Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

29

Калинушкин взбежал по лестнице в зальцу районной конторы стройбанка. Все почтительно уступили дорогу, из окошек за ним следили счетные работники. Он распахнул дверь с надписью «Управляющий».

Управляющий поднялся навстречу. У стола, заложив ногу на ногу, сидел Летягин.

Калинушкин уселся прямо напротив Летягина и с ходу прочитал лежащее на столе заявление Летягина с резолюцией на уголке.

– Вы отдаете себе отчет в своих действиях? – деловито-спокойно спросил он Летягина. – Отозвать лесорубов и оплатить им по среднему заработку… И это в разгаре строительного сезона…

– Я – автор проекта, – так же спокойно ответил Летягин. – И я обязан опротестовать любое не согласованное со мной изменение проекта и, разумеется, вызвать экспертизу. Что и сделано.

– Но вы понимаете, что я уже погнал за реку колонну экскаваторов. Там легкие участки, и можно до распутицы гнать программу. А что, если ваш эксперт до белых мух не появится?

– Тогда, может, одного из нас уведут под конвоем, – невозмутимо ответил Летягин.

Управляющий поспешно покинул кабинет, притворив за собой дверь.

– Хочу быть откровенным, – сказал Калинушкин, – еще неделя – в горах выпадет снег. Он будет сыпать и сыпать. И похоронит ваши шурфы и колышки, погонит с Чалого Камня ваших рабочих… Чем вы ответите за ваше неслыханное упрямство?

Летягин молчал, с интересом рассматривая кончик хлыста.

– А если экспертиза вас подкует? Как вы себя почувствуете? – спросил Калинушкин.

– Непривычно: я ведь не лошадь.

Они помолчали.

– Вы смелый, – сказал Калинушкин.

– Бывает смелость на подлость, бывает – на правду. Вы что имеете в виду?

– Подлость вам никто не вменит. Всем известна ваша честность…

– Ну, это уж вы оставьте, пожалуйста, берите вы меня не со стороны честности, а со стороны пользы. Кстати, вы прекратили вырубку леса на косогорах? – повернул разговор Летягин.

Мгновенно оценив смысл сказанного, Калинушкин пытливо поглядел на Летягина.

– А я уже раздобыл штук двести саженцев для посадок, – простодушно сказал Иван Егорыч. – Устроим воскресник. Приезжайте! Первое дерево вы сами и посадите.

– Вы в своем уме, инженер Летягин? Лес вырастет через двадцать лет, а поезда надо защищать от лавин через год, через два.

– А мы защитим. Зимой запроектируем железобетонные надолбы, весной расставим на косогоре. А лес… лес пока пусть растет.

Не скрывая волнения, Калинушкин отошел к окну. В эту минуту он был прост, без обычного наигрыша и шутовства, и, как всегда в таких случаях, вызывал сочувствие.

За окном у крыльца был привязан Чубчик Летягина. Справа и слева от него, точно конвойные, сидели в седлах Дорджа и Галочка. Проезжая по улице, они узнали Чубчика и решили дождаться своего начальника.

Умное лицо Калинушкина высветилось доброй улыбкой.

– Послушайте, Иван Егорыч, куда вам со мной тягаться. Вы даже правил игры не знаете… Придет Устинович – вы куда-нибудь сплавьте эту Галочку от себя. Ну, хоть ко мне на просеку, – мягко уговаривал он Летягина, как малого ребенка.

– Простите, не понимаю. Вы сказали – сплавить? Так я вас понял: сплавить? – спросил Иван Егорыч.

– Неужели не понимаете, что эксперт, которого вы ждете, если поспешит на ваши снеговые кручи, то только ради Галочки?.. – доверительно объяснил Калинушкин. – Я, кажется, скаламбурил?.. Вчера Устинович звонил из Москвы, между прочим, интересовался дочерью. Думаю, ему кое о чем уже доложили.

Летягин молча пошел к двери, но внезапно остановился, вернулся к столу.

– Итак, вы хотите, чтобы я принял правила игры? Вы ведете трассу, как вам удобно, и заодно выручаете меня, как подследственного. Я закрываю глаза и подписываю нужные чертежи? – Голос его сорвался, он крикнул: – Рука руку моет и обе грязные!

– К чему так громко. Я же слышу.

Они вышли на крыльцо. Впереди Иван Егорыч. За ним Калинушкин.

Летягин с удивлением оглядел всадников.

– Это что же – конвой?

И улыбнулся горькому смыслу своей невольной шутки.

– Вам хорошо-о… шутки шутить. А мы ехали мимо – вашего Чубчика признали. Вот и ждем, – сказала Галя.

Не прощаясь с Калинушкиным, Летягин отвязал Чубчика. Втроем изыскатели отъехали от крыльца.

30

В харчевне играл баян и было дымно под низким сводом. За столами сидели геологи, заготовители, охотники, рабочие. Летягин и Галя выбрали стол у открытого окна – за окном была коновязь, до лошадей можно рукой дотянуться. Кто-то из шоферов все время нетерпеливо сигналил, вызывая засидевшихся в харчевне пассажиров.

Шумно было в харчевне. Рабочие обсуждали нехорошую новость, на баяниста махали руками, чтобы перестал играть, особенно выделялся злобный голос Афоньки и какого-то пьяного рабочего в спецовке.

– Топайте отсюда, пока не поздно. Заработков не будет, – приговаривал Афоня.

– Да перестань! Надоела твоя музыка! – крикнул баянисту рабочий в спецовке.

Дорджа, который брал стакан у буфетной стойки, услышал, как разговаривают за столами.

– Работы консервируют.

– Консервируют… Ему-то что. Он свой оклад получит.

Дорджа подошел к своим.

– Что такое? Вас очень ругают, – сказал он Летягину.

Иван Егорыч молча кивнул головой.

– Ага. Давайте за лошадей выпьем? Они выносливые… У вас в Монголии бывают лошадиные праздники? – Он налил в стакан Дордже. – А у нас когда-то бывали. Вот нынче день святых Фрола и Лавра. В старые времена в поле крестьянские работы кончались. За лошадей пили… Пей, Дорджа.

– Баярал-лы. Не хочется, – вдруг по-монгольски отказался Дорджа.

– Надо пить не когда хочется, а когда на столе стоит.

Душевное волнение Летягина как-то его молодило – он был озорной сегодня, на себя не похожий.

Галя понимала, что творится в душе Ивана Егорыча, следила за ним исподлобья. Она кормила свою лошадь хлебом, била по лбу Чубчика, который потянулся губами к цветам на подоконнике.

– Кто мог остановить работы? Зачем? – настойчиво допрашивал Дорджа.

– Трудный вопрос. Ты по-русски плохо знаешь, а то бы я тебе разъяснил.

– Вы попробуйте. Я выпил для ясности. Я пойму.

– Видишь ли, чтобы понять один поступок, иногда нужно брать в расчет целую жизнь.

Снова послышались голоса:

– Тоже еще старый инженер!

– Удумал штуку…

Летягин прислушался.

– Я, братцы, в других странах побывал, дурак там имеет узкое применение! – крикнул Афонька.

Злой смех покрыл его слова.

Галя посмотрела на Летягина.

Он молча слушал.

– Куды там! Общество там, может, и глупое, не спорю. Зато дурак безвреднее!

– Понимаешь, что я хочу сказать? Всю жизнь направляешь работы, – с видимым спокойствием заговорил Иван Егорыч. – В логах и оврагах, в трясинах, на кочках в болоте. Видишь, как люди вслед за тобой рубят просеку в лесу. Отсыпают земляное полотно. Борются с водой. Самое плохое – это когда стоят. Но ты видишь, как люди сами ищут дело, рвутся вперед. И ты живешь заодно с ними… Понимаешь?

– Понимаю, – Дорджа выпил до дна.

– И вы понимаете? – спросил Иван Егорыч девушку.

– За что люблю этот край – хлеб тут крупно режут, – с улыбкой ответила Галя, но, может быть, и слезы были в ее глазах, она прижала буханку к груди и нареза́ла ломти, точь-в-точь как Прасковья Саввишна.

Летягин выпил и продолжал свой рассказ:

– И вот однажды говоришь всему этому – стоп! Прервать работы. Прервать работы?.. Да, на этот раз оказалось необходимым. Другого выхода не вижу… Но это очень трудно, ребята. Это случается раз в жизни. Это хуже лавины…

Он выпил в одиночку и вслушался в шум голосов. Теперь его узнали, он понимал. К нему подошли от соседних столов.

– Это он и есть, – говорил Афоня.

– Не Летягин, часом?

– Он самый, – подтвердил Летягин.

– Нехорошо поступаете…

– Своевольно!

– Мы ведь тоже сюда не за длинным рублем пожаловали…

– Дайте прикурить, – сказал Летягин, вставая. – Мы тут с лавиной малость дров наломали. Приедет комиссия – разберется. А без получки рабочий класс не останется. – Он заметил, что Дорджа берет счет у официантки. – Погоди, Дорджа, дай мне расплатиться. Я нынче богач – сколько миллионов рублей сберег. Не каждый день случается.

И, положив деньги, быстро вышел из харчевни.

31

Три всадника ехали мимо оставленных механизмов.

Та же была дорога, но безлюдная, мертвая, пустая.

Ковш экскаватора уткнулся в воду.

Висит крюк подъемного крана.

Когти впились в телефонный столб.

Три всадника под грустным небом.

Галя качалась в седле, поглядывая по сторонам. После разговора с Иваном Егорычем в харчевне ей захотелось как-то высказать свое чувство. Она не знала как, потому что рядом с ней качался в седле чужой дядя, седой, усталый, а ей было нужно во что бы то ни стало заставить его взглянуть на нее, чтобы хоть раз поймать его взгляд.

Навстречу проехал на коне молодой парень – десятник, замызганный, замученный, может быть, голодный. Галя вдруг помахала ему рукой, да так приветливо, что парень ответил – тоже и рукой и улыбкой. Она была неспокойна. Она хотела завоевать Ивана Егорыча, оставаясь самой собой, не изменяясь. Она думала, что явится к этим людям и всех покорит, как в школе и в институте. А тут не вышло. И она была недовольна собой, оттого что с разбегу наткнулась на этого человека и не знала, как с ним быть. Как быть с Дорджей – знала. И с Бимбирековым – знала. И с этим парнем – знала. А с ним – нет. И лето кончилось, слишком мало дней впереди, чтобы понять, разобраться.

– Хочется чего-то очень-очень хорошего, – виновато сказала Галя, – а чего – не знаю. Этому хорошему названия нет.

Он поглядел ласково-насмешливо.

– Куплетами все думаете. Это в песнях лучше получается.

– Песни – это уж Прасковья Саввишна. Ой, как она поет!

И Галя задумалась.

– Иван Егорыч, а почему она… такая? – спросила она.

– Потому что сына у нее, Сережку, убили, – помолчав, ответил Летягин.

– Убили?

– Убили. Могу и место показать, где это случилось…

И вот уже не всадники, а словно бы их тени, опережая их, побежали по дороге, словно ища то место, где убили Сережку. И природа, оживая, вслушивалась в рассказ Ивана Егорыча – широкая поляна мокрого луга, песчаное дно ручья, не прорубленная в кустах тропа, густая тайга с завалом, безотрадные склоны с погибшим лесом.

– Тоже была осень. И шли мы в первую разведку магистрального хода на дальний перевал. Это километров за триста. Мы тогда здесь еще и кола не забили…

– И поджимали сроки?

– Разумеется. Но мы бы прошли – Олешников, я и этот самый Сережка. Если бы не Дедюхин.

– А это кто?

– Как вам объяснить… Человек за столом. В погонах. Мы пришли получать свидетельства на право ношения оружия. Он сидел в своем прокуренном кабинете. «Ничем не могу помочь. Запросите краевое управление… Или идите так». – «Но тут, в горах, никак нельзя без оружия. Тут медведи», – сказали мы. Он рассмеялся: «А вы возьмите рогатины». Он даже согласился с нами: «Здешний медведь, верно, пользуется дурной репутацией».

– Наверно, сидел и карандаши точил.

– Что-то в этом роде… Сережка полетел в край. Оставались считанные дни. Наступят холода, промерзнет река, тогда уже назад не сплыть на плоту, придется пешком. Мы потеряли семь дней в ожидании. А когда Сережка вернулся со всеми пропусками, Дедюхин внимательно перечитал наши документы, как будто в первый раз, и попросил дополнительного подтверждения милиции. По месту жительства.

– Сундук!

– Теперь полетел Олешников. А время-то шло. Мы знали: там, на пути следования, были лагеря, и какая-то партия беглых скрывалась в зимовьях, и Дедюхин, конечно, не за нас беспокоился, а что мы их нечаянно вооружим своим оружием. Наконец мы вышли в поход. Только на две недели позже крайнего срока. Туда кое-как добрались, но уже шла по реке ледяная шуга. Вот тут, на обратном пути, наш плот затерло, мы двинулись пешком… А вот тут «расписался» Сережка. Так мы тогда говорили: «расписался». А у него начался тяжелейший плеврит. Он лег на землю и не мог подняться.

Тени всадников набежали на остатки срубленной некогда пихты, на следы давнего костра.

– Просто какая-то насмешка: четыре дня подряд дул встречный ветер со снегопадом. Мы, втроем, брели без дорог, по бурелому, а потом засыпали у костра. Мокрые до нитки. А люди, оказывается, в это время приходили к Дедюхину. «Надо искать, спасать», – говорили. Он кривил губы: «Я уже запросил кого следует по инстанции. Это не ваше дело». Вот тут, после ночлега, я с трудом натянул сапоги на опухшие ноги и решил больше не снимать, потому что уже не надену… Скоблили древесный мох и закурили в последний раз… Подсчитывали сухари. Точнее, сухарное крошево: осталось три горсти… А вот там, за Ковчег-горой, то место, где все кончилось. Оба провалились под лед. Сережка сразу ушел с головой. Олешников еще полз, но я не смог вытащить его на берег. Он так и закоченел наполовину в воде. Дорого нам обошелся Александр Иваныч Дедюхин. Меня доставили к нему под конвоем. Это была его профессия: искать виноватого. Я говорил: «Освободите до окончания следствия, дайте работать». А он: «Запрошу по инстанции…» Да, он запрашивал всю зиму. Запрашивал. Ненавижу это слово! А сегодня я принял решение, ни о чем никого не запрашивая! – с неожиданной энергией сказал Летягин. – И если понадобится, тысячу раз поступлю так же точно! Мне не страшно, что дело обернется против меня. Мне страшно, что такой человек тогда убил Сережку и Олешникова, а завтра может убить вас.

32

Вечером в поселке, в палисаднике с опавшими георгинами, на ступеньках щитового домика слышался голос Бимбирекова:

– Я вернусь, пусти. Ты купи еще чекушку, Верочка, на стол поставь, мне только поговорить с одним человеком…

Он, пошатываясь, шел по темной улице поселка.

И когда грузно выполз из машины Калинушкин у крыльца своего дома, от столба у двери отделилась в полутьме фигура. Свет из окна рассек крыльцо, Калинушкин разглядел хмельного инженера. И в полумраке завязался странный разговор трезвого с пьяным.

– Хочу поговорить с вами до приезда эксперта, – сказал Бимбиреков.

– Что скажете?

– Вы в школе стихи учили: «В лесу раздавался топор дровосека…» Я до сих пор думал, что автор: Некрасов. Оказывается – Калинушкин, Кирилл Кириллыч. Дядя Рика!

– Очередная интер-тре-пация?

– Вы не знаете Ивана Егорыча! Он вам еще запро…ектирует сажать лес там, где вы его вырубили! Он такой человек, даже уши топорщатся. И хохолок торчит на макушке.

– К чему вы это все?

– Он только ждет эксперта… этого… отца нашей Галочки…

– Не слышу? – учтиво откликнулся Калинушкин.

– Ну, а если Иван Егорыч пожелает обратить внимание краевого комитета партии? – спросил Бимбиреков, качая пальцем перед собственным носом.

– Не слышу? – учтиво откликнулся Калинушкин.

– Как бы вам с ним не поменяться ролями!

– А это уж суеверие! – Калинушкин посмеялся. – Честное слово, суеверие… Я, помню, тещу хоронил. Второпях, когда гроб выносили, с гробовщиком шапкой поменялся. Заметьте: не ролями поменялся, а только шапкой. И то-то расстроился, помню! Это суеверие, друг мой, с этим надо бороться.

– Погляжу, как вы поборетесь с Иваном Егорычем… – сказал несколько сбитый с толку Бимбиреков.

– Что вы меня стращаете вашим Егорычем? – Калинушкин бесцеремонно оглядел Бимбирекова. – Аморальный вы тип! Аморальный – да еще и тип!

– Я циник, но у меня нежное сердце. Я вас предупредил… – не сдавался Бимбиреков. Он посмотрел на небо, сходя по ступенькам. – Как бы нынче снежок не выпал.

Остановив проходящий мимо «пикапчик», он полез в кузов сзади. Калинушкин молча поглядел вслед. Потом вошел в дом.

В служебном кабинете он бросил шляпу на стол, грузно сел и снял телефонную трубку.

– Красавица, дайте Москву… Да, есть такой город… Там – Устиновича.

Он положил трубку и в ожидании тяжело задумался. «Эх, Калинушкин, Калинушкин… Не слышу?.. Слышишь. В том-то и дело, что слышишь…» Тяжелый, осевший, он сейчас совсем не был похож на балагура и циника.

Звонок. Он поднял трубку.

– Нету? Ни в главке, ни на квартире? Я буду спать до пяти утра, не будите…

33

С каждым днем солнце показывалось все позже. Прасковья Саввишна вставала прежде всех, еще до рассвета. За ней просыпался Иван Егорыч. Стряпуха и Летягин глядели на огромный диск, выкатывающийся из-за гребня хребта.

– Побудку теперь надо часом позже, – говорил Летягин.

Потом он осторожно будил Галю, низко склонялся над спальным мешком.

– Беги. Пора, – ласково говорил он.

– Темно еще, – недовольно мычала Галя.

Летягин тормошил спальный мешок; смеясь, заглядывал в щелку.

– Ты хоть нос покажи…

– Да, вам хорошо-о…

Из мешка показывалась ее встрепанная голова. Она просыпалась, счастливая оттого, что ее будит Иван Егорыч. Ведь он даже обнимал ее, когда тормошил, ничего, что сам этого не понимает.

И она бежала.

Она теперь часто бывала на Чалом Камне. Там торопились закончить работы. Только рабочие волновались: даст ли Калинушкин команду на взрыв?

Яркая утренняя заря поднималась высоко в горах. Галя бежала на лыжах, одолевая крутой подъем на фирновых полях.

Вот она остановилась и глянула – как красиво дымится снежная пыль, точно белые флажки струились на гребнях.

Сильно отталкиваясь палками, Галя раскатывалась на лыжах.

Ее мокрое счастливое лицо горело.

Она останавливалась, снова смотрела с откоса вниз. Там, ниже ее, гуси летели.

С грузовика, измазанного, измученного на горных тропах, едва добравшегося до изыскательской базы, Летягин, Дорджа, Костя, Василий Васильевич и лесник сгружали тонкие прутья – саженцы.

Летели гуси над базой.

– Как эти птицы называются? – спросил Дорджа Летягина.

– «Гуси, гуси, га-га-га…» Это называется – осень. Что ж, будем ждать до победного… Или до белых мух. Понимаешь, что это значит?

«До белых мух? – размышлял Дорджа. – Значит, до снега?» Можно не понимать слов. Но если человек места себе не находил, измучился – разве это не понятно любому?

И Галя понимала… В обратный путь Огуренков давал ей тяжелый груз – буры. Они быстро тупились у них на крепкой скале. Тяжело нагруженная, со связкой стальных буров, плотно уложенных поперек спины, под клапаном рюкзака, Галя спускалась вниз по снеговым ложбинам. Она выбегала от Чалого Камня пораньше, чтобы до темноты увидеть огоньки своей базы. Это было километра за три, там поворот – и вдруг все видно! Как будто ты уже рядом. А бежать-то еще час по склонам…

Галя возвращалась в сумерки. Пел ветер, шуршали по снегу лыжи, в горной тишине было слышно даже дыхание. Вот показались на противоположном склоне ущелья огоньки базы.

Галя сложила ладони рупором:

– Его-орыч!..

Эхо отозвалось несколько раз:

– И го-о-ры-ы! И го-о-ры-ы! И го-оры-ы!..

– И горы? – повторила Галя, не веря ушам.

Каждый вечер так… Иногда Иван Егорыч выходил с фонарем и махал, махал, как будто говорил ей: «Добрый вечер!»

Летягин махал фонарем. Он, верно, думал, что он один и его никто не видит. И дал себе волю – махал и махал фонарем – так он разговаривал со странной и милой и, кажется, влюбившейся в него девчонкой.

Вдруг он увидел Бимбирекова – тот стоял поодаль и смотрел на своего друга.

Летягин молча прошел мимо него. И поодаль заметил отчаянно одинокую фигуру Дорджи. Он тоже смотрел на горы, на тропку.

34

Дорджа расшнуровывал Галочкины ботинки. Она почти лежала, откинувшись и упираясь руками в скамейку.

Шатаясь от усталости, она побрела к очагу.

– Ты бы причесалась, что ли… – ласково сказала Прасковья Саввишна.

– Ничего, ничего, – с блаженной улыбкой ответила Галя.

Она с удовольствием уплетала похлебку из глубокой миски. Постепенно она отходила от холода и усталости, начала замечать, что делается вокруг.

За другим концом стола ужинали и жарко спорили Василий Васильевич и Костя. Как хорошо теперь Галя их всех знает. Вот Василий Васильевич, круглоголовый, стриженный под бокс, с маленькими усиками, в дождевике и разношенных сапогах, он не расстается с арифмометром или с бухгалтерскими счетами, и Галя в первые дни никак не могла понять, кто же он: счетовод или инженер? А как жила бы партия без него, когда и ведомости по зарплате, и фуражные дела, и бензин, и расчет рабочих, – ну, все-все, одним словом, на плечах этого удивительно скромного человека. А ведь он тоже кончил МИИТ, хороший инженер, правая рука Бимбирекова. А Костя? Он мариец, пришел рабочим, стал участковым техником, отрастил рыжую бороду, ходит в сапогах раструбами, считает себя, видно, мушкетером, хотя не читал романа, а только видел фильм. И всегда напоминает Прасковье Саввишне: ему, видите ли, борщ без мяса. Сейчас они за столом говорили о новом инженере, назначенном, но еще не прибывшем в их партию. До Гали доносились отдельные выкрики из их спора, и ей было приятно, что она – с ними, понимает их доводы, что ей тоже немаловажна характеристика незнакомого инженера, которого она, может быть, и не успеет увидеть.

– Нашли тоже! Липовый маркшейдеришка из тоннельного отряда, уха от рыла не отличит! – негодовал Костя.

– Хороший инженер, это ты напрасно, – мягко возражал Василий Васильевич. – Хотя, конечно, технически отстал от изысканий.

– И политически тоже? – язвительно спросил Костя.

– Но ведь человек? – отрубил Василий Васильевич.

– Да, человек, – неохотно согласился Костя.

– А не кажется тебе, Костя, что быть человеком становится в наши дни требованием не только нравственным, но и инженерным и политическим тоже?..

Галя слушала, аккуратно подчищая горбушкой миску. Вздохнув, попросила Прасковью Саввишну:

– Дайте добавочку.

И, щедро подливая уполовником, стряпуха сказала:

– Завтра день рождения Егорыча. Ты придумала, чего подарить? Хоть бы рябиновых веточек наломала…

Рано утром Галя пешком, никому не сказав, отправилась в поселок. Она теперь хорошо знала дорогу – и свежую щепу у переправы, где строили мост, и штабелями сложенные щитовые домики будущего разъезда, и желто-зеленый, с багрянцем склон дальней горы, где, говорят, медведей полным-полно и туда ходят охотиться… Она шла и радовалась: навстречу ей двигались прицепные вагончики… Ну, эти уж не вернутся. Палатки будут перебрасывать за перевалы, а вагончики станут лагерем на всю зиму возле их базы. Назад не вернутся… В поселковом магазине ей удалось купить чугунную фигурку каслинского литья. В Москве ни за что бы не купила, а здесь порадовалась своей удаче. И возвращалась домой – тоже было хорошо на душе. Все время думалось об Иване Егорыче. Она его знала лучше всех.

Он здесь давным-давно, кажется ей, что еще до ее рождения. Ведь он у Олешникова рабочим начинал, потом уже кончил институт и вернулся. И его жена успела тут состариться, в ватных штанах всю жизнь проходила. Галя видела бугорок на краю поселка – там старинное кержацкое кладбище. Это особая участь проектировщиков – много лет копошатся, ползают зимой и летом, пока придут строители. Кем лучше быть – строителем или изыскателем? Раньше, в старые времена, строители сами вели изыскания, а теперь только критикуют. А попробуй в такой тайге, в горах, найди совершенную трассу… И Галя вспоминала, как Иван Егорыч однажды высказал ей и Дордже главную свою инженерскую идею. «Трасса, – говорил он, – есть функция всех мостов, тоннелей, станций, функция всех на ней сооружений…» Так и его жизнь есть функция всего, что ему нужно сделать. Он убежден в своей правоте, как крестьянин, который знает, что и когда делать в поле.

Вот он послал студентов связными, а рабочих обучил теодолитной съемке, потом отпустил их по домам – пусть уберутся на огородах. В походе он шел замыкающим, боялся, что москвичи могут отстать…

О спальном мешке он тогда со злостью говорил, а только много позже узнала Галя, что за этим у него было тяжелое воспоминание: ведь ясно, что Олешников и Сережка погибли отчасти из-за того, что ради легкости в пути не взяли с собой спальных мешков… А тут девчонка приехала, дочь Устиновича. А ему хуже всего – поездки в Москву, там он живет в общежитии министерства, иной раз три месяца, – хоть и не в спальном мешке, – и устает слоняться по экспертам и членам коллегий. И как он любит осень в тайге – он называет осень чернотропьем. Хорошо ведь, правда? Чернотропье, когда листва упала, и травы высохли, и легко прокладывать вспомогательный ход, легко вести съемку. И в то же время его огорчает осень – близится короткий световой день, все, что не сделано, надо будет доделывать, размещая народ по-зимнему, очищая площадки от снега, подогревая землю. И тут рабочие уходят – одни на огороды, это куда ни шло, а другие шалят: на охоту, на орех, на рыбалки… Он любит песню. Однажды приехали рабочие с рудников – артисты-любители. Среди них был парень с отличным голосом, пел под гитару прямо у костра. И Галя заметила, как подошел к костру Летягин, стал за спинами своих ребят, усталый, больной, жадно слушал незнакомую ему песню. И эта песня – она в Москве выключила бы радио – тут показалась ей такой близкой, понятной, хорошей… В это лето – Галя хорошо поняла – Летягин находился в особом возбуждении, он видел – началось наступление. Он был взбудоражен приходом машин, вторжением шума в тайгу. Строители ломали скалы, коверкали берега, лес рубили зря. Он защищал от них тайгу, а в то же время радовался. А когда что-то шло чересчур навалом, как с этой бешеной лавиной, он срывался, делался строг и жесток. И Галя вспоминала, как она сама попалась ему под руку, как он скомкал и порвал ее чертеж и крикнул: будете делать как надо!

Ну, а поставят ли ему памятник? Галя даже рассмеялась, шагая по таежной тропке. Как глупа эта едкая фраза дяди Рики, потом повторенная ею в постыдном ночном разговоре. Он никому не завидует, даже Олешникову.

Ведь он был не похож на Олешникова, а всю жизнь влюблен в его память. Галя многое теперь знала не только об Иване Егорыче, но и об Олешникове – тот был игрок, завязывал связи с женщинами и не ценил их, был гуляка, был окружен молодыми десятниками и техниками, и все были в него влюблены. Позже влюбилась в него дочь ссыльного наркома из Грузии. Галочка все теперь знала, как будто жизнь провела с ними. Олешников любил Ваню Летягина за ясный голос и слух, Ваня научился от грузинки петь их кавказские застольные песни, но Олешников больше всего ценил в исполнении Летягина «Шумел камыш». И однажды прыгнул через костер и расцеловал Летягина на глазах у всей партии. А когда Галя спросила Ивана Егорыча, какой был Олешников, он сказал неопределенно: «Какой? Обыкновенный. Шутник он был…» Поставят ли ему памятник – неизвестно. Но сам-то он привез бетонную ограду к месту гибели Олешникова, устроил в тайге его могилу и зафиксировал в проекте название станции Олешниково, очень боялся, что в министерстве не утвердят, даже, говорят, съездил в Москву, чтобы защитить название… А что значит памятник? Вот когда однажды подъехали они с Дорджей и Летягиным к дальнему зимовью, никого не оказалось в поселке, ни одной живой души, все на сенокосе, на другом берегу, и Галя увидела, как бабы среди дня оставили косьбу, плыли-спешили на душегубках, чтобы порадоваться, что пришел Иван Егорыч, а потом наварили ухи, пили спирт, – вот, собственно говоря, памятник! Иван Егорыч по результату живет… Галя вспомнила эти слова стряпухи и сейчас додумала за нее: а результат медлит сказаться, тут отец ошибается. Ох, как ошибается иногда отец…

Так размышляя, Галя вышла на скалистый бугор, откуда можно было, оглянувшись, увидеть пройденный ею путь и поселок. Построенный наскоро в тайге, с завалами неубранных корневищ, в этот осенний бессолнечный день поселок был похож на кладбище мамонтов… «Что ж, значит, я люблю?» – подумала Галя и рассмеялась.