Текст книги "Коротко лето в горах"

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

10

В переполненном доме Василий Васильевич нашел столы для вновь прибывших. Кого-то потеснили, кто-то уезжал. Лариса Петровна ожидала оказии. Начальник партии не хотел в отсутствии Летягина решать судьбу практикантов.

– Проверим, умеете ли калькировать, чему вас там учат, – точно с маленькими, говорил он со студентами третьего курса, успокоительно попыхивая и заминая трубкой угол рта.

У него было много забот, и он только делал вид, что его интересует вся эта перестановка мебели. В этот день в проектный институт отправляли профиль первого варианта. Чертежи должна была доставить девушка-техник, для которой второпях собирали взаймы на дорогу, а она, в свою очередь, от полноты чувств, от ожидания встречи с родными набивалась на поручения. Ей заказывали покупки, совали ей конверты с письмами, диктовали номера телефонов. Все были возбуждены разговором о городе, о семьях. И торопил с отъездом безжалостный Володя. Он только утром добрался – пробил где-то колею – и не хотел везти девушку ночью.

Дорджу сумели усадить в самом доме, правда в проходной каморке в темном углу. У низенького окошка в этой комнате незыблемо стояла швейная машина, и на ней работала сама хозяйка Алена Евдокимовна, дородная сибирячка в старомодном пенсне на шнурке. Галю усадили на застекленном балкончике вроде веранды. Там было светло, но обещало быть жарко. Оторвав взгляд от чертежной доски, можно было любоваться рябиной за окном и далью синих гор, зато за спиной все время входили в дом и выходили и толкали спинку стула. Галочка вытащила Дорджу к себе на секретное совещание.

– Требуй, чтобы к окну пересадили, тебе же темно! Зачем мы приехали, спрашивается в задачнике?

– Что ты, что ты… – залепетал он, – Мне оч-чень хорошо! Может быть, тебе плохо?

– Ты строишь железную дорогу, она шьет ночную рубашку…

Дорджа улыбнулся и сделал шаг в сени. Но Устинович схватила его за рукав.

– Отчего ты, как старик, всегда со всем соглашаешься?

В ответ он поморгал черными глазами и все-таки удалился. Он не соглашался именно с ней, с Галочкой. Он любит повторять ее слова, но делает это скорее для упражнения, а в чем-то главном он очень неуступчив.

Не добившись поддержки, Галя успокоилась и повеселела. С ней это часто случалось, отчего? – от возраста, что ли…

– Вас, оказывается, в сенях посадили? – любезно осведомился Костя, участковый техник, рыжебородый юноша в мушкетерских сапогах раструбами.

– Это не сени, – поправила Галочка из любви к точности. – Там в сенях кто-то храпит до ужаса.

В закутке за дверью, возле кадки с водой, на брезентах и тулупах отсыпался рабочий, пришедший ночью с лавинного участка, и этот доносившийся до Галочки храп, приобщая ее к нелегкой жизни, тоже настраивал на веселый лад, как и любезный разговор Кости.

Между делом Галина успела сунуть нос на сеновал, где парень в ковбойке выстукивал ключом радиодепешу. Дневной свет выхватывал то, что ближе к двери, – зеленые ящики полевой рации, открытую книгу и запакованный спальный мешок, на котором сидел радист. В полумраке тонули узкие таежные сани – их было много, они были сложены навалом, друг на дружке, и как бы таили в себе среди лета угрожающую картину зимы. Заметив взгляд москвички, радист дружелюбно пояснил:

– Зимой хозяин почту возит… От самой Черемшанки.

Он, видно, не чувствовал несоответствия собственного дела, уничтожавшего пространства, и этого санного пути от Черемшанки. И Галина, приберегая про запас подобные наблюдения, сползла по перекладинкам крутой лестницы во двор.

Не близко, на расстоянии натянутой цепки, она присела на корточки перед медвежонком. Он напрашивался на знакомство и показался ей бесподобно смешным и сам по себе и отчасти по тому безотчетному чувству, что мог украсить ее своим соседством, как украшает ее в Москве шубка из серой мерлушки. Лариса Петровна прошла по двору, Галочка спела ей:

 
Все мы носим для красы
Мех пушистый и усы…
 

– Как спалось на новом месте?

Молча зажмурясь, она кивнула головой.

– Лучше всех…

И она вернулась к своей чертежной доске. Потом ее развлекала хозяйская дочь Сима, единственный досужий человек в доме. Она приехала в отпуск. На Ангаре она штукатур, жених у нее бетонщик, и скоро будет комната. Сима принесла и разложила перед собой десяток мотков ниток радужной пестроты и на куске полотна, туго натянутого на круглых пяльцах, стала вышивать какое-то адское пламя.

Пока практикантка разбиралась в тонкостях своего «пятитысячного планшета», Сима наговорила с три короба… Отец сдает в аренду дом, двор и сеновал, сам числится конюхом. В получку он запивает с охотником дядей Мишей. Пьют здесь спирт, инженеры – тоже. На лошадях ездят верхом, и женщины – тоже, надо учиться. В воскресные дни целым грузовиком отправляются в лес на речку. В поселке можно купить чешский свитер.

– А я не так представляла все это, – призналась Галина. – Даже не верится, что я уже работаю…

Они обменялись улыбками, и, по тому, как Сима расположилась возле нее, Галочка почувствовала, что понравилась ей.

Несколько раз выходил на балкончик Василий Васильевич с арифмометром, приглядывался без слов, давая понять, что одобряет ее чертежные способности. Он, впрочем, не постеснялся помочь ей покрепче прикнопить кальку и объяснил, как вставить подвариант в основной профиль. Уходил, возвращался в другой раз, в третий, говорил:

– Тут у нас фиксированная точка – видите, перевал. Никуда от него не уйти… И вот, смотрите, какая косогорность, даже на полметра нельзя ошибиться – сразу свалишься с полки…

Вникая в его снисходительные объяснения, в которых он не поступился ни одним словечком профессионального жаргона, Галя поняла, что партия третий месяц решает направление магистрального хода на самом трудном участке – от сто восьмидесятого километра до двести пятнадцатого. На тридцати пяти километрах сосредоточена половина будущих скальных работ. Два тоннеля и виадук с высотой опор до семидесяти метров.

– Сумасшедший виадук, – выразился Василий Васильевич.

Видно было, что ему нравится этот виадук… Поезд проскочит по виадуку из тоннеля в тоннель. Набирая высоту по спирали, трасса поднимется на высшую точку с заданным уклоном – четырнадцать метров на тысячу. Обычно изыскатели укладывают профиль, а потом укрупненно подсчитывают объемы предстоящих строительных работ – и в выемках и на насыпях. Но здесь такая косогорность, что объемы работ нельзя подсчитать приближенным способом. Необходима тщательная разбивка всех вариантов на местности. И вот вчера обнаружилось, что две недели назад была допущена ошибка, вследствие чего инженеры доложили Ивану Егорычу, будто бы второй вариант лучший, он и рекомендовал его для укладки в натуре. Ползали по косогорам две недели, укладывали – и все пошло насмарку: второй вариант не имеет никаких преимуществ. И хотя Василий Васильевич и об этом рассказывал так же снисходительно, но можно было догадаться, чего стоит им эта ошибка: деваться некуда от досады!

– А скоро ли вернутся с Чалого Камня? – спросила Галя.

– Может, к вечеру, только вряд ли… – сказал Василий Васильевич.

11

Двадцать рабочих цепочкой уходили по цветущим лугам. На плечах – спальные мешки, кайла, крюки, теодолит. Под клапанами рюкзаков широкие охотничьи лыжи. Впереди шел могучий Огуренков, просекая в высоких травах тропинку. Отстав, догоняли Летягин и Бимбиреков.

Огуренков заметил шевеление в травах – там бродил Афоня, с ним заморыш мальчонка. Сейчас они оба приглядывались, принюхивались к цветам буйнотравья.

– Валяй с нами, Афоня! – крикнул Огуренков.

– Некогда, лето уходит. Ищу медоносный луг, пасеку перевезти. Пчел распугали…

– Ох, ты… – весело отозвался Бимбиреков.

По-разному откликаясь на угрюмый голос Афони, мимо него прошла вся цепочка. Подошел и замыкающий, Летягин. Афоня не выдержал и сказал с оттенком злого сочувствия:

– Не советуемся с господом богом?

– Не тот консультант, Афоня! – крикнул Летягин.

Все остановились послушать словесный поединок инженера и пасечника.

– А помнишь, я к тебе в палатку забрел? – громко, чтобы все слышали, даже повизгивая, кричал Афоня. – Ты всю ночь планты чертил, где вести дорогу. И моя пасека перед тобой на бумаге была, а ты, как бог, над нею…

– Помнится, ты мне взятку совал?

– Ну совал! – распаляясь, Афоня взывал ко всей цепочке. – Я ему пять тысяч совал! Лишь бы резиночкой потер по бумаге. При мне, стало быть, на моих глазах. И пошли бы поезда дымить сторонкой. Что ему стоило! Нет. Не взял, злой человек…

Отсмеявшись, рабочие потянулись дальше. Афоня и малец отстали. Прижав охапку трав и цветов к груди, Афоня крикнул:

– Будь ты проклят! Чтоб тебе дымом глаза выело, дьявол!

Огуренков, смеясь, бросил камень в траву и, прибавив шагу, занял свое место.

Дорога стала труднее, начались каменистые осыпи. Летягин тяжело дышал, останавливался, стирал пот со лба. Бимбиреков, поглядев на его почерневшее от усталости лицо, крикнул по цепочке:

– Передай вперед – спокойней идти! Эй, впереди идущий!

Огуренков остановился и повернул назад. И вся цепочка остановилась.

– Зачем это? Я не устал, – недовольно сказал Летягин.

– Я устал, – огрызнулся Бимбиреков. – Я толстый и устал, понимаешь? Жестокий ты человек.

Летягин послушно присел на камень. Они были вдвоем с Бимбирековым, сидели на согретых солнцем камнях.

– Белый снег, много белого снега. А день-то черный… самый черный день в моей жизни… – заговорил Летягин. – Еду по косогору как будто осторожно, соблюдаю технику безопасности. А меня уже самоубийцей считают. Психологи! – Он улыбнулся. – Вспомнил: партийный взнос не уплатил. А туда же, поперся. Вот сдохну…

– Выговор влепят за неуплату, – в том же тоне заключил Бимбиреков.

Подошел Огуренков.

– Горная болезнь, Иван Егорыч.

– Просто я без тренировки. Скину «прохоры», пойду босиком.

– Вечный новатор, – вздохнул Бимбиреков.

– Какое уж тут новаторство, портянки бы просушить.

Он быстро сбросил сапоги, сунул в них портянки, закинул за плечо и упрямо зашагал по тропе.

В синеве безжалостного неба Чалый Камень, казалось, рукой подать! Верхолазы обходили «снежники» по сухой скале.

– Там, где летом снежные ложбины, там зимой жди обвалов. Аэрофотосъемка нам все покажет, – говорил Летягин.

– А сколько на склонах выпадет снега зимой! – откликнулся Бимбиреков.

– Зачем зимой – уже в октябре.

– Поберегись! – крикнул впереди Огуренков.

И вся цепочка проследила за тем, как скакал и прыгал где-то сорвавшийся осколок.

А Чалый Камень уже рядом. Он сияет под солнцем. Влево от него тянется огромный снеговой карниз, нависший над кручей.

Все остановились: к Чалому Камню отсюда в лоб не подойти.

– Оттуда лавина и пошла, – говорил Летягин. – Видите, снежный карниз. Ветер всегда из-за гребня, вот и наносит снегу. И когда такой карниз обрывается от собственной тяжести… А ведь тут дело проще, чем я думал! Взорвем Чалый Камень и завалим эту отдушину.

– Легко сказать. Сам еле добрел. – Бимбиреков мрачно посмотрел на Летягина. – А как поднять буровые станки, компрессор, взрывчатку?

– Найдем посадочную площадку – и вертолетом! Двадцатый век, дорогой Бимбирек! – И он рассмеялся нечаянной рифме.

Наступил вечер. В свете закатного солнца снеговые вершины Джуры, багрово-красные, были словно раскалены в горниле летнего дня.

Летягин и Бимбиреков спускались вдвоем. По талому снегу вышли к ручью. Бешеная вода в белой пене хлестала выше сапог. Летягин остановился среди ручья, зачерпнул флягой и пил, запрокинув седую голову. Проводив взглядом низко над ними пролетавший вертолет, он смеялся, небритый, усталый, махнул рукой.

– А еще поработаем, Бимбирек, а?

– Практически… безусловно.

Они шли по краю крутого «снежника».

– Это и есть путь схода лавины. А вот, видишь, горная козочка пробежала, – говорил Летягин, показывая на след копыт. – Она знает, что такое лавина: обойдет, зря не ступит. Умна… Да. И жизнь любит.

12

В ущелье укладывали рельсы. Подъемный кран опускал готовые блоки пути. Свистел паровоз.

Холмы были исцарапаны зубьями ковшей. А вот и экскаваторы, они полными ковшами забирали в ручье мокрую гальку.

Взрывники бурили и сбрасывали с круч ненадежные обломки скалы.

И вдоль всего этого фронта работ двигались ЗИЛ и вездеходы с брезентовым верхом.

Паромная переправа, как в стародавние времена, соединяла два берега: правый, в скалистых косогорах, и левый, в песчаных дюнах, поросших сосновым бором.

ЗИЛ въехал на паром. За ним – два вездехода. Инженеры вышли из машин. Паром пересекал реку. Пассажиры тянули трос на роликах, провисший над рекой, и особенно выделялась могучая фигура Калинушкина.

(Со своими инженерами дядя Рика привычно властен и нетерпелив. Он любит шутку и фамильярен. И если чего не хочет слышать – все знают: не слышит.)

Он спорил со Спиридоновым – тот один по праву больного, с перевязанным горлом, не помогал переправе. Сильными руками Калинушкин охотно тянул над головой трос, как бы физически подавляя Спиридонова.

Медленно наплывал левый берег с его изумительным, как утверждали в лесхозе, реликтовым сосновым бором.

– Я вам покажу, и вы не станете спорить, – говорил Калинушкин. – Мы оставим Ивану Егорычу его снежный завал, а сами поведем трассу за реку. Вот она где пойдет…

– А как же автор проекта? – стойко возражал Спиридонов.

– То, что я предлагаю, это его вариант, вот ей-богу!

– Прошлогодний.

– Но ведь на чертежах подпись министра!

– Изыскатели нашли, что по косогору вести короче, дешевле.

– Вот и затоварились! Белым снегом.

– Летягин ищет, как сделать движение поездов безопасным. Сейчас все решается на Чалом Камне.

– Там еще начать да кончить.

– А этот сосновый бор? – не сдавался Спиридонов. – Вы видите: вековые деревья. Они погибнут.

Наплывал берег, сосновые кроны приблизились и вдруг как бы замерли в ожидании приговора. Спиридонов, не глядя на берег, упрямо продолжал безнадежный спор.

– Замысел Летягина понятен: спасти от нас этот бор.

– Жизнь поправляет самые лучшие замыслы, – не задумываясь, ответил Калинушкин.

– А вы хотите дать кругаля в семь километров.

– Вот ведь… интер-тре-пация! А сроки, сроки? Уйдем под снег! – И каждый раз могучим рывком тянул над головой трос.

– Вся полнота ответственности, Кирилл Кириллович, ляжет на вас. И я, как ваш заместитель, должен предупредить вас… – сказал Спиридонов.

– Знаете, я все-таки получаю на пять целковых больше своего заместителя, – с грубой ухмылкой возразил Калинушкин. – Это как раз за полноту ответственности!..

Паром ткнулся в пристань.

Отделившись от инженеров, Калинушкин и Спиридонов пошли вдвоем по песчаным дюнам под соснами. Теперь, когда не было слушателей, Калинушкин спорил без аффектации, даже казался грустным. И становилось заметно, что он умен, умнее своих нарочитых и капризных выходок. Спиридонов чувствовал это и спорил с ним теперь гораздо мягче, чем на пароме.

– Но почему бы не подождать Ивана Егорыча, не выслушать его инженерных решений – он же не зимовать собрался на Чалом Камне.

– Пусть Летягин поймет наконец, что мы, строители, пришли сюда не бруснику на сахаре варить. Да он и не станет спорить. Фактически я его выручаю. Не хочу топить. Как только мы уйдем от косогора, затихнет и прокурорская шумиха с этой дурацкой лавиной. И он это должен понимать.

– Не любите его, – сказал Спиридонов.

– А зачем мне его любить или ненавидеть… – Он повертел в руке сосновую шишку и бросил. – Вот пробью эти горы, как говорят газетчики: «уложу голубые рельсы», а еще нужники расставлю на всех полустанках. Культурненько… И уйду. Даже не оглянусь, честное слово…

И, дружески обняв своего заместителя, Калинушкин увлек его к парому.

13

В высокой траве вели теодолитную съемку. Где-то все время маячил Летягин – он с людьми, подсказывал, учил, склоняясь над записями. Вдали паслись стреноженные кони.

Отдельной парой работали Галя и Дорджа. Дорджа смотрел на Галю в трубу теодолита. В линзе Галя с вешкой вверх ногами. Дордже стало смешно, он по-мальчишески ребячлив. Галя тоже нашла повод посмеяться – перекосила вешку.

– Ровно держи, Галочка, – строго сказал Дорджа и передразнил Летягина: – «Работать, работать!»

– От ра-бо-ты ко-ни дох-нут!..

Это Галочкин детский бунт, она бросилась, как в воду, в высокую траву. Дорджа деликатно присел у ее ног. Она недвижно лежала, раскинув руки.

– Как ты сказала? Не понял.

Галя не ответила. Всю первую неделю она так и жила – вниз головой, как в линзе теодолита. Она твердо знала, что этот Егорыч ее невзлюбил: за то ли, что Калинушкина она звала дядей Рикой, или за то, что по вечерам гоняла по двору с медвежонком и однажды зажгла дымовую шашку так, что все чихали и плакали, а может, за то, что привезла транзистор. Она не признавалась себе в том, что ей хотелось почувствовать домашнюю атмосферу поддержки и одобрения. С детства привыкла она угадывать, чего от нее ждут, и выполняла все требования с блеском, чтобы было за что ее похвалить. А с той минуты, когда поезд отошел от Северного вокзала, она ни разу не испытала признания своих способностей, ну хоть в чем-нибудь, и очень нуждалась в сочувствии.

– Так и знала, что проскучаю все лето, – сказала она. – Разве это люди? Хамят и даже не замечают… – Она перевернулась на спину. Ей уже надоело быть грустной. – Хоть бы влюбился кто, цветы поднес…

– В тебя Бимбиреков сразу влюбился, – с каменной улыбкой, скрывающей ревность, сказал Дорджа.

– Да, Бимбирек. Неужели он будет начальником, когда снимут Летягина?

Дорджа искоса поглядел на Галю.

– Я приехал на практику. Меня интересует работа, – сказал он.

Галя села перед ним на корточки и нежно потрепала его жесткие волосы.

– Тебе хорошо. Знаешь, чего хочешь…

Так на корточках они посидели друг против дружки, почти стукаясь лбами. Сперва очень серьезные, грустные даже, потом рассмеялись, как бы оценив со стороны свою неестественную позу. Галя вскочила и побежала к заплечному мешку, брошенному в сторонке. Там – транзистор. Она включила. И зазвучала сипловатая джазовая мелодия среди высокой, почти в рост человека, травы. Галя начала приплясывать твист, рукой подозвала Дорджу. Он неохотно подошел.

– Я же не умею.

– Научу! Стилем пойдешь, стилем!.. Вот так, вот так…

Они принялись танцевать вместе. Галя – отлично, Дорджа – неуклюже. Но все быстрее, быстрее…

У Гали сделалось совсем счастливое лицо. И все кружилось перед ней:

 
горы,
       небо,
              горы,
                      небо…
 

И наконец непроницаемое лицо Дорджи озарилось улыбкой.

Летягин и Бимбиреков услышали издали странные звуки – даже не понять сразу: джаз?

Вдали, на цветущем лугу, среди гор, плясали практиканты. И все это выглядело чудовищно несообразно.

– Что я говорил… – усмехнулся Бимбиреков.

Летягин направился к танцующим, оставляя за собой примятый след в траве.

Вдали, в высокой траве, мелькнула касторовая шляпа Афони. Афоня, за ним – мальчик-заморыш собирали цветы.

– Посмотри-ка, Галочка! Ты хотела цветов! Несут… – сказал Дорджа.

И верно, Афоня с ворохом цветов появился прямо перед ней.

– Спасибо, дядя, хоть вы догадались, – нисколько не удивившись, сказала Галочка.

– То не букет, девица. То – медоносные травы… Место для пасеки подыскал… – сразу понял ее Афоня и, разбирая цветы, принялся приговаривать: – Лабазник – белая травка. Марьин корень – тайгу украшает. Кипрей – в порунные ночи цветет, когда воспарение… Дягиль – главный взяток для пчелок. Даленько летать не положено. Ей полет назначен всего три километра, а горы-то вокруг облысели. И лето коротко в горах, все сразу цветет. Господь сроку не отпускает…

– И тут спешка! – удивилась Галочка.

– А как же: иней, изморозь, туман. Пчела не поспеват…

– Что пчела: люди и те не поспеват, – передразнила Галя.

– А вы что ищете? – спросил Афоня.

– Счастье ищем.

– Счастье все ищут. Только где дорога к нему…

– А мы как раз дорогу и ищем, – вмешался Дорджа.

– Далась вам эта дорога… Божий край расковыряли, пыль столбом, камень рвут аммоналом. – Он показал на свои траченные молью меховые ноговицы. – Верно сказано в божественных книгах: моль шкуру тратит, а человек – землю… Топайте отсюда, пока не поздно. И других за собой зовите! А то засвищут ветры в октябре – не то что палатки, а и вагоны под откос потащат…

Он вдруг втянул голову и побежал в траву, и тут же скрылась из глаз его касторовая шляпа. Летягин кричал ему вслед:

– Ты у меня найдешь дорогу! Чтоб твоего духу здесь не было! Ханжа-богомолец…

– Скушно, Егорыч! Скушно! – издали донесся голос Афони. – Господа бога взыскую! Стучусь в дверь бессмертную…

Не было видно Афони, только след от него, где бежал – травы ложились вправо и влево.

– И вы тоже… – Летягин взял записи у Дорджи, просмотрев, небрежно вернул. – Ну и ну… Не вижу работы. Практику вам лучше отбывать у Калинушкина.

Он ушел. Галя осталась стоять, как провинившаяся школьница. Наконец, с трудом возвращая себе чувство достоинства, выключила транзистор и сказала:

– Чего это он? И потанцевать нельзя… А ну его к черту!

Подумаешь – «ну и ну»! Когда отец говорил «ну и ну», это означало только его нежелание препираться из-за какой-нибудь ерунды. Когда «ну и ну» пела Наташка Чижова, в этом слышалась детская зависть перед ее, Галкиной, свободой. А что означает «ну и ну» у этого неудачника? Кто он такой, чтоб говорить ей «ну и ну»!