Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

23

Утром на дворе базы Летягин седлал Чубчика. Вышел Бимбиреков с полотенцем. Невдалеке у ручья умывалась Галя.

– Значит, оставляешь практикантов? – спросил Бимбиреков.

– Оставим, – покладисто ответил Летягин, поглядывая на Галю.

– Дорджа вчера здорово сбежал на лыжах – час пятнадцать минут.

– Я тоже думал… – сказал Летягин. – Что, если их обоих приспособить? Ведь наступят дни, когда не полетишь. И там в тумане не сядешь.

– Что вы на меня смотрите? – спросила Галя, утираясь полотенцем.

– Приглядываемся, – откликнулся Летягин. – С виду вы легкая.

– Спортивная девушка. Сколько вы весите? – спросил Бимбиреков.

По-своему понимая смысл вопроса, Галя приготовилась дать отпор.

– Шестьдесят два килограмма. Ширина талии – пятьдесят восемь. В бедрах – девяносто шесть. Что еще?.. – И, чтобы окончательно унизить Ивана Егорыча, она ледяным тоном добавила: – Мой папа правильно говорит – в домашней обстановке люди не так-то просто узнаются, а на работе сразу видно, кто чего стоит…

Летягин внимательно все это выслушал, стегнул Чубчика и отъехал, не сказав ни слова.

24

Летягин вышел из домика почты, Бимбиреков – из парикмахерской, что напротив. Освеженный, припудренный, он старательно отряхивал с воротника и шеи остатки волос.

– Что, отправил? Слов на двести? Ну, тогда зайдем перекусим, – сказал Бимбиреков.

В харчевне было шумно и весело. Дымно. И лилось пиво.

– Нынче плохой мед, – жаловалась геологам подсевшая к их столу старуха. – Весной акация померзла, а нынче ливень прошел, весь цвет обмыло.

За столом, уставленным пивом, двое охотников продолжали длинный разговор.

– …а с виду серенький, неприметный…

– Я вот приметный с виду? – могучим басом спрашивал рыжий детина, выпрямляясь, чтобы все могли им полюбоваться. – Приметный? А в руки ружья не возьму – не надобно! А жена у меня, Серафима, – он показал пальцем в сторону буфетной стойки, – неприметная, серенькая, однако на медведя с рогатиной ходит.

У прилавка, куда показал пальцем охотник, его жена покупала бруснику.

– На кого же Летягин ходит? – спросил дискантом другой охотник.

– На самого Калинушкина!

За соседними столами засмеялись.

– Летягин прижал малость Калинушкина, – продолжал бас, – береги, мол, сосновый бор, не ты его посадил, не тебе и рубить. Вот и нехорош, вот и невзлюбили.

– Говорят, засудят его лет на пять.

У крыльца харчевни стояла лошадь охотника. К крупу, за седлом, приторочена убитая горная коза. Жалко свесилась ее красивая головка.

Летягин уже взбежал на крыльцо и вдруг остановился, как будто узнал ту самую козочку, что заметил в горах. И молча вошел за Бимбирековым в шумный зал.

В особом уголке, отведенном для инженеров, сидел Спиридонов с перевязанным горлом. Летягин и Бимбиреков подсели к нему, заказали ужин.

Вошла женщина с усталым лицом, лет тридцати. В руках хозяйственная сумка и портфель. Стала толковать с буфетчицей о той же свежей бруснике, которая в корзине на прилавке.

Увидев женщину, Бимбиреков метнулся к стойке.

– Здравствуй, Вера. Я тебя во сне видел.

– Не чувствуется.

– Что ты сердишься?

– Редко стали видеться.

– Такое событие, на час не вырвешься.

– Варенье хочу сварить… Килограмма два, пожалуй, – сказала Вера буфетчице.

Бимбиреков решительно поставил ее сумку на прилавок и высыпал в нее из корзины всю бруснику. Что просыпалось, принялся собирать горстями. Вера невольно улыбнулась. Буфетчице тоже понравилась широта натуры этого человека. Бросив на прилавок десятку и не дожидаясь сдачи, Бимбиреков увел Веру с ее тяжелой сумкой к столу.

– Вы знакомы, Иван Егорыч? Это Вера Сергеевна, из тоннельного отряда. Садись, Вера!

За обедом разговор вели только Летягин и Спиридонов, Бимбиреков почти не принимал в нем участия, поглощенный молчаливым дуэтом с Верой.

– Глупо, конечно, – говорил Летягин, – что я нашей стряпухе – поп, что ли? Кормит она хорошо, все довольны ее стряпней. Ну, а пьет – значит, есть причина… Я ее вызвал к себе, говорю: «Что же вы пьете не в праздники… Руки у вас золотые, Прасковья Саввишна, а пьете…» А она посмотрела на меня: «Все вы, – говорит, – до рук тянетесь, а до души…»

– Это ваша Леди Гамильтон? – спросила Вера.

Летягин как будто не расслышал.

– Все пользы добиваются. Век возвышения пользы, – продолжал он, – то, что можно измерить в порциях обедов, в тоннаже грузов, в «кубиках» вынутой породы – только это имеет цену. Только к рукам тянемся… – Он перевернул бумажку, лежавшую на столе, и начертил контур реки, косогор с лавиной и левый берег с сосновым бором. – Вот этот сосновый бор. При Петре Первом сажали. Говорят, все мачты русского парусного флота из этого бора.

– Я там был. Видел, – сказал Спиридонов.

– Сосновый бор, говоришь? – спросил Бимбиреков. Он снова перевернул бумагу с планом – на ее обороте значился вызов прокуратуры. «Вторично» было подчеркнуто дважды.

– Я потребовал эксперта из Москвы – дал «молнию» в министерство, – сказал Летягин Спиридонову.

– А он уже и без вас вызван, – ответил тот. – По требованию прокуратуры. Устиновича ждем.

Летягин молча отхлебнул вино из бокала.

– Устинович скажет то, что скажет Калинушкин, – продолжал Спиридонов.

– Этот Устинович лет десять в главке работал с Калинушкиным. У них дачи на Клязьме, общий гараж, – объяснил Летягину Бимбиреков.

– В наше время все строится на личных связях, – заявила Вера.

Летягин усмехнулся, взглянул на нее, зачерпнул из ее сумки горсть брусники и весело сказал:

– Зачем же так мрачно?

Когда выходил из харчевни, снова бросил внимательный взгляд на козочку, притороченную к конскому крупу.

Бимбиреков с Верой тоже вышли на улицу, он крикнул вдогонку Летягину:

– Я ее провожу. Ты не жди!

25

На рассвете Галя разбудила Дорджу.

– Пойдем косить. Лесник уже встал…

Они побежали по той тропе, что вела в поселок. Впереди Галя, за ней Дорджа. Он не понимал, зачем ей это понадобилось, но был послушен.

Втроем они косили на заре. Широкими взмахами – хозяин дома. За ним резкими четкими движениями – Дорджа. И совсем неумело – Галя. Она все время прислушивалась.

– Слышишь? Кажется, Иван Егорыч вернулся?

Дорджа старательно прислушался, потом медленно повернул к Гале непроницаемое лицо и сказал:

– Это тебе показалось. Есть у нас поговорка: когда долго ждешь друга, то стук своего сердца принимаешь за топот его коня…

– Глупо, Дорджа!

Он молча ушел, сверкая окосьем.

– Куда же ты? – крикнула Галя и, не услышав ответа, упрямо сказала: – А я останусь.

Далеко ушел по косовице лесник. И Дорджи уже не видно. Галя оказалась совсем одна. Туман поднимался с лугов… Ну, а характеристику какую-нибудь, завалящую, можно будет отсюда вывезти в институт? Девчонка остается девчонкой. И даже сейчас Галя в малодушной тревоге припоминала весь свой ночной разговор с Иваном Егорычем – весь до последнего словечка, задавала себе отчаянный вопрос: нужно ли было после всего происшедшего возвращаться в изыскательскую партию, где ее так невзлюбили?.. В четверг на прошлой неделе ехали верхом. Вернее, шли пешком, ведя за собой в поводу лошадей. Дорога шла в гору. Настоящая тайга, непроходимая, началась сразу же за домиком лесника. Изредка тропа выбегала на поляны, тогда Иван Егорыч, возглавлявший команду, взгромождался на Чубчика, за ним и другие торопились оказаться в седле. Их было четверо: Летягин, Дорджа, Галя и еще один посторонний дядя из московской экспедиции, которая носила странное название «Мир животных» и собирала для зоопарка живое таежное зверье. Иван Егорыч взял с собой этого человека, потому что была свободная лошадь, отгоняемая в дальний лагерь. «Мир животных» ехал в залоснившемся городском костюме, только сапоги виднелись из-под брюк. Он был увешан какими-то сетями, снастями и плохо держался в седле. Впрочем, Гале было не до наблюдений – в первый раз она сама влезла на лошадь и чувствовала себя неважно, особенно на спусках в овраги; она бы с удовольствием спешилась, но это было так же трудно без посторонней помощи, как и продолжать конный путь. Иван Егорыч в высоких кустах медленно подвигался вперед, и Гале не оставалось ничего другого, как привстать на стременах и откинуться почти на круп лошади, чтобы держать равновесие. Тропинка огибала по гривке водораздела извилистое русло горного потока, звук падающей на камнях воды слышался слева, то приглушенно в кустах, то отчетливо и грозно. Солнце постепенно поднималось над головой, и все вокруг обрело праздничный, по-сумасшедшему дикий и веселый вид… Сейчас она вспоминала об этом с наслаждением, а тогда… Иван Егорыч ни разу с ней не заговорил, только однажды придержал Чубчика, дал ей поравняться и спросил: «Ну как, держитесь?» И она благодарно заулыбалась и сказала какую-то глупость, вроде того, что все отлично и лошадка смирная, только она не знает, как с нее падать… Сделали дневку, чтобы дать отдохнуть лошадям. Иван Егорыч водил их куда-то по очереди. Может быть, поить? Он не говорил, и его не спрашивали. «Мир животных» задремал под кустом, натянув войлочный лопух на глаза. Галя откинулась на спину и глянула в синее небо. Впервые в жизни она почувствовала тогда, как полдневное солнце перемешивает все запахи – нагретого камня, смолы, земляники и сырости, весь этот таежный настой, поднимавшийся от земли, казалось, до самых синих небес. Вдруг стало беспричинно весело – и все равно! Все равно, пусть так глупо все получилось и так коряво, хуже не выдумаешь. Но не она в этом виновата… – Не в то горло попало… – вслух подумала Галя. Она с первого же часа возненавидела Летягина и решила, что на все лето. А в тот четверг и он был ею прощен. Где он там поит своих лошадей? Золотой шмель, жужжа, висел в воздухе рядом с Галей. А на кочке стояла освещенная солнцем березка, такая молодая, что еще не стеснялась быть кустиком, вся вырядилась во что-то прелестное, прозрачное…

На взгорке в низкой полоске тумана показался верховой. Сперва выплыла только его седая голова, потом весь он, мешковатый, удобный, наверно, для своего Чубчика, похожий в седле на старого служивого солдата. Галя вскочила и нетерпеливо замахала рукой.

– Ну как, вызвали, добились своего?.. Успели?

Она не знала, как выразить свое участие и то, что она совсем не такая, как он думает. Летягин посмотрел на нее с улыбкой: о чем это она? Подъехал, спешился, присел, закурил. Она почувствовала, что он не торопится на базу. Он вынул из кармана яблоко, хотел было откусить, но, спохватившись, разломил на две половинки, одну отдал Гале.

– В детстве, помню, никак не мог разломить, ужасно огорчался, – сказал он, разглядывая свою половинку яблока. – Кто посильнее, постарше, те умели. Я завидовал…

Где-то далеко-далеко просвистел паровоз.

– Слышите? – спросил Летягин.

Он был куда разговорчивее, чем в тот четверг.

– По-моему, свистит паровоз? – спросила Галя.

Он качнул головой:

– Паровоз… – Помолчал. – И вас это не удивляет?

– Нет… А вас?

Ему захотелось что-то объяснить Гале, он с улыбкой поглядел на нее: стоит ли рассказывать подробно?

– В прошлом году мы впервые услышали свисток паровоза… Впервые, как говорится, от сотворения мира, в этих местах. Двадцатого июля, в семь часов вечера. Огуренков явился со своими ребятами. И был у нас спирт в толстых зеленых бутылках. И мы стали лепить пельмени. Налепили пять тысяч штук.

– И вы тоже лепили?

– Конечно!

– Надели свои железные очки?

Движением руки он заставил ее снова прислушаться. Вдали, в ущелье, паровоз свистнул на два лада.

– Это машинист Егорычев. К нему вчера семья приехала. Слышите?

– Слышу… – тихо сказала Галя. – Иван Егорыч, пожалуйста, никогда не принимайте меня всерьез.

– Да… Утром какая-то неловкость получилась. Вы что-то не то подумали. Этот Афоня сектант, работать ему не по нутру. А нужны легкие люди – по этим лавинным полям не всякого пустишь на лыжах. Кто же будет у нас связным?

– Я?

– Вы. И Дорджа.

26

Коротко лето в горах. Стало прохладней, блеснула паутинка в кустах, воздух прозрачный, и, когда смотришь на дальние хребты, видишь синие тени, будто цвет воздуха… Вдруг приходит непогода. Она всегда с запада. Тонкие перистые облака, а потом – гуще, ниже… Дождь пошел. Иван Егорыч никого не пустил на полевые работы: «Будем камеральничать, вписывать поправки в пикетажные записи». А когда через два-три дня кончится непогода, снова выглянет солнце, тут все уже почувствуют: наступила настоящая осень. Раньше ходили на участок без рубашек, а теперь хоть и солнечно, а на хребте здорово прохватывает ветерком… Утром поднялись – небо чистое, но облака легли на склонах, слоятся, поднимаются вверх, и все замечают, что ночью на вершинах лег свежий снег… Первый снег лежит, пока не встанет солнце. И днем еще задерживается на теневых склонах. И когда тает, то как будто испаряется… А второй снег держится дольше, третий – совсем уже не жди, что сойдет… И теперь завтракают в ватниках. И грубо вытряхивают из спального мешка опоздавшего. И уже укладывают оборудование под брезент. А облака под ногами как море, всю даль заволокло белыми снеговыми облаками… А день стал еще короче… И вот однажды утром распахнули полог, а на палатке снег толщиной в три пальца.

Дорджа сидел за чертежным столом, Бимбиреков – за ящиком рации. Теперь радисты дежурили в доме, а не на сеновале. Лицо Бимбирекова выражало бурную работу мысли: он переживал смысл принимаемой депеши. Нервно отхлебнув молока из крынки, он приказал Дордже:

– Зови Ивана Егорыча!

– Вы же знаете – летучка.

– Зови, говорю! Тут что творится…

Дорджа убежал, а Бимбиреков принялся нетерпеливо прохаживаться. И когда вошел Летягин, он молча показал ему журнал записей.

– Молоком все заливаешь, – сказал Летягин, надевая очки.

– А тебе бы еще кровью. Читай!

Он следил за тем, как мрачнел Иван Егорыч, вчитываясь в текст радиограммы из Москвы.

Между тем в комнату заглядывали люди, все были на летучке и слышали. За спинами техников – Прасковья Саввишна.

Летягин с трудом разбирал запись, и Бимбиреков взял у него из рук журнал.

– Из главка, из Москвы… «Ввиду угрозы повторения лавин на участке 217–220 принято оперативное решение вести трассу по варианту обхода, Калинушкин получил приказ немедленно рубить просеку. Обеспечьте строителей рабочими чертежами. По требованию прокуратуры на днях выезжает эксперт Устинович».

Летягин закурил. Глаза сощурились, как от яркого солнца. Уши, кажется, оттопырились больше обычного. И яснее стал заметен седой хохолок на макушке.

– Зачем сбежались? – спросил Летягин у собравшихся.

– Проваливайте, проваливайте… – поддержал Бимбиреков.

– В чем дело? – спросил Костя.

– Ну, едет эксперт… Устинович, – неохотно отозвался толстяк.

Дорджа и Галя – он, видно, сбегал и за ней – подошли к дому, когда оттуда уже вывалились изгнанные Летягиным. Все столпились на крыльце.

– А что случилось? – спросила Галя.

– Какие-то неприятности, твоего отца ждут.

В доме остались двое: Летягин и Бимбиреков.

– Дядя Рика, будь он неладен! Это его работенка. Всегда действует за спиной. Нажал, повлиял, – говорил Бимбиреков.

А Летягин загрустил, задумался.

– Никогда в жизни я ни с кем не сводил счетов. Почему я этого не делал? Сейчас жаль потерянного времени.

– Я тебя предупреждал, Егорыч… Но и сейчас еще не поздно. Два срочных решения. Первое: сегодня же – на самолет! Лети, есть теперь у тебя аргументы! Кто вырубил лес? Кто оголил косогоры? Ради копеечной экономии… Второе: меня отправляешь к Калинушкину со всеми чертежами обходного варианта…

С интересом он наблюдал за тем, как Летягин подошел к шкафу и начал рыться в рулонах.

– Ну и черт с ним! – подбодрил Бимбиреков. – В конце концов свет клином, что ли, сошелся на этих косогорах! Ну что, катастрофа произойдет, землетрясение, атомный взрыв?..

За окнами послышался звонкий голос Галочки.

– Слушайте!.. – Она стучала в окно. – Иван Егорыч, слышите?

Инженеры распахнули окно, тревожно прислушались.

– Слышите?.. Паровоз свистит! – радостно возвестила Галя. Ей так хотелось приободрить Летягина.

Ветер донес с низин голос паровоза.

– Уберите эту… дуру! – рассвирепел Летягин и захлопнул окно. – Эх ты… заяц-дипломат, – выругал Бимбирекова и быстро вышел с рулоном чертежей.

Дорджа поспешно увел Галю. Она растерялась, несла всякую чушь:

– Видно, опять забудут про обед. Отощаешь тут… Я что-то стала меньше себе нравиться… Вообще говоря, практика у нас интересная: пересеченная трасса, лавиноопасный участок… – И вдруг расплакалась навзрыд, нестеснительно. – Никто еще не смел так со мной… Никто!

– Ничего, ничего… Ут-ря-сет-ся…

– Вот еще – ничего! Как он разговаривает! Тебе-то хорошо… А у меня что за вид?

И она начала быстро расчесывать пышные волосы.

Таежной тропой, ведущей вниз, к реке, по камням, в кустах ехал всадник. Сперва трусцой, потом перешел на рысь и, выехав на луга, стал безжалостно хлестать коня. Чувствовалось, что в этой скачке нет особой нужды, необходимости, а только гнев искал выхода, и было желание освободиться от чувства, которое душило всадника.

27

Лохматый пес, лежавший у очага, спросонок заскулил и лязгнул зубами. Вечер в горах. Холодный бодрый воздух. Стряпуха и Галя в ватниках чистили картошку.

– Скулит… – сказала Галя.

– Зверовая собака.

– Ей что-то снится…

– На медведей ходила. В клочки ее рвали не раз. Вот и снится… Собаки у нас более десяти лет не живут. Износ велик.

– Нагрузка на психику? – улыбнулась Галя.

– Нервы сдают.

Прасковья Саввишна запела что-то тягучее, грустное.

– Уехал Иван Егорыч… – Галочке хотелось спать; одолевая дремоту, она понюхала рукав своего ватника – понюхала и рассмеялась. – Дымом пропахла.

– Это хорошо, как ты сказала, – похвалила стряпуха.

– Что сказала? – спросила Галя, борясь со сном.

– Это самое, что дымом пропахла. Отец мне рассказывал – он путиловский рабочий был, красногвардейцем Смольный охранял в революцию, – ночью человек подошел к их костру, глядят – Владимир Ильич! Разговорился с ними, шутил. А потом рукав пиджака понюхал, сморщил нос и сказал: «От костра вашего дымом пропах!» И засмеялся… А я думаю: может, детство вспомнил?

– Почему вы это рассказали?

– Так… Думаю про тебя. Зачем ты сюда явилась, голубушка? Тайга таких не держит. Трудно мы живем. – Она показала на Чалый Камень. – Вот костер горит. Там Степа Огуренков с ребятами. Там уж небось выпал снежок. Тоже, верно, дымом пропахли.

– Мрачно у вас в горах, – вздохнула Галя.

– Мы не жалуемся. Мед едим ложками. Хлеб режем крупно.

– И я буду резать крупно. Я буду буры таскать на кузню. Мне бы только жирок согнать.

– Модничаешь.

– Я не модничаю.

– Модничаешь. А у нас что инженеры, что лесорубы – все одинаково одеты: и сапоги, и ватники, и полевые сумки. Как у солдат – все взаимо-за-ме-няемое, – она с трудом выговорила это слово.

– Очки только разные. Иван Егорыч свои редко надевает, они у него не модные, с железными дужками.

– Самый красивый человек у нас в горах Иван Егорыч, – сказала стряпуха. – А худо ему нынче, худо…

– Чем ему худо?

– Не притворяйся. Будто не слышала, что по радио нынче шумели: твой отец приехал. Вот и засудит Ивана Егорыча.

– Что ты мелешь? Отец приехал?! – вскричала Галя, круто повернувшись, побежала к своей палатке.

Она растолкала спящего Дорджу.

– Ну, милый, ну, Дорджушка, прошу тебя…

– Спать хочу, – спросонок сказал Дорджа.

– Ну, я тебя поцелую.

Она поцеловала Дорджу; он вскочил, протирая глаза.

– Стряпуха мне сказала: отец приехал, понимаешь? Ну, по коням!

В то утро после дождей и туманов снова выглянуло солнышко, и вдруг Дорджа с Галей заметили, что лето кончилось.

Они верхом ехали вдоль полотна железной дороги.

И всюду горели костры – их дым легко рассеивался в прозрачном холодном воздухе.

28

Если бы спросили Калинушкина, как он выдержал сроки, как не валился с ног к концу каждого дня, как он тянул дорогу в горной тайге, он бы не знал, как ответить. А ведь тянул. Москва считала: «В соответствии с проектом».

Дался им этот проект!

С конца зимы злейшим врагом была вода. Весной на деревянных мостах временных дорог подмыло ряжи. Потом вода пошла через отсыпанное полотно, потому что с нагорной стороны не успели сделать канав. И дамба не выдержала – вода повернула в старое русло. И в пазухах стояла вода. В половодье овраг на пикете 517 подошел к полотну…

Мосты были готовы, но скальные выемки запаздывали, нельзя было открыть движение рабочих поездов. После лавины пришлось прервать работы на две недели, пока шоферы сами не пробили себе путь. Машины шли и днем и ночью, хотя оползень снова ожил, видимо от дождей и гроз. Шоферы гнали машины на свой риск и страх – без предупредительных знаков. И Калинушкин должен был еще радоваться этой, грозившей бедой самодеятельности, потому что, где прошли колеса, там жизнь, там работа. А где оборвалась шоферская колея, там все замерло – только кочковатое поле да трясина.

Трасса не просохла даже в августе: водоотводные сооружения повсюду запаздывали. А укладка рельсов уходила далеко вперед. А еще дальше, в самую глубину тайги, уходили работы на просеках. Там комсомольцы жили трудным бытом пионеров-палаточников. Рубщики ушли на пятьдесят километров вперед, там не хватало болотных экскаваторов, нужны были вертолеты для связи, нужны были для зимы вагончики-столовые, вагончики-бани…

«В соответствии с проектом…» Калинушкин только придуривался: «Не слышу… Не слышу…» Но когда нужно было, он все отлично слышал. И тогда, в редкие минуты, его покидало чувство юмора, и тогда, в часы аврала, тучный человек становился подвижен, бегал по кабинету или ловко прыгал с камня на камень в горном ручье.

В то утро, о котором пойдет речь, была минута, когда Калинушкин потерял самообладание, и Спиридонов, на беду оказавшийся в кабинете, вжался в угол, где-то за стеклянным ящиком с игрушечной моделью электровоза, под картой-схемой трассы, и только надеялся, что его обойдет стороной гнев разбушевавшегося человека.

– Прекратите работы! – кричал Калинушкин в трубку селектора. – Какой там шпунт!.. Работы прекращайте, вам ясно?.. Какие там тросы, к чертовой бабушке! Банк закрыл кредиты! – Он хрипел, кашлял и задыхался.

В пальто нараспашку, уже выбегая из кабинета, он успел бросить Спиридонову:

– Этот прохвост добился-таки… Через группу заказчика… Банк закрыл кредиты на просеку…

На крыльце к нему сунулись было прорабы и техники, но он не пожелал с ними разговаривать. Два всадника подъехали к конторе: Галя и Дорджа. Они увидели только спину дяди Рики: он входил в машину.

– А где отец? – крикнула Галя.

Из-за шума мотора Дорджа не услышал короткого разговора. И вот уже машина отъехала. Галя была смущена и пролепетала в свое оправдание:

– Отец не приехал. Наплела мне Прасковья Саввишна… И вообще какие-то неприятности…