Текст книги "Ночной вызов"

Автор книги: Николай Мисюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Поди, любопытствуешь, откуда столько добpa? – сказал Григорий Егорович, словно угадывая мысли Пескишева.

– Да, любопытно. Не так-то легко теперь даже в музеях увидеть такие работы, – согласился Пескишев.

– Вот именно, – довольно кивнул хозяин. – Я их не теперь, я их много лет назад собрал, когда они в полном небрежении были. Многие недомыслили тогда, что это – национальное богатство наше. Ведь что такое икона? Это же образ. Если разобраться, человек на этих досках изображен, со всеми своими заботами, это попы назвали того человека богом, богородицей. Древняя русская живопись, по силе и страсти изображения мировым шедеврам живописи равная. Глянь-ка на этого красавца, – сказал Григорий Егорович, показывая на Георгия Победоносца. – Какие краски! Даже не верится, что этой иконе лет триста, а может быть, и все четыреста будет.

А ведь ее чуть-чуть на щепу не разрубили самовар разжигать. Потому святой. А какой он святой? Он – воин, русскую землю от врагов защищавший, сермяжный, можно сказать, мужик, наш общий предок. Такое больше никто не изобразит. Ты можешь не верить ни в бога, ни в черта, ни в потусторонний мир, но труд мастеров прошлого уважать обязан. Потому что без прошлого нет будущего, правильно я говорю?

– Конечно, правильно, – согласился Пескишев. – Земной вам поклон, дорогой Григорий Егорович, – что вы для людей всю эту нетленную красоту сберегли.

– Это ты правильно сказал – для людей, – оживился старик. – Понимаешь ведь, что получается?! Мне за эти иконы всякие жучки огромные деньги предлагали. Нынче ведь модно – стены украшать. И не верят, черти, а иконку на стену прилепить хочется. А того хуже – иностранцам продают. Вон и по телевизору показывали, как наши сокровища всякие прохиндеи пробуют за рубеж вывезти. Я, конечно, всем им – от ворот поворот. Народ создал, народу и принадлежит. Однако вышел тут у меня полный конфуз.

Григорий Егорович замолчал и полез в карман за папиросами. Закурил, задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Года мои старые, что уж тут говорить, жизни осталось – на самом донышке. Что после меня со всем этим будет? Кто уследит? Николай? Он своей медициной занят, ему древняя русская живопись без интереса. Жена Пелагея? Задурят ей голову, растаскают... Пошел это я, значит, в музей. Так и так, говорю, желаю городу подарить, завещать, значит. Пришлите эксперта, опишите, возьмите под охрану. Потом выставите в специальном зале, пусть люди любуются. А мне музейный начальник, брюхатый такой мужчина, и говорит: "У нас свои в подвале лежат, девать некуда". Музей небольшой, лишнего зала нет. Понимаешь, какое дело?! В Третьяковке зал для икон нашли, а у нас – нету. А разве можно все это – в подвал?! Преступление! Вот я и попросил Николашу, чтобы привез тебя. Ты – человек понимающий, и к начальству вхож. Помоги сохранить для людей древние доски, когда-нибудь всем нам за это потомки спасибо скажут.

– Обязательно помогу, – взволнованно сказал Федор Николаевич. – Завтра же поеду к председателю облисполкома, расскажу о вашей коллекции. Не беспокойтесь, найдется для нее в музее достойное место.

– Утешил старика, – Григорий Егорович погасил папиросу и пригладил рукой бороду. – Учти, у меня еще много всякого добра есть: книги старинные, кресты искуснейшей работы, лампады... Все покажу. Я ведь и сам всю свою жизнь не в бога верил, а в красоту, в мастеровитость человеческую, думаю, эта красота и талант лишними не окажутся, даже в самом далеком нашем будущем, куда и мысленным взором заглянуть трудно.

Обедали на кухне, где было много простора, где все удобно разместились за большим столом. Пелагея Петровна, жена Григория Егоровича, сухопарая высокая женщина лет шестидесяти пяти, поклонившись гостям, сказала:

– Хватит разгуливать, милые, перекусить пора. Я уже все и приготовила.

Стол и вправду уже ломился от всякой снеди. В миске дымился рассыпчатый картофель, скворчало на сковороде сало, розовато отсвечивала нарезанная толстыми ломтями домашняя, пахнущая можжевеловым дымком, ветчина. Соленые огурцы, помидоры, квашеная капуста, моченая антоновка – все плоды земли, казалось, были на этом столе, а хозяйка все подносила и подносила тарелки и миски.

– И небольшой участок, а кормит, – с удовольствием потирая руки, сказал Григорий Егорович. – Все свое, все натуральное. И коровку пока держим, и пару кабанчиков. Правда, силы уже не те, однако, стараемся. Ну, что ж, дорогие гости, давайте поздравим именинника, Николая Александровича. Пожелаем, чтоб стал он хорошим доктором, чтоб нам со старухой помог подольше на этом свете прожить.

Подвыпив, хозяин стал многоречив. Рассказывал, как собирал иконы в далеких северных селах, когда работал там на лесозаготовках, как воевал в Великую Отечественную в партизанском соединении батьки Миная на Витебщине, а потом дошел до самого Берлина...

– Да ладно, ладно тебе, – одергивала его жена. – Люди в гости пришли, так уж угощай их получше, побасенками твоими они сыты не будут. Ешьте, милые, ешьте и не сердитесь на Егорыча. Уж больно он про войну вспоминать охоч, особенно под чарочку, – посмеиваясь, говорила Пелагея Петровна. Когда та война закончилась, а он все никак не угомонится...

Домой вернулись поздно. На лестнице возле квартиры Пескишева сидел милиционер.

30

– Надо действовать немедленно и энергично, – заявил Кораблев. – Не теряй времени, а то на бобах останешься.

– А что я могу? – всхлипывала Галина Викторовна, вытирая слезы.

– Как что? Пока ты его законная жена, а следовательно, хозяйка. Немедленно лети в Энск, устрой ему скандал и забери все, что тебе принадлежит.

– Но это все куплено им.

– Какое это имеет значение? Ты имеешь право на половину его имущества.

– Никакого права я не имею и никуда не поеду.

– Хочешь, чтобы твоя бывшая подружка все прибрала к рукам? Помнишь, ты рассказывала о бриллиантовых серьгах, которые он тебе купил? Где они? Там?..

– Там! – Бледная от ярости Галина Викторовна сжала кулаки. – Я ей покажу серьги! Подлая тварь! А уж такую казанскую сироту из себя разыгрывала!.. И Федор хорош – негодяй! Сухарь! Только и способен сидеть, уткнув нос в какую-нибудь дурацкую книгу.

– А что ты от них хочешь? Все они такие. Вот был у нас доктор в полку... – вставил Кораблев.

– Да пошел ты к черту со своим доктором. Только и знаешь, что в полку да в полку, больше ничего в жизни не видел, – раздраженно оборвала его Галина Викторовна.

Она упала на диван, громко всхлипывая и выкрикивая оскорбительные слова в адрес Кораблева. Это он запутал ее, и теперь ей приходится разрушать семью. Пескишев не какой-нибудь проходимец, а настоящий ученый и порядочный человек, не чета ему.

Кораблев спокойно слушал оскорбления, зная, что стоит ему приласкать разбушевавшуюся Галину Викторовну, как она успокоится.

У Кораблева была жена, хрупкая болезненная женщина. Он нередко поколачивал ее, поэтому она, догадываясь обо всех его похождениях, боялась даже слово вымолвить: смотрела затравленными глазами и молчала. Кораблев давно бы развелся с нею, но она знала о некоторых его грехах, про которые не следовало знать никому другому, особенно представителям прокуратуры, и он побаивался, что, прижатая к стене, жена заговорит. Главное для него было развести Галину Викторовну с Пескишевым, чтобы полностью подчинить ее себе. Сейчас настал подходящий момент, и Кораблев спокойно ждал, пока у нее окончится истерика.

Когда Галина Викторовна наконец успокоилась, он снова предложил ей немедленно слетать в Энск.

– Застукаем их, как говорится, на месте преступления. Да он тебе все отдаст во избежание скандала.

Галину Викторовну долго уговаривать не пришлось: она сама об этом думала.

Поздно вечером они прилетели в Энск. У Галины Викторовны был ключ от квартиры Пескишева. Однако они там никого не застали. Это несколько охладило их пыл. Но Кораблев не стал терять времени. Осмотревшись, он предложил Галине Викторовне собрать наиболее ценные вещи. Найдя чемодан, они стали складывать в него серебро, хрусталь, приглянувшиеся бронзовые статуэтки, среди которых оказалась и гаитянка, только что подаренная Пескишеву Люсей. Галина отыскала бриллиантовые серьги и обручальное кольцо мужа.

Вскоре после того, как они вошли в квартиру, звякнул телефон. Галина Викторовна бросилась к нему, но Кораблев не разрешил ей взять трубку.

– Занимайся своим делом, – сердито буркнул он.

Когда чемодан был заполнен вещами, Галина Викторовна несколько успокоилась. Глядя на устроенный ералаш, она прошептала:

– Как воры...

– Какие же мы воры? – пытался успокоить ее Кораблев. – Ты же взяла свое...

– Да, да! Воры! – воскликнула Галина Викторовна. – Сейчас же положи все на свои места!

– Ты с ума сошла! – разозлился Кораблев. – Это же деньги. Разве ты за многие годы совместной жизни не заслужила это барахло?

– Перестань говорить о деньгах! – гневно крикнула потерявшая голову Галина Викторовна.

Назревающий скандал прервал звонок. Галина Викторовна бросилась к двери. Не успел Кораблев опомниться, как в квартиру вошли два милиционера.

– Вневедомственная охрана. Прошу предъявить документы, – предложил один из них.

– Какие документы? Это моя квартира! – удивилась Галина Викторовна.

– Возможно, гражданка, но мы должны в этом удостовериться. И вы, гражданин, это и к вам относится, – обратился милиционер к Кораблеву.

У Галины Викторовны была ленинградская прописка, паспорт Кораблева тоже ничего не говорил о каком-либо отношении к хозяину квартиры. Подозрения подкреплял и чемодан, наполненный ценными вещами, явно не принадлежавшими пришельцам.

– Следуйте за нами, – предложил милиционер. – В отделении разберемся.

– Господи, какой позор! – заплакала Галина Викторовна. – Это все ты...

Кораблев, насупившись, отвернулся.

В милиции Галину Викторовну и Кораблева допросили и составили опись вещей.

– Придется ждать хозяина, – сказал дежурный.

Вскоре после полуночи милиционер привел в отделение Пескишева. Он подтвердил, что Галина Викторовна его жена, и всех троих тут же отпустили. Бледная, заплаканная Галина Викторовна боялась взглянуть на Пескишева. Кораблев же держался нагло, грозил, что он это так не оставит.

– Делайте что хотите, – отмахнулся Пескишев. – Лично я пошел домой.

Попрощавшись с дежурным, он направился к двери.

– Профессор, а чемодан? – крикнул тот ему вдогонку.

Пескишев остановился. Подошел к раскрытому чемодану, в котором лежали его вещи, взял статуэтку гаитянки.

– Остальное можете отдать им, мне это барахло не нужно.

На минуту воцарилось неловкое молчание, которое нарушил дежурный. Он встал из-за стола и негромко произнес:

– Эх, вы – человеки!

– Это вы нас имеете в виду? – поднял брови Кораблев.

– Вас, вас! Прошу немедленно покинуть отделение. До аэропорта вас могут подбросить на дежурной машине.

– Какая трогательная забота! – съязвил Кораблев.

– Ошибаетесь, гражданин, это не забота. Я просто хочу как можно быстрее очистить от вас наш город.

Кораблев хотел сказать дежурному что-то резкое, но сдержался и направился к выходу, подхватив чемодан, оставленный Пескишевым.

– Не тронь! – закричала Галина Викторовна и набросилась на него с кулаками.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не вмешательство дежурного. Он тут же усадил обоих в машину, предоставив им возможность выяснять отношения за пределами отделения милиции, уверенный, что Галина Викторовна в обиду себя не даст.

31

Пескишев ожидал выхода в свет своей монографии – вот-вот должна была поступить корректура. Теперь он готовил рукопись материалов научной конференции, посвященной мозговым инсультам. Основная часть работ не представляла особой научной ценности. Однако две статьи заслуживали внимания. Одна из них принадлежала Круковскому. Она была посвящена лечению внутрижелудочковых кровоизлияний. И хотя число наблюдений было еще невелико, полученные результаты обнадеживали. Вторая работа была выполнена Женей и Рябининым. В ней приводились результаты профилактики расстройства дыхания и сердечной деятельности при мозговых инсультах.

Федор Николаевич читал статью и думал о Рябинине. Несколько дней назад на кафедре узнали, что он наконец женится. Нет, не на Жене Самоцветовой, как все ожидали и предполагали, а на дочке председателя облисполкома Голованова Тамаре, ассистентке кафедры терапии. Хотя Голованов и занимал ответственный пост, он был скромным и интеллигентным человеком, деловым, внимательным и сердечным к людям. Пескишев убедился в этом, когда вскоре после именин Николая Круковского попросил Александра Павловича принять его и рассказал о печально складывающейся судьбе коллекции старинных икон Лазарева. Председатель облисполкома тут же позвонил в музей, попросил немедленно прислать к старику экспертов и позаботиться о том, чтобы сохранить все ценное, что Григорий Егорович хочет подарить городу. Звонок этот возымел немедленное действие: когда Федор Николаевич неделю спустя снова навестил Лазарева, тот, довольно потирая руки, рассказал, что эксперты очень высоко оценили коллекцию и составили подробный каталог. В доме установили сигнализацию – все ценности взяты под охрану.

– Спасибо тебе, дорогой, – пожимая Пескишеву руку, сказал Григорий Егорович. – Понимаешь, и спать стал спокойнее, и жить. А то ведь на час отлучиться из дому боялся: мало ли что может случиться. Теперь знаю – в грязные руки коллекция не попадет.

Собственно, больше Пескишеву с Головановым встречаться не доводилось, но впечатление Александр Павлович на него произвел самое доброе.

Зато дочь Голованова Тамару Федор Николаевич знал хорошо – совсем недавно она была его студенткой. Еще в институте Тамара проявила интерес к научным исследованиям, две ее студенческие работы были напечатаны в республиканском журнале. После окончания института ей как отличнице предложили место на кафедре терапии, и теперь под руководством профессора Прохоровой она готовила к защите кандидатскую диссертацию.

Скромная, болезненно застенчивая, трудолюбивая и исполнительная, Тамара никогда не кичилась высоким положением отца, большинство сотрудников института ничего о нем не знали.

Голованов очень любил свою единственную дочь. Узнав, что возле Тамары появился Рябинин, что их все чаще видят вместе то в кино, то в театре, то в парке, он навел справки и, получив о молодом перспективном ученом самые хорошие отзывы, успокоился. Более того, попросил Тамару пригласить Рябинина на обед, чтобы лично познакомиться с ним. Сергей ему понравился серьезным отношением к жизни, сдержанностью, немногословностью. Вскоре он сделал Тамаре предложение. Оно было принято.

Свадьба состоялась на даче Головановых. Из сотрудников кафедры пригласили только одного Пескишева. Застолье было скромное, без купеческого шика. Поскольку невеста, жених и его шеф были врачами, разговор больше вертелся вокруг медицинских тем. Часа через два гости стали разъезжаться. Рябинин проводил Пескишева к машине, искательно заглянул ему в глаза.

– Вы не думайте: я действительно люблю Тамару, а не ее родителей, негромко сказал он.

– Если бы я думал иначе, – устало ответил Пескишев, – я сюда просто не приехал бы.

Возвращаясь домой, он вспомнил о Бобарыкине и, так как время было не позднее, решил заглянуть к нему.

Федор Николаевич уже не раз пытался встретиться с Иваном Ивановичем, но все как-то неудачно: то он уезжал куда-то, то тетя Дуся не знала, куда он уходил. И хотя он просил ее передать Бобарыкину, чтобы тот связался с ним, Иван Иванович ни в институте, ни дома у него не появлялся. Видно, избегал этой встречи. А между тем он был очень нужен.

Неделю назад Пылевская легла в больницу, и Федору Николаевичу пришлось вместо нее читать лекции. Теперь он работал за двоих. Помощь Ивана Ивановича была бы весьма кстати.

Сегодня Пескишеву повезло. Бобарыкин оказался дома. Дверь открыла тетя Дуся, соседка.

– Не вовремя вы пришли, товарищ профессор, – вздохнув, сказала она Федору Николаевичу.

– Почему?

– Запой у него. Вторую неделю пьет. Спит мертвецким сном. Так что никакого разговора у вас с ним не получится.

– Вы передавали ему мои записки?

– А как же?

– Почему же Иван Иванович не пришел ко мне?

– Гордыня его заедает. Как это, говорит, я могу пойти в таком виде к профессору и просить его о чем-то. Если я кому нужен, так пусть сами ко мне приходят... Обидели его. Вот он обиду-то и заливает вином. Совсем дошел до ручки. Всю пенсию пропивает. Пообтрепался. Сколько я ему говорила, а все попусту. Не слушает он меня.

– Разрешите к нему пройти?

– Как же, как же, – засуетилась тетя Дуся. – Что же это я вас у двери держу. Проходите. Дверь у него не заперта.

Бобарыкин лежал на кровати и громко храпел. Пескишев с трудом растормошил его.

– Иван Иванович, проснитесь.

– Не мешай, – отмахивался недовольный Бобарыкин, не сознавая, с кем имеет дело.

– Иван Иванович, профессор к вам пришел, а вы так себя ведете. Нехорошо, – увещевала его тетя Дуся.

– Какой там еще профессор? Не мешай спать, – буркнул Бобарыкин, но вскоре открыл глаза и посмотрел на Пескишева. – А! Это вы, Федор Николаевич, – сказал Иван Иванович, огорченно крякнул и сел на кровать.

Лицо его было одутловатым, под глазами виднелись мешки, подбородок и щеки заросли густой рыжей щетиной. Сивушный дух заполнял комнату.

– Здравствуйте, Иван Иванович, – Пескишев подошел к окну и распахнул форточку. – Решил в гости к вам заглянуть.

Бобарыкин протер мутные глаза, оглядел свою запущенную комнатенку и безнадежно махнул рукой:

– Какие тут гости. Не до гостей мне, Федор Николаевич.

– Вижу, мой друг, вижу. А все же пришел. Дело у меня к вам есть.

– Какое тут может быть дело в моем положении...

Тетя Дуся взглянула на Пескишева, вышла и мигом вернулась с бутылкой вина.

Бобарыкин жадно схватил бутылку, подрагивающей рукой налил в стакан.

– Простите, что вам не предлагаю. Такую дрянь самому пить совестно.

Он жадно выпил вино, вытер рот рукой и поставил стакан на стол. Несколько минут посидел, закрыв глаза, затем извинился, встал, вышел из комнаты и долго не возвращался. А когда пришел, то был побрит, волосы на голове причесаны, вместо грязной помятой пижамы, в которой он лежал на кровати, на нем были белая рубаха и черные брюки, которые в прошлые времена он одевал только по праздникам.

– Вы уж извините меня, Федор Николаевич, угощать вас мне нечем.

– Да что вы, Иван Иванович, я ведь не угощаться приехал, а с просьбой к вам.

Пескишев знал, что Бобарыкин – человек самолюбивый. Если ему предложить работу, он это может расценить как подачку и отказаться. А вот от просьбы отказаться он не сможет.

– Ко мне? – удивился Бобарыкин. – А на какое лихо я еще способен?

– Очень даже способны, Иван Иванович, – заверил Пескишев. – Видите ли, заболела Зоя Даниловна, и теперь мне приходится работать, как ломовой лошади. Устал чертовски, а заменить некому, и сам уже почти не справляюсь. Не выручите ли вы меня?

– Каким образом?

– Самым обыкновенным. Поработайте за нее. Надеюсь, курс не забыли? А выйдет она из больницы – я вам дам почасовую.

Иван Иванович посмотрел в глаза Пескишеву, почесал затылок и спросил:

– Вы видите, в каком я состоянии?

– Конечно, вижу!

– Разве можно с такой физиономией больным и студентам показываться?

– Конечно, нет, – усмехнулся Федор Николаевич. – Но, надеюсь, за несколько дней ваша, как вы изволили выразиться, физиономия приобретет более приличное выражение. Кстати, главный врач вами интересовался. Ему очень нужен серьезный консультант. Просил с вами поговорить, а в случае согласия навестить его.

– А как же быть с этим? – сказал Бобарыкин, показывая на бутылку с вином. – Слаб стал духом, не могу справиться с собой. И не хочу, а от нее, проклятой, не в силах откреститься.

– Понимаю! Дело это, конечно, трудное, но справиться с ним можно.

– Каким образом?

– Давайте возьму-ка я вас с собой в клинику. Положу в отдельную палату, дам хорошую дозу снотворных. Два-три дня поспите как следует, организм окрепнет, и запой кончится.

– Ой ли?! Что-то шибко просто!

– Не вы первый. За результат ручаюсь.

– Подумать надо, – усомнился Бобарыкин.

– Думать будете – от беды не избавитесь. Одевайтесь – и немедля, предложил Пескишев.

– Может, и в самом деле попробовать? – задумчиво сказал Иван Иванович. – Вернуться к жизни, к работе... Господи, уже и не надеялся.

– Я виноват. Закрутился, замотался... Давно нам следовало свидеться.

– Ну, ладно, так и быть, попробую из-за уважения к вам, – согласился Бобарыкин и стал одеваться. Он еще хмурился, вздыхал, кашлял в кулак, деликатно отворачиваясь, но Пескишев видел, как в тусклых, словно оловянных, глазах старика появился блеск, словно их живой водой промыли.

"Нет, – подумал Федор Николаевич, – рано тебя еще, брат, списывать со счета. Ты еще крепко послужишь и студентам, и медицине. А болезнь твоя... ничего, встряхнешься – справишься".

32

Совещание инициативной группы было назначено на май. Главный специалист Минздрава позвонил Пескишеву и сообщил, что вопрос согласован с Агафоновым, проект приказа уже составлен и будет подписан в ближайшие дни.

– Можно ли заказывать помещение и печатать программу? – спросил Федор Николаевич.

– Какие могут быть сомнения? – удивился Троицкий. – Печатайте. Дата известна.

Пескишев решил придать совещанию вид конференции. Пригласил специалистов из других областей республики, городских невропатологов, запланировал доклады инициативной группы. За два дня до начала он решил уточнить у некоторых членов группы, получили ли они вызовы министерства здравоохранения. Оказалось, что никто таких вызовов не получил, а без этого они не могли прибыть на совещание. Пескишев вновь позвонил в министерство. Оказалось, что Агафонов предложил отложить совещание на два дня.

– Я сегодня же телеграфирую всем членам инициативной группы о необходимости их прибытия, – заверил Федора Николаевича Троицкий. Забронируйте для нас два отдельных номера в гостинице.

Все пришлось менять: договор на аренду помещения, автобуса, мест в гостинице. Но в назначенный срок никто не приехал. Встревоженный Федор Николаевич вновь связался по телефону с Троицким. Тот смущенно пробормотал, что по указанию заместителя министра совещание отложено на неопределенное время.

– Почему же вы мне не сообщили об этом заранее? Ведь с вами все было согласовано, – с трудом сдерживая гнев, спросил Пескишев. – Не может же Агафонов быть таким необязательным человеком!

– Я тут ни при чем. К Агафонову пришел Хлыстов, заявил, что институт возражает против проведения этого совещания. Вот он и дал команду отменить его. Позвоните Агафонову, он сейчас у себя, – посоветовал главный специалист.

Пескишев позвонил. Трубку взяла секретарь. Услышав фамилию Федора Николаевича, она сказала, что Агафонова нет и сегодня больше не будет.

Пескишев вновь позвонил Троицкому. Он заверил его, что Агафонов у себя в кабинете.

– Попробуйте перезвонить. Тут какое-то недоразумение. Он только что звонил мне.

Снова звонить Агафонову Пескишев не стал.

Потрясенный беспринципностью и безответственностью Троицкого и Агафонова, Пескишев вернулся в клинику. Вечером в зале Дворца культуры собрались врачи послушать приезжих профессоров. Извинившись перед ними, Пескишев сам выступил с докладом. Врачи выслушали его с интересом, но уходили разочарованные – рассчитывали на большее.

Спустя неделю Федор Николаевич решил съездить к Агафонову. Тот заставил его просидеть в приемной часа полтора и лишь затем пригласил к себе. Разговор получился неприятным. Агафонов выразил неудовольствие тем, что Пескишев не согласовал свои действия с головным институтом. Оказалось, что рукописи методических рекомендаций, представленные Пескишевым, он никуда не посылал, хотя и обещал это сделать немедленно.

– Как же не согласовал, если я действую согласно рекомендациям Штрайка, – удивился Пескишев. – Он предложил разработать прогностические таблицы. Мы их разработали, проверили и теперь стараемся внедрить в практику.

– Кому из вас верить? Вы говорите одно, а Штрайк и Хлыстов – другое, сказал недовольный Агафонов.

– А почему бы вам не пригласить нас вместе и не поговорить с нами?

– У меня нет времени собирать вас и слушать ваши препирательства. Головной институт есть головной. Без его ведома и согласия ваши предложения не получат хода. Выясняйте с ним отношения сами. Согласуйте все спорные вопросы, а затем приходите ко мне.

– Как же я могу с ними согласовать что-либо вообще, если мы придерживаемся полярных взглядов?

Агафонова раздражал разговор с Пескишевым. Слишком уж часто он беспокоил его своими письмами, визитами и телефонными звонками. Пескишев это отлично понимал, но делал вид, что не замечает недовольства заместителя министра.

– Простите, – сказал Федор Николаевич, – но при первой встрече вы проявили интерес к нашим предложениям. Насколько мне известно, был заготовлен проект приказа по их реализации. И вдруг все изменилось. Что же случилось?

Агафонов не ответил на вопрос, а выразительно посмотрел на часы, давая понять, что разговор пора кончать. Но Пескишев продолжал говорить о необходимости создания инициативной группы, которая поможет министерству организовать профилактику мозговых инсультов на новой основе.

– Если вы против, то так и скажите, – заявил Пескишев, выведенный из терпения. – В таком случае я снова обращусь к министру, а если потребуется, то и выше.

Агафонов нервно забарабанил пальцами по столу.

– Вот что – не берите меня за горло. Поезжайте домой и организуйте прогнозирование и профилактику мозговых инсультов в Энске. Работайте. Через год мы пришлем к вам комиссию и проверим, что там у вас получилось.

"В конце концов ради чего я бьюсь головой о стену? – думал Пескишев, возвращаясь в гостиницу. – Трачу попусту время вместо того, чтобы продолжать исследования... А что, если рассказать о наших делах в центральной печати, привлечь внимание общественности? В министерстве достаточно здравомыслящих людей. Не все же такие, как Агафонов. Если бы такую систему, как наша, предложил головной институт, ей тут же была бы проложена широкая дорога. Ну, а мы... Конечно, можно продолжать своими силами прогнозирование и профилактику в Энске, собирать дополнительные факты, чтобы увеличить число их. Жаль только, что людей у меня маловато. А сколько можно было бы уберечь человек от инсульта, если привлечь к этой работе широкий круг практических врачей! Но чтобы дать указания организаторам здравоохранения, нужны полномочия, которыми мы не располагаем. Жаль, очень жаль..."

33

Вскоре после свадьбы Рябинина все заметили, что Сергей меняется на глазах. Он стал еще более тщательно следить за своей одеждой, перестал, как это бывало раньше, шутить с медсестрами и студентами. На работу приезжал на служебной машине Голованова. Иногда он предлагал Федору Николаевичу подвезти его, но тот решительно отказывался. Пескишев давно бы мог купить машину, но предпочитал ходить пешком, это помогало ему поддерживать себя в форме.

Приближался конец учебного года. Всем сотрудникам кафедры он нес радость предстоящих отпусков, и только Пылевской – одни огорчения. Проболев три месяца, она вышла на работу и сразу почувствовала, что на кафедре произошли большие изменения. Ее появление сотрудники встретили без энтузиазма. Все были заняты своими делами, никто не проявил к ней особого интереса. Поправилась, ну и слава богу. Она, как никогда остро, почувствовала себя лишней в небольшом коллективе. Вдобавок ко всему на институтской Доске почета не оказалось ее фотографии, что Зою Даниловну крайне огорчило.

Первый удар ей нанес Рябинин. Он выразил Пылевской сочувствие в связи с перенесенной болезнью и сказал, что она неважно выглядит.

– Это вы явно преувеличиваете, – возразила она. – Я себя чувствую вполне хорошо.

– Возможно, но раньше вы выглядели лучше, – стоял на своем Рябинин.

Пылевская обиделась.

– Нахал! Грубиян! – возмутилась она. – Вместо того чтобы сказать женщине что-нибудь приятное, поддержать ее морально, он мне говорит всякие гадости.

С трудом сдерживая слезы, она пошла к декану, который обычно ее поддерживал. Однако беседа с ним окончательно расстроила ее.

– Извините, Зоя Даниловна, у меня сегодня работы по горло, – заявил Колюжный. – Кстати, у вас на кафедре вскоре должен появиться новый доцент.

– Как это новый? А я? Вы что, меня уже совсем списать собираетесь?!

– Нет, зачем же! Ректорат решил дать вам дополнительную ставку.

– И кого же планируют на эту должность? Рябинина?

– Допустим, – согласился декан.

– Да какой же он доцент, если без года неделю в ассистентах ходит? возмутилась Пылевская.

– Когда мы вас выдвигали в доценты, сотрудники вашей кафедры о вас говорили нечто подобное. Но не в этом дело. Видите ли, Зоя Даниловна, наша задача – выдвигать молодых. Им принадлежит будущее. Кстати, вам же легче будет.

– Разве я не справляюсь со своими обязанностями? На кафедре вполне достаточно одного доцента, тем более что теперь Бобарыкин у нас работает.

– Бобарыкин – человек временный. Да и не нам с вами этот вопрос решать, ректорату виднее, – возразил Колюжный и, извинившись, выпроводил Пылевскую из кабинета.

Зоя Даниловна медленно пошла по коридору. Ей было невыносимо жалко себя. Какой-то мальчишка, молокосос, не приложив никаких усилий, лишь благодаря удачной женитьбе, получил то, чего она добивалась всю жизнь...

Дома она рассказала обо всем мужу.

– Не вижу никаких оснований для беспокойства, – пожал плечами Василий Евдокимович. – Надо полагать, работы хватит обоим.

– Это же прямой подкоп под меня, – взорвалась Пылевская. – Сегодня они делают Рябинина доцентом, а через несколько лет сократят одну ставку и отправят меня на пенсию.

– Не надо драматизировать события. Мало ли что произойдет за несколько лет. Пока работай и радуйся, что дел у тебя стало меньше. Посмотри на себя, на кого ты стала похожа...

– Хватит! – воскликнула Зоя Даниловна. – Замолчи! И ты заодно со всеми. Только и твердите, что я...

– Не обижайся, но в последнее время ты и вправду сдала, – примирительно сказал Машков. – Тебе отдохнуть надо. Поедешь летом на юг, загоришь, поправишься, и все будет в порядке.

У Рябинина родилась дочка. Вечером Пескишев был приглашен на дачу к Голованову. Счастливый дед долго говорил с ним о науке, о перспективах ее развития. Особый интерес он проявил к докторской диссертации зятя. И хотя Рябинин со времени женитьбы больше увлекался рыбалкой и охотой, чем занятиями в клинике и в библиотеке, Пескишев не стал разочаровывать Александра Павловича, заверив, что все идет по плану.

– Это хорошо, Сергей – человек способный, – обрадовался Голованов. – Я в него верю. Кстати, если у вас возникнут какие-нибудь трудности и понадобится моя помощь, не стесняйтесь, заходите в любое время.