадовался мысли заразиться и умереть вместе с Анной! О, как бы это было хорошо! Ни позора, ни мук. Ах, как бы это было прекрасно. И Анна, она ведь почти не страдала – лучилась тихим светом! Неужели Господь дает такой легкий выход из обрушившихся обстоятельств! Тихая, легкая смерть – но ведь это же замечательно!

ГЛАВА 11

На следующее утро опять совещание. И телеграфно, и по прямому проводу поступали сообщения неутешительные. Страшно выговорить, но большевик во всю хозяйничал не только на западе, а уже и в тылу.

Пал Барнаул.

Бийск.

Партизаны подступали к Ново-Николаевску. Кажется, еще напор – и «золотой запас» окажется в красных руках. В Омске своя охрана показалась несуразно большой. Но теперь, на бескрайних просторах, в окружении тысяч партизан – выглядела каплей в море. Выкатят дети леса на пригорок батарею и разнесут прямой наводкой в пух и прах адмирала со штабом и канцелярией. Становилось ясно, что на Оби закрепиться возможности нет. Дай Бог унести ноги.

– На Енисее, может, будет проще, – молитвенно вздохнул генерал Мартьянов.

– Вы серьезно так думаете? – усмехнулся премьер. – Зиневич – проститутка и сволочь!

Генерал Занкевич при этом вздрогнул, повернулся к Пепеляеву.

– Даю голову на отсечение, – продолжал премьер, – он уже хлопочет, как бы надежней и с большей пользой для себя, выдать нас красным. Вот что ждет нас на Енисее! – Пепеляев налился кровью. Только сегодня узнал, что любимый город, на каждом перекрестке которого еще блуждала его тень – самым постыдным образом сдали. Без боя!

Следующим пунктом неприступной преграды назначили все-таки Красноярск. Бог не выдаст – свинья не съест. Задержимся!

Генералы пожимали руку Колчаку. Спешно расходились.

Он невидяще уставился в окно. Там заваленные снегом деревенские избы. Во дворах, как крепостные стены, поленницы. Из труб густые белые дымы. Баба с коромыслом по воду пошла – за нею собачонка. Маленькая, лохматая. Живут и здесь. Закурил папиросу. Табак скверный. Прочитал на мундштуке: ф-ка Серебрякова.

– Какие в Петербурге были табаки! – чуть повернулся к Пепеляеву. Тот взглянул удивленно. Не понял. Или уж не хочет понимать? – «Голубка». «Катык», – продолжил Колчак.

У Пепеляева была скверная привычка, смотреть в глаза и моргать то одним, то другим глазом, будто подмигивает. Да еще и цвиркал. Не видит он собеседника, обдумывает какую-то мысль планетарного масштаба.

– Честь имею! – Премьер отдал поклон, развернулся и вышел. После него осталось ощущение злой, непокорной силы. Да, эти люди могут взять власть. Тупые, самоуверенные. Но и не без налета романтики! «Меч не сломан, он только вложен в ножны!» – во всех газетах написал младший братец.

Не дай Бог никому жить во время народного бунта. Чего он хочет? Что воображает? Зимовки на Таймыре – это мед? Стоять на капитанском мостике, когда по миноносцу лупят изо всех видов орудий три дредноута. А в тропиках ходить не пробовали?! Когда неделями истекаешь потом, и тело сплошь покрыто волдырями? А одиннадцатибальный шторм переносили? Когда команда зеленее огурца, и заблевана вся верхняя палуба.

Много ли трудней играть на дудочке? Валяться под солнышком на зеленом лугу? Пощелкивать кнутом, пить из бутылки молоко с мягкой булочкой да поджидать в гости Кланьку из соседнего села?

Колчак вошел в купе.

Из угла, как неугасимое солнышко, сияла взглядом она.

– Здравствуйте, больная.

– Очень рада вас видеть, – всегда звучный, мелодичный ее голос прозвучал тускло. Но губы при этом трепетали отблеском улыбки, глаза щурились, не в силах удержать радость.

– Лучше?

– Я здорова, – но едва ли это было так. Лицо бледно, под глазами тени: в гроб кладут краше. На столе склянки, резкий запах эфира. И здесь же миска с супчиком. Еще парит.

– А ведь надо кушать, дорогая Анна Васильевна.

– Аппетита нет, возлюбленный Александр Васильевич, – но, уловив его движение, подвинулась.

– Рубать надо! – перешел на морской жаргон, – чтобы сила была и выносливость. За Володю, – зачерпнул ложку.

За Володю она не могла не съесть. Потом за Славика – здесь отказаться опять невозможно. Скушала за Славика. И, как водится, за победу… Колчак выдумывал все новую и новую причину, пока миска не опустела. Последние капли съел сам и ложку облизал. А потом неподвижно застыли и смотрели друг на друга, как лунатики. И будто что расцветало в душе, рождало светлые, счастливые мысли, звало к продолжению жизни. Анна до того ослабла, что едва шевелила языком.

– «Ослабелла», – промокнул ей пот Колчак, – отдохните у меня на вилле.

И она в изнеможении тряслась от хохота и постанывала от боли. Все-таки ей было очень радостно рядом с Колчаком, и она не могла болеть в таком счастливом настроении. По крайней мере, долго. Все говорило о том, что скоро пойдет на поправу.

Перебирала пальцами волосы, что-то шептала, дышала в затылок. Наклоняясь, касалась волос то той, то другой щекой, щекотала губы жестким ежиком. Так в вихор, только пуховой, целовала сына Володю. Вздохнула – чуткий Колчак встрепенулся.

– Спите, спите, Ваше Превосходительство, – надавила ладонью на затылок. – Баю-бай!

И адмиралу радостно почувствовать себя маленьким мальчиком, в объятиях пленительнейшей из женщин. Повел головой, укладываясь щекой на ладони. И, тревожащий душу аромат! У нее всегда какие-то особые, пахнущие свежестью духи. Однажды, в Америке, уловил такой же аромат и шел за женщиной два квартала – пока им не заинтересовался полицейский. Пришлось извиняться!

– Что такое? Что такое? – шептала Анна над головой и опять гладила по жесткой его шевелюре. – Химера моя, засыпай, милая химера, – это было ее шуточное ругательство и оно особенно нравилось ему.

– Химера, – буркнул ей куда-то в живот – и она засмеялась от щекотки и какого-то нового светлого чувства.

* * *

Лицо Занкевича цвета пергамента. Под глазами мешки. Доклад его был недолог и ужасен по содержанию.

Партизаны, представляясь авангардом красной армии, беспрепятственно брали города. Насмерть перепуганные власти тут же снимали с себя полномочия. Ново-Николаевск считался неприступным. Одного войска польского десять тысяч штыков. Завязались бои – в два дня город пал. Колчак смотрел на проплывающий за окнами березовый лес и молчал. Что тут скажешь? Вот остановит дикая орда, всех переколет, как бабочек.

– Сколько мы потеряли под Ново-Николаевском? – прервал Колчак.

– Сводки уточняются, но на сегодня можно твердо и с прискорбием сказать, что утрачено два бронепоезда, около двухсот орудий, около тысячи пулеметов. Двести эшелонов с имуществом, хлебом…

Колчак захохотал. Занкевич поежился, ожидая удара по голове.

– Замечательно! – всплеснул рукой. – Великолепно! Потери на целый бронепоезд меньше, чем в Омске! – и опять отвернулся и смотрел на мелькающие за окном деревья, будто первым хотел заметить наведенную на поезд батарею.

ГЛАВА 12

Убить одного, чтобы спасти тысячи! Что может быть заманчивей? Но как? В техническом смысле? Из пистолета? Бомбой? Аким дважды помогал в изготовлении адской машины – дело не хитрое. Патрон с бикфордовым шнуром, камера гремучей ртути. Закамуфлировать под школьный ранец, или даже втиснуть в музыкальный инструмент. В гитару!

То есть, конечно, можно и из револьвера. Да только на каждом углу военный контроль. Шагу не успеешь ступить – сцапают. То есть, в живых остаться после акции невозможно.

Аким в своей специальной одежде, с молоточком на аршинной рукояти, не вызывал никаких подозрений. Да еще железная коробка со смазкой. В этой коробке можно такого черта спрятать – на всю железную дорогу грохоту хватит. Говорят, Колчак – первый специалист по минному делу. Почему и не устроить ему полет в рай от любимой машинки? Только не надо торопиться! Много товарищей погибло по неосторожности. И при засыпке пироксилина, и так.

Шел по линии вдоль состава, выстукивал оси: не треснуло ли чего? Не перегревается ли? Аким человек разговорчивый, веселый, быстро сошелся с обслугой, старался всем угодить, и теперь ходил по вагонам, как по родному бараку. Стукнет по колесу, прислушается, а сам зыркает в ту и другую сторону. Жалко не в литере «В»! Там-то уж добрался бы до кысика с черными орлами. Уж умудрился бы захлопнуть ему хайло на веки вечные.

Снег под ногами яблочно хрустел. Маленькое, холодное солнце клонилось на запад. От паровозов поднимались белые дымы. За все время подготовки покушения не покидало чувство азарта. Когда-то он охотился, правда, в основном, на рябчика, но это не имеет никакого значения! Тут тоже охота. Только самая опасная, на самого крупного, «красного» зверя. Убей такого – и все! Равносильно победе над целым полком. Да что там – над армией! А делов-то: подложить железную кубышку! Или еще проще – надавить на спусковой крючок. Хлоп – и ты в истории! На веки веков, как Спартак!

Аким был не один. Еще кондуктор из головного вагона. Он-то и устроил на литерный поезд. Друг к другу не ходили, а так, встречались «на межуделах».

Заметив напарника, полез под вагон, не переставая греметь молотком. Кирьян подходил вразвалку, время от времени тоже позвякивал.

– Я револьвер добыл! – взвизгнул навстречу Аким. – Выменял на хлеб!

– Ты!.. Не это!.. – затрясся товарищ. – А то! – и опять молоточная дробь по металлу. – Наган он выменял!

– Когда же он выйдет? – горячился Аким.

– В Ново-Николаевске выходил. Что же спрятался со своим пистолетиком?!

– Охрана шибко здоровая! – стукнул по станине, вылез наружу и долго, жадно глядел в сторону головного состава. Там бьется черное сердце белой армии, которое нужно остановить, чтоб началось новое, счастливое время для народов России.

Кирьян был каким-то мерзлякой: шея несколько раз обмотана длинным шарфом, в рукавицах – а трясется, и нос посинел.

– Дай в зубы, чтоб дым пошел!

Кирьян достал из кармана кисет, книжечкой сложенную газету. Принялся вертеть.

– Да неужели нас всего двое? – допытывался Аким. – Вдвоем мы не управимся.

Кирьян высыпал щепотку на листок, облизал край, кое-как скрутил неловкими пальцами, завернул и защипнул конец. Аким тряс зажигалку, чтобы ватка намокла бензином. С натугой чиркал по кремню – искру прошибало, а огонек не занимался. Кирьян, подскакивал с ноги на ногу. Сапоги гремели, как деревянные.

– Заколел! – передернулся от озноба всем телом.

– А у нас нет такой бомбочки? Чтобы дрысь – и всмятку! Говорят, есть такая, немецкая?

Кирьян зашипел, как кот, оглянулся на солдат. Те стояли на пригорке, прохлаждались, «дышали воздухом». Опять застучали молотками, склонились к колесу.

– Если бы знал, что ты такой – ни в жизнь бы не связался! – свистел шепотом Кирьян. Оно и понятно: человек семейный, на виселицу никак не охота. – Наше дело – наблюдать! Кто подъехал, кто уехал, – затянулся, передал самокрутку Акиму. – Дезертиров много?

– Да есть. В Ново-Николаевске дивно осталось.

– Во-о! – обрадовался Кирьян. – А наган свой выкинь! Или, лучше, обратно отдай. Скажи, что не нужен. Наше дело наблюдать! – горячо дунул в самое ухо.

– Там, где злая охрана с пулеметами – там «запас». Вагоны с красными крестами. А куда генералы бегают – там он.

– Ну, вот! – ударил Кирьян по плечу, – а туда, куда не просят, нос не суй! Дурак, что ли? Шутка в деле: Колчака подстрелить!

Аким уже обжигал губы крошечным бычком, не замечая того. Действительно, будто вожжа под хвост попала, с тех пор, как получил задание, и очутился среди беляков, кажется, весь свет готов перевернуть, ничего не страшно! Аннушка пропала из тифозного вагона, да ведь здесь же где-то она. Вот удивится! Должна понять – не дура! Зачем ей тот трухлявый пень? И от игривого, бойкого чувства подмигнул стоящему недалеко солдату. Тот повернулся к своим, обращая внимание на веселого железнодорожника.

– Не приставляйся! – ядовито прошипел Кирьян, – шибко-то не приставляйся. – Он уже ненавидел заполошного связчика. – Иди и отдай! Сейчас же! Не выкидывай – а то затаскают!

Если Кирьян мерз на ветру, то молодому, сильному Акиму морозец только в радость! Он не то чтоб расстегнул тужурку, а как-то распахнулся – на груди значок: «За отличную стрельбу».

– Стреляешь?

– Маленько стреляю.

– Того, – указал на офицера, – отсюда достанешь?

– Запросто!

Кирьян заколебался.

– Ну, тогда, может, пока не ворочай, а спрячь. Да, чтоб надежней! – Кирьяну объясняли, что Аким человек проверенный, был связан с революционерами: Масленниковым и Рабиновичем. Но молодой и некстати рисковый! Покушался на террор. Стрелял в окно адмирала. Глупее ничего невозможно придумать!

– Золотым эшелоном командует поручик Ермохин! – сообщил Аким.

– Кто сказал?

– Офицеры разговаривали – я слышал, – мол, дисциплину не нарушаю, храню конспирацию.

– Смотри мне! – показал Кирьян кулак – и захрустел по снегу к своему вагону.

Солнце клонилось к закату, на сторону большевиков. Снег посинел, тянуло пробирающим до костей ветерком. Солдаты разбредались по вагонам. Аким тоже метнулся к своему вагону.

И вовремя поспел. К каше! Со шкварками! И чай где-то раздобыли. Из кипрея. Иван-чай. После ужина на тормозе набилось, как сельди в бочке, задымили самосадом – фонарь гаснет. И здесь уж такие истории и шутки – уши вянут с непривычки. Солдат есть солдат. У него одно на уме. Особенно громко хохотали над анекдотом про Петрова: «Вот это сила: двух пронзила и еще полметра под телегой торчит!» Здесь даже немножко боязно стало: как бы не рассыпался вагон от такого полнокровного хохота.

Аким в последнее время много переменился. Прежде, можно сказать, был застенчив. А со дня открытия «охоты», будто подменили: балагурит, всем интересуется! Человек за жизнь много раз меняется. Думаешь: он такой, а встретил через пару лет – и только руками разведешь. Откуда что берется!

Накурившись и продрогнув, уходили в вагон. Оно, конечно, и в вагоне покуривали. Вроде как по забывчивости. Хоть офицеры и запрещали. Наконец, в тамбуре остались свои. Теперь, когда белые по всем фронтам бежали – рабочий люд воспрянул духом. Хотелось верить, что вот она, идет та самая сила, что установит справедливость! Встанут у руля работяги, понимающие, почем фунт лиха. А то надоели дворяне со своей культурной культурой! «Нам молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой! Нам бы булочку куснуть, п… и уснуть!» А какую песню петь, какой когда вальс танцевать – это и сами разберемся!

– Нам бы печку потеплей да бабёнку посмелей!

То есть, впрямую Колчака ругать еще робели, но дело клонилось к тому. И в голове уже зрела, вытанцовывалась здоровая мысль: как бы это незаметно перебежать… пока не поздно. Пока не взяли в оборот, к стенке не приперли. И, проверяя друг дружку, заговаривали о несуразно больших потерях. И лицемерно вздыхали, будто переживали за такие ужасные утраты.

– Шутка в деле: пятьдесят тысяч сдали!

– Эва! А восемьдесят не хочешь?!

– И множко ли осталось?

– Да… если так пойдет, то… – а глаза при этом искрятся веселой энергией, ноги не стоят на месте, переступают, вот в пляс пустятся. Радовало и то, что бегут ненавистные чехи, а там, гляди, и японцы уберутся восвояси!

В поезде заняться нечем, и никогда служивые столько не пели, как в те скорбные дни бегства на восток. Все, что на ум взбредет. И «Соловей, соловей пташечка! – канареечка жалобно поет», и «Подпоручик хочет». Да и «Уху я, уху я, уху я наварила, сноху я, сноху я, сноху я накормила». Но видно наскучил старый репертуар, и кто-то затянул скорбное, за душу берущее:

– Вы жертвою пали в борьбе роковой, – и все притихли, и, кажется, должен был бы кто-то заорать: «Молчать, сволочь! Я из тебя выколочу большевистскую заразу!» Но нет. Молчат – и даже мороз по коже от слов этой запретной песни. И уже подхватил один, другой, песня набирала силу, гремела, доходя до градуса жертвенного безумия. И уже не паровоз, а эта страшная песня тащила их через снега и метели к какому-то грозному, еще не ясному концу. И, может, кто-то и хотел оборвать, заткнуть рот – не хватило духу. Будто прикипели все к своим лавкам, и понимали всем существом, что не «подпоручик, который хочет» и ни «тетушка Аглая» – а эта грозная песня сегодня правит бал, царствует в умах и сердце погибающего войска, зовет к возрождению совсем в другом стане. Несправедливая, пасквильная, но желанная, как глоток спирта песня!

Кончилась, и пала тишина. И будто что стронулось в вагоне. Солдаты, как при крещении из Иордани, вышли из песни другими людьми. И чего только не передумали, чего не вспомнили в этой наэлектризованной тишине. И тяготы походов, кровь, убийства, и гибель Государя с малыми детьми. Там, говорят знающие люди, тоже на стене неведомая рука начертала какие-то магические письмена. Это уж сколько лет трясет, лихорадит страну – и вот он, подступил страшный сокрушительный конец.

И хорошо! Хоть что-то определится! И прекратятся невыносимые муки братоубийственной зимы.

ГЛАВА 13

Конец Белому делу, полный капут! Усатый вахмистр под Касторной, как капусту порубил Шкуро. Герой Кавказа Юденич, утопая в болотах, бежал от озверевших большевиков в Прибалтику. Деникин катился на юг. Все еще надеялся на что-то только Семенов. Но это до поры до времени. Пробьет и его последний час. А вместе с ним и для десятков тысяч россиян интеллигентных профессий.

Ох, и горько им, бедным, придется!

Отбирали поезд за поездом. Из восьми у Колчака осталось только пять. А потом уж и три. Наконец, два. В Омске и Ново-Николаевске их встретили цветочки – ягодки начались под Красноярском. Здесь армия потеряла не три и не тридцать тысяч бойцов, а полные шестьдесят. Двести орудий. И двадцать генералов на довесок.

Только армия Каппеля, в пять тысяч штыков, сумела обойти ледяной Красноярск, и пешком, по Московскому тракту, продолжала путь на Иркутск.

Проснулся с ощущением тревоги. Поезд стоял. За окном, заваленная двухметровыми сугробами деревня. Оказалось – Нижне-Удинск. Какое громкое имя, и сколь при этом жалок вид. А ведь есть еще и Верхне-Удинск! Столица Бурятии. Но ведь это за Байкалом? А еще и до Иркутска не добрались. Не может же Уда течь и здесь, и в бурятских степях. Колчак потянулся, зевнул с тоскливым скулящим звуком. Болела голова. Будто туча накрыла солнце – сумрачно, зябко. Все. Конец! Самое ужасное случилось! Хватит рвать сердце и ломать голову. Катастрофа. Уехать куда-нибудь… в Канаду! И там проложить северный путь через Арктику. Опять ледоколы, опять зимовки, опять здоровый образ созидательной жизни. Последние события, будто каменной горой придавили. Стал медлителен, тяжел на подъем. Сел, пошевелил пальцами ног.

– Михаил Михайлович! – никто не отозвался. Тишина.

Отворилась дверь, и явилась она. Анна Васильевна. Во всем блеске красоты.

– Александр Васильевич, подъем! – прикрикнула голосом урядника. – Приведите себя в порядок! – и воссияла лучистой улыбкой от счастья видеть Колчака. – Я вам шинель утеплила! – даже пискнула она. Распахнула – да, с внутренней стороны густая цигейка. И на груди, и по спине! Боже мой! В жизни не получал Колчак такого нужного, желанного подарка.

– Аннушка, милая моя! – прогудел с упреком на то, что доводит до умиления в этот горький час.

– Быстро! Быстро! – шептала жена тем голосом, каким говорят с ребятишками.

И Колчак, крякая и откашливаясь, побрел в water-closet. Там вычистил зубы. Тщательно побрился. Терпеть не мог щетины, как неряшливости и грязи вообще. Из зеркала смотрел человек: с виду крепкий, слегка лопоухий, длинноносый, с мужественным, прихотливого рисунка подбородком. Глаза тусклые, мрачные – но уже не кроличьи. Отступила краснота – стал высыпаться.

И все-таки он знал, что выйдет невредим из этой передряги. Уедет в Японию, Северную Америку. И начнется новая жизнь. Может, даже счастливая. Кто знает, как распорядятся небеса. Иногда, кажется: все! А смотришь, как-то все так странно повернулось – и опять можно жить!

Разобрал бритву, промыл. Уложил в коробку. Хорошо бы обработать щеки кремом, да как-то все кончилось. Налил в ладонь одеколон, умылся, на мгновенье замер, пережидая, неожиданный ожог, крякнул. Опять взглянул в зеркало – порозовел своим темным румянцем.

– Я маленький и безобразный, – сказал самому себе в отражение. – Беззубый хрен. Подмигнул вяло. Вздохнул. – Вот так вот, ваше бывшее Высокопревосходительство, – капут. – Смочил ладонь, отряхнул с рукава пятно. «Не пудра? – понюхал, – нет».

На улице хлестко загремел пулемет. Еще один. Взорвалась граната. В коридоре затопали. Колчак сделал расческой пробор. Еще раз критически взглянул на себя и вышел.

– Что такое?

– «Товарищи», – пожаловался Комелов, – совсем обнаглели, Ваше Высокопревосходительство.

– А что взорвалось?

– Бомбу бросили. – Прищелкнул каблуками и вышел.

Жанен никак не пускал к Иркутску! То есть уверял, что все «международные силы» озабочены его безопасностью, и как только бандитствующий элемент будет устранен на достаточное расстояние – мгновенно пропустят. Но Колчак чувствовал подвох, чуял мышеловку. Какая может быть безопасность, когда власть в этой деревне, живущей по фальшивому паспорту города, принадлежит тому же Политбюро! И кто может поручиться, что не захватят, не растащат «золотой запас»? И что? Жанен надеется его подобрать?

Об Анне Васильевне и подумать жутко. Вот еще! Осталась бы в Омске, вернулась в Кисловодск. Декабристка! Посмотрел на руки – дрожат. Да и самого-то трясет. И пот заливает. Вечная простуда. Он знал, что солдаты из охраны пачками переходили на сторону восставших. Хотят сами править страной. Ах ты, боже ты мой! Каждый суслик метит в агрономы!

Достал платок, обтер лоб и шею. На народе надо быть спокойным, уверенным в себе. Но в последние дни, против воли, стал суетлив, даже шея вытянулась. Взгляд вопрошающий, не сказать бы жалкий. По крайней мере, в иные минуты. Это особенно беспокоило Анну. Она пыталась вдохнуть в него дух достоинства и даже величия. Погибать – она прекрасно это понимала – нужно с гордо поднятой головой! В этом сейчас, может, главное назначение. Ведь, в конце концов, каждый когда-то окажется в похожем положении.

Вернулся Комелов.

– Вы что-то хотели сказать?

– Доброе утро, Александр Васильевич.

– Ну, еще раз…

– Вас в кабинете ждет генерал Занкевич. Говорит, срочно.

– Да. Сейчас, буду. Конечно, – и, не заходя к себе в купе, поспешил в кабинет.

Занкевич поднялся медленнее обычного. Неприятность. Неужели разбит Каппель? – похолодел Колчак.

– Зиневич отдал в Красноярске власть Политбюро.

Колчак это знал и молча смотрел в глаза начальника штаба, требуя продолжения.

– Власть в Иркутске перешла в руки Политцентра. Чехи обеспокоены забастовками в Черемхово и угрозой рабочих взорвать туннели на Байкальской дороге. Нас могут запечатать, как в бутылке.

Но все это было уже известно, почему же Занкевич говорит об этом опять?

– Казаки Семенова под Иркутском. Не сегодня-завтра город будет взят. И установится твердая военная власть!

Вот оно!

Наконец-то добрая весть!

Колчак горько усмехнулся. Семенов, конечно, лучше «рачьих и собачьих депутатов», но… хрен редьки не слаще. Он станет первым человеком в российской иерархии. Не смотря на все трения и взаимную нелюбовь, к стенке все же не поставит. Значит – будем жить!

– Очень хорошо! – твердо выговорил он. Замечательно. – Опять мелькнула неотвязная мысль о золотом запасе: тридцать тысяч пудов перейдут, естественно, к Семенову. Великолепно! Чудесно. Отпустил Занкевича и поспешил к Анне – однако не успел.

Удинцов! Командир конвоя. Даже губы трясутся. Что там еще?

– Ваше Высокопревосходительство, прикажите меня расстрелять! – театральных жестов Колчак не любил. Ясно, что разбежался и конвой. Александр Васильевич вернулся к бару, налил мальцевский стакан всклянь, протянул ротмистру. Тот даже дрожал, будто и, правда, у последней стенки. Замороженно глядя Колчаку в глаза, беззвучно, как телок, выцедил стакан, и сипло прошептал:

– Я застрелюсь, Александр Васильевич.

И это обращение по имени отчеству – разряд электрического накала – сделал то, что столкнулись лбами, замерли на минутку.

– Ни в коем случае, Аркадий Никандрович, – просвистел Колчак – для России! Ей нужны такие люди! – поцеловал Удинцова и быстрым шагом ушел к себе.

* * *

Анна Васильевна сидела за простывшим чаем. С галетами. Колчак брал, размачивал в стакане и отправлял в рот уже нежную кашицу.

– Как давно не слышно радио, – поежилась Анна, хитро горя глазами, – помните, при временном правительстве было Ври-радио?

Колчак свел брови, мол, да, что-то такое было.

– Украинское – Украдио. Ну и советское – Соврадио.

Колчак смеяться не мог, только кивнул: спасибо за поддержку.

– Говорят, рабочие в Черемхово возобновили добычу – скоро поедем?

– Кто это говорит?

– Я выходила. Недалеко. Здесь. Кое-что купила на базаре.

– Денег нет, – пожал недоуменно плечами Колчак. – А скоро, боюсь, и вовсе останусь без работы.

– Сколько вы получали, Александр Васильевич?

– Четыре тысячи, – ему неприятно было говорить об этом. – Но там еще добавки.

– Все отсылали Софье Федоровне?

– А как же, Анна Васильевна? – взглянул глазами великомученика.

Она протянула руку – в радость ей было прикоснуться к нему.

– Не грусти, сокол, думы брось напрасные! Много счастья на пути – дни наступят ясные! – Наверное, такое, ни на чем не основанное утешение и нужно было Колчаку в эти черные дни. Рядом с Анной отогревался душой, начинал верить в счастливую звезду.

А железные колеса ехидно выкрикивали одно и то же: ката-строфа! ката-строфа!