Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Полетика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Все это красноречиво свидетельствовало о том, что власти в угоду реакционному дворянству решили объявить убийство Ющинского ритуальным убийством, приписать его Бейлису и создать громкий процесс против всего еврейства вообще.

Перед летними каникулами нам в гимназии сообщили, что в сентябре 1911 года царь снова приедет в Киев для того, чтобы присутствовать на открытии памятника Александру II по случаю пятидесятилетия освобождения крестьян от крепостной зависимости. Мы надеялись, что Николай II, возможно, посетит нашу гимназию по случаю столетия со дня ее основания.

Мы вернулись в Киев к началу учебного года, в конце августа. В городе все были заняты приездом царя. В гимназии готовились к посещению царя. Слухи о преобразовании гимназии в дворянский лицей, куда будет закрыт доступ разночинцам и евреям, широко циркулировали по Киеву, и дворянские отпрыски ходили с гордо поднятой головой.

1 сентября около 7-ми часов вечера я вышел прогуляться. Город был празднично разукрашен транспарантами и флагами. Я поднялся вверх по Тарасовской улице (на которой я тогда жил) и вышел не спеша к университету, а оттуда по Большой Владимирской к Оперному театру. Начинало темнеть и постепенно стали зажигаться фонари; теплая киевская осень звала прогуляться подольше. Оперный театр был окружен нарядами солдат и полиции. В опере шел торжественный спектакль в присутствии царской семьи, и вдруг, когда я был почти у самого театра, я услышал револьверные выстрелы, раздавшиеся в театре. Мгновенная тишина, затем крик, а за ним русский национальный гимн «Боже, царя храни». В здании театра захлопали двери, на улицу выбежали люди, пронзительно зазвучали свистки городовых, откуда-то появилась карета Скорой помощи. У театра собиралась толпа. Как мне ни хотелось узнать, что же произошло, я поспешил домой, ибо гимназистам без специального разрешения было запрещено появляться на улицах после восьми часов вечера.

Нетрудно было понять, что в театре произошло покушение: в кого-то стреляли, но в кого? Услышав гимн, я понял, что царь жив.

На следующий день я узнал из газет, что стреляли в председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина и что он тяжело ранен. Газеты сообщали подробности покушения: вчера в театре в антракте к Столыпину подошел молодой человек во фраке и выпустил в него в упор две пули из револьвера. Убийцей оказался бывший ученик нашей гимназии, сын крупного киевского домовладельца Дмитрий Григорьевич Богров.

Вскоре распространились слухи, что Богров получил пропуск в театр от самого начальника Киевского охранного отделения полковника Кулябко, то есть он был надежным человеком в глазах полиции, а ещё точнее – агентом-провокатором, выдавшим полиции несколько революционеров, и что убийство Столыпина он задумал и совершил, чтобы оправдаться в глазах анархистов-революционеров, в чьей организации он состоял. До сих пор точных доказательств этого нет. Но как бы там ни было, Богров на глазах царя застрелил Столыпина, скончавшегося от ран 5 сентября. 7 сентября Богров был повешен и перед казнью, опять-таки согласно слухам этих дней, цинично заявил: «Мне все равно, съем ли я ещё в своей жизни две тысячи котлет или не съем».

Выстрелы Богрова разбили вдребезги тщеславные надежды директора гимназии о преобразовании ее в дворянский лицей. Что же это за гимназия, которая претендует на такую честь, а воспитывает таких террористов, как Богров!.. Но все же царь посетил нашу гимназию через два дня после покушения. Я стоял в первой шеренге малорослых гимназистов на лестнице в вестибюле и смог на этот раз хорошо разглядеть царя. Царь был сумрачен и неуверенно оглядывался по сторонам. Наш толстый запыхавшийся директор грузно опустился на колени и поцеловал руку своего государя. Однако столетний юбилей нашей гимназии был безнадежно испорчен. Гимназия получила название «Императорской Александровской», гимназистам на поясные пряжки и на гербы на фуражках вместо цифры I поставили букву А с короной над ней, прием евреев в гимназию отныне был прекращен, но дворянским лицеем наша гимназия не стала.

Киевские антисемиты пытались использовать выстрел Богрова для дальнейшей травли евреев. В городе стали говорить, что Богров «выкрещенный еврей» и что «жиды погубили верного слугу царя». 4 сентября члены Киевского «Союза русского народа» вышли на улицу с портретами царя и царицы и с пением гимна и патриотических песен направились на Софийскую площадь к памятнику Богдану Хмельницкому. Над Киевом нависла угроза нового еврейского погрома. Евреи покидали город, в страхе заперлись в своих квартирах. Но погрома на этот раз не произошло. Уже после революции 1917 года стало известно, что полковник Кулябко 6 сентября телеграфировал Департаменту полиции в Петербург: «В связи с убийством Ющинского и покушением на жизнь премьер-министра статс-секретаря Столыпина с 6 сентября в Киеве ожидается еврейский погром».

Однако в Петербурге, повидимому, решили, что такие события в Киеве чуть ли не в дни посещения города царем могут породить опасные мысли, будто погром разрешен царем. А 8 сентября «Русское знамя» писало:

«Убитый премьер был единственным ни за какие деньги не соглашавшимся прикрыть дело Ющинского. Расследование дела Ющинского наносит убийственный удар всемирному жиду… Одно раскрытие дела Ющинского для мирового жида-убийцы, жида-фанатика, жида-кровопийцы – опаснее и гибельнее двадцати киевских погромов».

После отъезда царя внимание киевлян было в гораздо большей степени, чем раньше, сосредоточено на деле Бейлиса. Стало ясно, что правительство собирается организовать большой процесс с целью доказать существование у евреев ритуальных убийств. В этом процессе Менделю Бейлису отводилась отнюдь не главная роль, хотя «Черная сотня» избрала его своей мишенью. На скамью подсудимых правительство намеревалось посадить весь еврейский народ!

10 октября квартира Бейлиса, находившаяся под одной крышей с конюшней кирпичного завода Зайцева, была подожжена и сгорела. К счастью, никто не пострадал, семья Бейлиса отделалась только испугом.

7 ноября правые внесли в Государственную Думу второй запрос об убийстве Ющинского. Объясняя Думе срочность запроса, депутат Замысловский угрожал организацией погрома: «Русское простонародье Западного края, – заявил он, – глубоко уверено, что Ющинский замучен жидами, мое глубокое убеждение такое же… русское простонародье в конце концов может извериться во всем и может сказать, что единственное средство против засилья евреев – народная с ними расправа».

23 ноября Марков уверял Государственную Думу:

«Пятнадцать губерний, пятнадцать русских губерний находятся на прокормлении жидовского племени; теперь злоумышляют и остальную Россию отдать в рабство иудейского кагала… и это, господа, терпится русской властью, русской администрацией, русской полицией. Вы, левые, конечно, проданы, каждый из вас – какому-нибудь жиду, хотя и не за дорогую цену».

В конце 1911 года правительство приступило к подготовке процесса Бейлиса всерьез. Шел подбор свидетелей и экспертов, готовых показать на суде все, что суд потребует.

С другой стороны, либерально-демократическая общественность поднялась на защиту Бейлиса. Наиболее знаменитые адвокаты того времени – 0.0. Грузенберг, В.А. Маклаков, Н.М. Карабчевский, А.С. Зарудный (специалист по ритуальным обрядам) и Д.Н. Григорович-Барский (киевский адвокат, знаток киевских условий) – согласились выступить на суде защитниками Бейлиса.

30 января 1912 года Бейлису, находившемуся в тюрьме, была вручена копия обвинительного заключения, и впервые к нему был допущен защитник. Однако, процесс, назначенный к слушанию на 17 мая 1912 года, был перенесен на осень 1912 года, до окончания выборов в IV Государственную Думу по Киевской губернии.

А 30-31 мая 1912 года сотрудник «Киевской мысли» С.И. Бразуль-Бружковский опубликовал в этой газете статью, где на основе частного расследования, которое он проводил вместе с бывшим начальником сыскной полиции Киева Красовским, доказывалось, что убийство Ющинского было совершено членами воровской шайки в квартире Веры Чеберяк и при ее участии. Грабители боялись того, что Ющинский донесет на них в полицию, и поспешили избавиться от него.

Статья С.И. Бразуль-Бружковского прозвучала на всю Россию. Но она только подстрекнула правительство приложить все усилия для осуждения Бейлиса и «еврейского всемирного кагала».

Разоблачения Бразуль-Бружковского были настолько серьезны и обоснованы, что Киевская Судебная Палата была вынуждена 21 июня направить дело Бейлиса на доследование.

3 июля Вера Чеберяк и ее дружки подали прокурору Киевского окружного суда жалобу с просьбой привлечь к суду за клевету в печати сотрудника газеты «Киевская мысль» Бразуль-Бружковского и сотрудника газеты «Киевлянин» М. И. Трифонова, Киевская окружная прокуратура немедленно удовлетворила жалобу Чеберяк и привлекла указанных ею лиц к суду, отложив сам суд на неопределенное время. Авторы статей были оправданы после позорного провала процесса Бейлиса.

Доследование дела Бейлиса тянулось около года. С судом не спешили. В октябре 1912 года состоялись выборы в IV Государственную Думу, которые прошли в Киеве в обстановке разнузданной антисемитской агитации и призывов к погромам. Вспыхнувшая в это время Первая Балканская война против Турции вызвала широкую волну славянской солидарности и шовинизма и известное поправение в либеральных кругах. Патриотические статьи в защиту славян в Киевских газетах, в особенности в «Киевлянине», сбор пожертвований на подарки раненым и так далее – все это шло под идейным влиянием профессора славяноведения Киевского университета Т.С. Флоринского, ярого националиста и шовиниста. Его сын «Микочка» учился в нашем классе, в первом отделении. Студент Голубев, завсегдатай дома Флоринских, в газете своей организации «Двуглавый Орел» высказывал крайние шовинистические взгляды.

Победы Балканских союзников над Турцией вызвали всеобщее ликование. Монархисты торжествовали.

Эти события заслонили собой дело Бейлиса, и подготовка к процессу шла очень медленно. Только 24 мая 1913 года Киевская Судебная Палата утвердила окончательное, обвинительное заключение против Бейлиса. Начало процесса было назначено на 25 сентября 1913 года.

В конце августа 1913 года, после двух с половиной месяцев летних каникул, которые мы провели дома, в Конотопе, я вместе с братом вернулся в Киев. Мы уже перешли в восьмой класс и в следующем году должны были окончить гимназию – держать экзамены на аттестат зрелости.

Как всегда, осенний Киев был особенно красив. Золото каштанов, осыпающиеся листья, спокойствие теплых вечеров. Но в городе, как и в дни приезда царя в 1911 году, было неспокойно. Чувствовалось какое-то особое возбуждение, ожидание крупных событий. На улицах чаще, чем обычно, встречались городовые и усиленные казачьи патрули. Гостиницы были переполнены. Киев на время оказался в фокусе не только всероссийского, но всемирного интереса. «Весь мир смотрит на Киев». В этом были единодушны и власти, и правительственная черносотенная печать, и оппозиционные газеты. Все подчеркивали мировую значимость дела Бейлиса.

В Киев стекались люди самых различных положений и состояний: и наиболее видные представители реакции, и черной сотни – «Союза русского народа» и родственных ему организаций, и представители либеральной и демократической оппозиции. Приехал, несмотря на болезнь, писатель В.Г. Короленко. Вместе с защитником Бейлиса О.О.Грузенбергом в Киев приехал и дядя моей будущей жены, известный петербургский адвокат, специалист по вопросам права жительства для евреев Л.М. Айзенберг. Он помогал 0.0. Грузенбергу в подготовке материалов для защиты. В Киеве собрались сотни корреспондентов российских и иностранных газет и журналов.

Крайние правые организации – «Совет объединенного дворянства» и черносотенный «Союз русского народа» – разжигали антисемитизм и требовали от правительства довести процесс Бейлиса до конца. «Правительство, – писало „Русское знамя“, – обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество к людям, и уничтожение которых поощряется законом… жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымирали. Вот в чем состоит нынешняя обязанность правительства и лучших людей страны». («Русское знамя», 1913, №117).

Либеральная и демократическая печать считала дело Бейлиса «вызовом Европе», всероссийским «срамом»;

нервное напряжение в дни процесса Бейлиса было гораздо выше и сильнее, чем в октябрьские дни 1905 года с их Манифестом и погромом в Киеве, чем в дни убийства Столыпина. Дело Бейлиса было самым значительным событием 1913 года, которое произвело потрясающее впечатление также и на весь мир.

Власти посредством штрафов, арестов, судебными преследованиями пытались держать печать в ежовых рукавицах строгой цензуры. Как нам рассказывал Тарновский-сын, в редакции «Киевской мысли» собирались вести учет всех репрессий, налагаемых властями на печать за критические статьи и заметки о деле Бейлиса. Что стало с этим списком, не знаю, но в ежегоднике газеты «Речь» за 1914 год была опубликована итоговая сводка этих репрессий: всего по делу Бейлиса на печать было наложено 102 взыскания, в том числе арестовано 6 редакторов газет, 8 редакторов – привлечено к суду, в 36 случаях были конфискованы номера газет, 3 газеты были закрыты, на печать было наложено 43 штрафа на общую сумму 12 850 рублей.

Под особо ревностную защиту была взята Вера Чеберяк и ее шайка. Тарновский со смехом показывал нам номер киевской газеты «Последние новости», в котором ее редакция оповещала своих читателей, что печатание сообщений о Вере Чеберяк прекращается из-за штрафов за них, но, так как извещение о штрафе было получено, когда страница газеты уже печаталась, на месте фельетона было оставлено белое место.

Редакция «Киевской мысли» вела стенограммы процесса. Сразу после окончания процесса появился трехтомный отчет о нем.

25 сентября был пасмурный, дождливый день, но улицы Киева с раннего утра были переполнены народом. Особенно много людей собралось на улицах, прилегающих к Лукьяновской тюрьме, где содержался Мендель Бейлис, и на Большой Владимирской улице, где находилось здание Киевского окружного суда, в котором должен был идти суд над Бейлисом. Повсюду видны были усиленные наряды полиции, отряды казаков и пикеты солдат. В толпе выделялись члены «Союза русского народа» и других черносотенных организаций, носившие соответствующие повязки на рукавах. На мостовых и тротуарах, в окнах квартир и даже на крышах домов толпилось множество народа.

В этот день в 2 часа 30 минут дня началось первое заседание Киевского окружного суда. Бейлиса привезли в здание суда в черной бронированной тюремной карете под охраной нескольких сот казаков. Черносотенцы распускали слухи о том, что евреи решили убить Бейлиса, чтобы избежать процесса… В действительности же казаки охраняли Бейлиса от возможных покушений черносотенцев. На всем пути следования кареты евреи, находившиеся на улице, поднимали к небу руки и плакали…

Я не буду излагать ход судебного процесса. Об этом написаны сотни книг. К тому же я не присутствовал на самом процессе и о том, что происходило на суде, узнавал из газет.

Суд тянулся больше месяца – с 25 сентября по 28 октября, и весь этот месяц Киев жил процессом. Хотя сборища народа на улицах с течением времени поредели, но на Большой Владимирской, у Педагогического музея, как раз против здания суда, всегда было много людей на тротуаре, большей частью со свежими газетами в руках. Середина улицы была очищена для проезда экипажей и трамвая, а на другой стороне, на тротуаре у здания суда, останавливаться не разрешалось. Если кто-либо пытался задержаться у суда, немедленно перед ним возникала фигура в штатском и вежливо, но настойчиво предлагала: «Проходите, проходите, не задерживайтесь!»

Наш гимназический сад с левой стороны примыкал к Педагогическому музею. Мы часами дежурили у решетки и жадно вслушивались в споры толпы. Это был настоящий народный клуб, стихийно возникший, вечно меняющийся, таявший в часы дождя и снова густевший, когда показывалось солнце.

Антисемиты ждали, что во время процесса будут сделаны сенсационные разоблачения о чудовищных ритуальных убийствах, принятых у евреев, и о кровососе Бейлисе. Но их ожидания не оправдались. Когда газеты напечатали часть обвинительного заключения о преступных деяниях Бейлиса, все были поражены убожеством обвинения и полным отсутствием улик и доказательств. И если в первые два дня было ещё немало лиц, веривших в виновность Бейлиса – «ведь правительство не будет создавать такой процесс зря!» – то уже на третий день сторонники невиновности Бейлиса оказались в огромном большинстве. Стали слышаться возгласы: «По таким уликам можно судить любого, кто проходил мимо завода Зайцева!» «Эти улики что дырка в бублике!»

Особый интерес вызывал вопрос о «страшных хасидах и цадиках», якобы помогавших Бейлису умертвить Ющинского. Но после допроса на суде родственников Зайцева – Ландау и Эттингера, вызванных защитниками Бейлиса из-за границы, версия о ритуальном убийстве Ющинского позорно провалилась.

29 сентября перед судом выступил в качестве свидетеля студент Голубев. Этот антисемит-фанатик был вдохновителем процесса. Ведь это он указал на Бейлиса как на ритуального убийцу. Но после первых же слов на суде он упал в обморок. Показания Голубева на следующий день дали обильную пищу для насмешек над ним. Публика издевалась над тем, что Голубев в поисках вдохновения провел в одиночку целую ночь в апреле 1911 года в пещере, где был найден труп Ющинского. Когда же выяснилось поразительное невежество Голубева, который признался, что впервые услышал о существовании секты цадиков и хасидов, употребляющих христианскую кровь… от одной помещицы, а с термином «хасиды» познакомился в учебнике географии, то это окончательно скомпрометировало его.

Еще большей сенсацией явилось сообщение бывшего начальника Киевской сыскной полиции Красовского о том, что Ющинский знал о преступной деятельности шайки Веры Чеберяк и даже должен был принять участие в намечавшемся ограблении Софийского собора. Грабители убили его, опасаясь того, что он донесет на них в полицию…

Мы, старшеклассники-гимназисты, были целиком поглощены процессом. Занятия были заброшены, даже мало осталось любителей гонять мяч в гимназическом саду. Шли бесконечные жаркие споры между сторонниками и противниками Бейлиса. И самые равнодушные и ленивые из нас читали газеты от корки до корки. Мы с жадностью прислушивались к тому, что говорилось о процессе в толпе. Другим надежным источником неофициальных сведений был наш товарищ Тарновский. Он от своего отца знал все, что происходило в зале суда и не попадало в печать. Он щедро делился своей информацией с нами.

Я помню, какую бурю в классе вызвала гнусная фальшивка – «экспертиза ксендза Пранайтиса», который доказывал существование ритуальных убийств у евреев. Вдохновленный ею, один из учеников класса, Столица, оскорбил нашего товарища и друга Сашу Амханицкого, бросив ему публично, что евреи пьют кровь христианских детей. Оскорбление было нанесено с наглым высокомерием. Столица всегда, при всяком удобном и" неудобном случае, подчеркивал, что он столбовой дворянин, что имя его занесено в «Бархатную книгу» дворянских родов, так что в классе его насмешливо прозвали «жантийом (дворянин) Столица». Этот упитанный «крупитчатый» дворянский недоросль, чьи телеса выпирали из мундира, ни умом, ни талантами не отличался. Лицо его не было отмечено печатью мысли. Саша же был одним из лучших и любимых учеников в классе. Поэтому выходка Столицы возмутила всех. До сих пор у нас в классе не оскорблялись национальные чувства евреев. Класс решил судить Столицу своим судом. Было решено, что каждый гимназист даст ему пощечину. Столицу поставили у печки, гимназисты по очереди держали его за руки, чтобы он не вырвался, а остальные по очереди отпускали ему полновесную пощечину. К сожалению, мой черед не настал. В разгар экзекуции в класс вбежал Саша и закрыл Столицу своим телом. Наказание пришлось прекратить.

Но этим дело не кончилось. Через несколько дней мы узнали, что Столица-отец ходил к директору гимназии и жаловался, что его сына избили. Но реакция директора Терещенко была неожиданной. Он заявил, что, несмотря на то, что он не любит евреев и добился запрещения принимать их впредь в Императорскую Александровскую гимназию, он не допустит травли евреев, которые уже учатся в гимназии, и предложил Столице-отцу перевести сына в другое учебное заведение.

Даже в таких кругах, которые по своему положению считались надежными защитниками царского режима, дело Бейлиса вызвало резкое осуждение. Я помню, как горячо осуждался этот процесс в семье, где я жил с братом на пансионе в течение последних четырех лет моего пребывания в гимназии. Моя хозяйка – вдова подполковника, убитого во время русско-японской войны, ее взрослые дочери и сыновья, один из которых был юнкером пехотного военного училища, открыто издевались над версией о ритуальном убийстве, не верили в виновность Бейлиса и считали убийцей Веру Чеберяк. В течение многих лет я часто бывал в доме моего друга по гимназии Бориса Бенара. Его отец, путейский генерал, занимал видный пост в дирекции Юго-Западных железных дорог, мама была настоящей светской дамой. В этой семье также осуждали процесс Бейлиса, не верили в существование ритуальных убийств и считали суд позором для России.

Тем временем процесс продвигался к концу. Решения присяжных ждали, затаив дыхание, не только в Киеве и России, но и во всем мире. И вот 28 октября присяжные заседатели после совещания, которое длилось всего 1 час 20 минут, вынесли оправдательный приговор Бейлису, хотя, как рассказывал нам Тарновский, в отобранном судом составе присяжных было по меньшей мере 5 членов «Союза русского народа» и «Двуглавого орла».

Присутствовавшие в зале суда после оглашения приговора ликовали, люди пожимали друг другу руки, целовались, плакали от радости, кричали поздравления Бейлису. Жандармы и судебные пристава с трудом сдерживали людей, желавших поздравить Бейлиса. А ведь в зале суда находились известные и влиятельные лица, занимавшие видное положение в обществе.

Подобные сцены я сам видел на улицах. «Слава Богу, что с этим позором покончено!» – подобные восклицания раздавались со всех сторон. Черносотенцев можно было сразу узнать по хмурым и злобным лицам.

По улице, на которой после освобождения поселился Бейлис, невозможно было проехать. Два квартала по обе стороны дома были забиты людьми – евреями и неевреями, приходившими поздравить Бейлиса. Газеты печатали поздравительные телеграммы Бейлису от интеллигенции Царского села, от евреев – депутатов Государственной Думы, от студентов Московского и Петербургского университетов и так далее. А мы, гимназисты, поздравили с оправданием Бейлиса евреев – наших товарищей по классу.

После окончания процесса Бейлиса жизнь в Киеве вошла в нормальную колею. Улеглись страсти и в гимназии. Мы вспомнили о том, что мы выпускники и что весной должны получить аттестат зрелости. Нам предстояли серьезные и трудные выпускные экзамены.

Я никогда не блистал особенными успехами, и отметки мои были довольно скромными. В старших классах я зачастую предпочитал урокам прогулки по живописным окрестностям Киева или с упоением гонял мяч, попав в юношескую футбольную команду при политехническом институте. Единственным моим ученическим увлечением была муза Клио: по истории, начиная с 4-го класса, я всегда получал «пятерки». Выпускные экзамены всегда проходили в торжественной обстановке, в актовом зале. В экзаменационной комиссии, кроме учителей, участвовал представитель учебного округа, часто присутствовал директор. Учителя и гимназисты были в парадных мундирах. Все это наводило страх и повергало в трепет даже самых знающих и храбрых.

По математике письменной и устной я получил тройку, за русское сочинение – четверку, по латыни – четверку.

Наиболее памятен мне экзамен по латыни. Для подготовки к нему нам было дано два дня. Что я делал и как готовился в эти дни, право, не помню, вернее, ничего не делал и никак не готовился. Экзамен начался, как обычно, в 9 часов утра. Учеников вызывали в алфавитном порядке. Я прошел в гимназический сад, снял мундир и в компании со своими товарищами, чьи фамилии приходились на последние буквы алфавита, занялся игрой в футбол. В два часа дня я ушел домой обедать и вернулся в гимназию около четырех часов. Экзамен продолжался без перерыва, но моя очередь была ещё далеко. Я снова с азартом принялся за футбол, на этот раз с приятелями, чьи фамилии приходились на начало алфавита и которые успели сдать экзамен в первой половине дня. Они ждали результатов, так как Комиссия оглашала оценки после окончания экзамена. В 7 часов вечера стало темнеть, и игру в футбол пришлось прекратить. Сбегав домой поужинать, я снова вернулся. И здесь поздно вечером, вернее, ночью, я познакомился с В.Ф. Асмусом, с которым встретился осенью в университете. Асмус кончил реальное училище и хотел поступить на историко-филологический факультет университета. Но в реальном училище латынь не изучали, и ему нужно было сдавать этот предмет экстерном за весь гимназический курс. Естественно, что он очень волновался. О строгости Суббоча ходили легенды. Я старался, как мог, успокоить своего нового приятеля. Наконец в полночь меня вызвали на экзамен. Асмус как экстерн экзаменовался последним, около трех часов утра. Потом состоялось оглашение отметок; сонные, но радостные мы возвращались домой, когда уже ярко светило солнце…

А через два дня я с удовольствием прочитал в «Киевской мысли» язвительный фельетон Александра Яблоновского о «мучительстве» и «тиранстве» на экзамене по латинскому языку в нашей гимназии. «Киевская мысль» за этот фельетон была оштрафована губернатором не то на 500, не то на 1000 рублей. Но для «Киевской мысли» штрафы за статьи Яблоновского были привычным делом и издателей газеты не пугали:

номера с фельетонами Яблоновского печатались увеличенным тиражом. Полученный доход намного превышал губернаторские штрафы. За номера газет с фельетонами Яблоновского читатели иногда платили по 3 рубля!

Наконец настал желанный день. На торжественном заседании педагогического совета нам вручили аттестаты зрелости. Мы стояли на пороге новой, самостоятельной жизни, и неизвестность пугала…

Начало мировой войны

В конце июня мы вернулись в Конотоп. Читали, катались на велосипедах, купались, помогали отцу и матери по хозяйству. В нашем дворе был небольшой садик и огород, где сажали картошку, лук, морковь, редиску и пр. Здесь хозяйничал отец, и мы, сыновья, помогали ему как умели и как могли.

Все это очень пригодилось нам в ближайшие и более поздние полуголодные и голодные годы. Спустя много лет, летом 1942 г. в Елабуге на Каме, куда была эвакуирована часть преподавателей и лабораторий Ленинградского Университета, профессора и доценты были поражены тем, как лихо профессор Н.П. Полетика ведет прополку картошки и прочих овощей. Он даже умел косить сено и пилить сосны!

Во время нашего отдыха в Конотопе мы узнали из газет об убийстве в городе Сараево (в провинции Босния, входившей в это время в территорию Австро-Венгрии) наследника австрийского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены. Через 2-3 дня стало известно, что покушение было организовано и выполнено сербской националистической молодежью, нашими сверстниками в возрасте 18-19 лет. Имена исполнителей покушения – гимназистов Принципа и Грабеча и типографского ученика Габриновича – появились на страницах газет всего мира и прочно вошли в мировую историю.

Никто из нас не думал, что это убийство будет использовано Австро-Венгрией и Германией как повод для развязывания мировой войны. Нам казалось, что дело кончится серией дипломатических нот по адресу Сербии, которые будут выстрелом в пустоту и, самое большое, заставят Сербию приструнить свою националистическую молодежь. И первые три недели июля, казалось, подтвердили эту оценку. Мы внимательно читали газеты, но в Вене и в Берлине все было спокойно, и германский император даже уехал на летний отдых на своей яхте в Норвежские шхеры!

Нас гораздо больше интересовало другое – подача прошений о приеме в Киевский Университет. О Петербурге и Москве никто из нас не думал. Это были далекие и чуждые нам города. Киев был ближе, в Киеве мы жили и учились 9 лет. Естественно, что для нас он стал почти родным городом. А в научном отношении профессура Киевского Университета пользовалась доброй славой. К тому же печально знаменитая «чистка» Московского Университета в начале 1911 года, когда правительство убрало или заставило уйти из Московского Университета его лучшие научные силы – около 150 профессоров и доцентов – сильно уменьшила обаяние самого старого в России Университета.

Поэтому первые 3 недели июля прошли в подготовке документов для посылки их в Киевский Университет. Я подал свои документы, как собирался с 4-5 класса гимназии, на историческое отделение историко-филологического факультета, а Юрий – на математический факультет. Его решение оказалось крупнейшей ошибкой, повернувшей в худшую сторону всю его дальнейшую жизнь. Математик он был слабый. А для учения на математическом факультете требовались и определенная склонность к математике, и определенные математические способности. Но у Юрия не было ни того, ни другого, а учиться усидчиво он не любил. Решение пойти на математический факультет он принял «в пику» нашему учителю математики в гимназии, Крымову, отрицавшему у брата способности к математике. Дело закончилось провалом: Юрий с трудом сдал экзамены за 1 курс математического факультета, но предметы второго курса оказались ему не по силам. Согласно закону 1915 года он, как студент 2 курса, подлежал призыву в школу прапорщиков. Поэтому зимой 1915 г. он подал прошение в Киевское пехотное военное училище, из которого был выпущен прапорщиком в армию в 1916 г.

Я советовал Юрию пойти вместе со мной на исторический факультет, но работа учителя гимназии его не прельщала, а определенные литературные способности обнаружились у него позже, лишь после окончания мировой войны.

Австрийский ультиматум Сербии, о котором мы узнали 24 июля из газет, явился для российского обывателя, и в том числе и для нас, ударом грома. В воздухе запахло войной, ибо для всех было ясно, что Австро-Венгрия не могла решиться на такой ультиматум, не заручившись предварительно согласием и одобрением Германии, и что австро-германский союз намерен использовать Сараевское убийство в качестве повода для войны с Россией, если последняя поддержит Сербию, и с Францией и Англией, если они поддержат Россию. Так и произошло.