Текст книги "Ночной вызов"

Автор книги: Николай Мисюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Однако больная, недовольная невнимательным к ней отношением, продолжала молчать.

– Не желаете со мной разговаривать? Ну, хорошо, молчите. Помогите ей встать, – предложила Пылевская врачу. – Хочу посмотреть на ее походку.

Больная встала и прошлась по палате, придерживаясь руками за стенку.

– Ладно, ясно. Пусть ложится, – сказала Пылевская. Когда больная легла, она бегло осмотрела ее.

– Ничего страшного нет. Нервы в порядок привести надо.

Выйдя из палаты, Зоя Даниловна сказала, что больная – типичная истеричка. Вот ей и мерещатся всякие страхи.

Через несколько дней к Федору Николаевичу пришли возмущенные родители девушки. Они жаловались, что врачи плохо лечат их дочь, и требовали выписать ее домой.

– Мы больных насильно не держим, – сказал Пескишев. – Но что с вашей дочерью?

– А это вам лучше знать. На то вы и профессор, – укоризненно заметила мать больной.

У Федора Николаевича в клинике было 150 коек, а больных и того больше, поэтому он не имел возможности смотреть всех. Да в этом и необходимости не было, так как большинство страдало заболеваниями, диагноз которых без труда определяли лечащие врачи. Регулярно за ними наблюдали заведующие отделений и сотрудники кафедры. Ему показывали только неясных больных, нуждающихся в его консультации или доверительной беседе.

Пескишев предложил родителям больной успокоиться, заверив их, что он сейчас же во всем разберется сам.

Выйдя из кабинета, он увидел в коридоре девушку. Она шла, придерживаясь руками за стену.

– Мама, заберите меня отсюда! – воскликнула девушка и заплакала.

Федор Николаевич пригласил больную к себе, тщательно осмотрел ее. Он сразу же убедился, что ушиб плечевого сустава тут ни при чем, были все основания подозревать какой-то патологический процесс в области шейного отдела спинного мозга. Для уточнения характера процесса необходимы были рентгенограмма и люмбальная пункция. Ни то, ни другое не было сделано. Пескишев предложил провести необходимые исследования.

О пункции родители больной, да и сама она и слышать не хотели и продолжали настаивать на выписке. Они пошли к главному врачу, который дал согласие, но потребовал от родителей расписку.

– Мы и без вас обойдемся, – заявила мать больной. – Мы ее травами вылечим.

Спустя полтора месяца девушку снова привезли в больницу с парализованными ногами. Пункция подтвердила подозрения Федора Николаевича процесс в области шейного отдела спинного мозга. Больную перевели в нейрохирургическое отделение, прооперировали. Оказалась опухоль. Ее удалили, но движение в ногах не восстановилось.

Удрученные родители больной стали писать жалобы в различные инстанции, обвиняя больницу и прежде всего Пылевскую в недобросовестном отношении к своим обязанностям. Более того, они считали ее причиной всех зол, свалившихся на голову их дочери. Дело было передано в суд. Велось следствие. Пылевская, травмированная угрозами родителей расправиться с ней и беседами со следователем, сама дошла до того, что стала нуждаться во врачебной помощи.

26

На заседании кафедры подводили итоги научной работы за год. Каждый сотрудник отчитывался о проделанной работе. Однако Пылевской говорить было нечего. Зная об этом, Федор Николаевич ее не беспокоил. Знал, что нервы у Зои Даниловны на пределе.

После окончания совещания Пескишев предложил Николаю Круковскому задержаться. Он выразил удивление, почему тот ничего не сказал ему, что Ира осталась живой.

– Простите, Федор Николаевич, но я думал, вы об этом знаете.

– А все-таки что тогда произошло?

– Да так... Ничего особенного. После вашего отъезда мы произвели ей трепанацию черепа, удалили гематому, перевязали кровоточащий сосуд и наложили швы. Вот и все. Обычная операция.

– А дальше?

– Дальше пришлось дважды восстанавливать сердечную деятельность по вашему методу и делать искусственное дыхание. На пятые сутки после операции у нее появилось спонтанное дыхание. Она пришла в сознание и, как видите, осталась живой.

– Поразительный случай! – воскликнул Пескишев.

– Да! Ваша ночная консультация оставила неизгладимое впечатление.

– У кого?

– Прежде всего у меня и у Зоси Мелешко, – мы были свидетелями.

– Почему свидетелями? Участниками. Кстати, как там Зося?

– Мечтает попасть к вам в клиническую ординатуру.

– За чем же дело стало?

– Не отпускают.

– Напиши, что я поддержу ее кандидатуру. В этом году не удастся, а в следующем обязательно возьму. Как дела с диссертацией?

– Дорабатываю после ваших замечаний. Хотя порой берут сомнения: стоит ли этим заниматься. Слишком много времени и сил уходит на практически бессмысленную писанину. Кто и когда это прочтет, кроме оппонентов? Разве что мыши в подвалах научной библиотеки...

– Ну, это не совсем так, – возразил Федор Николаевич. – Во-первых, статьи, которые вы опубликуете по материалам диссертации, прочтут сотни врачей, и они принесут им несомненную пользу. А во-вторых... Во-вторых, получить степень кандидата наук необходимо для вашего утверждения. Без ученой степени ваши дальнейшие исследования будут крайне затруднены.

– Я это понимаю, – вздохнул Николай. – Что ж, значит, надо работать и работать.

27

Человеческие чувства и привязанности изменчивы. Такова натура человека, и винить людей за это нельзя. Пескишев не был исключением. Увидев вошедшую в его кабинет Ирину, он не испытал волнения, как некогда, когда считал ее умершей. Тогда было достаточно вспомнить о ней, воскресить ее образ в памяти, чтобы горечь сожаления наполнила его сердце. Он не раз пытался представить ее живой. Сейчас она стояла перед ним, одетая в скромный домашний халатик, и с любопытством смотрела на него. Она была очаровательна, но Пескишев был спокоен.

– Садитесь, Ирочка, – предложил он, подвигая стул.

Поблагодарив кивком головы, Ирина уселась, поправила халатик. Она оказалась скромной, стеснительной, доброй и отзывчивой женщиной. Врачи и сотрудники кафедры горячо полюбили ее. Все дни она что-то делала: печатала одним пальцем на машинке какие-то материалы, чертила графики, помогала тяжелым больным. Позднее Пескишев узнал, что ее особенно безбожно эксплуатировал Рябинин. Однако Ирине это нравилось, работа помогала ей преодолевать скуку больничной жизни.

Ирина быстро подружилась с Женей, приносившей ей книги, журналы, а иногда и баловавшей сладостями, которые она очень любила. Ее здоровье шло на поправку, но мысль о возможной выписке навевала тоску. Ирина выросла в детском доме. Родителей она не знала, дружный ребячий коллектив на долгие годы заменил ей братьев и сестер. Затем он распался – окончив школу, вчерашние детдомовцы ушли в техникумы, институты, на производство, разлетелись по всей стране. Встречаться стали редко, раз в год, в день создания детского дома. Вот тогда она впервые остро почувствовала, что это такое – одиночество.

Ирину с детства привлекала профессия швеи. Никто из девчонок лучше нее не наряжал своих кукол. Уже в восьмом классе на старенькой зингеровской машинке кастелянши тети Кати Ирина обшивала всех своих подружек. Никто не удивился, когда после школы она поступила в профессионально-техническое училище швейников, на отделение конструкторов-модельеров женской одежды. Все – и детдомовские воспитатели, и друзья-товарищи – понимали, что это – не просто стремление побыстрее получить профессию, стать самостоятельной, определить свое место в жизни, но и призвание.

Безудержная фантазия, чувство формы и цвета, способность к рисованию, завидное трудолюбие быстро привлекли к талантливой девочке внимание преподавателей и мастеров, Ирины работы не раз отмечались призами на областных и республиканских выставках. Ей прочили блестящее будущее, и не без оснований – на распределении заведующие двумя швейными ателье насмерть разругались, чтобы заполучить к себе будущую законодательницу мод.

На первых порах самостоятельная работа приносила Ирине одни только радости. Ей дали комнату в общежитии, даже самые капризные и избалованные клиентки не чаяли в красивой, внимательной и терпеливой закройщице души. Появились деньги – почти после каждого удачно сшитого платья, костюма заказчицы совали в кармашек Ириного халата то пятерку, то десятку; на очередь к ней записывались за два-три месяца.

Сначала эти подачки вгоняли Ирину в краску. Она отказывалась, пыталась вернуть деньги. Над ней добродушно посмеивались: чумная! Потом она привыкла: другие закройщицы тоже брали и вовсе не переживали по этому поводу. После скромной детдомовской жизни потянуло к роскоши: на обед не в столовую за два квартала, а в соседний ресторан; сапоги не отечественные, за 80 рублей, а австрийские за 150; в отпуск – не на южный берег Свислочи, как шутили подружки, а на южный берег Крыма... Все это требовало денег, и не малых, в зарплату никак не вложишься, так что хочешь – не хочешь, а угодливо улыбайся и благодари.

Красивая, веселая, элегантно, модно одетая, Ирина всегда была окружена молодыми людьми, хотя сама оставалась к ним равнодушной. Сверстники ее не занимали, как ни странно, интерес у Ирины вызывали только мужчины, которые были значительно старше ее. Впрочем, ничего странного в этом не было. Впечатлительная, эмоциональная, она всю жизнь, порой сама того не сознавая, страдала от отсутствия отцовской ласки, отцовской поддержки. Она даже мысли не допускала, что с очередным ухажером можно, например, поговорить о чем-то сокровенном, о том, что наболело, что можно было бы доверить отцу. Товарищи, просто товарищи по туристским поездкам, по шумным вечеринкам, по хождениям в кино и театры – все притязания на большее Ирина решительно отклоняла.

Уже в больнице, оправившись после операции, она не раз пыталась вспомнить, сообразить, что с нею случилось. Шаг за шагом, минуту за минутой прослеживала весь тот последний день и вечер – и ничего не находила. Работала во вторую смену, освободилась в девять, забежала в общежитие, переоделась, пошла к подружке в гости. Дома собралось много молодежи, было весело. Магнитофон, гитара, потрескивающие и оплывающие воском в высоких подсвечниках свечи. Было вино, и она выпила целый бокал и танцевала, меняя партнеров, до головокружения – все, как обычно, как уже случалось десятки раз. Ах, да, там был кто-то, кого она видела впервые. Какой-то мужчина, замкнутый, хмурый. Он много курил и не сводил с нее тяжелого, напряженного взгляда. Ей это было неприятно, она вспомнила, что все время старалась спрятаться от его широко поставленных глаз с белками в красных прожилках за чьи-то спины. За весь вечер он так ни разу к ней и не подошел, и не заговорил, и Ирина успокоилась. В первом часу, когда веселье еще было в самом разгаре, она тихонько улизнула из дому – первая смена начиналась в семь утра, Ирина знала – стоит только не выспаться, и головные боли обеспечены. А когда болит голова, становишься раздражительной, злой, это тут же передается клиенткам, – так недалеко и до жалоб, не то что до благодарностей; между тем клиентурой своей Ирина дорожила.

Она быстро шла по пустынной, плохо освещенной улице, погруженная в свои мысли, когда возле сквера кто-то догнал ее и взял за руку. Да, да, взял за руку и потащил в сквер, а когда она сдавленно вскрикнула, зажал ей рот ладонью. От ладони остро пахло табаком, Ирине стало дурно от этого запаха, и она потеряла сознание.

Что было потом? Этого она не знала. Доктор Мелешко, выхаживавшая ее, рассказала, что Ирину подобрали утром, но не у входа в сквер, а в глубине, возле красных будок телефонов-автоматов, и без сознания привезли на машине "скорой помощи" в больницу.

Подругу, навестившую ее незадолго перед выпиской, Ирина расспросила о мужчине, который так угрюмо разглядывал ее там, на вечеринке. Она сказала, что это – какой-то приятель мужа, бульдозерист, работает в Заполярье, был у них проездом, назавтра утром уехал – словно в воду канул. Он ли был во всем виноват – этого Ирина утверждать не могла: не видела, не знала. Мало ли мужчин, у которых руки пахнут табаком... В душе она чувствовала – он, но попробуй докажи. Душа – материя тонкая... Что ему было нужно? Сумочку с деньгами не взял, ее подобрали прохожие. Хотел изнасиловать, кто-то или что-то помешало, ударил чем-то тяжелым по голове и бросил на дорожке? Кто его знает... Тип явно уголовный, от таких всего можно ожидать.

Гораздо больше, чем о бульдозеристе из Заполярья, едва не убившем ее, Ирина думала о профессоре Пескишеве – о том, кто ее спас. Там, в больнице, ей казалось, что она видела его какое-то очень короткое мгновение, словно сквозь туман, но видение это навсегда осталось в ней. Потом, позже, доктор Мелешко подробно рассказала Ирине обо всем, что произошло в ту ночь, и она почувствовала жгучий интерес к человеку, который буквально возвратил ее с того света. Этот интерес питался и поддерживался еще и тем, что, выписавшись, Ирина обнаружила, что стала совершенно равнодушна к своей работе. Все, что совсем недавно радовало глаз и ласкало слух – пестрый перелив тканей, стрекот швейных машин, заискивающий шепоток заказчиц, – все потеряло смысл. Ею овладел беспричинный страх – все казалось чуть не на каждом шагу, что вот-вот кто-то схватит за руку и потащит куда-то в темноту.

Ирина рассказала о своем состоянии доктору Мелешко. Она дала ей адрес Федора Николаевича и посоветовала написать ему.

– Голубушка, это только кажется, что вы уже здоровы. Слишком сильным оказалось потрясение, думаю, что вы еще тяжело больны, – сказала ей Зося Михайловна. – Вам нужно подлечить нервы, иначе все это может плохо кончиться. Если Федор Николаевич согласится вас принять, – а я не сомневаюсь, что он это сделает, постарайтесь подлечиться у него.

В своем городе ничто Ирину не удерживало. Получив письмо от профессора, она в тот же день уехала в Энск.

Действительно, курс лечения, назначенный Федором Николаевичем, пошел Ирине на пользу: она почувствовала себя значительно крепче и спокойнее. Сейчас она набралась храбрости попросить Пескишева дать ей какую-нибудь работу в клинике – о том, чтобы вернуться в ателье, она и думать больше не могла. Быть здесь, рядом, чтобы в случае необходимости воспользоваться его помощью. Пескишев ей нравился своим вниманием и добротой, а это теперь оказалось главным, в чем она так нуждалась.

Ирине стало известно, что на кафедре есть вакантное место лаборанта. Обязанности у лаборанта не бог весть какие сложные, Ирина считала, что, немного подучившись, она успешно справится с ними.

И все же у нее никак язык не поворачивался попросить Пескишева, чтобы он взял ее на кафедру. Господи, ну, какое отношение она ко всему этому имеет. Училище не в счет, обычная десятилетка, да и когда это было?! Забыла даже то, что знала. Профессор выручил ее – сам предложил ей желанное место. Он понимал: главное – хотеть, остальное приложится.

Горячо поблагодарив Федора Николаевича, Ирина пошла к Жене, чтобы поделиться новостью. А та по поводу такого события сбегала в буфет, купила сладостей и сварила кофе. Они пили кофе, ели бутерброды, печенье и строили планы, как будут вместе работать. Обсудили, где будет жить Ира. Конечно, Женя пока пропишет ее к себе, а там видно будет, Женя сказала, что к будущему году поможет подготовиться и поступить в мединститут. Ира смеялась над этой идеей и уверяла Женю, что из нее никогда не выйдет врача, что ее не интересует эта работа, а вот лаборантом она постарается быть хорошим.

– Что же вы меня на кофе не приглашаете? – шутливо спросил Рябинин, обнаружив в уголке ординаторской разговорившихся девушек. – Я ведь пить хочу и даже очень. Устал чертовски.

– Если хочешь, садись с нами, – предложила Женя и налила ему чашку кофе.

– По какому случаю пиршество?

– Ира будет работать у нас.

– Кем?

– Лаборантом.

– Не жирно. Зарплаты едва хватит на пропитание, – заметил Рябинин, взяв бутерброд.

– Не страшно, как-нибудь обойдусь, – отмахнулась Ирина.

– Замуж тебе надо. – Рябинин отхлебнул кофе. – Жених есть на примете?

Ирина ничего не ответила. Женя посоветовала Рябинину самому жениться, прежде чем давать такие советы другим.

– О, Женечка, советы давать проще: они ничего не стоят и ни к чему не обязывают. Вот я их и даю. А жениться-то ой как трудно. Вот ты же не хочешь за меня замуж идти, а зря, – сказал он шутливо и засмеялся.

– Ничего, найдешь. За тобой дело не станет. Слухи ходят, что у тебя уже все на мази, – подколола Сергея Женя. – Что же это получается: за мной ухаживаешь, руку и сердце предлагаешь, а сам в это время другим голову морочишь? Это как понять? По совместительству, что ли, работаешь?

Рябинин, не ожидавший такого нападения, опешил. Он даже положил бутерброд и поставил чашку. Но вскоре взял себя в руки и снова перешел на шутливый тон.

– Я, Женечка, еще в таком возрасте, когда много дозволено.

– Много или мало, но жениться ты, конечно, можешь запросто.

– Это точно.

– Только смотри не пожалей об этом, а то поздно будет.

– Уже поздно!

Рябинин насторожился. Как говорится, рыльце у него было в пуху, а потому намеки и недомолвки раздражали и настораживали. Он заподозрил, что Женя знает то, чего не должна была знать. Желая прекратить этот разговор, Рябинин ушел, как всегда забыв поблагодарить за угощение.

Приход Рябинина омрачил радужное настроение подруг. Восторги утихли, и вскоре Ирина, распрощавшись с Женей, ушла в палату. Она легла на кровать, уставилась в потолок и задумалась.

28

Личная жизнь у Жени сложилась трудно. Кафедра, клиника, библиотека – ни на что другое просто не оставалось времени. А молодость уходила, она ощущала это остро и болезненно. К Рябинину она давно утратила интерес, поняла, что счастья с ним ей не найти. К Пескишеву испытывала только уважение как к человеку и ученому. Неопределенными пока были у нее отношения с Круковским, собственно, он просто не обращал на Женю никакого внимания. Это обижало ее и казалось странным, она не привыкла, чтобы за нею ухаживали, но и к равнодушию не привыкла.

В общем, новый сотрудник казался ей сухарем, перегруженным будничными делами, которых так много в повседневной жизни больничного ординатора, к тому же еще занимающегося научной деятельностью. Большую часть своего времени он проводил в инсультном отделении. В ассистентскую заглядывал редко, а в общей болтовне сотрудников участия не принимал. Если он и уделял кому-то внимание, то только Ирине. Да и к ней интересы Николая носили чисто медицинский характер.

Подчас вечерами Женя видела Николая в библиотеке, где он всегда был один. Уходил он поздно и ни разу не предложил проводить ее домой. В его замкнутости было что-то непонятное, и это интриговало. Иногда закрадывалась мысль, не пережил ли он какую-либо душевную травму. Ведь не может же мужчина его возраста все время оставаться один!

Возникшее сначала любопытство незаметно перерастало в нечто иное: Женя чувствовала, что Николай все больше и больше занимает ее мысли. Но внешне все оставалось по-прежнему – они были далеки друг от друга, и ничто не предвещало возможных изменений.

После ухода Ирины Жене вдруг захотелось увидеть Николая, и она решила спуститься в инсультное отделение. Николая она нашла в ординаторской, он рассеянно листал какой-то иллюстрированный журнал. Это было настолько неожиданно – не занятый делом Николай, – что Женя рассмеялась.

– Может, помочь?

– Ну, что ж, в таком случае, садитесь напротив меня и смотрите в потолок, – иронически предложил он.

Женя шутки ради последовала его совету.

– Теперь скажите, что вы там видите?

– Ваше будущее, – серьезно ответила Женя.

– О! Это интересно! – улыбнулся Круковский.

– Ничего интересного. Вы кончите так же, как многие другие.

– Ну, до моего конца, думаю, еще далеко. Ведь я только начал свой путь.

– А что вы делали на флоте?

– Как все, служил Родине, выполнял свой воинский долг.

– А теперь кому служите?

Николай уловил насмешливо-язвительный тон Жени, но решил не портить ей настроения.

– Признаю себя побежденным. С вами совершенно невозможно вести полемику, – он сделал вид, что капитулирует.

– Какая же это полемика? Это же обыкновенный банальный треп. Не надо, товарищ Круковский, мне вашего снисхождения. Я и сама могу сделать вам аналогичный подарок, чтобы не ущемлять вашего мужского самолюбия.

– Против подарка я не возражаю, тем более в такой день, хотя ваш подарок словесный и с подтекстом. Но он единственный, а потому особенно приятный.

– А почему именно сегодня?

– Да потому, что сегодня у меня маленькое торжество.

– В таком случае простите, если я помешала вам отмечать торжество таким оригинальным способом. Сидеть одному, листать журнальчик и смотреть в потолок.

– Таким способом я всего лишь готовлюсь к торжеству. Думаю, думаю и никак не могу придумать, что делать.

Николай говорил загадками, что-то явно не договаривая. Это заинтересовало Женю, и она, поддавшись искушению, спросила, что же он в конце концов имеет в виду. Оказалось, что сегодня у него день рождения. Ему исполняется тридцать лет. Женя тут же решила рассказать об этом событии всем сотрудникам кафедры и организовать маленький сабантуй. Однако Николай возразил:

– Не надо других. Я не та персона, к которой следует проявлять повышенное внимание. Но если вы согласитесь скоротать со мной время, я буду вам искренне признателен.

– Это что, приглашение?

– На день рождения не принято приглашать. Но я нарушу это правило.

– Допустим, я его приму, но что же вы предлагаете?

– Предлагаю съездить в одно весьма экзотическое место к человеку, с каким теперь не часто можно встретиться.

Предложение Николая показалось Жене заманчивым, и хотя она понимала, что делать это при их почти шапочном знакомстве не совсем удобно, дала согласие. Договорились встретиться возле почтамта.

29

Люся прилетела в конце декабря. Дни стояли морозные. Пескишев у приезжего грузина купил букет гвоздик и в 14.00 был в аэропорту. Он, по-видимому, прослушал сообщение о прибытии рейсового самолета, поэтому появление Люси было для него несколько неожиданным. Увидев ее, Пескишев на какой-то миг оторопел, затем бросился ей навстречу. Легкая и изящная, одетая в длинную шубку, окаймленную пушистым белым мехом, Люся повисла на его шее. Опьяненный ее близостью, он забыл, что находится в аэропорту, что кругом люди, и целовал ее в глаза, в губы, не обращая внимания на окружающих. А окружающие, занятые своими заботами, словно не замечали их. Только одна пожилая деревенская женщина, поглядев на них, сказала что-то неодобрительное, но, не получив поддержки, пошла к выходу, бормоча что-то себе под нос.

Опомнившись, Пескишев взял Люсин чемодан и вывел ее из толчеи на площадь, где их ожидала машина.

Квартира Федора Николаевича Люсе очень понравилась. После ее маленькой и тесной она казалась хоромами. Но еще больше ее удивили порядок и чистота, свидетельствующие о присутствии здесь женщины.

– О! Да у тебя здесь просто отлично! – воскликнула она, расхаживая по квартире. – Чувствуется женская рука.

– Ты угадала.

– Кто же она?

В этом вопросе Пескишев уловил не только нотки любопытства, но и ревности. Он рассказал Люсе, что через день к нему приходит Маня – толковая, славная и работящая девушка, санитарка его клиники.

Действительно, Маня очень привязалась к Федору Николаевичу. Хотя она жила в общежитии, большую часть свободного времени Маня проводила у него. Пескишев так к ней привык, что даже предоставил в ее распоряжение одну из комнат, где она теперь нередко оставалась ночевать.

Между Пескишевым и Маней сложились самые доверительные отношения. По сути дела она была негласной хозяйкой дома. В ее распоряжении всегда находилась необходимая сумма денег, которую она расходовала по своему усмотрению, освободив Пескишева от многих житейских забот. И хотя он никогда не интересовался, как и на что Маня тратится, она ежемесячно, несмотря на его возражения, представляла ему подробный отчет, который Пескишев, не читая, тут же выбрасывал.

Сегодня Маня, накрыв стол для гостьи, ушла в клинику на дежурство.

Люся была в восторге от всего. Вечер они провели вдвоем в разговорах, слушали музыку, смотрели телевизор. Когда часы пробили полночь, Люся вдруг спохватилась. Зная, что Федор Николаевич коллекционирует статуэтки, она привезла ему бронзовую гаитянку, которую ей удалось купить в комиссионном магазине на Невском.

Пескишев был приятно удивлен сувениром, который пришелся ему по душе.

Утро началось с незапланированных событий. Звонили из клиники, куда прибыл тяжелый больной, нуждавшийся в срочной консультации. Пескишеву пришлось ехать. Вскоре после его отъезда опять раздался телефонный звонок. Люся подошла к телефону, но, взяв трубку, сразу же поняла, что совершила оплошность. Из Ленинграда по автомату звонила Галина Викторовна.

– А ты что там делаешь? – удивленно спросила она.

Люся на какой-то миг растерялась от неожиданности, но тут же взяла себя в руки и спокойно ответила, что приехала к Федору Николаевичу в гости.

– Это что, твоя инициатива или он пригласил? Что-то ты раньше такой смелости не проявляла. Давно ли стала такой?

Слушая сердитый голос Галины, Люся решила не раздражать ее и отвечать на вопросы спокойно.

– Нет, недавно. Точнее, с прошлого его приезда в Ленинград.

– Ах, вот оно что! А я-то думала, от кого он узнал о моей поездке на рыбалку. Так это ты ему сказала?

– Да, я.

– Но это же подло! Ты меня поставила в крайне трудное положение, возмутилась Галина.

– Во-первых, подло, что ты обманываешь Федора. Во-вторых, я могу помочь тебе выпутаться из этого неприятного положения.

– Каким образом?

– Я попрошу его не сердиться на тебя.

– А за что ему на меня сердиться? Что я ему сделала? Это я должна сердиться на него за то, что он приехал в Ленинград и остановился у тебя. А теперь – ты у него...

– Но ты же сама не раз это мне предлагала в прошлом. А вообще-то не надо наводить тень на ясный день. Я все хорошо знаю и не позволю тебе дурачить его.

– О! Да ты говоришь так, будто ты его жена!

– Да, я говорю тебе как его жена. Правда, ты знаешь, что пока это не так. Но после того, как вы разведетесь...

Спокойствие и откровенность Люси ошеломили Галину Викторовну, и она прошипела в трубку:

– Вот я сейчас поеду в аэропорт, возьму билет и тут же прилечу к вам. Тогда и поговорим с глазу на глаз. А пока у меня нет никакого желания продолжать эту беседу. Надеюсь, ты сообщишь ему о ней.

Люся ничего не успела сказать: раздались короткие гудки, и она положила трубку. Настроение было испорчено. Как-то отнесется Федор к этому разговору? Конечно, ей он нравится, она, не задумываясь, согласилась бы стать его женой, если бы с его стороны последовало такое предложение. Но предложения не было, да и будет ли?

Пескишев вскоре вернулся и, сбросив шапку и пальто, предложил Люсе принять сегодня участие в одной маленькой экскурсии. Люся сказала, что звонила Галина Викторовна и пересказала разговор. Пескишев не проявил к нему интереса. Улыбнулся, но, увидев тревогу в ее глазах, посоветовал не беспокоиться.

– Вопрос о наших взаимоотношениях с Галиной Викторовной для меня решен.

– В каком смысле?

– В прямом. В ближайшее время я разведусь с нею и буду просить тебя быть моей женой.

– Может, ты позвонишь в Ленинград?

– Нет, милая, сегодня у меня нет желания разговаривать с ней и портить себе настроение. Отложим эту беседу до следующего раза.

Пескишев сказал, что в клинике встретил Круковского, который предложил ему небольшую поездку к одному человеку – собирателю русской старины. Полагая, что эта поездка может быть любопытной, он дал согласие.

– Ну, если ты уже дал согласие, то мне остается только повиноваться, сказала успокоившаяся Люся и пошла на кухню кое-что приготовить, – не ехать же с пустыми руками.

Все обошлось лучше, чем она предполагала. По сути дела Федор Николаевич сделал ей предложение. В том, что они отлично уживутся, она не сомневалась. Разве легко женщине ее возраста выйти замуж, да еще по любви и за такого человека, как Федор? Нет, она его никому не отдаст... Она не станет, как Галина, оставлять его одного. Всегда и везде будет с ним.

Приехал Круковский. В машине, кроме него, оказалась Женя. Ее смутило появление Люси и Пескишева. Николай специально не предупредил ее, опасаясь, что Женя может отказаться от поездки. Однако женщины понравились друг другу с первого взгляда, так что все обошлось.

Ехать пришлось около получаса. Обогнули Заозерье и оказались в небольшой деревушке, скрытой в сосновом бору. Остановившись возле добротной хаты, сложенной из массивных сосновых бревен, потемневших от времени, они вышли из машины и вошли в просторный двор. Здесь их встретил пожилой мужчина с большой окладистой бородой, уже побитой сединой. На нем был грубый шерстяной свитер и широкие штаны, заправленные в валенки.

– Николаша! – радостно встретил он племянника. – Наконец-то! А мы все ждем, ждем...

Он обнял Николая, по-родственному расцеловал его и, пожав руки гостям, пригласил их в хату.

– Мой дядя Григорий Егорович Лазарев. Прошу любить и жаловать, церемонно представил его Николай своим спутникам.

Гост вошли в просторную кухню, где справа от двери стояла большая русская печь. Вдоль стены тянулись деревянные лавки, между ними в углу стоял деревянный стол, покрытый льняной скатертью. Потемневшие стены хаты были словно отполированы, пол, выкрашенный блестящей охрой, застелен самоткаными полосатыми половиками.

Но что поразило всех, так это обилие икон. Создавалось впечатление, что в углу, за столом, расположен иконостас, в центре которого горела лампада. Особое внимание Пескишева привлекла икона пресвятой богородицы Владимирской, лик которой едва просматривался сквозь тьму веков: уникальная работа выдающегося русского живописца древности.

– Садитесь, дорогие гости, садитесь. Только где вас угощать – здесь, на кухне, или на чистую половину пойдем? – говорил гостеприимный хозяин.

– А ты, дядя, сначала свои хоромы покажи, потом решим, где приятнее время у тебя скоротать, – предложил Николай.

– Это можно, – согласился Григорий Егорович. – Только тетку твою позову. Что-то она у соседки засиделась.

Выйдя во двор, он позвал жену и вернулся к гостям.

Чистая половина хаты состояла из двух комнат. Первая, примыкавшая к кухне, в четыре окна, с пола до потолка была увешена иконами, старыми, с темными ликами святых, испещренными трещинами: видно, хозяин за ними тщательно ухаживал. Центральное место занимала большая икона Николая-чудотворца с клеймами из жития святого. В серебряном окладе и позолоченной резной раме икона была упрятана в киот из красного дерева.

Федор Николаевич был поражен увиденным. Видел он коллекции икон, сам собрал десятка полтора, но такое видел впервые. "Цены этой коллекции нет, подумал он. – И где он только их взял?"