Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Полетика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Неопытные советские реформаторы бросались из одной крайности в другую. Сначала в вузах обучение стало бесплатным. Посещение лекций было не обязательным, были отменены экзамены и отметки. Конечно, на лекции я ходить не мог, но старательно изучал учебники дореволюционного периода (революционные учебники еще не успели создать). Прием в вузы был ограничен лишь классовой принадлежностью студентов – в первую очередь принимали детей рабочих, затем детей беднейших крестьян и только потом – детей советских служащих. Потомки «паразитических -классов», т.е. купцов, промышленников, помещиков и кулаков, служителей культа (священников) всех религий принимались в вузы только после публичного отречения от своих родителей путем примерно следующей публикации в газетах: «Я, такой-то, настоящим извещаю, что отрекаюсь от своих родителей, таких-то, как представителей паразитических классов и заявляю, что не имею ничего общего с ними».

Иногда подобное отречение открывало дорогу в вуз, а иногда и оно не помогало. Такие отречения я часто встречал, правя корректуру в киевских газетах. Они производили не столько гнусное, сколько горькое впечатление. На какое же унижение человеческого достоинства приходилось идти людям, и как должны были нравственно страдать и дети, и родители, соглашавшиеся на все, чтобы младшее поколение получило возможность учиться!

Проверка и отсеивание «социально непригодных» студентов происходила в течение всех лет их учебы в вузе. Она выражалась в бесконечных регистрациях и перерегистрациях студентов в двухдневный и даже в однодневный срок. Но этого оказывалось недостаточным, начались бесконечные анкеты, в которых надо было ответить на 20-30 вопросов. Самыми важными вопросами были следующие: кем были (соц. происхождение) и чем занимались родители до революции, чем они занимались во время революции – при Центральной Раде и гетмане, при добровольцах и при советской власти. Затем шли такие же вопросы о работе и деятельности самого студента на разных этапах революции и по периодам смены властей. Спрашивали, нет ли родственников за границей, степень родства с ними, где они живут и чем занимаются. Затем следовали вопросы политического характера: каково отношение к советской власти? какой политической партии симпатизировали? И так далее.

Заполнение анкеты требовало особого искусства. Небрежное отношение к этому делу могло иметь печальные последствия: профком или партком вуза, набрав несколько анкет у одного студента, сравнивал их, а затем студента вызывали и спрашивали, почему, скажем, в анкете №1 он на такой-то вопрос дал один ответ, а в анкете №2 на тот же приблизительно вопрос он лал другой ответ или ничего не ответил. Значит, он что-то скрывает.

Для проверки анкет создавались особые «тройки» из представителей администрации и надежных студентов, членов партии и комсомола. Эти тройки вызывали «подозрительных» студентов на допрос, и от их решения зависело дальнейшее пребывание студента в институте.

В 30-х годах анкетные расследования о прошлом студента и его родителей ослабели. К этому времени в руках властей были собраны уже целые досье, дававшие достаточно полное представление о социальном происхождении и облике каждого.

Более осторожные и предусмотрительные студенты заполняли каждую анкету в двух экземплярах и оставляли себе одну стандартную сводку ответов по всем вопросам анкеты. Эта сводка повторялась во всех последующих анкетах. Мне пришлось заполнить в вузах как студенту, а затем как преподавателю примерно 100-200 анкет.

Вскоре, однако, выяснилось, что при такой постановке дела нельзя получить нужных стране инженеров, докторов и учителей. Тогда ввели экзамены и отметки, собственно говоря, одну отметку – «зачтено», то есть «удовлетворительно», так как новые студенты пролетарского происхождения, иногда не окончившие среднюю школу, не могли равняться ни с детьми «паразитических», ни просто интеллигентных родителей.

Но и это не помогло. Тогда была введена система студенческих стипендий. Получавшие стипендию приравнивались к государственным служащим, а государственные служащие, как известно, обязаны ходить на работу. Студентов обязали ходить на лекции и практические занятия. Была введена строгая система контроля над посещением лекций, студенты стали считаться мобилизованными и обязанными сдавать в известный срок определенное количество экзаменов. В случае неповиновения студент исключался из вуза, имя его сообщалось в «Губернскую комиссию по борьбе с дезертирством» («Губкомдезертир»), которая посылала его на принудительные работы.

Факультеты и специализации быстро менялись. Медицинский факультет Киевского Университета был выделен и реформирован в Киевский медицинский институт. Юридический факультет одно время был закрыт, а потом воскрес в Киевском институте народного хозяйства (быв. Коммерческий институт, название которого было сочтено неуместным при социалистическом строе). Мне удалось в течение 1919-1921 гг. сдать большую часть экзаменов за первые два курса юридического факультета, в том числе и самые трудные предметы – историю и догму римского права. На правовом факультете эти предметы затем выскочили из учебного плана, но в 1923-1924 гг. и позже в Петроградском Университете история римского права появилась под стыдливым наименованием «история института гражданского права». Из учебного плана были изъяты уголовное право и уголовный процесс, которые вскоре возродились под новыми названиями – «криминальная социология» и «криминальная политика». Были введены и новые предметы – например, «история социалистических учений».

Мне в эти годы просто повезло. Первым директором Института народного хозяйства был назначен редактор газеты «Коммунист» тов. Хоменко. Он знал меня как корректора газеты «Коммунист» и во время отпусков постоянных «выпускающих» доверял мне выпуск газеты. С его легкой руки меня знали в институте как бывшего работника «Коммуниста» и ни в какие «тройки» не вызывали. Хоменко даже разрешил мне слушать курсы и сдавать экзамены на экономическом факультете института параллельно с учебой на правовом факультете.

Учеба на двух факультетах одновременно не смущала меня. Все эти экзамены были для меня вспомогательными и второстепенными по сравнению с моей основной профессией историка. Историю я изучал глубоко и серьезно, не только для экзамена. Любопытно, что в моей зачетке исторического факультета были лишь одни «пятерки», а в зачетке правового факультета отметки по всем предметам были: «зачтено». Но студентом я хотел быть подольше: как студент, я избавлялся от всяких «трудовых мобилизации» и «трудовых повинностей», которые нередко объявлял Киевский губотдел труда. Как студент, я пользовался обедами АРА, которая открыла студенческую столовку на Гимназической улице рядом с Владимирским Собором. Какую помощь и поддержку эти обеды – самые простые и примитивные (тарелка супа с запахом мяса и тарелка маисовой каши с маслом) – оказали студенческой молодежи в голодном 1921 т., даже трудно представить. Студенчество с глубокой и искренней благодарностью вспоминало АРА.

Годы 1920-1921 были тяжелыми годами. Я изучал историю украинского и белорусского крестьянства по монографиям русских историков, изучал аграрный строй и социальные отношения в Литовско-Русском государстве XV-XVII в. по «Литовской Метрике», колонизацию и аграрный строй Северо-Восточной Руси и т.д. Но учеба шла туго. К тому же изучение иностранных языков отнимало много времени.

Несколько месяцев я числился в институте ассистентом по кафедре русской истории. Все ученые степени и звания были отменены. Старая профессура бежала на юг, а оттуда за границу, и на историческом факультете остались молодые историки – П.П. Смирнов, Б.Г. Курц и др. Б.Г. Курц представил меня Н.П. Василенко, бывшему премьер-министру гетмана Скоропадского. Николай Прокофьич, узнав, что я собираюсь написать в будущем диссертацию о люстрационной и инвентарной реформе Бибикова в Юго-Западном крае в 40-х гг. XIX столетия, одобрил мою тему. Он сам был автором небольшой статьи об этой реформе для 4-го тома «Великих реформ» (юбилейное издание 1911-1912 гг. по случаю 50-летия крестьянской реформы 1861 г.). Николай Прокофьич был так любезен, что пригласил меня пользоваться его личной библиотекой – приходить к нему на квартиру и читать книги в его кабинете. Его небольшая квартирка на Тарасовской ул., в особенности крошечный кабинет, была забита книгами по истории Украины и украинского крестьянства. В квартиру впускала меня прислуга. Когда Н.П. был дома, он гостеприимно угощал меня чаем, а затем мы читали книги, усевшись в разных углах кабинета. Разговоры о том, что и как читать по истории крестьянства, оценка прочитанных книг (я больше слушал, чем говорил) перемежались разговорами о политических событиях. Николай Прокофьич считал, что советская власть на Украине установлена надолго. Он осуждал Петлюру за еврейские погромы, говорил о неуживчивом характере, безмерном тщеславии и честолюбии М.С. Грушевского.

О знакомстве и встречах с Николаем Прокофьичем у меня сохранились очень теплые воспоминания. Его внимание и симпатия к начинающему молодому историку, его скромность и отзывчивость оставили у меня незабываемое впечатление.

Много времени и труда в эти годы (1920-1923 гг.) я уделял изучению иностранных языков. Гимназия дала мне весьма скудные знания французского и в особенности немецкого языков. Университет по этим языкам ничего не дал. Однако со временем я свободно владел не только немецким и французским, но также английским и итальянским. Итальянский изучил так, что я знал разницу в итальянских говорах и мог отличить венецианский говор от неаполитано-сицилийского, тосканского или римского.

С каждым новым иностранным языком для меня открывались ворота в новый мир. Знание языков обеспечило мою жизнь в последующие годы. Без знания языков я не мог бы вести литературную работу в Ленинграде, написать мои книги, успешно вести преподавательскую работу.

Лето 1922 г. прошло грустно. Дядя Бенця готовился к отъезду в Палестину. Граница с Польшей и Румынией еще не была «на замке», и контрабандисты и специальные проводники людей, желавших бежать из Советской России, переходили границу сравнительно свободно. Конечно, надо было иметь деньги: на оплату «проводников» и солдат пограничной стражи, на жизнь в приграничной полосе, на проезд через Польшу и другие страны и моря до Палестины. Расходов и хлопот было немало.

Я терял друга и недоуменно спрашивал дядю Бенцю, почему он уезжает из России: ведь погромы уже прекратились, евреи получили то, о чем они мечтали столетия, – полное равноправие, свободу селиться и жить, где угодно, заниматься всеми профессиями… Дядя Бенця скептически качал головой: «Да, погромов сейчас нет, а вы гарантируете, что их завтра не будет? Старых ограничений тоже нет, но их могут восстановить и добавить новые!» Его увлекала мысль принять участие в строительстве «еврейского очага» в Палестине, внести свою долю в жизнь и культуру своего народа. Он предвидел, что еврейской интеллигенции в Советской России в конце концов будут поставлены жесткие рамки, что первые удары падут именно на нее, если она не ассимилируется полностью с другими народами России. Он помнил об индивидуальности еврейского народа, сумевшего сохранить эту индивидуальность в течение тысячелетий. Никакие посулы и обещания со стороны «еврейской секции» ЦК не соблазняли его. Он хотел покинуть Советскую Россию также и потому, что она была страной диктатуры и насилия. Он задыхался в ней.

Распалась и семья Зороховичей: старики и старший сын Юрий, окончивший накануне войны 1914-1918 гг. Политехнический институт в Германии, уехали. Старшая дочь Маруся вышла замуж за какого-то американца, работавшего в АРА, и тоже уехала с ним. Ее жизнь в стране Советов могла быть лишь очень бледной: дочь богача, помещика, сахарозаводчика и владельца винокуренного завода – на что она могла надеяться в Советской России? Только в конце 60-х годов я узнал случайно от одного профессора консерватории в Москве, что Маруся Зорохович жила в Англии и давала уроки музыки (она хорошо играла на виолончели). Младшая дочь Ирен вышла замуж за офицера-еврея, служившего в русской армии в 1917 году, и через несколько лет, когда я уже жил в Ленинграде, кажется, тоже уехала за границу. Младший сын Альфред поступил на какую-то фабрику и женился на работнице.

Летом 1922 г. из Киева уехала семья М.М. Каткова. Михаил Михайлович Катков был профессором Киевского Университета, где читал много лет курс «Догма римского права».

Он был сыном знаменитого консервативного деятеля второй половины XIX в. Михаила Никифоровича Каткова. В молодости – в 30-40 гг. XIX века – студент Московского Университета Михаил Катков был близок к кружку Станкевича и изучал вместе с его членами: АЛ. Герценом, М.А. Бакуниным, Н.П. Огаревым, В.Г. Белинским – философию Гегеля. Революция 1848-1949 гг. в странах Европы отбросила МЯ. Каткова в лагерь защитников самодержавия. Он был профессором Московского Университета и долголетним редактором газеты «Московские ведомости», которая при Александре III стала личным органом российского императора. В лагере русской радикальной и революционной демократии второй половины XIX в. МЛ.Катков считался «злым гением» России, «черной овцой», знаменосцем реакции, вдохновителем Александра III, особенно в вопросах внешней политики. МЯ-Катков ненавидел Бисмарка, толкал Александра III на войну с Австро-Венгрией и к ужасу официальных руководителей Министерства иностранных дел М-Н.Гирса и НЛ. Ламздорфа – на заключение франко-русского союза, до которого сам он не дожил.

Естественно, что Михаилу Михайловичу Каткову, сыну такого отца вряд ли удалось бы уцелеть в Советской России. Уж если в 1919 г. ЧК расстреляла профессора С.Т. Флоринского «за инакомыслие», то вряд ли она пощадила бы сына защитника самодержавия. Поэтому семье Катковых бежать было нужно, и чем скорее, тем лучше, пока ЧК не занялась ими. Катковы начали готовиться к бегству в Чехословакию еще в 1921 г. Их семья состояла из 3 или 4 человек, и перейти границу ей было довольно трудно. К тому же глава семьи, М.М. Катков, был глубоким, больным стариком. Он с трудом передвигался по Киеву и в университете бывал очень редко. Госпожа Каткова организовала побег с толком: сначала через границу был переправлен сам Михаил Михайлович и только через две недели, после получения известия о его благополучном переходе границы, отправились она и молодые члены семьи. Катковы устроились в Чехословакии.

В эти годы наша семья раскололась. Старики и самый младший сын Шура жили в Конотопе, а остальные сыновья, всего пятеро братьев, собрались в Киеве.

Володя, вернувшись в 1919 г. из германского плена, учился в Политехническом, а затем в Сельскохозяйственном институте. Одно время он работал вагоновожатым грузового трамвая, ходившего ночью с грузами по Лукьяновской улице. Но в 1920-1921 гг. в его жизни наступила роскошная перемена. Он был единственным в семье, кто обладал музыкальными способностями. Еще в гимназии он научился играть на кларнете и стал музыкантом гимназического оркестра. В 1920-1923 гг. он играл в оркестрах военных школ Киева, получал повсюду пайки и жил не только не голодая, но подкармливая брата Васю, поступившего на финансово-бухгалтерский факультет Киевского кооперативного института. Мало того, военные оркестры, где играл Володя, угрожая перейти в другие военные школы, ухитрялись получать каждые полгода по одной английской шинели (наследство от Деникина!) на каждого из своих оркестрантов. Шинели немедленно шли на рынок и превращались в свиное сало, масло, яйца.

Я поселил у себя в комнате на Мариинско-Благовещенской брата Сережу, поступившего на правовой факультет Института народного хозяйства. Словом, в Киеве постепенно собрались 5 братьев.

Но моего брата-близнеца Юрия постигла жизненная неудача.

Весной 1921 года, после голодной и холодной зимы, Юрий решил поехать на юг, в Бердянск, расположенный на берегу Азовского моря. В голодном Киеве считали Бердянск землей обетованной, где белого хлеба, рыбы, мяса и масла вдоволь и все по дешевке. В компании с одним конотопским студентом они двинулись в Бердянск налегке, в расчете пожить там 2-3 месяца, подкормиться и отдохнуть. Но через две недели спутник Юрия вернулся в Киев и сообщил, что они оба были арестованы около Екатеринослава особым отделом (ЧК) Первой конной армии Буденного. Его как студента быстро освободили, но Юрий, бывший офицер царской армии, был признан подозрительным. Военный трибунал Первой конной армии осудил его к заключению до окончания гражданской войны.

Я немедленно выехал с одним из наших друзей-конотопчан в Екатеринослав и в местном лагере разыскал брата. Юрий был в ободранной солдатской гимнастерке и брюках, в сандалиях. Все вещи получше были конфискованы. Но он не голодал, так как работал по уборке лагеря. Брат сказал мне, что его хотели приговорить к расстрелу как офицера царского времени, но военный следователь, разбирая вещи Юрия, нашел его стихи. Они ему понравились, и он настоял на заключении Юрия в лагерь, так как никаких доказательств о контрреволюционных действиях и мыслях Юрия не было, а его стихи показывают наличие у него несомненных литературных способностей. Если ему сохранить жизнь, то этот молодой человек еще может исправиться и стать хорошим советским поэтом. Я простился с Юрием, обливаясь слезами.

У советской юстиции в эти годы (1920-1923) можно отметить одну любопытную черту: смертные приговоры она приводила в исполнение стремительно и беспощадно, приговоры же к срокам заключения быстро смягчались, а затем сокращались при каждой амнистии. Ведь больших строек на Севере и в Сибири не было, зачем же было зря кормить лоботрясов, чьи преступления не доказаны? Поэтому амнистий в эти годы было много по любому поводу, вплоть до майской и октябрьской годовщин. Юрий попал Под амнистию, объявленную по случаю мира с Польшей. Он просидел в концлагере не то три, не то четыре месяца. К осени 1921 г. он уже был в Конотопе.

И тут перед ним тоже стал вопрос, как жить и что делать. Стать командиром Красной армии он не хотел: военная дисциплина ему надоела. К счастью, соседи и друзья наших родителей пришли на помощь. В Конотопе в октябре происходил ежегодный уездный съезд волостных и сельских советов. Юрию, как человеку с литературной жилкой, поручили вести протокол съезда (о стенографистках в Конотопе не приходилось и мечтать). Он успешно справился с этой задачей. Он ничего не убавил, не прибавил к докладам и выступлениям ораторов, но так как был хорошим стилистом, то настолько хорошо отредактировал протоколы съезда, что все конотопские власти увидели в себе скрытых Цицеронов и Демосфенов.

В результате Юрию за ведение и редактирование протоколов съезда уплатили 20 пудов пшеницы (зерном), сделали его постоянным хроникером местной конотопской газеты и назначили конотопским корреспондентом Укр-ГОСТА и черниговской губернской газеты. В черниговской газете он познакомился с журналистом, который, подобно ему, вышел из литературных низов. Это был Зорич, в 1923-1926 гг. фельетонист московской «Правды», позже сосланный в места отдаленные за свои резкие сатирические фельетоны о советской жизни.

Словом, будущее в Конотопе для Юрия было обеспечено. Но запереть себя на всю жизнь в этом городе он не хотел и решил попробовать счастья в Москве и Петрограде. Москва ему не понравилась. Она уже тогда была забита приезжими, и получить комнату в Москве было трудно, если не невозможно вовсе. Никаких протекций ни в Москве, ни в Петрограде не было. В Петрограде он нашел комнату в большой шестикомнатной квартире, хозяевами которой была семья из двух человек.

Юрий быстро нашел работу корректора в «Вечерней Красной газете». Фактическим редактором ее был Иона Рафаилович Кугель, брат известного критика-театроведа Александра Рафаиловича Кугеля.

Иона, «не проглоченный китом», как острили в «Вечерке», поскольку кит его «не выдержал», быстро оценил литературные способности Юрия и охотно печатал его заметки, рецензии и статьи. С зимы 1922– 1923гг. повелось, что в «Вечерке» литературные подвалы Н.С. Лернера, А.Н. Горнфельда и Б.М. Эйхенбаума чередовались с подвалами Юрия. Он был принят во Всероссийский союз писателей и Всероссийский союз поэтов и там на вечерах литературной молодежи читал свои стихи. Он быстро познакомился с петроградскими писателями – «Серапионовыми братьями», а также с Е.А. Замятиным, К.И. Чуковским и АД. Тихоновым (Серебровым). В 1923-1924 гг. он стал «своим» автором в журнале «Русский современник». В отделе рецензий этого журнала он, пожалуй, занимал первое место. Его фельетоны и очерки начали появляться и в «Правде».

Одним словом, Юрий получил возможность выявить себя как творческую личность. Его талант признавали в литературных кругах Ленинграда и Москвы и друзья и враги, и читатели. Но ему не хватало усидчивости и упорства. Он был типичный газетчик-журналист, но не автор больших и серьезных книг. На это его не хватало. В дореволюционной России он пошел бы по пути Дорошевича и Александра Яблоновского, но в Советской России он не мог развернуться во всю полноту своих творческих способностей. Странная судьба постигла всех наиболее известных фельетонистов Советской России – Сосновского, Зорича, Михаила Кольцова. Все они не избежали репрессий властей, и эта судьба постигла в 1937 г. и Юрия.

Родители и я получали восторженные письма Юрия о красоте и величавости Петрограда и вырезки его статей из газет. Было видно, что он нашел себя, счастлив и доволен. В каждом письме он приглашал меня приехать летом в Петроград, погостить у него, посмотреть воспетый в русской литературе великий и прекрасный город. Мне к тому времени исполнилось 27 лет, но я не видел ни Перограда, ни Москвы. Я охотно принял приглашение Юрия, тем более, что дорога мне ничего не стоила: как преподаватель железнодорожной школы я имел право на бесплатный билет до любого пункта советской страны, хотя бы вплоть до Владивостока в оба конца. Когда в школе закончился учебный год и настали каникулы, я выехал налегке в Петроград.

Не думал я, что эта поездка в гости к брату повернет мою жизнь на новый путь.

Первые годы в Ленинграде. Работа в газете

Утром 15 июля 1923 года я вышел из вагона на перрон Октябрьского (Николаевского) вокзала и, следуя по заботливо присланному мне Юрием маршруту, прошел по Знаменской улице на Ковенский переулок, 11 (рядом с французской католической часовней), где жил Юрий. Хозяин квартиры, открыв мне дверь, всплеснул руками: «Тут и спрашивать не нужно, – воскликнул он. – Вас от Юрия Павловича не отличишь!»

Юрий, ушедший на работу в «Красную газету», пришел через два часа. После обеда мы отправились осматривать город.

Выйдя на Невский, мы двинулись к Адмиралтейству. По дороге Юрий показывал самые красивые исторические дома и наиболее важные учреждения бывшей столицы.

Усевшись на набережной у каменных львов рядом с Адмиралтейством, я как зачарованный смотрел на Неву. Солнце уже зашло, но темноты не было. Белые ночи еще не кончились, и читать книгу без света можно было совершенно свободно. Потрясенный и ошеломленный красотой и величием города, бывшего 200 лет столицей мощной империи, строгостью очертаний и контуров петербургской графики, просторами площадей, прямизной улиц, обилием каналов и рек, придававших Петрограду какое-то неизъяснимое очарование, я смотрел во все стороны, не зная, на чем остановить свой взор. Да, это город, созданный по мановению Петра, на крови и костях сотен тысяч крепостных рабов, строивших его, город Пушкина, Гоголя, Достоевского, город декабристов и народовольцев.

Наконец, не в силах сдержать себя, я воскликнул:

– Вот бы найти работу и жить здесь!

– Попробуй, – ответил Юрий. – Поищи! И тут же начался наш военный совет: где и как искать работу?

– Ты еще молодой учитель, у тебя всего 2 года учительства, – говорил Юрий, – а здесь в Петрограде сотни старых и опытных учителей ходят безработными и не могут найти работы. Конечно, ты можешь стать на учет на бирже труда, записаться в очередь, но вряд ли что-нибудь получишь, не имея здесь ни знакомств, ни протекции. Остается газета, корректорство. У тебя есть опыт в этом деле. Но в «Красную газету» не ходи. Близким родственникам запрещено работать в одном учреждении, а ты мой родной брат. Поэтому тебя в «Красную газету» не возьмут. Попробуй сходить в «Ленинградскую правду». Там, к тому же, есть и иностранные газеты. Ты знаешь несколько иностранных языков. Может быть, найдется работа по переводам. Я доведу тебя до редакции «Ленинградской правды» и объясню тебе, как оттуда вернуться домой, ко мне на Ковенский переулок.

И мы пошли. Но по дороге произошла встреча, которая еще более усилила мою охоту остаться жить в Ленинграде. Юрий встретил девушку, с которой его познакомили в Союзе поэтов, где он читал свои стихи. Он познакомил меня с ней. Эта девушка через два года стала моей женой.

У здания редакции и типографии «Ленинградской правды» (Социалистическая, 14) Юрий простился со мной и пожелал мне ни пуха, ни пера. "Иди и требуй, чтобы тебя провели к главному редактору Сафарову или к его заместителю, " – напутствовал он меня.

Я поднялся на 4 этаж, где была редакция, и попросил курьера – маленькую старушку, провести меня к главному редактору.

– Товарища Сафарова сейчас в редакции нет, – ответила она.

– Ну, тогда к его заместителю.

– К Николаю Павловичу Баскакову? Вторая дверь направо.

Я постучался и вошел. Н.П. Баскаков, среднего роста, плотно сколоченный мужчина приблизительно моих лет поднялся мне навстречу. «Что вам угодно?» – спросил он.

Я объяснил, что приехал из Киева, где работал корректором в газетах «Коммунист» и «Киевский пролетарий» и был даже временно выпускающим, и хотел бы работать в «Ленинградской правде».

Он расспросил, каково мое образование и благополучно ли у меня с политграмотой. Потом сказал:

– Дело в том, что корректоры у нас есть. В выпускающем мы тоже не нуждаемся. Что вы еще можете делать?

Я ответил, что знаю иностранные языки.

– Какие?

– Английский, французский, немецкий, итальянский.

– В каком объеме?

Я ответил, что могу прочесть около 100 страница день, прибегая к словарю лишь в случаях, требующих особой точности перевода, и свободно говорю на английском, французском и итальянском языках. По-немецки говорю гораздо хуже.

– Ну, тогда пойдемте, – сказал Баскаков и повел меня в иностранный отдел, находившийся в другом конце коридора. Толкнув дверь, он ввел меня в комнату, где сидели два молодых человека и женщина, и представил меня им:

– Вот товарищ, приехавший из Киева. Он хочет у нас работать. Знает несколько иностранных языков. Скажите, забастовка докеров в Англии еще не кончилась? Нет? Тогда дайте товарищу Полетике последние английские газеты. Пусть он напишет нам корреспонденцию (не статью, а корреспонденцию) из Лондона об этой забастовке. Обернувшись ко мне, Баскаков сказал:

– Даю вам два-три дня. Не задерживайте вашу корреспонденцию долго, пока забастовка не прекратилась. Когда напишете, приходите ко мне.

С этими словами он простился и вышел.

Сотрудники иностранного отдела, смотревшие с любопытством на меня, подобрали пачку английских газет за последнюю неделю, в том числе «Морнинг Пост», Тайме", «Дэйли Телеграф», «Дэйли Кроникл», «Манчестер Гардиен», «Дэйли Геральд», коммунистическую «Дэйли Уоркер» и пожелали мне успеха.

С целой кипой газет, завернутых в бумагу, чтобы их не видели прохожие на улицах, я вернулся на Ковенский переулок. Юрий был восхищен заказом Баскакова. Мы с острым любопытством рассматривали английские газеты, которые и брат и я видели впервые в жизни, и я отмечал карандашом в газетах статьи и заметки о забастовке докеров.

На третий день вечером явился со своим сочинением в редакцию к Баскакову. Он сделал на моей рукописи надпись «перепечатать», предложил мне пойти в машинописное отделение, продиктовать статью свободной машинистке и с перепечатанным материалом вернуться к нему.

Я продиктовал статью и явился к Баскакову. Николай Павлович (мой тезка) прочитал ее, вычеркнул два слова, вставил под заголовком «от нашего лондонского корреспондента», затем предложил мне подписать мою статьи какой-нибудь английской фамилией и, поставив в верхнем левом углу первой страницы сакраментальные слова «в набор», отправил статью с курьером в типографию.

После этого он снова повел меня в иностранный отдел, где заявил сотрудникам:

– Товарищ Полетика будет нашим собственным корреспондентом из столиц Европы и из США. Он будет писать нам корреспонденции, сидя в этой комнате с вами. Давайте ему все газеты и все журналы всех партий и направлений. Давайте ему темы, и сам он пусть выбирает темы, согласовывая их с вами или со мной, а когда товарищи ПА. Лисовский (заведующий иностранным отделом) и И.М. Майский (член редакционной коллегии «Ленинградской правды», в ведении которого находился иностранный отдел) вернутся из отпуска, он будет согласовывать темы своих корреспонденции с ними. Обратившись ко мне, Н.П. Баскаков добавил:

– Кроме того редакция поручает вам все гостиницы Петрограда: где бы ни остановился «знатный» иностранец – посол, ученый, член парламента, секретарь ЦК какой-либо иностранной компартии, член Президиума Коминтерна – немедленно берите у него интервью. Мы будем вам подсказывать, что вы должны спросить у них и о чем должны говорить с ними. В случае какихлибо затруднений, обращайтесь прямо ко мне.

С этими словами Баскаков простился со мной. Я задержался еще на полчаса в иностранном отделе, чтобы познакомиться с его сотрудниками и узнать, какие газеты и журналы мне придется читать. Выяснилось, что редакция «Ленинградской правды» получает свыше 50 газет из стран Европы и из США и около 50 журналов (еженедельных и ежемесячных), не считая белогвардейских газет. Относительно последних у сотрудников иностранного отдела возникли сомнения, можно ли давать их мне? Один из сотрудников пошел за разъяснением к Баскакову и, вернувшись, заявил, что Баскаков разрешил давать все: от «Нового времени» (Белград) до «Социалистического вестника» (Берлин).

Моя корреспонденция была напечатана, и Юрий ликовал. Я был осторожнее и считал, что одна удачная корреспонденция не является доказательством моей способности быть «иностранным корреспондентом». Редакция должна не раз убедиться на деле, что я могу оправдать свое амплуа.

Так началась моя первая фантастически-неправдоподобная, сказочная авантюра в роли «собственного корреспондента» «Ленинградской правды» из Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Рима, Вашингтона, Нью-Йорка и других столиц мира. В этом озорном амплуа я проработал почти пять лет.