Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

45

Калинушкин принял Устиновича в своем кабинете. В вечерний час сели ужинать – хозяин и гость. Старые друзья не чинились: расстегнутые воротнички, непринужденные позы…

– А еще говорят: «Глушь, где-то в горах…» Завидую! Можно тост?

– Ну, дела. Даже коньячком не запасся, – ворчал Калинушкин.

– Зато, видишь, я запасся, – засмеялся Устинович, раскупоривая бутылку. – Один-единственный тост, можно?

– К чему это между нами… Ты о чем?

– О зависти!

Калинушкин подошел к магнитофону и незаметно щелкнул – включил на запись. Он хотел потом еще раз послушать на досуге.

– Дед твой, простой русский десятник, строил Великий Сибирский путь, – говорил Устинович, подойдя с рюмкой к портрету, висевшему на стене. – Зимой в тулупе ездил верхом на участок и считал встречные купеческие обозы на тракте. А дорогу тянули под песню, под «Дубинушку», – вся тогда была механизация…

– Неправда, уже и транспортеры применялись. И укладывали быстро по тем условиям, – с улыбкой поправил Калинушкин.

– Отец твой строил Турксиб. От деда недалеко ушел: прораб без образования.

– К чему ты это все?

– Как они должны завидовать тебе – и дед и отец!

– А ты? – исподлобья уколол Калинушкин.

– И я завидую иной раз! Сказочная техника, и ты ее дирижер. Махнул палочкой – и в этой глухомани медвежьей симфония паровозных гудков. Поворочал два года…

– Три с половиной, – поправил Калинушкин.

– Ну, три с половиной… И результат не замедлил сказаться!

– Брось это! – Калинушкин выключил магнитофон. – Давай выпьем, что ли.

Стоя среди комнаты, они чокнулись и выпили.

– Вот послушай лучше. Я записал твой тост для потомства. Только терпи – ленту прокручу. Минуточку, не обращай внимания…

Хозяин с наслаждением слушал громкое бульканье пополам с птичьим щебетом – характерные звуки прокручиваемой обратным ходом ленты. Гость невольно насторожился. Калинушкин включил кнопку – послышался голос Устиновича, его последняя фраза: «…и результат не замедлил сказаться!»

Калинушкин бесцеремонно смеялся, уже не скрывая своей шутки.

– Над чем смеешься? – спросил Устинович, поставив рюмку на стол.

– Над тем, как ты красиво говоришь.

– Это неправдоподобно?

– Нет, почему же… только ты не о будущем этого глухого края размечтался.

– О чем же?

– О том, как бы удрать отсюда. Смотать бы удочки поскорее. Как сделать сногсшибательный вольт в своем стиле: подписать белый лист ватмана, даже не дожидаясь, пока чертежники исполнят проект, а в Москве доложить в министерстве: «Я изучил и разобрался…» И сослаться при этом на авторитет дяди Рики… Лишь бы дочку увезти от этого непредвиденного романа в тайге… Ты же для этого явился?

– Тепло, – сказал, помолчав, Устинович.

Калинушкин не понял, пощупал батарею:

– Жарко?

– Нет, просто тепло, – с любезной улыбкой отозвался Устинович. – Помнишь детскую игру: ищут спрятанную вещь. Если близко – все кричат: тепло! А когда найдут: жарко! Не стану скрывать: в вашем конфликте я разобрался бы и без вас.

– Как именно? – Калинушкин подставил ухо.

– Позвонил бы тебе с квартиры вечером: «Ты за какой вариант? Так сказать, за правильный или неправильный?»

– Ну, я бы ответил: за неправильный.

– И дело в шляпе! Поверь, я бы сумел составить убедительное заключение… А коньяк хорош, правда?

Калинушкин ходил по комнате. На письменном столе поправил стопку бумаг и так же машинально сунул тарелку с закуской в холодильник.

– Строили некогда мост через реку Зеравшан, – заговорил он, тоже подойдя к дедовскому портрету. – В год коронации Николая Второго – во когда еще дело было! Дед мой, мастеровой, рассказывал… Разругались инженеры до хрипоты: два варианта – один на двести сажен, другой на двести двадцать. Департамент прислал из Питера маститого сановника вроде тебя – разобраться на месте. Вот он к себе в палатку вернулся с инженерной дискуссии, выпил французского коньячку, чтобы голова не болела, оглядел простыни, чтобы скорпиона, часом, не задавить, помолился перед походной иконой и лег спать. А надо сказать, был он человек верующий… И вот сон ему снится. Николай-чудотворец зашевелился на иконе, почесал нос, простер длань и вещает эдак: «Глаголю тебе, инженере, ставь мост не на двести и не на двести двадцать. А ставь на все двести сорок сажен!..»

Устинович рассмеялся.

– Значит, предложил третий вариант?

– Третий! – рассмеялся и Калинушкин.

– Так и поставили?

– Так и поставили.

– И сейчас небось стоит?

– А что ему сделается.

Теперь, отсмеявшись по старой привычке, оба были настроены говорить вполне откровенно. Языки развязались – друзьям нечего скрывать свои мысли.

– Ты все шутишь, глухой черт, – сказал Устинович, – а я бы на твоем месте давно взорвал этот Чалый Камень.

– Ты так думаешь? – с удивлением поглядел на гостя Калинушкин.

– Да. Надо считаться с реальными обстоятельствами.

Калинушкин несколько мгновений пытливо изучал Устиновича, тот тонко снимал кожуру с яблока.

– Не знал… – пробормотал Калинушкин. – Ну что ж. Если ты настаиваешь, я тотчас отдам приказ о взрыве.

– Я ни на чем не настаиваю, – быстро возразил Устинович. – Комиссия разберется. А то сам скажешь: приехали бездельники, даже зарплату получать стыдно, столько людей от работы оторвали… А мы обсудим, посоветуемся, запросим. Да, и запросим. И результат не замедлит сказаться.

– Понимаю, понимаю, – приговаривал Калинушкин. – Посоветуемся, запросим… Значит, я должен был взорвать Чалый Камень?

– Конечно, – по-дружески откровенно настаивал Устинович. – И дело с концом. А потом, уже между прочим, снял бы трубочку и позвонил…

– Кому?

– Прокурору.

– Ну, это уж слишком.

– Нет, почему же? Иногда полезно разобраться. Люди становятся сговорчивее, когда сообразят наконец, что вслед за экспертом могут пожаловать и следователь с прокурором и партийная комиссия.

– А что, может, и в самом деле снять трубочку?

– А почему бы нет? Пообломают рога этому Летягину, научат считаться с реально существующим соотношением сил. Не донкихотствовать.

Калинушкин с интересом поднял голову. Детская улыбка играла на его толстых губах.

– Не донкихотствовать. Нет, погоди, погоди, – он даже хлопнул себя по ляжкам. – Тут с вами животики надорвешь! Значит, не донкихотствовать?!

Устинович с недоумением наблюдал непонятный ему приступ веселости, овладевший Калинушкиным. Дядя Рика, пошатываясь от колыхавшего его смеха, шел к телефону.

– Прости, я на минутку – распоряжусь.

Не закрывая двери в свою комнату, он давал приказания в трубку селектора.

– Снарядите пораньше колонну вездеходов и тягачей. Не забудьте цепи Галля, придется работать на льду. Будем взрывать Чалый Камень. Только не мешкать – в горах зима. И поставить в известность Ивана Егорыча…

В открытой двери стоял Устинович, он слушал Калинушкина и понимал, что не только одурачен, но и унижен всем предыдущим забавным разговором.

– Как все глухие, ты говоришь слишком громко, мой друг… – с угрозой в голосе сказал Устинович.

– Я понял. Тебе было бы легче, если бы я не делил с тобой ответственности, взял бы все на себя. Как берет на себя Летягин. – Калинушкин сейчас не смеялся – нет, он говорил просто и внятно, как бы самому себе, формулируя школьную алгебраическую задачку. – И ты знаешь – ты прав! Ведь у меня техника, огромные полномочия. И меня подгоняют сроки. Все согласятся, что самый лучший вариант тот, что позволит быстрее укладывать шпалы. А что, к примеру, у Летягина? Красивые чертежи? Да еще одна малость… – Он прошел мимо Устиновича в комнату. – Беззаветная любовь к делу.

Устинович последовал за ним.

– Мне кажется, ты защищаешь Летягина? Анекдот…

– Идите к черту, – сказал Калинушкин, срывая шнурок и пряча в нагрудный карман с батарейкой. – Идите к черту!

– То есть… как понимать?

– Да так, попросту… Чтобы здесь работать, надо любить дело, как свою жизнь… К черту! Ваша задача выполнена – вы меня убедили.

Калинушкин распахнул дверь.

– Я… вас… убедил?

– Вы или… он, – хладнокровно произнес Калинушкин. – Все равно. Прошу!

46

Летягин шел лесной дорогой. С голых сучьев вспорхнула стайка скворцов, он проводил их любопытным взглядом. Потом вынул яблоко и с удовольствием надкусил его. Он шел все вверх и вверх, по камням…

Летягин знал, что Галочка утром уезжает. Но почему-то, не простившись с ней, он ушел в горы. Галя его искала, но не нашла. В ту последнюю ночь Галя и Дорджа долго ходили…

В глубокой выемке блестели рельсы. В ночной час железнодорожный путь был удивительно чист и ясен, как будто нет даже рельсов, а только их блеск. Хорошо идти по рельсам. Дорджа шел, балансируя, по одному рельсу, Галя – по другому.

Потом они пошли по шпалам.

– Ты прости, Галочка. Мне все-таки нужно знать. О чем вы разговаривали с Иваном Егорычем? – спрашивал Дорджа.

– Он говорил о том, что на склонах опасной зоны надо сажать молодой лес, – медленно вспоминала Галя, как будто не она говорила, а кто-то диктовал за нее помимо ее воли. – Он говорил: клены очень выносливы. Хороши кедры, жаль только – медленно растут. И очень практичны прямоствольные горные сосны. Он сказал: «Они будут как передовой отряд». Он сказал, что молодой дружный лес держит снег на сомкнутых ветвях. И не будет лавин! И еще он так сказал: «Вырубить лес труда не стоит, а вырастить лес дело долгое».

– И еще что сказал?

– «Жаль, жизни не хватает. Жизнь коротка, как горное лето», – вспоминая, медленно говорила Галочка. – А я в шутку сказал ему: «Да. И вот – снег на горах». И тронула его седые виски.

– А он?

– Ужасно рассвирепел.

– Он попросил тебя остаться?

– Что ты! Это я его просила. Я сказала ему, что у меня не хватит сил уехать от него.

– А он?

– А он стал меня передразнивать. И сказал, что у него хватит сил даже Чалый Камень взорвать.

– И взорвал…

Так они ходили всю ночь. Дорджа выспрашивал. Галя отвечала. Она говорила только о Летягине. Если спросить Дорджу, что еще она говорила, он сказал бы: не помню. Только помнил, как она говорила… Раньше прищуривалась на людей с усмешечкой – и от боязни обмануться, и от желания довериться. А тут ей позарез стало нужно понять человека. Зачем он такой? Почему он такой? Может ли она сама стать такой?

Наступил рассвет. Начался медленный снегопад.

– Вот и белые мухи, – сказал Дорджа.

Он осторожно сгреб с рельса горстку снега и, странно засмеявшись, точно вспомнив что-то давнее, слепил снежок и кинул в Галочку.

Улыбнувшись воспоминанию, Галя медленно слепила свой снежок.

Ленивый снег. Он тут же таял.