Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Полетика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Своеобразное место в наших с Юрием литературных знакомствах занимает Василий Андреев. Это был честный реалист, писатель большого таланта, видевший и знавший изнанку советской жизни и тех лет. Он принадлежал к числу писателей, о которых Юрий Тынянов говорил: «Если ты ушиблен эпохой, не охай». Вася Андреев не охал, но пил, как вкушали «от зеленого змия» и многие другие – писатели и не писатели, которые, разочаровавшись в революции, не застрелились, не повесились или не отравились.

Он любил приходить к нам домой. У нас он читал свою пьесу «Волки» о нравах советских низов. «Волки» были поставлены театральным кружком в клубе Профсоюза работников просвещения в бывшем Юсуповском дворце на Мойке 94, где в 1916 году «порешили» Распутина, – но пьеса была снята с репертуара по «идеологическим» причинам после первого же представления. У нас же он читал повесть «Серый пиджак», о чем я уже упоминал.

Запомнилось, как, возвращаясь однажды с Шурой и с Юрием из кино, мы наткнулись на Васю Андреева. Он был в растерзанном виде, «еле можаху». Мы не могли бросить нашего друга на произвол судьбы и подхватив Васю под руки, довели его до трамвая. Было около 11 часов вечера. Трамвай шел пустым. Кондукторша, молодая девушка с книжкой в руке, встретила нас у входа. «Пьяных не беру», – решительно заявила она. Но Вася успел прочесть обложку книги: «Серый пиджак». «М-м-моя книга! – промычал он. – Я писал ее!»

Кондукторша ахнула и пропустила нас в трамвай. "Так это тот самый Василий Андреев? Это он написал «Серый пиджак»? " – растерянно спрашивала она. Мы дружно подтвердили, что это «тот самый», и она в конце концов поверила нам, в особенности Шуре. Она раза два подходила к Васе, лежавшему бесформенной массой на сиденье, и всматривалась в его лицо. По молодости лет она не могла поверить, что известный писатель может так пить. На остановке она задержала трамвай, чтобы мы могли не спеша вытащить Васю из вагона.

Васе Андрееву я обязан знакомством с Александром Грином. Он только что выпустил «Алые паруса» и «Сердце пустыни», и романтическая молодежь сходила с ума от них.

О Грине знали, что он был эсером в 1905 году, дезертировал из армии, был «смертником», но приговор был смягчен, и он отделался ссылкой. Он стал писателем еще до революции, но только «Алые паруса» дали Грину всероссийскую и даже мировую известность.

В фантастической, «очарованной», «воображаемой» стране, которую описывал Грин в своих романах, люди были честными, добрыми, великодушными. Они уважали друг друга, не боялись говорить свободно, и это было как раз то, чего не знали в Советской стране. Читатели Грина, в особенности молодежь, отдыхали душой в фантастической стране Грина. Отсюда огромная популярность Грина и любовь к нему. Он стал кумиром молодежи, получал от издательств огромные гонорары, но они не задерживались в его руках.

В один прекрасный день Вася явился ко мне и попросил взаймы денег. Зная его повадки, я или Юрий давали обычно в таких случаях 10 рублей (пол-литра и закуска). Но Вася сказал, что он пришел с Александром Грином, который ждет в садике напротив дома. Я бросился с Васей на улицу к Грину, захватив все деньги, какие были у нас дома. Вася познакомил меня с Грином, и я так искренне и с таким увлечением хвалил «Алые паруса», что угрюмый и сумрачный Грин оттаял. Он сказал, что не получил гонорара в издательстве в назначенный день (это бывало сплошь и рядом со всеми авторами), и у него недостаток в деньгах. Я дал 100 рублей, и мы дружески распростились.

Но на следующий день Вася явился снова и опять просил «дать взаймы». Денег у меня не было, и я с трудом наскреб десятку.

В тридцатые годы Вася Андреев «исчез». О судьбе его в Союзе писателей ничего не было известно.

С Осипом Эмильевичем Мандельштамом, чье имя мне стало известно в годы Первой мировой войны, когда его первый сборник стихов «Камень» (1914) дошел до Киева, я познакомился в Союзе поэтов в 1923 году. Знакомство это продолжилось. Я помню, что при встречах и беседах с ним мы говорили много о Петербурге и о поэзии Петербурга, так как первый сборник стихов Мандельштама «Камень» неотделим от этого города. Осип Эмильевич радовался каждому поклоннику своих стихов, и так как я был усердным и восприимчивым слушателем, то он, изредка бывая в «Ленинградской правде», всегда заходил ко мне. Он вполголоса читал стихи – как вошедшие, так и не вошедшие во второй его сборник «ТпхНа». Я слушал с великим удовольствием, хотя мне было сначала неясно, почему Осип Эмильевич так часто ищет вдохновения в античности, в Древней Греции в особенности. Но потом я понял, что он вспоминал разлом и гибель старого мира, крушение его под напором варваров, пророчески видел будущее – гибель цивилизации и гуманизма. Гражданская война, система военного коммунизма, НЭП – все эти разломы хода истории тревожили его. У Осипа Эмильевича в эти годы сложилось ощущение мировой катастрофы.

Разговоры со мной, повидимому, были интересны для Мандельштама, ибо ничем иным я не могу объяснить его подарок, сделанный им в одно из последних посещений «Ленинградской правды»: он принес мне только что вышедшую книгу воспоминаний о своей молодости «Шум времени», изданную частным издательством. Я был искренне тронут и горячо поблагодарил его. Вскоре он уехал с женой из Ленинграда, и больше мне не пришлось с ним встречаться.

Во второй половине тридцатых годов в Союзе писателей разнеслись слухи, что Мандельштам репрессирован, что он голодает в каком-то концлагере на Дальнем Востоке, так как не выполняет трудовую норму, необходимую для получения ежедневного пайка.

О смерти О.Э.Мандельштама я узнал в 1943 году, когда Ленинградский Университет находился в Саратове. Летом 1943 года саратовские власти решили отправить «в порядке показательного примера» профессуру и преподавателей Ленинградского университета на сельскохозяйственные работы в колхоз под Саратовом на два-три дня. «Точные науки» было решено оставить в Саратове, но «бездельников» – филологов, историков, философов, – посадили на автобусы и сплавили в колхоз. Мы работали целый день – кто как мог и как умел. Пользы от нашей работы для колхоза было немного, но «агитпример» был показан, и о нем было сообщено в саратовских газетах.

Вечером мы вернулись с поля в наш шалаш на берегу пруда. Один из наших коллег-профессоров сообщил (не помню, от кого пришло известие), что Мандельштам умер в 1940 или в 1941 году.

После ужина в шалаше начался вечер-концерт стихов Мандельштама. Все знали, в особенности филологи и литературоведы, что Мандельштам репрессирован, что его имя и произведения под запретом, и все же стихи его читались до рассвета. В шалаше на земле лежали десять или пятнадцать профессоров и докторов наук, многие из которых были известны не только в России, но и за границей. Двое из них знали сборники «Камень» и «Тшйа» наизусть, и они читали стихи Осипа Эмильевича с упоением. Никто не спал. Распорядителем этого вечера-концерта был доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы Григорий Александрович Гуковский, блестящий лектор и ученый, по-новому осветивший в литературоведческой науке русскую литературу XVIII века. Г.А.Гуковский погиб в концлагере в конце сороковых годов.

Г.А. Гуковский давал очередному чтецу-профессору заказ на то или другое стихотворение Мандельштама и те послушно читали.

Вечер стихов Мандельштама продолжался до рассвета. Университетские власти могли «раздуть историю», но, повидимому, не решились на это.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ. ГОДЫ ТЕРРОРА

Вокруг «Сараевского убийства»

В грустном умонастроении я бродил в один из осенних дней 1928 г. по коридорам редакции «Ленинградской правды», терзаясь вопросом, куда идти и что делать в будущем, когда случайная и неожиданная встреча в редакции с доцентом П.П.Щеголевым перевернула еще раз мою судьбу.

П.П.Щеголев был сыном известного историка Павла Елисеевича Щеголева. Щеголев-отец был историком общественных движений в России. Он был редактором журнала «Былое» и многотомной публикации «Падение царского режима». Он был автором исследования «Дуэль и смерть Пушкина», изданного в 1923 г., и, вместе с писателем А.Н.Толстым, одним из авторов знаменитой пьесы о Распутине «Заговор императрицы», несколько лет не сходившей со сцены театров в советской стране.

П.П.Щеголев-сын был аспирантом, а затем доцентом у академика Е.В.Тарле в университете. В «Ленинградскую правду» П.П.Щеголев был приглашен (конечно, в пику мне) писать еженедельные обзоры о международном положении. Рабинович хотел иметь в качестве автора таких обзоров «научное имя». Обзоры П.П.Щеголева были солидны, академичны и своей добротностью не вызывали никаких сомнений у редакции.

Я был знаком с П.П.Щеголевым еще раньше, как потомок семьи, члены которой были друзьями Пушкина, (а Идалия Полетика, жена А.М.Полетики, была его врагом и немало способствовала гибели поэта). П.П.Щеголев знал, что я окончил два факультета и изучаю историю подготовки мировойвойны 1914-1918 гг.

Естественно, что наш разговор начался с вопроса П.П.Щеголева, как идет моя работа. Я ответил, что занимаюсь сейчас Сараевским убийством.

– Вот как? А каковы ваши выводы о нем? – спросил Щеголев.

– Конечно, сербское правительство знало заранее о подготовке Сараевского покушения и дало ему возможность совершиться. Сербия виновна в этом.

– Что вы говорите! А вам известно, что академик Тарле категорически отрицает осведомленность и тем более соучастие сербского правительства в подготовке Сараевского убийства?

– Не понимаю, как Тарле мог придти к такому выводу. На основании каких источников он отрицает то, в чем признаются сами сербы?

– Но ведь в журнале «Историк-марксист» сейчас идет полемика по вопросу о том, знало ли сербское правительство заранее о подготовке Сараевского покушения. Вы знакомы с журналом?

– Что вы, Павел Павлович! Таких идеологически высоких изданий я не читаю, – ответил я.

– В последних номерах «Историка-марксиста» напечатаны возражения Покровского, ответ Тарле и другие материалы."

Через неделю мы снова встретились в «Ленинградской правде» и П.П.Щеголев прежде всего спросил меня: «Прочли ли вы „Историк-марксист“? Кто прав – Покровский или Тарле?»

Я ответил, что более прав Покровский и совершенно не прав Тарле. Но вся полемика производит странное впечатление: обеим сторонам неизвестны самые важные и решающие материалы об осведомленности сербского правительства о подготовке покушения.

И тут по просьбе П. П. Щеголева, для которого мои слова были совершенной новостью, я рассказывал ему почти целый час о тайнах подготовки Сараевского убийства. Наконец, он спросил:

– Вы могли бы сделать доклад об этом? Я поговорю с Г.Зайделем и узнаю его мнение.

На следующий день П.П.Щеголев сказал мне, что Зайдель, директор Ленинградского отделения Института марксизма-ленинизма (будущая Коммунистическая Академия) хочет поговорить со мной.

Я отправился к Зайделю, захватив с собой часть перепечатанной на машинке главы «Сараевское убийство как повод к мировой войне». Зайдель слушал меня с полчаса, а затем попросил меня дать ему мою рукопись, чтобы он мог внимательно ознакомиться с моими материалами. Когда через два дня я снова зашел в Институт марксизма-ленинизма, Зайдель вернул мне рукопись и сказал: «Мы решили поставить ваш доклад о Сараевском убийстве, ввиду его значимости, на открытом пленарном заседании Института. На заседание будут приглашены все наиболее видные историки Ленинграда, в том числе и академик Е.В.Тарле. Возможно, что кое-кто приедет и из Москвы. Будет человек двести. Вы уверены в себе? Не боитесь возражений Тарле? В противном случае не стоит делать доклад».

Но я был научный пролетарий, и мне нечего было терять, кроме своих цепей…

Мой доклад состоялся в назначенный срок. О нем были напечатаны объявления в газетах. Большой зал Института (он находился на Невском между Набережной Мойки и улицей Герцена – бывшей Большой Морской) был переполнен. Тарле сидел в первом ряду сбоку, так что я мог видеть его все время и судить по его лицу о его впечатлении о докладе. Г. Зайдель представил меня ему как докладчика.

Мой доклад продолжался два часа. Я ни с кем не полемизировал, ни разу не назвал имен М.Н.Покровского и Е.В.Тарле, а просто излагал факты – фактический ход событий и мои оценки их. Публика смотрела не столько на меня, сколько на Тарле, хотя его имени я ни разу не упомянул. Тарле краснел и бледнел, но старался сохранить величавую осанку.

Председатель собрания Г.Зайдель поблагодарил меня. Аплодисментов не было: публика, ошарашенная моими «сенсациями», угрюмо разошлась, толкуя о «сербских зверствах».

С этого дня началась новая, вторая по счету фантастически неправдоподобная сказка моей жизни.

Через неделю после доклада.я получил письмо со штампом редакции «Историк-марксист». Секретарь редакции журнала любезно просил меня прислать копию доклада, сделанного мной в Институте марксизмаленинизма. В Москве слышали о моем докладе, и редакция «Историка-марксиста» хотела бы ознакомиться с ним.

Тем временем с началом 1929 года издательство «Красной газеты» добилось крупного финансового успеха. В 1928 году оно стало издавать для любителей истории и исторических сенсаций популярный исторический журнал «Минувшие дни». В этом журнале в нескольких номерах его прошла публикация «Дневника» Анны Вырубовой, подруги императрицы Александры Феодоровны и «святого старца» Григория Ефимовича Распутина, убитого великим князем Дмитрием Павловичем, князем Феликсом Юсуповым и В.М.Пуришкевичем в декабре 1916 г.

По рассказам «братьев-писателей» из Всероссийского союза писателей, «Дневник» А.Вырубовой появился следующим образом. У одной светской дамы, приятельницы Вырубовой, сохранилось несколько писем последней. Из этих писем П.Е.Щеголев-отец как историк этих дней и А.Н.Толстой как писатель – соавторы пьесы «Заговор императрицы» – состряпали «Дневник», широко использовав разного рода исторические материалы кануна войны и военных лет. Получилось очень интересное и занимательное, но полностью сфабрикованное «чтиво» (кроме нескольких подлинных строчек из писем Вырубовой), которое привело любителей исторических сенсаций в исступление.

Апокрифический «Дневник» Вырубовой имел огромный успех. На исторический журнал «Красной газеты» появился большой спрос. Любители исторического чтения за отдельные номера «из-под полы» платили десятки рублей. В кассе издательства в изобилии звенели деньги, и директор издательства «Красной газеты» эстонец Класс, с трудом говоривший по-русски, ходил с победоносным видом.

Успех «Дневника»Вырубовой, несмотря на резкую критику М.Н.Покровского, объявившего в «Историке-марксисте» «Дневник» фальшивкой, вдохновил издательство «Красной газеты» на новую научно -литературную аферу: издательство решило дать в 1930 г. в качестве приложения к 12 номерам своего исторического журнала 12 монографий советских и иностранных историков, мемуаров (переводных) деятелей Первой мировой войны и т.п. Так появился перевод «Военных дневников» германского генерала Макса Гофмана, продиктовавшего в 1918 г. Брестский мир Советской России (самые ядовитые выпады Гофмана против советской власти были изъяты при издании); ленинградскому историку Семеннинову была заказана монография «Германские влияния в России во время мировой войны 1914-1918 гг.», изданная в 1930 г. Наконец, в поисках авторов монографий в издательстве вспомнили о том, что какой-то журналист «Ленинградской правды» сделал недавно сенсационный доклад о Сараевском убийстве.

В один прекрасный день Класс пригласил меня в издательство. Последовал примерно такой разговор:

Класс: Ты знала, что мы хотим печатать приложения до нашего исторического журнала?

Я: Я не знала, но ты мне сказала.

Класс: Я слушала, что ты говорила доклад о Сараевском убийстве?

Я: Да, я говорила.

Класс: А ты могла бы написать большой книга о Сараевском убийстве для нас? Листов на 20 печатных.

Я: Я могла бы.

Класс: И там все будет – и выстрелы из револьвера и бомбы?

Я: Будут и выстрелы, и бомбы.

И я подписал с Классом договор на книгу о Сараевском убийстве размером в 20 печатных листов.

Не успел я написать первые главы «Сараевского убийства», как от заведующего Госполитиздатом пришло письмо. Он писал мне, что слышал о моем докладе в Ленинграде о Сараевском убийстве и предлагает заключить договор на издание книги на эту тему. Я ответил, что его предложение запоздало, но что у меня наполовину написана другая книга – «Возникновение мировой войны», охватывающая проблему происхождения мировой войны 1914-1918 гг. в целом. Если его интересует эта книга, я готов заключить договор об ее издании.

Как-то утром моя жена Шура принесла пакет со штампом «Историка-марксиста». В пакете оказалась корректура моей статьи «Сараевское убийство». Редакция просила не задерживать гранки и не слишком черкать их своими исправлениями и дополнениями.

Это было большой и радостной неожиданностью для меня. Но последние строчки письма секретаря редакции привела меня в ужас. Редакция просит в конце моей статьи сделать выводы: кто прав в полемике о Сараевском убийстве – Покровский или Тарле? Чье мнение я считаю более правильным? "Помилуйте, что вы требуете от меня? – писал я секретарю редакции «Историка-марксиста», отсылая просмотренные мной корректуры. – Чтобы я, журналист, мелкий газетный сотрудник, не имеющий ни научного имени, ни научных трудов, выступал в качестве судьи-арбитра между двумя академиками? Я не возьму на себя смелость решать такие вопросы. Пусть его решают сами читатели «Историка-марксиста».

Но через неделю я получил из редакции «Историкамарксиста» новое письмо: от меня снова требовали дать выводы, кто прав: Е.В.Тарле, утверждающий, что сербское правительство ничего не знало о подготовке Сараевского покушения, или же прав М.Н.Покровский, считающий, что сербское правительство не могло не знать о подготовке покушения.

Делать было нечего, и я добавил в конце статьи:

«Изложенные в моей статье факты и материалы показывают, что мнение М.Н.Покровского об осведомленности сербского правительства о подготовке Сараевского покушения более соответствует действительности, чем мнение академика Е.В.Тарле».

Пока шла эта переписка с «Историком-марксистом», директор Госполитиздата сообщил, что берет для издания мою вторую книгу «Возникновение мировой войны» и просит приехать в Москву для заключения договора.

Я уехал в Москву, где заключил договор на книгу в 30-35 печатных листов с обязательством сдать рукопись в издательство к 1 сентября 1931 г.

Мои акции в научном мире шли неуклонно вверх. В Москве я подал заявление о приеме в секцию научных работников. Ученый секретарь секции был одновременно и ученым секретарем М.Н.Покровского по Государственному Ученому совету. Прочитав мое заявление, он воскликнул: «Это вы сделали в Ленинграде доклад о Сараевском убийстве? Давайте ваше заявление и приходите сюда вечером. У нас сегодня заседание секции, и мы его рассмотрим».

Когда я явился вечером, он вручил мне карточку члена секции научных работников и сказал: «Поздравляю, вы прошли единогласно».

Карточка члена секции научных работников в 1929– 1930 гг., когда ученые степени и звания не существовали, была равноценна, можно сказать, ученой степени кандидата наук и ученому званию доцента в 1936– 1937 гг. Она давала немало привилегий и льгот, и в первую очередь – право на дополнительную комнату в квартире с оплатой ее в одинарном размере (вместо двойного).

На следующий день я в победоносном настроении вернулся в Ленинград.

Из событий 1929 г. на научном фронте можно отметить лишь ежегодное собрание Академии Наук, на котором происходили выборы на освободившиеся вакансии новых членов Академии и членов-корреспондентов. В этом году выборы были интересными – баллотировался в Академию Наук СССР проф. М.С.Грушевский, бывший председатель Украинской Центральной Рады в 1917-1918 г., которому правительство Советского Союза разрешило в 1923 г. вернуться на Украину «для научной работы». Иначе говоря, политическая деятельность Грушевскому не разрешалась. Он очень потускнел и постарел, покрылся пылью истории за прошедшее десятилетие. В эмиграции – в Швейцарии, а затем в Вене – он с семьей сильно бедствовал и голодал, продавал украинцам за границей – в Канаде, США и других странах, свои труды и брошюры, издаваемые им в Вене на украинском языке. Он злобствовал, считая, что Петлюра и Винниченко оттерли его в период Директории от руководства украинским национальным движением. Он все время хотел быть первым и в науке и в политике.

М.С.Грушевский был избран в академики СССР и вернулся с триумфом в Киев. Но триумф его был непродолжителен. Когда в 1931-1932 гг. развернулась в форсированном темпе коллективизация, на Украине создалось напряженное и обостренное положение. Сталин организовал кампанию репрессий против украинского национального движения. Многие видные украинские деятели, в том числе и деятели компартии, были арестованы и репрессированы, некоторые покончили с собой. М.С.Грушевскому предложили покинуть Украину и переселиться на постоянное жительство в Москву, где ему дали квартиру в доме Академии Наук СССР. Жизнь его была материально обеспечена. Он умер в Москве в 1934 г.

Вскоре мне пришлось убедиться, что писание и публикация книг отнюдь не такое идиллическое и безмятежное занятие, как кажется на первый взгляд неопытным научным младенцам.

Договор на книгу «Сараевское убийство» я выполнил в срок. Но в середине апреля мне сообщили из издательства «Красной газеты», что главный редактор «Красной газеты» Б.А.Чагин хочет поговорить со мной. Я пошел, зная, что речь пойдет о моей книге «Сараевское убийство», и явился к Чагину в указанный срок, имея в портфеле авторский экземпляр «Историкамарксиста» № 11 с моей статьей.

Б.А.Чагин, увидев меня, холодно и внушительно заявил:

– Мы вашу книгу о сараевском убийстве печатать не будем. Она бульварная и желтая!

– Позвольте, Борис Александрович, – возразил я, – какие у вас основания называть мою книгу бульварной и желтой?

– Ваш рассказ и свидетельства, приводимые вами, что сербское правительство заранее знало о подготовке сараевского убийства, совершенно неправдоподобны. Поэтому печатать вашу книгу мы не можем.

– Почему же тогда вот эта самая неправдоподобная и желтая глава моей книги уже напечатана в таком серьезном и идеологически важном журнале как «Историк-марксист»?

Я вынул экземпляр журнала и передал его Чагину. Взглянув на него, он сказал:

– Можете оставить это у меня на два-три дня?

Через три дня я снова был у Чагина. Он вернул мне журнал, коротко сказав: «Вашу книгу мы уже сдали в набор».

Почему Чагин в последнюю минуту решил зарезать мою книгу как «желтую» и «бульварную», я не мог узнать. Кто «вдунул» ему в ухо эту мысль? Скорей всего, какой-нибудь собрат по истории, недовольный моим успехом, хотя бы какой-нибудь историк из Института марксизма-ленинизма или из университета. Но я понял, что могу ожидать какой-нибудь неожиданной неприятности в любую минуту.

Наконец, настал день, когда моя книга была выпущена в продажу. Я с трепетом держал ее в руках. Ведь это был мой паспорт в историческую науку, книга, которая была апробирована в полемике Покровского с Тарле.

Я получил 25 авторских экземпляров и послал одну книгу родителям в Конотоп и по книге братьям; я преподнес книги С.Б.Крылову, П.П.Щеголеву, А. Гофману и И. Эйхвальду.

Мать уже очень плохо видела – у нее была «черная вода» в глазах. Книгу читал ей отец. Каждый вечер наши старики усаживались в кухне под электрической лампочкой и отец громко читал очередную порцию в 8-10 страниц. Родители писали, что гордятся мной (я был первый сын, выпустивший «толстую» книгу) и настаивали, чтобы я возможно скорее бросил журналистику и переходил на работу в вуз.

В «Красной газете» я стал героем дня и, вероятно, изданию моей книги я был обязан приглашением редакции стать «радиособкором» из заграницы. Класс был очень доволен и каждый раз, встречая меня в редакции, восклицал: «Ты хорошо писала». В «Ленинградской правде» иностранный отдел делал вид, что не произошло ничего особенного: «Подумаешь! Мы и сами с усами!» Но сотрудники других отделов редакции «Ленинградской правды» и сотрудники ленинградских контор московских газет «Правда» и «Известия ВЦИК» горячо поздравляли меня. Им было просто приятно, что их «брат-репортер» написал и издал большой научный труд.

Один из экземпляров книги с любезной дарственной надписью я решил занести академику Е.В.Тарле. Лекции в вузах уже начались, и он был в Ленинграде. Но когда я позвонил в его квартиру на Дворцовой набережной и сказал экономке, открывшей дверь, что хочу видеть Евгения Викторовича, она испуганно шепнула: «Ночью его взяли».

В изумлении я вернулся домой. Вскоре кто-то из газетчиков шепнул мне, что Тарле арестован по какомуто «большому делу» политического характера. Как выяснилось немного позже, это был процесс «Промпартии».

Судьба моей книги «Сараевское убийство» была сложной, многострадальной и фантастической. Книга то умирала, то воскресала для рядового читателя, кочуя с книжных полок общего фонда в закрытый для читателя «спецфонд» и обратно, в зависимости от хода политических событий 30-60 годов.

Первой реакцией на выход книги и первой неофициальной рецензией на нее был телефонный звонок. Я подошел к телефону. «Это квартира товарища Полетики?» – спросил по-русски чей-то нерусский голос. – Ах, это вы сами! Я хотел бы встретиться и поговорить с вами о Сараевском убийстве".

На мой вопрос, с кем я имею честь говорить, голос ответил: «С вами говорит один из участников Сараевского убийства. Мое здешнее имя вам ничего не скажет, но я живу здесь по советскому паспорту. Я – югославский коммунист, эмигрировавший в вашу страну. Я увидел свое имя в вашей книге, но кто я, – сказать вам сейчас не могу».

Я растерянно слушал эти слова, слова человека, бывшего одним из героев моей книги. Словно она была заклинанием, вызвавшим из могилы злого духа. Я пригласил «голос» придти ко мне на следующий день. Шура, узнав о звонке, решительно заявила: «Я хочу быть при вашем разговоре!»

«Голос», явившийся ко мне, оказался пылким брюнетом моих лет, человеком невысокого роста, с густой копной черных курчавых волос. Я привел его в свою комнату и познакомил с Шурой. Он категорически отказался назвать имя, под которым он фигурирует в моей книге, и добавил: «А мое советское имя вам ничего не даст». По-русски он говорил свободно, но с ярко выраженным сербским произношением.

Мы уселись у письменного стола. Шура осталась у дверей. Незнакомец заявил, что он сам и его сербские друзья, которые живут и работают («под фальшивыми именами» – добавил он) в Москве, послали его в Ленинград сказать мне, что сербские эмигранты-революционеры недовольны моей книгой: «Вы слишком сурово и критично писали о нас». Я ответил, что писал книгу по опубликованным сербским материалам и иностранным источникам, и показал ему источники своих характеристик и утверждений. Он очень заинтересовался только что вышедшей 9-томной публикацией австрийских дипломатических документов, в которых была опубликована масса протоколов австрийской полиции и расследований австрийских властей о борьбе южнославянской молодежи («омладины») против Австрии за создание «Великой Сербии». Незнакомец был взволнован и нервно оспаривал мое утверждение, что Гаврило Принцип и его друзья были членами организации «Черная рука» («Уедненье или смрт»), созданной полковником Димитриевичем.

У меня создалось впечатление, что незнакомец чегото боится и смотрит на меня с тревогой и беспокойством. Наш разговор продолжался почти два часа, и Шура, сидя здесь же около дверей, все время прислушивалась к нему. Наконец незнакомец собрался уходить и просил меня дать ему на несколько дней 8-й том австрийских документов и книжку деятеля хорватской революционной «омладины» Герцигоньи о хорватской «омладине», обязуясь честным словом вернуть их. Для меня это был нож в сердце. Я вообще не люблю давать свои книги, а разрознять восьмитомное издание уж совсем не хотелось. Но все же я в конце концов согласился и, скрепя сердце, дал ему эти книги.

Незнакомец встал, и я, согласно правилам вежливости, проводил его в переднюю. В передней, надевая пальто, он вынул из кармана пиджака маленький черный браунинг и переложил его в карман пальто. Дверь квартиры за ним захлопнулась, и я вернулся к Шуре.

– Знаешь что, – воскликнула Шура, как только я вошел в комнату, – мне кажется, что у него в кармане был револьвер!

– Совершенно верно. Ты права, – ответил я, – в передней он переложил браунинг из кармана пиджака в карман пальто.

Шура впала в истерику. Рыдая, она требовала, чтобы я пошел в милицию и к прокурору, подал заявление в ГПУ и пр. Я стал ее успокаивать: «Ведь он мне не угрожал. Пойми, он югославский коммунист, живет и работает в нашей стране под фальшивым именем и даже получил советский паспорт на это имя. Правительство и ГПУ это отлично знают, ибо именно они выдали ему фальшивый советский паспорт. Ведь это не какой-нибудь шпион, засланный в нашу страну, а „свой“ для Советского Союза человек. Кому же жаловаться и на что?»

В конце концов Шура утихла. «Но я непременно буду присутствовать при вашем разговоре, когда он вторично придет к тебе» – сказала она таким тоном, что я не посмел возражать.

Через несколько дней незнакомец снова позвонил ко мне, и мы условились о новой встрече. Шура, как и в первый раз, слушала наш разговор, сидя у двери.

Незнакомец на этот раз был воплощенный «Сахар Медович». Он вернул взятые у меня книги и рассыпался в уверениях, что после первого разговора со мной и после прочтения этих книг он убедился в том, что события сараевского убийства изложены в моей книге совершенно правильно, о чем он сообщит своим сербским друзьям в Москве. Он выражал радость по поводу знакомства со мной и благодарил за книги, которые я дал ему. Я проводил его, как и первый раз, в переднюю, но теперь револьвера из пиджака в пальто он не перекладывал.

Больше мне с ним не приходилось встречаться. Однако угроза револьвера за «Сараевское убийство» еще встретится на дальнейших страницах моих «Воспоминаний».

Кто же был этот таинственный незнакомец, встревоживший нас? Обсуждая его визит с Шурой, мы пришли к выводу, что он несомненно был участником заговора об убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда, возможно членом омладинского кружка «Млада Босна», которым руководил Гачинович и членами которого были Гаврило Принцип, Трифко Грабеч и другие исполнители Сараевского убийства. Как историк Сараевского убийства, я могу удостоверить, что незнакомец знал, и при том очень хорошо, в мельчайших подробностях и оттенках, о которых я не упоминал в своей книге, подготовку Сараевского убийства и его исполнителей. Повидимому, он боялся каких-то разоблачений. Он мог думать, что я имею какие-то компрометирующие организаторов Сараевского убийства, в том числе и его самого, материалы, и поэтому при первом разговоре со мной ухватился за книги, где могли быть, как ему казалось, напечатаны компрометирующие его материалы. Но разговор со мной и просмотр документов показали ему, что никаких разоблачений, касающихся его лично, он может не бояться. Этим и объясняется его любезность при второй встрече, когда браунинг уже не демонстрировался. Незнакомец, несомненно, был видным деятелем югославского национального движения и, возможно, Сараевского убийства, но одновременно и австрийским шпионом.