Текст книги "Ночной вызов"
Автор книги: Николай Мисюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
– Нет, – Женя отрицательно покачала головой, – на пенсию предложили уйти.
Пескишев встал и взволнованно заходил по кабинету.
– Как – на пенсию? Зачем? Да он же золотой человек, отличный педагог, а здоровье у него богатырское. Ну-ка, пригласи его ко мне.
Женя вышла. Зазвонил телефон, и Пескишев взял трубку.
– Что? Лицо поцарапала? Глаза? А! Глаза все-таки целые! Ну, слава богу. А кому? Цибулько? За что? Не знаете? Надо разобраться! Сами разберетесь? Пожалуйста.
Положив трубку, Пескишев усмехнулся: что за чепуха? Почему Маня вдруг набросилась на Цибулько? Что ей взбрело в голову? Ведь она так хорошо себя вела и работала отлично. Надо же такой номер выкинуть. Нет, это неспроста! Вот дуреха...
– Вызывали? – на пороге стоял Бобарыкин. Выглядел он усталым, постаревшим. Смотрел куда-то в сторону, словно провинился. У Пескишева от жалости и сострадания заныло сердце.
– Что случилось, Иван Иванович?
– И не спрашивайте: хуже не придумаешь. Подарок преподнесли по случаю юбилея. – Бобарыкин тяжело опустился на стул.
Он рассказал, как ему месяца полтора назад стало известно, что его собираются отправить на пенсию. Иван Иванович очень встревожился, но поскольку он об этом узнал окольным путем, то еще надеялся, что все обойдется. Мало ли случается: поговорят, поговорят, а затем все остается как было. Однако сегодня его пригласил к себе Муравьев.
Ректор был любезен и внимателен, даже чашку кофе предложил, но Бобарыкин отказался.
– Что, сердце барахлит после этого напитка? – поинтересовался Антон Семенович.
– Сердце не барахлит, а вот душа не лежит, – пояснил Бобарыкин.
– Я тоже, честно говоря, чай предпочитаю, но и кофе не брезгую. Полезный напиток, если, конечно, сердце в порядке... Вот что, Иван Иванович, – Муравьев разгладил какую-то бумажку, лежавшую на столе, посоветовались мы и решили следующее. Человек вы хороший, достойный, родину на полях войны защищали, много дорог фронтовых исходили, да и в институте работаете давненько, а потому пришло время о вас позаботиться. И вам о своем здоровье подумать надо. Как-никак шесть десятков за плечами. Местком выделил вам путевку в санаторий. Отдохнете, подлечитесь, а там и на заслуженный отдых.
– А зачем мне санаторий? Пока я ни на что не жалуюсь и в лечении не нуждаюсь.
– Ну, все-таки годы берут свое. Поберечь себя надо. Так сказать, профилактически, – пояснил Муравьев.
– Нет, нет, не надо мне никаких путевок. Сам-то я лучше отдохну. Почему вы вдруг решили, что я нуждаюсь в заслуженном отдыхе? Разве я не справляюсь со своими обязанностями?
– Что вы! Что вы! Мы не в этом смысле. Мы довольны вашей работой. Но нам казалось, что вам полезно будет отрешиться от институтской суеты, отдохнуть...
– Повторяю: я не устал и не нуждаюсь ни в каком отдыхе.
– Да мы же из самых лучших побуждений... О вас думаем.
– Если вы, Антон Семенович, действительно думаете обо мне, то давайте прекратим разговор на эту тему. Я люблю свою работу. Она является единственным утешением в моей жизни. Как же я могу отказаться от нее? Что же я делать-то буду без работы?
– Да вы не беспокойтесь. Мы вам подыщем что-нибудь полегче, общественные поручения...
– Не надо мне ничего полегче, меня вполне устраивает то, что я имею.
– Вот вы, Иван Иванович, упорствуете, а зря. Вы человек сознательный, ветеран войны, должны понимать, что я, как ректор института, вынужден жить не только сегодняшним днем, но и думать о завтрашнем...
– Думайте. Я вам не мешаю.
– Нет, дорогой Иван Иванович, в известной мере мешаете, – отрезал Муравьев.
– Каким образом?
– Видите ли, я должен готовить кадры... двигать молодежь. Ей принадлежит будущее. Придет время, и мне придется уступить место молодым. Смена смене идет, Иван Иванович. И потом – ваше пристрастие к зеленому змию...
– Так кем же вы хотите заменить меня?
– Этот вопрос решит ученый совет, о нем рано говорить, – уклончиво сказал Антон Семенович. – Одним словом, жду от вас заявления.
Воспоминание о разговоре с ректором вконец расстроило Ивана Ивановича. У него задергалась правая щека. Старик пытался еще что-то сказать Пескишеву, но не смог, отвернулся, чтобы скрыть подступившие к глазам слезы.
Пескишев задумался.
Он знал, проблема существовала, и довольно острая: люди, дожившие до пенсионного возраста, ни в какую не хотели уходить на заслуженный отдых. Особенно это касалось профессоров, преподавателей вузов. Что удерживало большинство из них? Конечно же, не только зарплата, куда более высокая, чем пенсия. Тех, кто думал лишь об этом, было меньшинство. Больше было других, кто, проработав тридцать пять – сорок лет на одном месте, отдав этой работе все силы, знания, всю свою любовь, просто не представлял себя вне институтских стен. Они, такие люди, как Иван Иванович Бобарыкин, не увлекались рыбалкой и не коллекционировали марки, не выращивали на дачах цветы и не занимались разведением аквариумных рыбок. У них была лишь одна страсть – работа, и когда вставал вопрос о том, что эту работу надо оставить, они чувствовали, как перед ними открывается бездна.
"Да, – с горечью думал Пескишев, – все правильно. С годами организм дряхлеет, человеку все тяжелее выполнять свои обязанности. Но ведь – смотря какие. Оперировать хирургу трудно – не тот глаз, не та рука, но преподавать... Разве молодость, энергия, сила способны заменить гигантский опыт, накопленный тем же Бобарыкиным? Как тут поступить? Конечно, можно понять Муравьева, когда он отправляет на пенсию людей равнодушных, бесталанных, из года в год пережевывающих одни и те же страницы учебника... Но зачем же трогать одержимых своей работой, особенно если их пока практически некем заменить? А Ивана Ивановича некем заменить, Пылевская не потянет, это же ясно, и пострадает от этого необдуманного, поспешного решения не только хороший человек, но и дело, во имя которого все затевалось".
– На пенсию! Я им покажу на пенсию! – вдруг взорвался он, хотя прекрасно понимал, что не в силах что-нибудь сделать. – Я им этого не позволю!
– Ну как же вы не позволите? Что вы можете? Власти-то у вас нет... Иван Иванович вытер лицо мятым платком. – Не могу я уходить на пенсию, пропаду совсем. Что мне без студентов делать? Ведь сопьюсь вконец, вот беда...
– А вы не пишите никакого заявления.
– А что толку? Оформит приказом без моего согласия. Учебный-то год кончается.
– Да, да, точно, кончается, – нахмурился Пескишев. – Хотя, стоп, так это же хорошо!
Его осенила идея, которую он тут же изложил Бобарыкину. Расписание летних отпусков утверждено давно. Отпуск у Ивана Ивановича начинается в понедельник, то есть через два дня. Остается только одно – уехать куда-нибудь подальше и не возвращаться до самой осени.
– Будем считать, что вас уже нет. Если ко мне обратятся, я так и скажу.
– А что это изменит?
– Все. Если даже приказ отдадут, осенью, когда вы вернетесь из отпуска, придется его отменить. До отпуска они это могли сделать, а после отпуска нельзя, ведь профессорско-преподавательский состав положено сокращать только в конце учебного года. Таким образом, год выиграем, а за это время многое может измениться.
Выслушав Пескишева, Бобарыкин несколько воспрянул духом и, поблагодарив его, пообещал сегодня же уехать из города.
Не успела за ним закрыться дверь, как в кабинет пулей влетела взволнованная Маня.
– Федор Николаевич! Федор Николаевич! Это он во всем виноват...
– Кто?
– Цибулько. Разве вам жена не рассказала? Я как вцепилась в него, жалко, студенты оторвали. Обманщик он!
– Безобразие, Маня. Нельзя руки распускать. Теперь тебя уволить могут.
– Уволить! – воскликнула Маня. – Да вы соображаете, что говорите? Как можно меня уволить, если я к больным приставлена?! Кто будет за ними ухаживать, если меня уволят? Кто будет им судна да утки подавать? А?
– Ну, что ты разошлась? Все равно безобразничать нельзя.
– Я больше не буду, – примирительно сказала Маня. – А Цибулько свое получил. Он же сволочь. Разве так можно на человека наговаривать?.. Ну, я пойду, Федор Николаевич. – Маня поправила косынку и вышла из кабинета.
Пескишев, улыбаясь, посмотрел ей вслед. Дела-а...
Позвонил Колюжный, выразил неудовольствие постановкой воспитательной работы на кафедре. В доказательство привел пример с Маней. Возмущался, что она не только травмировала Цибулько, но и ему самому угрожала.
– Каким образом?
– Да я хотел ее утихомирить, а она говорит: "Не трожь. Я тебя не трогаю и ты меня не трогай, а то как дам по носу, сразу угомонишься". Ну разве так можно? – возмущался декан.
– Вы уж простите, я лично займусь ею и приму надлежащие меры, чтобы впредь ничего подобного не случалось, – с трудом сдерживая распиравший его смех, сказал Пескишев.
В кабинете было душновато. Он встал, распахнул окно. Потянуло сквознячком – зашла Пылевская. Подхватила какие-то бумаги, взлетевшие над столом, извинилась.
– Начальство разыскивает Бобарыкина. Вы не знаете, где он?
– К сожалению, нет. Минут десять назад он был здесь, а вот куда ушел, не знаю. Кстати, не в поликлинику ли? – схитрил Пескишев, но неудачно: была суббота, в этот день никто из сотрудников кафедры в поликлиниках не консультировал.
14
Бобарыкин после разговора с Пескишевым воспрянул духом. По пути домой он зашел в кафе, перекусил, стараясь не глядеть в сторону буфета, где поблескивали бутылки, и решил посидеть на скамейке в ближайшем сквере, чтобы еще раз обдумать возникшую ситуацию.
Итак, сегодня последний рабочий день. Завтра начинается отпуск, а во время отпуска его уволить не могут: не положено. Правда, до конца рабочего дня осталось около четырех часов. Его еще могут найти и вновь предложить написать заявление либо познакомить с уже заготовленным приказом об освобождении от занимаемой должности. Оснований у ректора для такого приказа вполне достаточно. Во-первых, срок переизбрания Бобарыкина истек. Во-вторых, у него пенсионный возраст. Однако, если ректор промедлит с приказом, то осенью, после отпуска, его можно будет опротестовать – тут Пескишев, конечно, прав.
Но Бобарыкина теперь смущало другое: почему он должен ловчить, прятаться от кого-то, словно человек, совершивший грязное дело? Хотя предложение Пескишева не выходило за рамки закона, но было в нем что-то неудобное, некрасивое, несовместимое с житейскими принципами, которым Бобарыкин следовал всю жизнь. Конечно, он так и не стал ученым, не обогатил науку открытиями, но работал честно, добросовестно, отдавал институту все свое время и силы. К тому же он ветеран войны, был ранен, награжден боевыми орденами. Там, на войне, всякое случалось: отступал, прятался, зарывался в землю... Но никогда не паниковал и не был трусом. Там был враг. Бобарыкин знал, что надо было делать, чтобы одолеть его, выстоять, выжить. Теперь же его охватило сомнение. Что предпринять? Уехать, спрятаться, зарыться в какую-нибудь конуру, чтобы его не нашли... последовать совету Пескишева или вернуться в клинику, где его ждут больные, которых он обещал посмотреть? А ведь обещал, черт побери, даже не предполагал, чем может закончиться сегодняшний день!..
– Иван Иванович, вот вы где! А ведь вас ищут в отделе кадров, с ног сбились.
– Это вы! – воскликнул изумленный Бобарыкин, увидев возле себя Пылевскую.
– Нехорошо, нехорошо! Рабочий день в разгаре, а вы уже блаженствуете на лоне природы, – сказала она, укоризненно покачав головой.
– А что вас, собственно говоря, беспокоит? Ведь вы мою работу не делаете.
– Это не имеет значения, уважаемый коллега. Каждый из нас делает то, что ему поручено. Худо другое – и вы свою работу не делаете. К тому же, как говорят автоинспектора, от вас попахивает отнюдь не одеколоном, а, я бы сказала...
– Ложь, матушка, ложь, не пил, – перебил Пылевскую раздраженный Бобарыкин. – Между прочим, вы тоже не на работе. Так что могли бы не укорять меня.
– А я, Иван Иванович, выполняю общественное поручение. Мне поручено...
– Разыскать меня? Так что ли?
– Нет, не так! То, что я встретила вас, – чистая случайность. Но коль эта случайность произошла, то я сказала вам то, что слышали. Кстати, начальник отдела кадров просил вас сегодня явиться к нему.
– Зачем это я вдруг ему понадобился?
– А вот это вы уточните у него. Судя по всему, дело очень важное, иначе он не стал бы десять раз звонить на кафедру и проявлять столько беспокойства.
– Возможно, – уже спокойно сказал Бобарыкин, осознавая безвыходность своего положения. – Так куда же мне идти: в клинику или в отдел кадров?
– Времени еще достаточно, чтобы успеть побывать и там, и там, добродушно усмехнулась Пылевская и, кивнув Бобарыкину, заторопилась к выходу из сквера.
Настроение у Ивана Ивановича было окончательно испорчено. Глядя вслед уходящей Пылевской, он понял, что скрываться бессмысленно и оскорбительно. Надо идти.
"Эх! Где наша не пропадала, – подумал Иван Иванович. – На фронте и похуже бывало. Надо выдюжить".
Проконсультировав больных, Бобарыкин направился в отдел кадров.
– Иван Иванович, дорогой! – воскликнул начальник отдела кадров, протягивая ему руку. – Вы-то нам и нужны. Тут для вас сюрприз приготовлен.
– Какой сюрприз? – поинтересовался Бобарыкин.
– Почетная грамота. Сам Антон Семенович хотел ее вам вручить, но вы как в воду канули. Очень сожалел. Поручил это мне сделать. Так что позвольте вас поздравить.
Начальник отдела кадров вручил Ивану Ивановичу грамоту и долго тряс руку. Затем посоветовал заглянуть в местком, где ему тоже кое-что приготовили. Бобарыкин поблагодарил и тяжело поднялся с кресла.
– Минуточку, – попросил начальник отдела кадров и подал ему бумагу. Распишитесь, пожалуйста.
– А это что? – спросил Бобарыкин.
– Приказ. Да ведь с вами все согласовано.
Это был приказ ректора об освобождении Бобарыкина от занимаемой должности в связи с уходом на пенсию.
Иван Иванович побледнел, молча достал из кармана ручку, расписался и вышел.
– Грамоту... грамоту забыли, – вслед ему закричал начальник отдела кадров, но он даже не обернулся.
15
Заканчивались летние каникулы. Федор Николаевич провел их на даче в Репино. 27 августа все сотрудники собирались на кафедре. Предстояло начало учебного года, которому предшествовала обычная подготовка: заседание ученого совета и, как всегда, сельскохозяйственные работы. По сути дела занятия со студентами начинались в первых числах октября, поэтому сотрудники в сентябре занимались кто чем: одни научными исследованиями, другие ехали со студентами в колхоз, а остальные негласно устраивали себе дополнительный отпуск.
Пескишева удивляла суета и пустая трата времени, связанная с составлением расписания занятий. Ведь каждому было известно, что в сентябре занятий не будет – надо помогать колхозам. Поэтому расписание нужно составлять на октябрь. Но этого никогда не делали. Планировали занятия с первого сентября, ждали указаний, а когда они поступали, расписание переделывали. В общем, из года в год выполняли пустую и ненужную работу, которой можно было избежать.
Вот и сейчас поступила команда выделить одного преподавателя для поездки со студентами в колхоз. Хотя на кафедре велся учет очередности и нынче предстояло ехать Пылевской, в списке значилась фамилия Рябинина. Как-то получалось, что у других были причины для отказа от поездки, а у него таких причин не было. Пескишев наверняка знал, что Зою Даниловну в деревню направить не удастся ни за какие коврижки, и жалел, что у Сергея из научной работы выпадает целый месяц. Но тут уж, как говорится, делать нечего: других кандидатур на кафедре нет.
Когда Рябинин узнал о предстоящей поездке на сельхозработы, он лишь уточнил дату отъезда.
– Конечно, надо ехать. Без нашей помощи колхоз картофель не уберет до самого снега. Рабочей силы недостаточно, да и организованность там хромает на обе ноги, – сказал Сергей.
– Как это понять? – поинтересовался Федор Николаевич.
– Видите ли, колхоз небогатый. Почти вся молодежь уехала в город на стройки, на предприятия. А те, что остались, тоже не горят на работе. Солнце уж вон где, а на полях – ни души. Кто на своих сотках возится, кто в райцентр на рынок подался, кто после вчерашнего застолья отсыпается... Председатель нас ждет, как светлого праздника. Молодой хороший парень, мы с ним в прошлом году подружились. Бьется как рыба об лед, просто жалко, честное слово. Главная опора – старики да старухи, многое с ними не наработаешь...
Сергей махнул рукой и заверил Федора Николаевича, что кафедру не подведет: явится своевременно и работать будет добросовестно.
Вскоре после ухода Рябинина к Пескишеву обратился студент с просьбой принять у него экзамен. Правда, Федор Николаевич не сразу понял, что ему надо, так как студент сильно заикался, высовывая язык и притопывая ногой, словно помогал себе.
"Странно, – подумал Пескишев, – как можно такого заику брать в медицинский институт? Ведь он не только не сможет с больным поговорить, но и произведет на него самое удручающее впечатление".
Предложив студенту сесть, Федор Николаевич спросил его:
– Вы что, задолженник?
– Д-Да!
– Чего не знали прошлый раз?
– Ра-ра-ра-ра-ди-ди...
– Радикулит?
– Д-Да!
– За лето выучили?
Увидев, что лицо студента расплылось в широкой улыбке, Пескишев сказал, что считает вопрос исчерпанным. Студент удивленно посмотрел на него, хотел что-то сказать, но только махнул рукой.
– Возражаете?
– Н-н-н-н-н-е...
– Вот и прекрасно! – воскликнул Пескишев. – А теперь расскажите, что такое паркинсонизм и какие вы знаете непроизвольные движения при поражениях головного мозга. Понятно?
– Д-да!
– Отлично. Возьмите бумагу, карандаш, – предложил Пескишев, – и ответьте письменно. Я вас оставлю на минуту, а вы соберитесь с мыслями. Не возражаете?
Студент согласно кивнул головой, и Пескишев вышел из кабинета. Не успела за ним закрыться дверь, как студент проворно вытащил из портфеля учебник, нашел необходимый раздел и стал переписывать все, изложенное там. Закончив писать, походил по кабинету, напился воды из графина и, потирая от удовольствия руки, уселся на свое место в ожидании профессора.
Вернувшись, Пескишев познакомился с записками, сделанными студентом грамотно и толково, и решил не мучить его дальнейшими вопросами. Однако тот предложил профессору продемонстрировать признаки болезни.
Глядя на кривляющегося студента, Пескишев не мог не оценить его стараний: кое-какие движения у него получались удивительно натурально.
– Хватит! Вот видите, что значит хорошо поработать летом, – похвалил он довольно улыбающегося студента. – Так что же вам поставить?
– Т-т-т-т-ри!
– Почему три? – удивился Пескишев. – Вы же отлично знаете материал.
Студент пожал плечами и сказал, хотя и с большим трудом, что над ним будут смеяться товарищи, ведь лучшей оценки он до сих пор не получал.
– Плохо готовились?
– Н-н-н-н-е! – По его мнению, у преподавателей не хватало терпения выслушать его до конца. Федор Николаевич был первым, у кого терпение оказалось железным.
Пескишев поинтересовался, не пытался ли студент отвечать нараспев, растягивая слова, или даже петь, и знает ли он, что в таких случаях заикание исчезает.
– Н-н-н-н-е-е-ужели? – удивился студент.
– Конечно! Давайте попробуем, – предложил Пескишев. – Расскажите мне, пожалуйста, про остеохондроз. Петь можете?
– П-п-п-л-ло-хо.
– Ничего, – успокоил его Пескишев. – Здесь не театр и не эстрада, поэтому можно петь и плохо. Валяйте.
Студент покашлял, попросил разрешения выпить воды и затянул громким голосом, что остеохондроз – это заболевание позвоночника, характеризующееся поражением межпозвоночных хрящей. Он пел, а точнее кричал, вдохновенно, не заикаясь. Правда, большего он не знал и уже готов был закашляться, чтобы скрыть скудность знаний, почерпнутых не столько из учебника, сколько от слов своей бабушки, у которой многие годы болела поясница. Однако ему повезло: Маня открыла дверь, чтобы посмотреть, кто так орет в кабинете профессора.
– А мне можно послушать? – обратилась она к Пескишеву.
– Что послушать?
– Да вон как он поет, – указала она на студента. – У вас что, репетиция?
– Какая репетиция? – растерялся Пескишев.
– Самодеятельность или что? Я ведь тоже пою. Хотите, вместе с ним? предложила Маня. – Как только песня называется, не пойму.
– Не-е-е-ме-е-е-шай! – с трудом выдавил студент.
– Тоже мне "не мешай"! – передразнила его Маня. – Как же это он поет, если слова выговорить не может?
– Занимайся, Маня, своим делом, – остудил ее рвение Пескишев. – Я экзамен принимаю.
– По пению, что ли? Ничего себе экзамен! Горлопанит на всю клинику, как недорезанный бык, аж больные перепугались. Вон собрались у двери, беспокоятся.
Пескишев приоткрыл дверь и попросил больных разойтись по палатам. Ушла и Маня. Оставшись наедине со студентом, он вновь спросил, какую поставить ему оценку. Но студент молчал.
– Отлично, что ли?
Парень отрицательно замотал головой.
– Почему? – удивился Пескишев. За все время работы в институте он не встретил никого, кто бы возражал против такой отметки, повысить просили многие, понизить – никто.
– Смеяться будут, – тихо сказал студент.
– Над кем?
– Над вами, что пять поставили. Поставьте лучше три.
Пескишев рассмеялся, поставил "хорошо" и протянул студенту зачетную книжку. Посоветовал ему лечиться и заверив, что заикание – дело поправимое, он попросил его зайти в ассистентскую и пригласить в кабинет Бобарыкина. Тот кивком заверил, что понял, и, попрощавшись, вышел.
В ожидании Бобарыкина Федор Николаевич стал просматривать почту. В основном это были письма от больных. Одни писали ему лично, другие на институт, как это бывает, когда не знают, к кому конкретно надо обратиться. Одни просили о консультации, другие – принять на стационарное лечение. Были приглашения на научные конференции, сообщения о публикации статей и отказы... Его внимание привлек конверт, на котором адрес был написан женским почерком. Создавалось впечатление, что женщина с большим старанием выводила каждую букву.
Вскрыв конверт, Пескишев извлек небольшой, аккуратно сложенный лист бумаги и прочел:
Дорогой профессор!
Благодарю вас за помощь, оказанную мне, и прошу назначить день, когда я могла бы явиться к вам. С нетерпением жду вашего ответа.
Ира Дубравина.
Ниже был обратный адрес.
Как Пескишев ни ломал голову, он так и не смог вспомнить автора письма. Ни имя, ни фамилия ему ничего не говорили. В конце концов он написал краткое письмо, указав день и час, когда сможет принять женщину.
Он заклеивал конверт, когда в кабинет зашла Зоя Даниловна.
– Здравствуйте, Федор Николаевич, с возвращением из отпуска. Поздравляю с началом учебного года. Рада, что вы вернулись, а то тут накопилось много неотложных дел, которые без вас никак нельзя решить, – фонтанирующее многословие Пылевской вернуло Пескишева к действительности, и он сразу же забыл о письме.
Ответив на приветствие Пылевской, Пескишев поинтересовался, что за "неотложные дела" она имеет в виду.
Зоя Даниловна сказала, что объявлен конкурс на вакантную должность доцента и хотела бы просить его поддержать ее кандидатуру.
– Позвольте, позвольте, – удивился Пескишев. – Откуда у нас вакантная должность доцента?
– Как откуда? Иван Иванович ушел на заслуженный отдых.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Разве его нет в клинике?
– Неужели вы ничего не знаете?
– А что я должен знать? С ним что-нибудь случилось?
– Нет, ничего особенного. В конце учебного года Бобарыкин рассчитался, оформил пенсию и больше не появлялся в институте. Теперь на его место объявлен конкурс. Вот я и решила с вами посоветоваться.
Сообщение Пылевской огорчило Федора Николаевича. Что же произошло? Неужели Иван Иванович не послушался его совета? Зачем оформил пенсию, ничего не сообщив ему? Почему ректор так поспешно объявил конкурс на освободившуюся должность, не посоветовавшись с ним? "Конечно, он может объяснить это тем, что меня не было в Энске, что надо быстрее укомплектовать штат кафедры, подумал Пескишев. – Да мало ли что он скажет и будет прав. А мне придется с этим согласиться".
– Так что же вы скажете, Федор Николаевич? – прервала его мысли Пылевская. Это вызвало раздражение, и Пескишев не смог его скрыть.
– Вы? На должность доцента?
– Да, я! Ректорат считает мою кандидатуру наиболее подходящей.
– Возможно. Но, честно говоря, я лично хотел бы иметь на этой должности другого человека.
Пылевская опешила – подобного ответа она не ожидала. Краска залила ее лицо, руки задрожали, но, сдержав вспышку гнева, она спокойно спросила:
– Позвольте спросить, почему?
– Какой из вас доцент, если за все время нашей совместной работы вы не прочитали ни одной лекции студентам? Доцент должен читать курс лекций, а вы к нему совершенно не готовы. Числиться доцентом вы, конечно, сможете, а работать за вас кто будет? Я? Так, что ли? Ну, а если мне придется куда-нибудь отлучиться, кто же заменит меня?
– Я постараюсь подготовиться, – сказала Пылевская.
– Нам нужен подготовленный преподаватель, а не стажер. У вас было достаточно времени, чтобы разработать курс лекций, однако раньше вы этим не занимались. А сейчас... прошу прощения, если мне не изменяет память, вам ведь тоже вот-вот на пенсию.
Слова были бестактными, но Пескишев произнес их умышленно, чтобы хоть как-то отомстить за Бобарыкина, которого, по его глубокому убеждению, на пенсию отправили из-за Пылевской. Ректор, бесспорно, расчищал для нее дорогу. Он планировал строительство нового общежития для студентов и наверняка рассчитывал на помощь мужа Пылевской.
Зоя Даниловна заявила, что не ожидала от Пескишева такого оскорбительного выпада.
– За последние пять лет вы не опубликовали ни одной научной работы. Статьи, опубликованные вами ранее, не заслуживают серьезного внимания, так как являются всего лишь фрагментами давно защищенной кандидатской диссертации. На что вы можете рассчитывать?
– Я много работаю, – смутилась Пылевская.
– Возможно, где-то вы много работаете, но только не на кафедре. Что же вы делаете? Поговорим откровенно. К декану зайдете, в партбюро заглянете, в месткоме посидите. Согласитесь, что для преподавателя института этого маловато.
– Разве я не знаю, почему вы со мною так говорите? Это вы мне за выговор мстите, – ошеломила Пылевская Пескишева.
– Выговор? За что? За какие такие подвиги?
– За необоснованный эксперимент на больной. За нарушение положения Минздрава о внедрении в практику новых методов лечения.
– Ну, благодарю вас за приятный сюрприз по случаю начала нового учебного года. А что касается мести, то позвольте вам сказать, что вы говорите чушь, в которую сами не верите. Вам не мстить, а жалеть вас надо, что размениваете свою жизнь на пустяки. Бегаете, суетитесь, шумите. Работать надо, голубушка, работать...
– О себе лучше подумайте, – ядовито посоветовала Пылевская. – Неужели вы не замечаете, что не вписываетесь в институтский коллектив? Разыгрываете из себя героя нашего времени, а на самом деле донкихотствуете.
– Благодарю вас, дорогая Зоя Даниловна.
– Не называйте меня дорогой! – взвизгнула Пылевская. – Какая я вам дорогая! Будьте добры называть меня, как положено.
– Нет, все-таки дорогая. Должен же я вас поблагодарить за то, что вы сравниваете меня с благородным рыцарем Дон Кихотом.
Пылевская вытерла слезы и несколько успокоилась, поняв, что Пескишева не переговоришь и не переубедишь.
– Если вы думаете, что я ожидала от вас другого ответа, то ошибаетесь, – холодно проговорила она. – Я была готова к отказу, но хотела выполнить все формальности. Должна вас огорчить, вы переоцениваете свои возможности. Не следует забывать, что при решении этого вопроса последнее и главное слово принадлежит не вам.
Пескишев прекрасно понимал, что решающее слово принадлежит не ему, а ученому совету, который проголосует так, как ему порекомендует конкурсная комиссия, а комиссия будет руководствоваться указаниями ректора. Считая дальнейший разговор с Пылевской бесплодным, он все же решил поставить ее на место.
– Я не сомневаюсь, что ректорат будет рекомендовать вас. Возможно, и ученый совет поддержит вашу кандидатуру. Только мое мнение о вас не изменится.
– Вы грубиян! – вспыхнула Зоя Даниловна. – Я буду на вас жаловаться! Вы меня оскорбили!
– Отнюдь нет. Я просто ясно высказал свое мнение о вас. Что касается ваших угроз, то можете приводить их в исполнение. Жалуйтесь. Если хотите, я вам даже подскажу, куда лучше всего пойти.
– Куда?
Пескишев подошел к Пылевской и прошептал на ухо адрес, по которому ей следовало отправиться. Зоя Даниловна отпрянула от него как ужаленная.
– Безобразие! Хамство! – взвизгнула она. – Сказать такое женщине! Да мне муж никогда ничего подобного не говорил!
– Я не муж, а профессор, а потому решил вам сказать то, что давно пора было сказать вашему мужу.
– Господи! Надо же! Ну, я вам этого не прощу! Вы еще пожалеете об этом, – сдерживая бешенство, прошипела Пылевская и, смерив Пескишева презрительным взглядом, выбежала из кабинета.
Пескишев немного остыл. Сидя в кресле, он подумал, что с этой кикиморой можно было поговорить и поделикатнее, но он не мог простить ей уход Ивана Ивановича. Он был раздражен и отвел душу на Рябинине, который не вовремя открыл дверь его кабинета.
– Что тебе надо? Ты что, не можешь постучать, как это делают все приличные люди?
– Федор Николаевич, – оправдывался Рябинин, – вы же сами говорили, чтобы я входил к вам без стука.
– Мало ли что я говорил! Порядок есть порядок, и будь добр его придерживаться. Ясно?
Рябинин извинился. Облаяв ни за что ни про что своего сотрудника, Пескишев несколько успокоился и уже примирительным тоном поинтересовался, что ему надо.
– Пришел узнать, не случилось ли чего. А то какие-то сомнительные звуки доносились в ассистентскую из вашего кабинета. Думал, может, нужна моя помощь.
– Ну, Сергей, ты и нахал. И в кого ты только пошел?
– Стараюсь, Федор Николаевич, подражать шефу. Должна же быть преемственность поколений.
– Ну, слава богу. Вроде полегчало. А то эта каракатица довела меня...
– Простите, но и вы ее довели. В ординаторской валидол сосет. Может, и вам нужен, я прихватил.
– Ладно, обойдется без валидола. Когда ехать в колхоз?
– Завтра.
– Смотри, если нужно, можешь прихватить Женю. Надеюсь вместе веселее будет.
– Вот это шеф так шеф. Понимает, что к чему, – обрадовался Рябинин.
– Как же не понимать! Давно подметил твои намерения. Не возражаю. Пескишев хлопнул Рябинина по плечу и подтолкнул к двери. За дверью он увидел больного, который так упорно добивался снять с него диагноз шизофрении.
– Можно, профессор?
– Заходите. Откуда вы?
– Был в Москве у вашего друга профессора Рубцова. Письмо и привет от него привез. Вот, – протянул Пескишеву конверт.
Пескишев, не торопясь, прочитал письмо. Рубцов писал, что данных за постановку диагноза шизофрении слишком мало, что в прошлом, по-видимому, была совершена ошибка. Он полагает, что у больного неврастения и эпилептоидные черты характера.
