Текст книги "Ночной вызов"

Автор книги: Николай Мисюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Рябинин подшучивал над добрыми отношениями между Женей и Пескишевым. Это обижало и злило ее и еще больше отталкивало от Сергея.

Последнее время Женя много работала над диссертацией. Институт, клиника, библиотека – свободного времени не стало совсем. Она не огорчалась. Главное – работа, остальное успеется.

Дождавшись ухода Рябинина, она поправила прическу и пошла к Пескишеву. Федор Николаевич просматривал рукопись очередного сборника научных работ. Он обрадовался Жене.

– А у меня приятная новость. Ректор дал согласие оставить тебя на кафедре ассистентом. Довольна?

– Очень. Спасибо. Чай пить будете?

– С удовольствием. Только завари покрепче и захвати несколько бутербродов. Не успел пообедать. Ужасно хочется есть.

Вскоре Женя принесла в кабинет маленький пузатый самовар, поставила на журнальный столик, где они обычно чаевничали, тарелку с бутербродами.

Пескишев любил эти полчаса тишины и покоя, когда можно было ни о чем не думать, а просто сидеть в кресле, размешивать сахар, позвякивая ложечкой, прихлебывать маленькими глотками обжигающе горячий чай – где только Женя умудрялась доставать такую великолепную заварку?! Он начал уставать от всего этого – лекций, исследований, консультаций, споров, от неуютной и неустроенной своей жизни; все, что в молодости казалось простым и ясным, сейчас становилось сложным и трудным, и уже не выручал любимый теннис, на него просто не хватало времени.

Женя беззвучно собрала и унесла посуду, а он все сидел, расслабившись и погрузившись в себя, и только резкий стук в дверь вывел его из этого состояния.

Пришла Пылевская. Просила Пескишева не сердиться на нее, заверила, что будет честно выполнять свои обязанности.

– Я только что была у ректора. Он порекомендовал мне вместе с вами обсудить все вопросы по работе на кафедре, чтобы между нами не было никакой недоговоренности.

– А какая может быть недоговоренность? Да, я возражал против вас, но теперь, когда вы уже избраны, нам придется работать вместе, – спокойно ответил Пескишев.

– Спасибо. Обещаю, что буду исполнительным и старательным помощником. Надеюсь, что в случае необходимости вы не откажете мне в помощи.

– Бесспорно. Единственное, о чем я хотел бы вас просить, – как можно больше внимания уделить подготовке к лекциям. Студенты – народ зубастый, дотошливый, пересказом учебника авторитета у них не наживете.

– Безусловно! Это же сказал и Антон Семенович. Он обещал помочь мне освободиться от некоторых общественных нагрузок. Я буду очень благодарна вам, если вы побываете на моих лекциях и сделаете необходимые замечания.

– Ну, что же, обязательно побываю. Можете работать спокойно.

Пескишев не был злопамятным. Временами срывался, мог нагрубить, но камня за пазухой не носил. Он не верил, что Пылевская справится с новой работой, но создавать ей трудности не собирался, поскольку любые распри на кафедре бросали бы тень прежде всего на него и порождали дополнительные сложности.

Пылевская ушла успокоенная, Федор Николаевич проводил ее до двери. До консилиума, в котором он должен был участвовать, еще оставалось немного времени, и он снова сел в свое кресло. Вспомнил вчерашний телефонный разговор с женой. Точнее, никакого разговора не получилось: одни упреки и обвинения, и только. Она вновь говорила о том, что ему необходимо возвратиться в Ленинград. Правда, уже не так настойчиво, как прежде. И он догадывался, почему. Сосед по ленинградской квартире, с которым Федор Николаевич дружил, при недавней встрече намекнул ему, что у Галины Викторовны завелся друг дома, с которым она коротает время. Правда, этот человек женат и имеет детей, но дети уже стали самостоятельными, и он готов расторгнуть брак, если Галина Викторовна сделает то же самое. Тогда они смогут пожениться. Ничего необычного и неожиданного в этой новости не было, но Пескишева она огорчила.

18

– Владимир Петрович, что будем делать с постановлением проблемного совета? – спросил Хлыстов Штрайка.

– А вы его еще не подготовили?

– Черновой набросок... Хотелось бы знать ваше мнение.

– Не мудрствуйте. Пишите все так, как было.

– Но ведь никакого решения принято не было. Так, одни разговоры, взаимный обмен мнениями. А от нас требуют постановление.

– Ну, хорошо. Оформите мои рекомендации в виде постановления. Мол, предложенная система прогнозирования громоздка и недоступна широкому кругу практических врачей. Пусть разрабатывают прогностические таблицы.

– Но они уже предлагали одну такую.

– Где? Когда?

– В редакцию нашего журнала, еще в прошлом году.

– Да, да! Что-то припоминаю. Кто писал рецензию?

– Я. Вы тогда еще говорили, что таблица примитивная, не учитывает ряда важных показателей.

– Помню, помню. Ну и что же?

– Признали ее непригодной. Отказали в публикации.

– А вы считаете, что ее надо было опубликовать? – поинтересовался Штрайк.

– Если бы было ваше добро...

– Ничего, пусть поработают. Я лично это не приемлю.

– Хорошо. Надо только информировать министерство.

– А вы не спешите. Никто нас не торопит. Запросят – пошлем постановление, не запросят – пусть полежит.

– Думаете, Пескишев будет ждать? Не сомневаюсь, что он опять туда обратится. Он же одержим своей идеей. Чем больше трудностей, тем больше он будет прилагать усилий, чтобы преодолеть их.

– Вполне возможно. Шустрый мужичок. Затаскает по разным комиссиям. Надо быть готовым... Слушайте, Степан Захарович, да мне ли вас учить?

– Не беспокойтесь, я все беру на себя. А может быть, стоит переиграть? Использовать его опыт, создать свою таблицу и предложить министерству. Честно говоря, в его предложениях есть определенный смысл.

– Так чего же вы тогда выступали против него? Взяли бы и поддержали.

– Возможно, и поддержал бы, если бы он не стал себя противопоставлять нам. А при сложившейся ситуации на мою поддержку он рассчитывать не мог.

– Здесь, Степан Захарович, дело не в амбиции.

– А кто будет бороться за авторитет института, если не мы? Нельзя же позволять такое своеволие.

– Пескишев не та фигура, которая может поколебать наш авторитет в глазах руководства, – недовольно сказал Штрайк и придвинул к себе ворох бумаг.

Хлыстов понял, что аудиенция закончилась, и, пятясь, вышел из кабинета.

19

Совсем недавно Рябинина на кафедре нервных болезней называли просто Сережей. Теперь предпочитали называть Сергеем Андреевичем. Его считали умницей и прочили в будущем должность заведующего кафедрой. Он не возражал, когда об этом ему говорили. Да и сам Пескишев видел в нем единственного своего преемника. Правда, до этого еще было далеко: Рябинин был молод, ему еще предстояло завершить и защитить докторскую диссертацию, но в том, что он ее одолеет, никто не сомневался, и меньше всех он сам.

Рябинин со всеми держался свободно. Знакомился легко. Сразу переходил на "ты" и был душой любой компании. Пел, играл на гитаре, мог пошутить. Одним словом, это был рубаха-парень.

Легкость, с какой Сергей достигал того, что другим давалось с большим трудом, склонность к переоценке своих талантов, быстро усвоенная привычка снисходительно поглядывать на окружающих, оказали на него пагубное влияние. Прежде всего стали замечать, что он все чаще работу стал подменять организаторской суетой. В нем появилась мелочная расчетливость, и это особенно болезненно коробило Пескишева.

Рябинин руководил студенческим научным кружком. Первое время кружок работал интересно. Студенты на своих заседаниях горячо обсуждали самые сложные проблемы невропатологии, выступали с обзорами, научными докладами. Несколько лучших студенческих работ были отмечены на республиканских конкурсах. А затем кружок начал распадаться. Сначала ушли наиболее способные, за ними потянулись другие.

Федор Николаевич долго не мог понять, в чем дело. Решил поговорить с некоторыми студентами. Такой случай вскоре подвернулся, и он пригласил одного из бывших кружковцев к себе.

– Что же ты, мой друг, перестал работать в кружке? – спросил его Пескишев. – Прежде ты проявлял большую активность. Честно говоря, я даже возлагал на тебя определенные надежды.

– Да так, Федор Николаевич, занят очень. Большая учебная нагрузка. Все как-то некогда, – пытался отговориться студент.

– Что ты говоришь? Разве я не знаю, какая у студента нагрузка? Кто захочет, тот всегда находит время. Вот Рябинин мне сказал, что ты ушел потому, что уже не надо сдавать экзамен по невропатологии. Это правда?

– При чем тут экзамен?

– Так в чем же дело?

– Если откровенно – неинтересно стало работать.

– Но почему?

– Видите ли, прежде я занимался изучением сердечной деятельности при мозговых инсультах. Сергей Андреевич предложил мне другую тему. Я полгода убил – выполнил. Результаты моих исследований он доложил на научной конференции, а обо мне даже не вспомнил. Так зачем же я буду работать на него? Ведь у меня тоже должен быть какой-то интерес. Смотрите, что делается на других кафедрах! Там студенты сами выступают с научными докладами и даже печатают статьи. А в нашем кружке последнее время мы пашем, как рабы на плантации, а руководитель все себе забирает. Да еще недоволен, что плохо работаем. Кому же это надо?

Этот разговор произвел на Федора Николаевича удручающее впечатление. Поблагодарив студента за откровенность и предложив ему продолжать работу, он позвал Рябинина и строго отчитал его. Это помогло, но ненадолго.

Приглядываясь к Рябинину, Пескишев заметил, что он все чаще стал перепоручать другим то, что должен был сделать сам. Он не любил и не хотел работать на коллектив, это претило его духу. Он привык и любил работать только на себя. Там, где он был лично заинтересован, он мог горы перевернуть, все остальное оставляло его равнодушным. Он так ловко перекладывал все свои поручения на других, что никто на него не сердился, если даже оказывался в дураках.

– Это же Сергей! – добродушно посмеивались на кафедре. – Что с него возьмешь.

Даже ухаживая за Женей, Рябинин нередко злоупотреблял ее добротой. На первых порах Жене было забавно, когда в автобусе или троллейбусе у него вдруг не оказывалось проездных талонов или когда ей приходилось покупать ему билет в кино или театр. Когда Рябинин был аспирантом, Женя не придавала этому значения. Но став ассистентом и получая приличную зарплату, он продолжал вести себя по-прежнему.

Однажды Женя разозлилась и намекнула Рябинину, что он достаточно обеспечен, чтобы иметь деньги на мелкие расходы. Он превратил это в шутку и предложил вести учет.

– Я не мелочный, когда-нибудь рассчитаюсь с лихвой.

Женя восприняла это как упрек, и ей стало стыдно за себя.

Как-то Рябинин пригласил Женю в ресторан на встречу с его старыми приятелями. Они отлично провели вечер. Много танцевали. Рябинин был в ударе. Заказывал только армянский коньяк и шампанское. Когда же официант принес счет, все мужчины стали выворачивать карманы. А Рябинин, воспользовавшись тем, что заиграл оркестр, подхватил Женю и потащил танцевать. Они вернулись к столу, когда счет был оплачен. Сергей даже не поинтересовался, хватило ли у его приятелей денег и что причитается с него.

Он оказался не только мелочным, но и трусливым. Это Женя обнаружила позже. Как-то на заседании Общества невропатологов и психиатров Рябинин делал доклад о расстройствах сердечной деятельности при смещениях мозгового ствола и методах ее восстановления. Председательствовал Цибулько. Доклад Рябинину удался, и он чувствовал себя героем. Уверенно и толково отвечал на вопросы, пока их не стал задавать Цибулько. Его вопросы были не по существу доклада, Сергей оказался к ним не подготовленным. Вместо того, чтобы деликатно поставить Цибулько на место, Рябинин стал подобострастно благодарить его за оригинальную постановку вопросов, которые, мол, позволяют по-новому оценить изложенный им материал и, возможно, пересмотреть некоторые выводы. Он изо всех сил старался умаслить Цибулько, опасаясь, что тот может сделать по его докладу нежелательные замечания в заключительном слове.

В прениях выступающие дали докладу положительную оценку, указали на новизну и оригинальность метода. Все закончилось бы хорошо, если бы не Цибулько. С улыбкой на лице он разделал под орех как доклад, так и докладчика. Выступил он убедительно, неожиданный поворот застал слушателей врасплох. Пескишева на заседании не было, поэтому взоры всех невольно обратились на сотрудников кафедры. А они сидели в состоянии нервного шока. Больше всех растерялся Рябинин. Он побледнел и облизывал пересохшие губы. Женя молча наблюдала за ним. Больше всего ее поразило, что Рябинин отказался от заключительного слова.

Цибулько выразил удивление докладчиком, который не воспользовался предоставленной ему возможностью сгладить неловкость.

– Вот уж не ожидал такой скромности от сотрудника профессора Пескишева, – язвительно добавил он.

Возможно, на этом заседание и закончилось бы, но вдруг кто-то попросил слова.

– Какое еще может быть слово, если прения закончились? – заметил Цибулько.

– Почему закончились? – послышался тот же голос. – Пока никто этого не предлагал.

Все повернулись, чтобы взглянуть на спорщика. Не без интереса смотрел на него и Цибулько.

"Кто бы это мог быть? – подумал он. – Уж больно нахален".

В заднем ряду стоял молодой человек. Он был высок, несколько худощав, подтянут. Говорил спокойно и уверенно, слегка растягивая слова.

– Кто вы? – поинтересовался Цибулько.

– Я врач.

– Где работаете?

– Хотя ваши вопросы излишни, я охотно удовлетворю ваше любопытство, сказал незнакомец, вызвав оживление в аудитории. – Я в вашем городе новый человек и пока нигде не работаю. Думаю, что это не имеет никакого отношения ни к докладу, ни к тому, что я хочу сказать. Итак, прошу слова!

В зале стало еще более оживленно. Среди присутствующих раздались голоса, поддержавшие его просьбу. Цибулько не стал возражать. Он и сам был не прочь выслушать молодого человека, надеясь в заключительном слове надолго отбить у него охоту проявлять излишнюю активность.

– Ну, что же, прошу, – снисходительно предложил Цибулько.

Молодой человек, не торопясь, поднялся на кафедру.

– Уважаемые товарищи, – сказал он, – я впервые посетил ваше Общество и вовсе не собирался выступать. Но возникшая ситуация побудила меня преодолеть робость, которую я испытываю перед незнакомой аудиторией. Прошу простить меня за излишнюю смелость. Мое выступление продиктовано исключительно добрыми намерениями и может оказаться полезным для объективной оценки прослушанного доклада. Я не претендую на безупречность своего суждения, но не могу признать безупречным и выступления некоторых моих предшественников. – Молодой человек посмотрел на председателя так, что всем стало ясно, кого он имел в виду. – Доклад, сделанный доктором Рябининым, неординарен. В нем чувствуется новизна, смелость мысли и большая практическая значимость. Насыщенный богатым фактическим материалом, он дает основание надеяться, что предлагаемый метод может оказаться если не единственным, то наиболее эффективным методом восстановления сердечно-сосудистой деятельности у больных с поражениями головного мозга. Эту надежду внушают безупречность эксперимента и уникальные клинические наблюдения. Подобных сообщений не было в доступной мне литературе. Не удивительно, что кое-кто не понял значения открытия, сделанного докладчиком. Удивительно, что он сам этого не понял, иначе вступился бы за свое детище, не позволил бы бездоказательно охаивать его.

В аудитории заулыбались.

Увидев эти улыбки, Цибулько вскочил, как ужаленный.

– Вы оскорбляете меня! – крикнул он.

– Почему вас? – удивился молодой человек. – Ведь я сказал, что негативно оценить доклад может только некомпетентный и предубежденный человек. И вообще зачем кричать? Это ведь не метод решения научных споров.

– Вы кончили? – Цибулько едва сдерживал негодование.

Молодой человек кивнул и, так же не торопясь, вернулся на свое место. В зале стало тихо – все ждали, что скажет Цибулько.

Глядя на незнакомца и слушая его несколько нахальное выступление, Женя с грустью поняла, что Рябинин не способен защищать ни себя, ни свои взгляды. А уж тем более не станет он защищать других. Под напускной бравадой скрывался обыкновенный трус и приспособленец, не желающий портить отношения с теми, кто сегодня сильнее.

– Ты думаешь, я испугался Цибулько? – оправдывался Сергей, когда они возвращались с заседания. – Я не хотел разводить склоку, я выше ее. Зачем метать бисер перед свиньями?! Важно, что уверен в том, что сказал, а на чужое мнение мне наплевать.

Женя не стала спорить: она поняла, что это бесполезно.

Пескишев, узнав о случившемся, возмутился поведением Рябинина, упрекнув его в слабохарактерности, и попросил Женю навести справки о смелом молодом человеке, который его заинтересовал. Однако этого не потребовалось, незнакомец сам явился к нему.

20

Пескишев уже который раз безуспешно пытался связаться по телефону со своей женой. Ни дома, ни на работе ее не было. На работе сообщили, что она давно ушла домой, а дома кто-то чужой сказал, что она должна быть на работе.

Пескишев удивился, что застал у жены какого-то мужчину. По его уверенному и спокойному тону нетрудно было догадаться, что он чувствует себя в этой квартире хозяином.

– Я Пескишев!

– А я Кораблев! – ответил тот и добавил: – Ну так что же?

– Вы, по-видимому, не поняли меня, – пояснил Пескишев, – я муж... Галины Викторовны.

Кораблев громко рассмеялся:

– Муж наелся груш. Так что ли? Был муж, да сплыл. А теперь я хожу в этом чине. Ясно тебе?

В трубке послышались короткие гудки.

"Ну и грубиян, – подумал Пескишев. – Видно, перебрал. Иначе не стал бы так по-хамски разговаривать". Ему и в голову не могло прийти, что у жены кто-то поселился.

Уверенный, что по ошибке попал в чужую квартиру, Пескишев вновь позвонил в Ленинград. Ему предстояла туда командировка, и он хотел предупредить жену, что приедет в субботу рано утром. Правда, он мог преподнести ей сюрприз, но решил, что Галине Викторовне это не понравится. К телефону никто не подходил. Огорченный Пескишев стал просматривать свежие газеты. От этого занятия его оторвал стук в дверь. Вошла Женя и сказала, что к нему пришел молодой человек, который выступал по докладу Рябинина. Получив молчаливое согласие, Женя пригласила незнакомца, а сама пошла в ассистентскую, где сообщила присутствующим о незваном госте.

– А что ему надо? – поинтересовался Рябинин.

– Это ты уточни сам, – посоветовала Женя.

– Странная личность, – заметил Рябинин. – При всей моей антипатии к Цибулько вряд ли стоило так выступать против него.

– А почему?

– Нехорошо старых людей обижать. Их уважать надо.

– Цибулько разве старый? Ему всего пятьдесят лет.

– О, да ты прогрессируешь! – съязвил Рябинин. – Скоро ты шестидесятилетних старцев будешь называть молодыми.

Рябинин сгорал от любопытства, что нужно от Пескишева этому типу (так он про себя стал называть незнакомца). Вспомнив, что Федор Николаевич просил его представить последние клинические данные в обобщенном виде, Рябинин направился к кабинету Пескишева. За дверью шел оживленный разговор, но понять его Рябинин не мог. Он решил войти без стука, не обращая на себя внимания, и подождать, когда его заметят.

Однако этот маневр не удался, – Пескишев сразу же увидел его и предложил зайти попозже. Что касается "типа", то он не проявил к Рябинину никакого интереса.

А между тем молодой человек оказался Круковским.

Пескишев тут же узнал его и, встав из-за стола, с удивлением воскликнул:

– Николай Александрович? Какими судьбами в нашем городе?

– Здравствуйте, Федор Николаевич. А я здесь не чужой. Это родина моего покойного отца. По-видимому, зов предков. Решил переехать сюда.

– Где вы работаете?

– Пока нигде. Ищу...

– Интересно. На что претендуете?

– На должность ординатора, не больше.

Оказалось, что восемь лет назад Круковский окончил военно-морской факультет Ленинградской военно-медицинской академии. Прошел специализацию по нейрохирургии. Собрал материал для кандидатской диссертации. Год тому назад уволился в запас. Работал в районной больнице, хочется заняться наукой. Охотно пошел бы в неврологическое отделение, чтобы углубить свои знания по невропатологии и закончить диссертацию.

Пескишеву понравилась откровенность Круковского и цели, которые он ставил перед собой. При первом взгляде он производил неопределенное впечатление. Но как только начинал говорить, сразу же привлекал внимание. Речь его была правильной, неторопливой, хотя временами излишне эмоциональной. Умел слушать собеседника не перебивая. По-военному поджар и подтянут. Русые, чуть удлиненные волосы модно подстрижены. Выбрит чисто. Одет скромно и опрятно. Черные полуботинки начищены до блеска.

"Флотская выучка, – подумал Пескишев. – Видно, парень хлебнул солененького..."

– На каком флоте служили?

– На Северном. Сам-то я архангелогородец.

– А где там жили?

– В Соломбале.

– Знаю, знаю. Бывал в вашей Соломбале... Остров моряков и судоремонтников. Даже по речке Соломбалке катался.

– Это точно, что остров моряков да судоремонтников. Только из меня, как видите, ни того, ни другого не получилось, – словно оправдываясь, сказал Круковский.

– Почему не получилось? Как-никак морскую выучку прошли. Ну, а кто ваши родители, Николай Александрович?

– Отец был механиком на лесовозе, мать – домохозяйка.

– Живы?

– Нет.

– А что в Архангельске не остались?

– Пытался, но, к сожалению, ситуация оказалась неподходящей.

– Почему? Правда, кафедрой невропатологии с курсом нейрохирургии там заведует доцент, но человек очень грамотный и толковый. У него есть чему поучиться.

– Согласен с вами. Охотно поучился бы, но не удалось.

– Не понимаю, – удивился Пескишев. – Что-нибудь произошло?

– Ничего особенного. Для его сынишки климат оказался неподходящий. Переехал в Крым. А меня туда не тянет.

– Ну ладно, – вздохнул Пескишев. – Займемся своими делами. Прописка у вас есть?

– Будет!

– Должность ординатора инсультного отделения устроит?

– Вполне.

– Вот мы и договорились. Рад, что наше давнее знакомство не оборвалось.

– И я тоже.

Пескишев встал, протянул Николаю руку. Круковский ушел, а он вновь попытался связаться с Ленинградом и вновь безуспешно: домашний телефон не отвечал, а на работе жены не было.

21

Поездка в Ленинград оставила у Пескишева двоякое чувство. До жены он так и не дозвонился, и дома ее не застал. Квартира оказалась пропитана какими-то чужими запахами. В пепельнице на столе было полно окурков. На вешалке висела чужая одежда.

Пескишев поморщился, но отнесся к этому спокойно. Приведя себя в порядок, он решил позвонить Люсе. Уж она, видимо, знает, где Галина Викторовна. И он не ошибся. Люся сказала, что она уехала на рыбалку.

Это крайне удивило Пескишева: жена прежде никогда не увлекалась рыбной ловлей. Оказывается, Галина Викторовна пристрастилась к этому занятию с год назад, после смерти отца, и не пропускает случая, чтобы в хорошую погоду съездить на Ладожское озеро.

– Рыболовецкая бригада у них, – шутливо говорила Люся. – Неделю готовятся, а в пятницу вечером уезжают до понедельника... А ты один? поинтересовалась она.

– К сожалению, да!

– Если дома неуютно, приезжай ко мне. Накормлю, напою, согрею. Галина не обидится. Ей теперь не до нас.

Пескишев уловил в Люсиных словах недомолвку и сочувствие. Но от приглашения отказался, ссылаясь на занятость.

– Чем это ты занят? Сегодня суббота, завтра воскресенье. Везде все закрыто, а ты говоришь, занят.

– Кое над чем подумать надо, – оправдывался Пескишев.

– Подумать тебе действительно надо. Приедешь ко мне, послушаешь, что скажу, вот тогда и подумаешь.

Она, не прощаясь, положила трубку.

"Что бы это могло быть?" – недоумевал Пескишев, но так и не нашел ответа на этот вопрос.

Предложение Люси заинтриговало и породило беспокойство. В конце концов он поехал к ней, прихватив с собой букет цветов и коробку шоколадных конфет.

Люся жила на Петроградской стороне в маленькой двухкомнатной квартире, оставшейся ей от покойных родителей. Окончив институт иностранных языков, она работала переводчицей в "Интуристе". Романтичная по натуре, Люся всю жизнь искала героя своего романа, но так и не нашла. Жила, все чаще уединяясь от окружающих ее людей, находя радость в музыке, чтении. Много внимания уделяла своему туалету. Даже по воскресеньям, оставаясь дома одна, обязательно делала прическу, нередко причудливую, но элегантную. Она хотела всегда быть красивой.

Пескишев об этом знал, а потому не удивился, что Люся встретила его в "полной парадной форме". Она немножко пополнела, но для женщины в тридцать шесть лет выглядела отлично. Это была встреча старых друзей, которые давно не виделись и которым есть что сказать друг другу.

Усадив гостя в глубокое кресло, в котором он чуть не утонул, Люся подкатила к нему накрытый столик, села напротив.

– Ну, что же, Люся, выпьем за нашу встречу, – предложил Пескишев.

– Выпьем, Федор. Я давно ждала ее.

Они выпили шампанского, поглядели друг другу в глаза, улыбнулись и, словно сговорившись, сказали в одно слово:

– Да, время бежит!

И рассмеялись. Смех развеял легкую натянутость, и они стали непринужденно обсуждать различные житейские пустяки, сознавая, что основной разговор впереди. Оба готовились к нему, но говорили совсем о другом, словно выжидая: кто начнет первым.

Пескишеву было приятно у Люси. Уютная комнатка, обставленная со вкусом, полумрак, легкая приглушенная музыка, не мешавшая беседе. Они вспомнили прошлое. О чем-то взгрустнули. Над чем-то посмеялись. Незаметно бежало время. Выпитое вино сделало обоих разговорчивее, немного возбудило. Это особенно было заметно по Люсе, по ее неустойчивому настроению. Она то включала какую-нибудь грустную мелодию и замолкала, то смеялась.

– Что с тобой, Люся? – наконец спросил Федор Николаевич, когда она смахнула с глаз набежавшую слезу. – Что, милая? – нежно повторил он.

Вместо того, чтобы ответить на его вопрос, Люся заплакала. Федор Николаевич усадил ее рядом с собой на диване, обнял и, гладя волосы, стал утешать. Немного успокоившись, Люся слегка отстранилась. Волнуясь, она попросила не сердиться на нее за минутную слабость и за то, что лежит у нее тяжким грузом на душе.

– Возможно, это должен был сделать кто-то другой. Но этого другого нет. Я хочу тебе сказать... – Люся взглянула на Пескишева и замолчала.

– Ну, пожалуйста. Я весь внимание, – сказал он, не представляя, что особенного может она сообщить ему.

– Федор, тебя ожидают большие неприятности, – начала Люся, вытерев слезы.

– Какие? – удивился он.

– А ты не перебивай, а то я опять разревусь и передумаю. Я должна все рассказать. Галина сердиться не будет.

– Ну, слушаю же, слушаю.

– Знаешь ли ты, что Галина тебя не любит?

Пескишев пожал плечами. Над этим он никогда не задумывался. У него есть жена. Между ними всегда были несколько ненормальные, но сносные дружеские отношения.

– К чему такой вопрос?

– Она тебя никогда не любила. Да! Да! Не лю-би-ла! – горячилась Люся. Я с нею познакомилась тринадцать лет назад, когда только начинала самостоятельную жизнь. Мы сразу сблизились, так я ей понравилась. Она делилась со мною если не всем, то почти всем, не скрывая интимных сторон вашей жизни. Многое меня волновало, ей это нравилось. Ее отец видел в тебе талантливого ученого и порядочного человека. Он свел вас. Это стоило ему немалых трудов, поскольку Галине ты не нравился своей провинциальностью. Но выбора у нее не было. И хотя друзья не советовали ей выходить за тебя замуж, отец уговорил ее.

Когда ты стал профессором, а "гениальность" Галиных друзей так и не расцвела, она изменила свое отношение к тебе. Рвения развестись с тобой поубавилось. А ты, занятый своей наукой, ничего не замечал. Где-то, с кем-то вел борьбу, отстаивая свои идеи, а жене дал полную свободу действий. Она наконец поняла, какой ты удобный для нее муж. Помнишь бородатого художника? – спросила Люся.

Пескишев молча кивнул.

– Так вот, этот самый художник по меньшей мере десять лет был ее любовником. Галина всегда любила силу, а ты был слишком деликатен. Ты полагал, что с интеллигентной женщиной нужно вести себя тактично. Наверно, но не с Галиной. Ее надо ломать, а ты ее гладил. Ей претила твоя порядочность, и она толкала тебя к своим подругам. Но ты оставался самим собой, и это ее еще больше раздражало. В последние годы ты нужен был Галине только как источник дополнительных доходов, поскольку квартира, дача и машина требуют денег. Ее собственной зарплаты для этого не хватало. Я все ей сказала в глаза. Она рассердилась на меня. Так после многих лет дружбы мы с ней разошлись. Да, собственно, после ее знакомства с Кораблевым я просто не могла ее видеть.

– Кто это?

– Отставник. А точнее – выгнанный из армии за какие-то нечистые дела, негодяй. Влез Галине в душу. Сначала все предлагал свою помощь: то на даче поработает, то машину отремонтирует. К рыбалке приучил. А где рыбалка, там и пьянка.

– Ну, не всегда, – улыбнулся Пескишев.

– В данном случае всегда, – заверила Люся. – Ездила я однажды с ними и дала себе слово, что больше ничего подобного не позволю. Собрались мужики. Рыбы на грош поймали, надрызгались водки и целоваться лезут. Я дала одному по физиономии, разозлился, но больше не приставал. А Галине это по душе. Вот и связалась она с этим самым Кораблевым. Хам, грубиян, нахал. Вот какие мужчины ей нравятся. А он, представляешь, при живой жене перебрался к Галине и ведет себя как хозяин, а ее ни на шаг не отпускает. Ей это нравится. Наконец-то, говорит, поняла, что я баба, наконец-то узнала, какие мужики настоящие бывают. Вот она тут и вся, твоя Галина Викторовна.

Хотя Пескишеву было крайне неприятно слушать Люсин рассказ, он внешне ничем не проявил своих чувств, что крайне удивило ее.

– Я вижу, тебя это мало трогает, словно речь идет не о твоей жене.

– Нет, почему же? Конечно, трогает.

На какое-то мгновение у него мелькнула мысль, а не оговаривает ли Люся Галину. Она, видимо, догадалась об этом.

– Нет, Федор, я не лгу, – сказала Люся. – Мне очень горько об этом говорить, поверь. Ты же ей все-таки муж. Кто, кроме тебя, может вмешаться и вырвать Галину из лап этого паука Кораблева.

– Ну, какой же я ей муж?..

– А кто же ты ей? – возмутилась Люся. Она встала, несколько раз прошлась по комнате, а затем подошла к Пескишеву и села возле него. – Что же ты не отвечаешь?

– Что я могу тебе сказать? Юридически мы, конечно, супруги, а фактически давно чужие люди.

– Допустим, – согласилась Люся. – Но ведь ей нужно помочь. Кораблев же на ее добро зарится, яснее ясного, думаешь, она сама по себе ему нужна?

– Пусть они разбираются сами. Вся эта грязь мне крайне неприятна. Я так давно живу один, что совершенно отвык от Галины. Поэтому, что бы ни случилось, ничего в моей жизни не изменится. Я не буду возражать, если она подаст на развод. В таком случае и я успею еще создать новую семью. Надеюсь, что найдется женщина, которая согласится быть моей женой и подарить мне сына или дочку. Оно, конечно, поздновато, однако... Мой отец в шестьдесят лет смастерил себе сына, а какой парень вырос...