Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

14

Стряпуха грузила в арбу пустые бидоны. Сильный ветер, непогода. Двор базы пуст. Только Галя, нахохлившись, стояла мрачная, иззябшая. Возле нее топтался Дорджа.

Бимбиреков подошел с ватником, накинул на плечи Гале и слегка прижал ее к себе.

– Замерзла, девочка?

Она высвободилась из его объятий, что-то злобно прорычала.

– Не понравилось у нас? – спросил Бимбиреков.

Стряпуха уселась в арбу и крикнула Гале:

– Садись, что ли? Поехали.

Галя взобралась на арбу. Ватник упал с ее плеч. Дорджа подбежал, подал ей, она надела в рукава. Арба двинулась со двора.

Бимбиреков издали приветливо махнул рукой, потом подозвал Дорджу.

– Запиши. Рыбка плавает по дну – не поймаешь ни одну… – сказал он раздельно, по слогам, и засмеялся.

Дорджа машинально полез в карман за блокнотом, вдруг понял смысл сказанного и, мрачно взглянув на инженера, ушел в дом.

15

– Ну, так что же? Не нравится тебе у Ивана Егорыча? – расспрашивал Калинушкин Галю.

Он с удовольствием следил за тем, как она накрывала на стол.

Комната Калинушкина – дверь в служебный кабинет открыта – находилась в щитовом доме, но была обставлена по-городскому, даже с некоторой роскошью. Пыльная шляпа брошена на полированный ящик – это радиола и магнитофон, заграничный модный «комбайн». На столике красного дерева – ушной аппарат и недопитая пивная бутылка. В углах – холодильник и сейф.

– Все делают постные лица: лавина, лавина! – рассказывала Галя. – Летягина оберегают: как бы чего не сотворил над собой. А он тоже входит в роль. «Это у нас игра такая». Ну, просто смех! Я-то не дура, хорошо понимаю: два начальника перегрызлись в глуши, кто кого съест. Знакомая картина! А лавина – это только предлог. Что, неправда?

– Так и отцу скажешь? – расхохотался Калинушкин.

– Скажу обязательно.

– «Кто кого съест»… Есть его я не собираюсь: несъедобный, – он придавил окурок. – Ему бы сейчас в отпуск по состоянию здоровья. Куда-нибудь в Сочи. Месяца на три. До зимы. Покуда все рассосется…

– С какой он полки сорвался? Неудачник? Или просто так, чокнутый? – Она повертела пальцем у виска.

Калинушкин ел со вкусом, как все толстяки, когда они уже привыкли быть толстыми, и приговаривал:

– Человека делают обстоятельства. Что меня, что его – каждого по-своему. Он тут подзавяз маленько. Изыскания не однажды консервировались и вновь возобновлялись. Край глухой, отдаленный, назначение трассы транзитное. Горный рельеф пугал. Вот и не торопились. Иван Егорыч привык думать, что стройка никогда не начнется. Зимой он в городе, в своем проектном институте, в маленькой комнатушке в конце коридора. А чуть весна – до поздней осени он сюда, в командировку. Хороша командировка, когда он тут и состарился. И все ему казалось, что только надобно ему до конца жизни все хорошо вычертить, на самом лучшем ватмане… А два года назад открыли геологи тут и медь, и молибден, и уран, и бокситы, и нефелины, и золото, одним словом, всю Менделееву таблицу. Меня ночью с постели подняли… Месяц-другой – уже и поселок мы тут отгрохали. Глядь, уже гудят самосвалы, летят вертолеты.

– И во главе строителей не кто-нибудь, а сам Калинушкин! – подхватила в тон Галочка.

– Да, пробивной дядя Рика… Что-то твою Москву долго не дают…

Галя сняла телефонную трубку.

– Нет, просто так, – сказала она телефонистке, – я Москву заказала, скоро?

Она принялась рассматривать портреты на стене: один старинный, царских времен – мастеровой в картузе, другой советских лет – тоже, видно, железнодорожный мастер.

– Это отец ваш?.. – спросила она Калинушкина. – А это дедушка? Я догадалась. Мне папа говорил, что вы потомственный рабочий. Ишь как уютно обставились! Что люди о вас подумают, вам все равно?

– Видишь ли, что люди думают – это не твоего ума дело. Ты еще маленькая, хоть и москвичка. Вот поживешь с нашим народом…

– «И результат не замедлит сказаться»? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?

Она рассматривала пластинки с полочки «комбайна».

– Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.

Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму «Больших бульваров», стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен – появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.

– Почему вы тут один? – спросила Галя, пританцовывая.

– Не слышу?

– Где Елена Петровна? Где Варька? Почему они в Москве, а вы здесь один?

– Что ты! Зачем им сюда… – Его перебил звонок телефона. – Вот и Москва!

– Папа, это ты?.. Папа! Это я!.. – кричала в трубку Галя. – Мама дома? Я слышу, слышу, говори спокойно…

Слышно ну просто необыкновенно! Надо же: пять суток ехать и уехать за многие тысячи километров, чтобы возле уха слышать папин голос, его знакомый тембр, легкую картавость.

Мамы не было дома.

– Как дела у Лены? Ты не знаешь? Защитила диплом? Ну, я за нее рада… А Борька? Мама была на его концерте?.. На какой конкурс?.. Куда? Во Францию? Молодец!.. Да, да, сейчас кончаем!.. Отец, а ведь начальнички тут перегрызлись!.. Из-за меня? Ну нет!.. Впрочем, я остаюсь у дяди Рики! У нас тут лавина сошла – экстракласс!..

Это очень много и очень мало – пять минут. Другие умеют их плотно заполнить информацией – фактами, поручениями. Но Гале было не о чем говорить. И, сама того не замечая, она кричала о том, что работают тут по воскресеньям, что молчаливы, «разговаривать разучишься», что начальник – «Ты его знаешь? Его фамилия Летягин!».

Ну, что бы еще сказать?

– Да, чуть не забыла: нет спальных мешков! Нет и не будет… Не простужусь… Ну так и знала – не говори маме! Не простужусь… – И, рассматривая умолкнувшую трубку, Галя грустно заключила: – Поговорили…

– Ты и в самом деле решила остаться у меня? – сказал Калинушкин.

Галя утвердительно кивнула.

«Почему отец ничего не сказал о Летягине? – думала Галина, сидя на подоконнике открытого окна. – Наверно, никогда о нем даже не слышал. Это герой… местного значения». Она вскочила, потому что кто-то мягко ткнулся ей в ногу. Котенок был черный с белыми лапками и еще такой маленький, что, когда она подняла за загривок, он забыл поджать лапки. Никогда не думала, что у дяди Рики такая прелесть. С котенком на шее она задумалась о жизни, об отце, об увиденных в пути людях… Вдали слышались ржание и звон копыт на камнях. Конский табун возвращался с лугов. Тут близко рудник, это, наверно, рудничный табун… Хорошо была видна электрическая россыпь в долине, за темной полосой холмов и тайги резко выделялась в лунном свете гряда ледяных вершин. Там где-то Избушка, куда уехала Лариса Петровна… Бесконечная даль, залитая сиянием, как бы ставила Галочку на место, подтрунивала над пределами ее существования. И черненький котенок – для ясности на руках… Вот говорят, молодежь не любит быть похожей на старших. А Галочка втайне гордилась тем, что отец у нее красивый, талантливый, умный… «Вы того Устиновича дочка?» Ей всегда казалось, что лучшее в ней все-таки от отца. У матери красивый затылок с литым зачесом каштановых волос. Ей так к лицу античная прическа, что она не следит за модой. У нее белые руки. Таких холеных красивых рук, как у мамы, Галина не видела ни у кого. Привычная сцена: в воскресное утро мама держит в красивых руках номер «Америки». А у отца альпинистская обувь на шипах, и альпеншток, и знаменитый моток веревок – он висит на стене в кабинете. В компании молодых людей отец зимой обсуждает трудный траверс на Памире… «К телефону не зови. Меня нет дома…» Правда, летом ему уже не до Памира – дела держат в кабинете. С детства Галина тщетно искала в собственном обиходе что-нибудь хоть отдаленно похожее на отцовский моток веревок…

Почему-то вспомнился шофер Володя… «Я кадровый». Вот в чем может быть гордость! Есть смысл в том, чтобы обходиться без излишней утонченности – и умственной и душевной – среди усталых людей, измученных дисциплиной, необходимостью, отсутствием выбора. Но есть ведь и правда в том, что эти люди, хотя с них никто не спрашивает, сами тянутся к душевной утонченности, берегут в себе запас самоуважения, гордости. И когда они узнают эти черты в других, это их волнует, они хотят этому верить, подражать. Володя величает Летягина: сподвижник! Изыскатели работают по воскресеньям, ничего хорошего, а ведь как замял разговор на эту тему Василий Васильевич, шуткой отделался – кони дохнут.

Постель была немножко сырая. Галя поцеловала подушку и уснула. Кирилл Кириллович неудобно сидел в кресле – мешковатый, с открытым ртом, упершись руками позади себя. Борясь с дремотой, он слушал голос Обуховой.

 
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь, родное, далекое,
Слушая говор колес непрестанный…
 

Видно, его растревожил приезд девчонки, напомнил о семье. Где-то близко, почти за окном, свисток паровоза вступил в мелодию старинного романса.

16

Рабочий паровозик, какой применяется на стройках, освещенный по-ночному, проворачивал рычаги и колеса в клубах пара.

Ухватившись за поручни, на ступеньках висели Летягин и Бимбиреков. Они были готовы спрыгнуть – паровоз проходил по поселку мимо конторы управления.

Из окна паровоза высунулся машинист Егорычев.

– Не горюйте, Иван Егорыч. Стихия – дура! – крикнул он.

– Сейчас под колеса брошусь! Тоже психолог… – отозвался Летягин.

– Мы эту дуру стихию обуздаем, – сказал Бимбиреков.

– Успеете до зимы?

– Нынче в горах услышали тебя. Свистишь. Ну, думаем, торопит нас Егорычев, – засмеялся Летягин.

– Будь здоров, Егорычев! – крикнул Бимбиреков.

И оба соскочили на ходу.

Инженеры подошли к щитовому домику, заглянули в открытое окно квартиры Калинушкина. Потом присели на скамейке у крыльца. Закурили. Где-то вдали тренькала балалайка.

– Сидя спит, – сказал Бимбиреков.

– Значит, устал.

– Нет, девчонке тахту уступил.

– Тут ей самое место.

– Практически безусловно… Ишь комфорт развел. Столичный стиль, – осудил Бимбиреков.

– Это политика, – объяснял Летягин, – и неглупая. Знаешь, у людей какие настроения: на чемоданах сидят. А он всем говорит – и рабочим и инженерам: мы сюда явились всерьез и надолго, не разбежимся.

– Злости в тебе не хватает! Что ты его одобряешь?

– А то, что цель свою он знает. Ему надо путь открыть в срок. И устал до дьявола. И очень, видать, одинок.

– Значит, хороший, по-твоему? Договорились.

– Ни хороший и ни плохой. Какой нужен. Иначе бы сюда не послали. И уши знаешь где попортил?

– Знаю! На войне, мост на Днепре восстанавливал. Шлюзовался в кессонах…

Да, тоже в срок… Ладно, идем ругаться.

17

Застегивая тужурку, непроспавшийся Калинушкин мрачно смотрел на инженеров, пришедших в дом за полночь.

– Прошу простить за позднее посещение, – сказал Летягин.

– В чем дело? – спросил Калинушкин.

– Ваш разговор на пароме – ни в какие ворота…

– Понимаю. Вам Спиридонов разболтал. Послушайте, Иван Егорович, надо уйти от испорченного косогора. И Устинович нам поможет.

Они говорили хоть и сердито, но вполголоса. Услышав фамилию отца, Галя повернула голову.

– Вы же знаете, чего от нас ждут, – говорил Калинушкин. – Нам, строителям, нужны километры готовой трассы, «кубики», миллионы кубометров вынутой породы, земляных работ, двести миллионов освоенной сметы…

– А вы уверены в своей безнаказанности, – заметил Летягин.

– Батарейка сработалась, не слышу.

– Слышите.

– Сроки! – повысил голос Калинушкин. – Спросите любого, что значит нам потерять лето в горах. Вот… – он показал на Галочку, – девчонку спросите!

– Я никогда ничего не теряю, – откликнулась она.

– Умница… – опешив, сказал Калинушкин. Он развернул чертеж на столе. – Это ваш вариант?

– Был когда-то мой, – Летягин грубо перечеркнул его карандашом. – Вы взорвете Чалый Камень, и он преградит путь схода лавин, – властно сказал Летягин.

– Нет, мы пойдем в обход и забудем про этот косогор.

– Зачем, спрашивается? – удивился Бимбиреков.

– Эх вы, друг-товарищ… Затем, чтобы правосудие тоже забыло про вас.

– Вы так не думаете, – сказал Летягин.

– Почему бы это?

– Потому что вы честный инженер и коммунист.

– Бросьте вы эту интер-тре-пацию! Вы тут двенадцать лет колышки расставляете по кустам, а мне правительство отпустило на все про все три года, так не мешайте мне! Кто из нас коммунист? Что вы тут косметику разводите! И помните: памятника вам тут все равно не поставят…

Все трое помолчали.

– Вы все сказали? – спросил Летягин. – Теперь послушайте. Вы человек масштабный, всесильный, у вас миллионные сметы и каждый день на счету. Отлично! А меня вы считаете трущобным чудаком-волосатиком, снежным человеком. И тем не менее идти в обход косогора я не позволю. Неужели вы думаете, я не знаю, что на счету каждый час, что уже снеговые тучи бродят над Джурой? Но я думаю еще и о долгих десятилетиях, когда мы-то с вами уйдем отсюда и подохнем под некролог в «Промышленной газете», а поездам, тысячам поездов кружить через два моста в обход – семь километров лишку, семь километров лишку, семь километров лишку…

Он овладел собой, улыбнулся и тихо сказал:

– Не будет этого. Ну, а поставят ли мне памятник, я как-то не задумывался… И прошу вас вертолет на завтра – погода отличная.

– Вертолет? Разумеется! Я сейчас позвоню… – с неожиданной любезностью подхватил Калинушкин.

Он проводил инженеров через служебный кабинет и остался у телефона.

– Аэродром… Аэродром! Летать можно? Куда? На кудыкину гору!

Галя вскочила и посмотрела в окно. Она увидела, как уходят в рассветный час по улице поселка Летягин и Бимбиреков. Потом повалилась на тахту. И когда вошел Калинушкин, притворилась спящей.

18

Полевым аэродромом называлось заречное поле, огороженное колючей проволокой и наполовину скошенное. Гуляли телята, свиньи. Вдали готовился к отлету маленький вертолет.

Грузовик с буровым оборудованием подъехал к вертолету. Дорджа и еще два техника выгрузили инструмент.

Летчик в шлеме, в гимнастерке с распахнутым воротом, без ремня, но в высоких унтах с отворотами, парень-богатырь, скашивал поле вблизи своего вертолета.

За ним по пятам следовал Летягин. Разговор шел откровенный.

– Погоди минутку, Иван Егорыч… Сейчас время такое – пора косить. – Летчик взмахнул косой и не донес до травы, зычно крикнул жене, гнавшей хворостиной теленка и свинью: – Эй! Машенька! Гони их к черту со взлетной дорожки!

Летягин отобрал косу у летчика.

– Дай-ка уж я… А ты насчет погоды справься.

Покачав головой, летчик ушел к домику штаба, а с другого края аэродрома к Летягину подошел Бимбиреков.

Летягин молча косил, а Бимбиреков так же безмолвно шел за ним следом. Наконец не выдержал:

– А может, Иван Егорович, на вертолете махнешь к прокурору? Отчитаешься, дашь свое освещение.

– Времени нет. Сейчас, знаешь, по всей России косьба идет. Да и нету у меня аргументов – сказать нечего…

– Дай-ка уж я… – уныло сказал Бимбиреков, отбирая косу у Ивана Егоровича.

В полевом домике летчик по телефону принимал сводку погоды с метеостанции: «…19 градусов. Тихо. Мгла…»

– Какая мгла: облако или дым? Откуда он взялся, дым? Может, лес горит? А вы бы этот дымок метлой разогнали!

19

Над горным хребтом летел вертолет.

Дорджа в кабине растирал ладонью мазь на лыжах. Летягин и Бимбиреков отнимали друг у друга бинокль.

Были видны леса на склонах гор, проплешины вырубок, широкие просеки лесоспусков. Дымки костров. Вдали – облако лесного пожара.

– Ты смотри, смотри! – крикнул Летягин.

– Я-то смотрю. Вырубили лес, – подтвердил Бимбиреков.

С вертолета были ясно видны большие площади вырубленного леса.

– Здесь им дешевый лес, потому что близко! – крикнул летчик.

– Может, махнешь к прокурору? Дашь свое освещение? – умоляюще спросил Бимбиреков.

20

Под Чалым Камнем выгружали оборудование из вертолета. Работа шла на узкой скалистой площадке. Бурильными молотками долбили скалу.

Над костром закипал котел.

Летягин обходил работающих, присматривался, о чем-то советовался с Огуренковым. Между ними – дружба. Летягину нравились его сонные глаза, шапка волос, загорелая шея. Хороший он бригадир.

– А что – даст Калинушкин команду на взрыв? – спросил Огуренков.

– Будем надеяться, – сказал Летягин и потянул за уголок затрепанную книжку из кармана Огуренкова. – Что читаешь?

– Расписание поездов…

– Дальних?

– Люблю почитать, – засмеялся Огуренков.

У костра собрались Летягин, Дорджа, Бимбиреков, рабочие. Огуренков ощипывал голенастого петуха.

– Вырубить недолго… – сказал Огуренков. – Сводить лес – зайцам раздолье.

– А лавинам? – быстро спросил Летягин.

– Это бывает… – сказал Огуренков. – Это от людей бывает. Уж на что у нас зимовье глухое: трое нас было-то. Три зверобоя. Вот начали мы так-то порубку вести: нынче лесинку, завтра лесинку, да так две зимы. А на третью зиму ка-ак она пойдет!.. – он размахнулся петухом. – Лавина то есть! Аж скры-ыпит, страшно! Меня подхватило, понесло, дыхания нету… Я только руками – вот так, вот так… вроде плыву. Это чтобы головой не затянуло в снег…

Все засмеялись, глядя, как Огуренков «плывет» в лавине с петухом в руке. Заметив это веселье, Огуренков замолчал, смущенно разглядывал ощипанного петуха.

– Гляди: коленки-то не в ту сторону гнутся. Не по-людски, – заметил он как-то грустно и еще спросил: – А как твои дела, Иван Егорыч?

Летчик подошел к костру.

– Туман идет. Пора лететь…

В легких бегучих слоях тумана снова крутился винт вертолета.

Летягин и Бимбиреков снова отнимали друг у друга бинокль.

По снежному желобу, пружиня в коленях и приседая, тормозя «плугом», бороздя снег палками, мчался с горы на лыжах Дорджа.

21

Галя поднялась по горной тропе и вышла по лугу ко двору лесника. Волосы у нее были взлохмачены. Она остановилась, чтобы вытряхнуть камешки из туфли.

На лужайке шла вечерняя летучка. Все лежали на траве. Летягин и Бимбиреков – за алюминиевым столом, на котором карты и чертежи.

Дорджа поднял голову, молча позвал Галю.

– Василий Васильевич с Костей – на досъемку Красного кордона, – продолжал свою речь Летягин, – Симонов с Захарычем, гоните съемку дальше, попробуйте уложить с одной попытки. Время жмет. Я с Бимбирековым – в поселок. Всё?

– А практиканты? – спросил Костя, заметив Галю.

Она встала, ожидая указаний.

– Мы же договорились – вы будете у Калинушкина, – сказал Летягин.

Подавив обиду, Галя сжала губы.

– Я вернулась за вещами.

– Ну, коли все ясно – за работу, – сказал Летягин.

– Иван Егорыч, давайте разминочку. Одну партию! – попросил Костя.

Седой дядя с хохолком на макушке – вот и весь Летягин. И оттого, что он не собирался вникнуть в происшедшее, у Гали немного отлегло на сердце, но стало скучно. Может быть, Джек Лондон таких и описывал? Старуха за чаем о нем сказала – охотник: с коня рябчика бьет в шейку, чтоб тушку не попортить. А вот серый китель ни к чему, хоть и с зеленым кантом. И потертые до блеска синие брюки, заправленные в сапоги…

Удар по рюшкам.

Бита разбила фигуру.

Второй удар вышиб рюшки из круга.

Все обступили играющих. Бил Костя.

Летягин неторопливо надел старомодные очки в железной оправе.

– А ну-ка, Иван Егорыч, покажи класс! – крикнул Василий Васильевич.

– Ставьте «бабушку в окошке».

И Летягин нацелился.

Галя лежала в палатке. До нее доносился шум голосов, смех.

Слышался удар биты.

Треск рассыпавшихся рюшек.

Удар биты.

Удар биты.

Еще удар…

Потом стало тихо. Совсем тихо. Галя оглянулась. Дорджа спал. Только доносилось пенье захмелевшей стряпухи. Возле себя на земле Галя увидела записку. Это от Дорджи. Ну, просто трогательный товарищ. Она прочитала: «До завтра, Галочка! Я тебя не стал будить. Завхоз приносил термос. Спи спокойно, отдыхай. От работы кони дохнут. Я твой сподвижник».

22

Ночью Иван Егорыч работал в маленькой избушке в дальнем углу двора. Дверь с низкой притолокой в сенях была завешена ситцевым занавесом, и так искусно, что Галина тут же заработала шишку. Потирая лоб, она пробормотала: «Ничего, стало светлее…» – и с этими словами оглядела затененную просторную комнату с русской печью. Ходики стучали над постелью. Деревянные ложки занятно растыканы в ряд на стене. Над столом, покрытым клеенкой, свисал городской по виду оранжевый абажур. Свет вспыхнул, и бросилась в глаза лежавшая на лавке под окном фуражка с гербом лесничества – сверкнули дубовые листья.

От ветра шевельнулись бумаги – Летягин повернул голову. В двери стояла Галя.

– Что вам нужно?

– Я хотела узнать: пойдет завтра арба в поселок? Мне бы свезти чемодан.

– Пойдет. Что еще?

– Ничего.

– Ну? – спросил, не глядя, Летягин.

– Просто не спится. Пение мешает. Дома я обычно закрываю дверь: там вечно телефон звонит.

Она замолчала, и Летягин молча продолжал работать.

– Иван Егорыч, мне нужно выяснить наши отношения, – сказала Галя.

– В тайге медведи долго живут, потому что отношений не выясняют.

Галю нисколько не смутил этот ответ. Битва только начиналась, и она должна была ее выиграть. Усевшись на ящике, Галя принялась атаковать Ивана Егорыча:

– А ведь прав дядя Рика: памятника вам не поставят.

– Даже вам могут поставить.

– Хочу задать вопрос. Сколько лет вы проектируете эту дорогу?

– Начальству не полагается задавать вопросов. Двенадцать лет.

– Не надоело? Притерпелись, что ли?

– Странный разговор во втором часу ночи.

– Нет, не странный! Вы когда-нибудь отдыхали? Ну, хотя бы на Кавказе?

– Черта ль в нем… Там надо деньги платить за то, что по горам лазишь. А здесь тебе еще платят… Это дядя Рика посоветовал вам спровадить меня в отпуск?

– «Юпитер сердится». У вас много общего с Юпитером.

– Поразительное сходство, – сказал Летягин, покосившись в зеркальце.

– Нет, не с античным богом Юпитером, а с планетой. Она делает полный оборот вокруг Солнца как раз за двенадцать земных лет. Так что пока вы тут двенадцать лет подряжали проводников, искали корма для лошадей, шли вьючными тропами, летали на вертолете…

– Ссорился с избалованными девчонками….

– Да, ругались неприлично… Пока вы все это делали, Юпитер успел только раз обежать вокруг Солнца. У него круг замкнулся. И у вас тоже.

– Это в смысле служебной карьеры? Ну и что же? Хорошо это или плохо меня характеризует?

Галя промолчала.

– Осуждаете? – улыбаясь, спросил Летягин.

– Нет! Просто приглядываюсь к вам… Только не думайте, что вы меня воспитаете!

Летягин взглянул на Галю. Их взгляды встретились.

– Идите спать, – сказал он спокойно.

– До чего любезно. Вы тут просто одичали без женщин.

– Нет, Галя, тут когда-то была женщина… – помолчав, сказал Летягин.

Послышался тонко-щемящий взлет песни – это взахлеб пела стряпуха.

Летягин подтолкнул Галю к выходу:

– Идите спать.

Галя подошла к своей палатке, остановилась, обхватив руками плечи. Спать не хотелось. Улыбнулась и решительно вошла в палатку.

В палатке спал Дорджа.

Галя раскрыла свой спальный мешок, но легла поверх него.

Дорджа проснулся, спросил!

– Это ты, Галочка?

– У Ивана Егорыча задержалась. Ты спи, Дорджушка.

– Я сплю. Крепко сплю… Ты будешь работать в поселке?

Галя отрицательно покачала головой.

– А ты знаешь, почему сошла лавина? – вдруг вскочив, крикнул Дорджа. – Они же лес вырубили! Там, в горах… Я сам видел!

Глубокой ночью Галя тихо вылезла из спального мешка и вышла.

У коновязей, облокотясь на жердь, стоял Иван Егорыч. Справа и слева от него сверкали бессонными глазами добрые конские морды. Вдали белели снеговые горы.

Было слышно, как поет стряпуха.

– Не спится? – спросил Летягин.

– И вам тоже?

– Я здесь живу, потому что люблю эти горы, с коротким летом и долгой зимой, – как бы отвечая самому себе, сказал Летягин. – Чертежные столы, заваленные брусникой. Чай с дымком. Ну, что еще? Люблю лошадиные хвосты и гривы расчесывать – в компании, конечно. И когда конюх запьет на неделю… Так, за всем этим делом, и будущую дорогу успел полюбить. А любил бы я Большой театр, «Лебединое озеро» – черта лысого! – я тогда бы, разумеется, жил в столице, как ваш отец. Так что Юпитер с его орбитой вы припутали ни к селу ни к городу… Кстати, а спутник есть у Юпитера? Ну, вроде Луны?

– Целых пять! – с торжеством сказала Галя.

– Ну, это не для меня. Это для Бимбирекова.

Он бросил недокуренную папиросу и ушел.

Галя увидела, как он изнутри закрывает полог палатки.