Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

35

Летягин сидел в палатке за чертежным столом. Он поеживался в ватнике, над головой качалась слабая желтая лампочка. Свет от движка помаргивал.

Галя заглянула в палатку.

– Возьмите, – деловито сказал Летягин и, не глядя, дал ей чертеж. – Это поперечники на том же пикете. Надо кончать.

Галя молча разглядывала чертеж.

– А потом пора вам и за отчет садиться. Скоро кончается ваша практика. Скоро в Москву.

– А правда, что зверовые собаки быстро старятся? – спросила Галя, глядя на спящую собаку. – Большая нагрузка на психику, да? Во сне медведей вспоминают, визжат по ночам?

– Спасибо. Я по ночам не визжу. – Он достал пачку сигарет.

– А вы бегаете по ночам в палатке! Не знаете времени, когда спать! И вообще горы вас старят, старят!

– Вот стану на лыжи – не догоните! – свирепо ответил Летягин.

Галя неожиданно и как-то странно рассмеялась.

– Хочу задать вам один вопрос. Как человек человеку…

– Вопросы задавать и я умею. Ну задавайте, – тихо сказал Летягин.

Галя прищуренно взглянула на него. Он видел, что она побледнела.

– Почему я должна расстаться с вами?.. Да вы не смейтесь, вам-то хорошо…

– Нет, почему же… Раз вы так напрямик… Вы знаете, что произошло между нами?

– Не знаю.

– Я ведь тоже не знаю.

– Тогда давайте вместе догадываться.

– Давайте. Только молча. Мне часто хочется молчать с вами. Мне хочется насмотреться на вас, прежде чем вы уедете… Ведь я уже подписал приказ.

– Догадались!

– Галочка, неужели ты не понимаешь? Не понимаешь? – переспросил он, заглядывая в ее слепые от слез глаза. – Ты поймешь меня когда-нибудь, когда будешь очень счастлива…

– А вы?

– Буду ли счастлив?.. – Он отошел к столу.

И снова продолжалась жизнь – будничная, тревожная – как ни в чем не бывало. В палатку вбежал Бимбиреков. Ему не хотелось бы встретить здесь практикантку, но дело, с каким он пришел, важнее этих тонкостей.

– Летчик радировал: завтра не полетит. Прогноз плохой: метель. А у него, говорит, семья, дети, – сообщил он.

– Попроси его взять меня. Я бездетный…

– Да, многодетные тяжелы на подъем, – заметил Бимбиреков и обернулся к Галочке. – А вы у отца единственная?

– А что?

– А то, что подводит он нас под монастырь. Еще денек проканителится – нам труба.

Галочка молча выбежала из палатки.

36

Мела метель. Галя ворочалась, стонала, бормотала в своем спальном мешке.

Ей снилось, будто она барахтается на крутом взгорке, где ветер наносит пушистый снег, и нет ни следа от утренней тропинки…

Ей снилось, будто Прасковья Саввишна гадает на сальных картах. Щербатый стол, на нем – короли пик, червей и бубен.

Ей снилось, будто, идя на лыжах, она наткнулась на сову, та ерошит перья и широко раскрывает глаза, потом жмурится, оставляя узкую щелку между веками. И Галя спрашивает сову: «Тебе, наверно, спать хочется? Мне самой до смерти хочется…»

Ей снилось, будто отец берет из рук стряпухи и тасует карты. Говорит: «Не будем ссориться. Давай, как дома, в „66“. Ты не забыла правила игры?» – «Забыла», – почти неслышно отвечает Галя.

Ей снилось, будто она заглядывает в лицо отца. «В первый раз заметила: ты кривогубый? Один уголок рта ниже другого».

Ей снилось, будто отец озирается и громко шепчет: «Они слышат, все слышат! Ты просто влюблена как кошка. Удивительный выбор…»

«Только это и понял, что со мной случилось? – спрашивала Галя и ворочалась в спальном мешке. – Отец, а ведь ты глухой. Или у тебя тоже батарейка сработалась?»

Ей снился визгливый голос отца: «Да он стар! Стар для тебя. Старее поповой собаки!»

37

Метель мела и на верхней базе у Чалого Камня.

Порывы ветра палатку вздували, как парус.

Костер прижимал к снежной земле свои длинные языки.

Наклонясь под ветром, проходили рабочие в бушлатах.

Метель… Едва мерещился силуэт вертолета на расчалках.

Ствол сосны у костра. Воткнут топор. На стволе растянулся Огуренков и читал книжку.

Звездочки снега ложились на его грубые руки и на страницы книжки.

Летягин в кожаном реглане, заснеженный, сидел на камне.

– Все то же читаешь? Расписание? – спросил он.

– Расписание.

Летягин полистал истрепанную книжицу «Летнего расписания пассажирского движения».

– Я без книжки не могу – скучно. Особо ежели в непогоду. Кабы не эта книжица, не знал бы, что делать в такую вот метелицу. Читаешь, а в глазах поезда бегут. Бегут… – И Огуренков тихонько засвистел.

– А купаться любишь? – спросил Летягин. – Если в пруду на рассвете? Но не до озноба, конечно, а так?..

В эту минуту снеговой обвал вспыхнул где-то в скалистых падях Чалого Камня. Летягин, Огуренков и подошедший летчик внимательно всмотрелись в отлетающее облачко льдистой пыли.

– Дети у меня, Иван Егорыч. Двое. Федька и Машка, – настойчиво сказал летчик.

– Говоришь, дети? – переспросил Летягин.

– Больше не полечу, – твердо сказал летчик.

38

За окном начинался мутный рассвет.

Калинушкин сварил кофе на плитке. Зазвонил телефон.

– Устиновича? Давайте!.. Юлий Григорьевич, сутки тебя выкликаю – где ты там? Засиделся, говоришь? В главке? Ну, тогда кофе пей, говорят, помогает! – Он отхлебнул из чашечки. – Вчера еще летали. Там, на Чалом Камне… А завтра? – Покачал головой, замялся. – Умница, умница, я тебя понимаю…

В Москве, в главке, молодой инженер подсовывал Устиновичу бумаги.

– Алло, алло! – крикнул Устинович и повесил трубку. – Прервали… Там такая погодка сейчас – метели, летчики не летят, а полетишь – не сядешь.

– Да, Юлий Григорьевич, лучше бы выждать. Знаете, говорят: «Дорога колес не любит». Завтра к тому же коллегия, – сказал инженер.

– Это верно, я и забыл.

Раздался телефонный звонок.

– Алло, Кирилл Кириллович? Разъединили! Я тебе завтра позвоню. Утро вечера мудренее. У нас уже ночь. Пора и отдохнуть.

– Да и поработать пора. У нас уже скоро утро. Галочка? А что с Галочкой? Галочка в порядке, – хмуро ответил Калинушкин и положил трубку на рычаг.

39

Ранним утром в поселке Дорджа прохаживался по крыльцу бревенчатого домика почты.

У полукруглого окошка Галя сдавала телеграмму. Дорджа подошел и прочел из-за ее плеча:

«Вылетай немедленно выхожу замуж Галка»

Резким движением Галя попыталась прикрыть листок, потом спокойно отодвинула руку, дала прочитать.

– Это отцу?

Галя молча кивнула головой, с надеждой посмотрела ему в глаза – понял ли?

Они шли по горной тропе. Шли уже давно. О многом, видно, переговорили.

– Руки лошадиной шерстью пропахли. Понюхай…

Он держал ее ладони у своих губ. Не целовал – просто держал у губ.

– Я теперь все, что днем бывает, во сне повторяю, – говорила Галя, не отнимая рук. – Как урок. Чтобы лучше запомнилось? Давно хотела тебя спросить: ты ревнуешь?

Дорджа молчал.

– Можешь не отвечать. Понимаю.

– Можно, и я спрошу? – тихо сказал Дорджа.

– Не спрашивай. Не знаю.

– Вот так и любят.

– Все это гораздо сложнее. Тут что-то больше.

– Интересно.

– Что интересно?

– Больше, чем любовь?

Галя не отвечала.

– Ты хочешь тут остаться? – спросил Дорджа.

– Навсегда? – Она хотела быть честной в этом разговоре, ответить было нелегко. – Я, кажется, вешаюсь ему на шею.

– Не понимаю, что говоришь! – со злостью сказал Дорджа.

– Плохо учу тебя по-русски!

Она быстро пошла по тропе. Дорджа догнал, повернул двумя руками к себе лицом и бешено тряс за плечи.

– Нет, хорошо учишь! Хорошо! Хорошо!

40

В теплый день, какие бывают перед снегом, низко стелился дым костров. В сырой ложбине на косогоре десятки комсомольцев – из строительных отрядов, из изыскательской партии – копали лунки, разносили саженцы, сажали и окучивали деревца, обвязывали их от холодов ветками ели. Воскресник – «День леса».

Летягин шел среди посадок, и все его подзывали, спрашивали, показывали свою работу. А он очень устал. И у него о другом была забота. Он поглядывал на горы, затянутые облаками.

Галя работала в одной группе с Костей и Василием Васильевичем, но взглядом следила за Иваном Егорычем.

Бимбиреков расположился с зеркальцем, помазком и бритвой среди камней. Он уже вытирал щеки полотенцем и подозвал к себе Летягина.

– Садись, побрею. Юбиляр!

– Нет, уж я сам.

– Имей в виду – вечером пельмени под гитару. Дело не в том, что ты юбиляр… Подбодрим людей. Уж я лучше знаю, когда пить, когда выпивать.

Галя передала Косте деревце и отошла. Зигзагами – от лунки к лунке, переговариваясь с ребятами, – она направилась в сторону Ивана Егорыча.

У Летягина было дочерна утомленное, помертвевшее лицо. Он брился. И вдруг заснул с бритвой в руке. Вздрогнул и снова начал бриться.

А за столом, доставленным сюда с базы вместе с котлами и посудой, Прасковья Саввишна лепила пельмени.

Дорджа с лопатой подошел к столу.

– Леди Гамильтон, покорми меня, пожалуйста. Я голодный…

Он ел хлеб, запивая молоком, глядел, как стряпуха ловко лепит пельмени.

– Галочку не видела? – спросил Дорджа.

– Не видела я вашей Галочки.

– Хорошо кормишь. Спасибо. Уеду – буду тебя вспоминать, Леди Гамильтон.

– Ты так не зови меня. Какая я леди? Я Прасковья Саввишна… Думаешь, ты один девочку ищешь? Бимбиреков тоже спрашивал.

– Я когда-то буду его бить.

– Позвать его?

– Нет, пускай пока шутит.

– Он веселый.

Дорджа брел по ложбине среди работающих. Вытянув шею, он заметил в сторонке Галю и Летягина. Издали видно, как Галя с руками за спиной подошла к Ивану Егорычу. Вот он бросил полотенце на камень. Вот они пошли вдвоем. Вот присели в сторонке на камнях. Они говорили о чем-то – Галя доказывала, он слушал молча, изредка возражал… Дорджа не слышал разговора, только хорошо понимал, что разговор невеселый.

Подойдя к Бимбирекову, он тронул его за рукав.

– О чем они там разговаривают? Не знаете? – спросил он, показывая на Галю и Летягина.

– Ты себе в блокнот запиши: «Милые ссорятся – только… чешутся».

Смешно почесывая волосатую грудь, Бимбиреков откровенно веселился.

Удивительно непроницаемо было в иные минуты лицо Дорджи. Почувствовав что-то неладное, Бимбиреков быстро обернулся к нему.

Дорджа шел на него, пригнув голову, со сжатыми кулаками. Бимбиреков попытался скрутить ему руки. Никто не заметил этой безмолвной схватки.

Дорджа бил головой в грудь. Его очки полетели на землю. Толстяк инженер и худенький студент точно даже и не дрались, а играли. Только лицо Дорджи без очков – страшное.

– Ну-ну, погоди… Что я такого сказал… Очки затопчешь, дурень! – пыхтя и смеясь, говорил Бимбиреков.

Они одновременно нагнулись за очками.

А когда подняли головы – озлобление уже прошло, они почти улыбались.

– А чудно́ глядеть на нас со стороны, как думаешь? – сказал Бимбиреков, утирая пот. – Неудачники в любви сочувствия не вызывают. Как на этот счет у тебя на родине?

– Одинаково. Во всем мире одинаково.

– Мы с тобой олухи царя небесного.

– Что такое – о-лу-хи?

– Это мы с тобой, – с нежностью сказал Бимбиреков.

41

По горной тропе, по валунам бездорожья поднимался «газик»-вездеход. В машине двое – шофер и Калинушкин. Вот они увидели костры, молодежь на лужайке. Услышали баян.

Галя первая подбежала к машине. Заглянула – отца нет.

– Зачем приехали? – разочарованно спросила она Калинушкина.

– По тебе заскучал.

Подбежали остальные. Послышались голоса:

– Опоздали, Кирилл Кириллыч!

– Нет, он как раз вовремя – к пельменям!

– Вот, вас деревце ждет!..

– Не знали, доедем ли! Ну и дорога… – говорил Калинушкин.

– А как же наш грузовичок добрался? – спросил Костя.

– Вас человек двадцать небось толкали. А у меня один Кирилл Кириллович, – ответил шофер Калинушкина.

Все засмеялись, оглядывая забрызганную с ног до головы фигуру Калинушкина.

За столом и вокруг стола с мисками в руках и на коленях сидели комсомольцы. Вообще-то было не очень весело. Только Бимбиреков с гитарой пытался оживить народ. Он запевал и требовал хора, поддержки.

 
Крутится-вертится теодолит,
Крутится-вертится, лимбом скрипит…
Крутится-вертится, угол дает,
На две минуты он все-таки врет.
 

– Подлить еще вина? – спросила Прасковья Саввишна, подходя к Калинушкину с бутылью спирта в руках.

– Что же сама не выпила?

– День такой…

– Какой день? – И, смущенно взглянув на Летягина, вспомнил: – Ах, да. Юбилей!

– Слушайте дальше, – кричал Бимбиреков.

 
Я микрометренный винт повернул.
Я одним глазом в трубу заглянул.
Вижу – вдали, там, где пихта растет,
Девушка в комбинезоне идет.
 

Летягин разглядывал стоящую перед ним на столе чугунную фигурку каслинского литья. Дон-Кихот со шпагой.

 
Мигом влюбился я в девушку ту,
Отфокусировал в темпе трубу…
И любовался я девушкой той,
Жалко лишь только, что… вниз головой!
 

– Фальшивишь, Бимбиреков, – сказал Летягин.

– Слуху нет, – согласился инженер.

Сняв тонкую шпагу с петли на боку Дон-Кихота, Калинушкин машинально чистил ею свою потухшую трубку. Бимбиреков осторожно вынул из его рук чугунную фигурку, поставил перед собой.

– Ты «Дон-Кихота» читал? – спросил он Дорджу.

– На своем языке.

Бимбиреков разлил спирт по [утеряно].

– Предлагаю тост, – сказал [утеряно] нашу инженерную смену. За молодежь! [утеряно] Костя, за тебя, Дорджа, за тебя, Галина. [утеряно], – он повертел в руках статуэтку. – [утеряно] в поселковом ларьке подарок Ивану [утеряно] «Дон-Кихота». Из этого следует, что наш [утеряно] для вас, милая девушка, практически… рыцарь печального образа. И его шпагой можно ковырять погасшую трубку…

Растерявшись, Калинушкин отбросил от себя шпагу Дон-Кихота. Под общий смех Бимбиреков невозмутимо водворил ее на место – в петлю на боку фигурки.

– Вы, Бимбиреков, грамотный инженер, но насчет деликатности… – Калинушкин передразнил: – «Практически»… Галю я не судил бы строго, она в общем девка хорошая. – Он повернулся к Гале. – Хотя хорошая ты не потому, что хорошая, а потому, что не успела нажить плохое. Вы, молодые, теперь отлично знаете, что в жизни у нас плохо, но плохо знаете, что хорошо…

– Вы меня считаете глупой? – с горячностью спросила Галя. – Вы думаете, я хотела уязвить Ивана Егорыча? Пальцем в небо!.. – Она теперь говорила стоя. – Дон-Кихот, по-моему, это хорошо! Если однажды в жизни поступить, как совесть велит, что тут особенного. Если еще раз, дважды, трижды – куда ни шло… Но если всю жизнь, день за днем, год за годом… Вы поймите! – Она теперь говорила, обращаясь только к Летягину: – Вот вы похожи на старого служивого солдата – по виду, конечно, ну… не обижайтесь! Но вы единственный человек в моей жизни, кому я могу подарить вот это!.. – И вдруг, приглядевшись к Летягину, сказала упавшим голосом: – Он спит?..

Летягин действительно спал. Все смотрели на спящего.

– [утеряно]. Ну, просто я выпила, [утеряно] тускло сказала Галя.

Тряхнув [утеряно] Летягин открыл глаза. Калинушкин [утеряно], положил ему руки на плечи.

– [утеряно]? – дружески спросил он. – А у [утеряно] к вам.

42

Они отошли к одному из костров.

Калинушкин не спешил со своим делом, помалкивал, Летягин подбрасывал в костер валежник, поднял [утеряно] топор и, примерившись к его весу, начал [утеряно] поленья – рубить и подбрасывать в огонь. [утеряно] треск разгоревшегося костра заглушил отдаленные песни, гитару и смех.

– Ночью я вызывал Москву, – сказал Калинушкин. – На Устиновича нет надежды. Он опоздает. Он хочет опоздать, ясно? Он-то уж давно не альпинист… Дайте топор!

Летягин, задумавшись, послушно отдал топор.

И весь дальнейший разговор запомнился им и поразил их потом внешним спокойствием. Только иногда Летягин порывался взять обратно топор. Для Калинушкина это было рефлекторное движение, не имеющее прямого отношения к разговору; и Калинушкин приказывал: «Бросьте топор!» Так Калинушкин, тоже поглощенный своими мыслями, смирял порывы Летягина.

– Я к вам всего на несколько минут, – сказал Калинушкин, – поздравить… И вот задержался. Я всегда уважал вашу честность, но ведь моя правота выше… Дорога нужна нам в срок. Или совсем не нужна. Мы живем в такое время – как будто высоко в горах, где дорог каждый день…

– С этой моей лавиной все смешалось, уже не разберешь, – говорил свое Летягин.

– Она такая же ваша, эта лавина, как и моя, – внятно сказал Калинушкин.

– Вы это всегда знали?

– Полная неожиданность! Когда Спиридонов рассказал мне о вашей докладной записке… Этот вырубленный лес. Я там никогда и не бывал…

– Но вы хотели уйти от раздетых косогоров.

– Думаете, я боялся огласки? Расследований? Даю честное слово – нет.

– Так почему же вы куражились над Бимбирековым?

– Бросьте топор! Что я, дурак, что ли – заголяться перед пьяным… чижиком! – Он присел на пень и машинально начал рубить щепу. – Вчера я послал сводку: «Механизмы простаивают, сроки под угрозой срыва, срочно требуйте от Летягина чертежи». И так далее, на десяти страницах. Копию – в крайком. Как вы думаете, я поступил правильно?

Летягин что-то пробормотал, раскалывая полешки топором.

– Громче – не слышу, – сказал Калинушкин.

– Старая песенка…

– Да, я поступил правильно! Ведь я отвечаю за сроки. Я не могу не ссориться с вами.

– А я с вами, – сказал Летягин.

– Смотрю на вас и вспоминаю всю свою жизнь, – помолчав, сказал Калинушкин. – В лесу можно быть откровенным. Я свой жизненный путь уважаю. Много сил и здоровья положил на все эти дороги и мосты. Но сколько было сомнительных сговоров, уступок совести, всех этих вполне солидных компромиссов, если уж говорить правду, вы и нужны были бы мне всегда. Чтобы рядом.

– Вам нужен?!

– Оставьте топор! Да! И девчонке. И мне. Нужны всем. Как бывает в жизни нужен человек – тот единственный человек, суда которого над собой… боишься.

– Ну хватит! Отдайте приказ о взрыве, не дожидаясь эксперта.

– Я не могу этого сделать, – вставая, сказал Калинушкин.

– Почему?

– Обстоятельства не позволяют. Я привык считаться с обстоятельствами.

Эта ночная сцена у костра была похожа на дуэль, и это стало еще яснее, когда Галя вдруг выбежала и стала между ними, как бы на незримой черте барьера.

– Ну, пошептались? – крикнула она и тихо спросила Калинушкина: – Где же отец?

– Не торопится. Тут надо вопросы решать… А твой батька…

– Это ваш эксперт не торопится! А мой батька – можете не сомневаться – прибудет.

43

И верно, летел самолет.

Спали пассажиры. Иные читали газеты. Устинович вынул из портфеля телеграмму. «Вылетай немедленно выхожу замуж Галка».

Один из членов комиссии заглянул через плечо и смутился:

– Это что – дела семейные? Простите…

– Нет, по поводу обвала, – поспешно ответил Устинович.

44

Летягин встретил на аэродроме. Из подрулившего самолета вышли Устинович и члены комиссии.

– Почему вы опоздали? Кто вам дал право медлить? – спросил Летягин.

Устинович покосился на свою инженерскую свиту. Такого приема не ожидал.

– Погодите. Дайте доберемся до управления. Там все решим.

– В кабинетах управления решать нечего, – не давая опомниться, говорил Летягин. – И если не там, в горах, то можно было бы и в Москве, не выезжая, не утруждаясь…

«Волга» просигналила и, развернувшись, лихо выехала на шоссе. За ней – вездеход.

Летягин и Устинович, сидя в машине, глядели в разные стороны.

– Вы меня простите за резкость, мы слишком долго вас ждали, – закурив, сказал Летягин.

– Помилуйте, меня ночью с постели подняли, – с готовностью отозвался Устинович. – Я много наслышан о вас, Иван Егорыч. Я верю в вашу удачливость. И потом, когда инженер умен и талантлив, то удачливость вроде как премия, не так ли?

– Пора кончать наш спор с Калинушкиным, – устало сказал Летягин.

– Видите ли, он хочет побыстрее, а вы получше. Вот и весь спор. По-моему, он неразрешим.

– Вы ошибаетесь, – возразил Летягин. – У нас этот спор решается. Каждый день, повсюду. Каждый час.

– Вы так думаете? – Устинович с любопытством оглядел таежного инженера; это была удобная минута для главного разговора; он вкрадчиво заговорил: – Простите, почему-то вспомнил о дочери. Как она работает? Она ведь ужаснейший лодырь. Там у вас вполне безопасно?

– Моя жена умерла в горах от детской болезни – от скарлатины.

– Вы очень трудный товарищ! С вами нельзя откровенно.

– Можно.

– Мы с женой мечтали выдать Галочку за одного достойного юношу… – говорил Устинович, выбирая слова.

– Она выберет достойного.

– Но ее внезапная привязанность… Признаюсь, не ждал. Вызвать к себе у девчонки одновременно уважение и жалость. Это опасный возраст, когда обязанность взрослых – оберегать молодежь от жизненных неудач и ошибок.

– Не беспокойтесь за Галочку. От всех жизненных неудач и ошибок ее охранит совесть. Она у нее наличествует.

– «Охранит совесть»… – раздраженно передразнил Устинович. – Так же умно, как «бог ее охранит». Совесть не охраняет, этого от совести не требуется. Совесть неосторожна, Иван Егорыч… Вы знаете, сколько вам могут дать?

– Знаю. Лет пять, если вам так захочется. – Он посмотрел на часы и дотронулся до плеча шофера. – Выпусти, Кузьмич… Я тут сойду, вас подвезут в управление, – сказал он, выходя, Устиновичу. – Еще два-три дня – и я в полном вашем распоряжении. Встретимся у прокурора?

Машина оставила его одного в лесу.