Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Полетика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Судьба «Возникновения мировой войны» оказалась более бледной, чем судьба «Сараевского убийства».

Авторский экземпляр, присланный Соцэгизом, привел меня в состояние экстаза. В Ленинграде в те дни стояла оттепель: моросил дождь со снегом. Я носил авторский экземпляр в портфеле, куда бы я ни шел, и, несмотря на снег и дождь, время от времени вынимал его из портфеля и нежно гладил мою книгу, все еще не веря своим глазам. Когда я ложился спать, то моя книга лежала у меня не под подушкой, а на подушке. Шура сердилась и… сияла.

И не я один был влюблен в свою книжку. В самые голодные месяцы блокады Ленинграда в ноябре-декабре 1941 г. директор библиотеки ленинградского отделения АН СССР проф. И.И.Яковкин не раз приглашал меня «погреться» в свой кабинет (он «отапливался» грелкой). Моя книга лежала на тумбочке у дивана в его кабинете, и он с трогательной улыбкой говорил, указывая на нее: «Не могу расстаться с ней!» Доцент Ленинградского Университета Чаев, крупнейший специалист в СССР по истории русского раскола в XVII в., умирая от голода и истощения в блокированном Ленинграде, в последние дни перед смертью позвал меня к себе в лазарет и сурово отчитал за то, что я не подарил ему своей книги. Я извинялся как мог. Он умер на следующий день.

М.А.Гуковский, эвакуируясь в марте 1942 г. с остатками Ленинградского Университета в Саратов, вез в своем чемодане коллекцию собранных им инкунабул, написанные им книги и рукописи и… мою книгу. Всю остальную библиотеку он оставил в Ленинграде.

В марте 1942 г., когда наша группа преподавателей Ленинградского Университета застряла на несколько недель в Казани, ожидая вскрытия Волги и Камы, чтобы проехать в Елабугу, в библиотеке Казанского Университета я назвал свою фамилию. Директор библиотеки ахнул и радостно пожал мне руку: «Какие киты науки к нам пожаловали!» А «кит науки» был голодным и ободренным скелетом, едва державшимся на ногах!

Наконец в Минске, когда я пришел в 1954 г. в Белорусскую республиканскую библиотеку имени Ленина, чтобы получить абонемент на дом, директор библиотеки, страстный библиофил, повел меня в свой кабинет и, показав на койку, окруженную книгами, лежавшими на столе, на тумбочке, на полу, сказал: «Я сплю в окружении самых любимых книг. Среди них и ваша», – и показал мне на тумбочку, где она лежала.

После капитуляции Германии и еще до фултонской речи Уинстона Черчилля из Англии в Ленинград прие хала группа студентов Кембриджского Университета, специализирующихся на изучении России дореволюционного и советского периода.

Английских гостей, прибывших со своими преподавателями и руководителями, принимал декан исторического факультета, профессор В.В.Мавродин, а переводчиком при нем (Мавродин не знал английского языка) был заведующий кафедрой экономической географии Азии в Ленинградском Университете В.М. Штейн, бывший в двадцатых годах финансовым советником Сунь Ят-Сена.

В ходе беседы гостей, между прочим, спросили о том, кого из ученых-историков в нашем Ленинградском Университете они знают.

Гости ответили: академика В.В.Струве (расшифровка Лейденского папируса дала В.В.Струве мировую известность), академика Е.В.Тарле (за его работы о Наполеоновской эпохе) и профессора Полетику (за работы о Первой мировой войне).

Я был доволен. Третьего места мне было вполне достаточно.

Лично я больше всего рад тому, что мне удалось написать весьма обоснованную документальным материалом книгу (в ней свыше 1500 цитат и ссылок на дипломатические документы и мемуары), книгу о механизме и методах развязывания Первой мировой войны. Я задумал написать свою книгу еще в сентябре 1914 года, то есть через полтора месяца после ее и помнил предупреждение моего гимназического друга Саши Амханицкого, что сказать правду об этой войне будет нелегко. В царской России моя книга не могла бы быть издана. В СССР мне пришлось прорываться с ней через многие барьеры. Мне удалось осуществить мою юношескую мечту и сделать мою книгу достоянием читателей всего мира. Поэтому на девятом десятке моей жизни я могу спокойно сказать, что выполнил свое обещание-клятву, данную в 1914 году, и что дал эту клятву не зря.

Истфак Ленинградского Университета. «Хвостовщина»

Летом 1936 года произошло слияние истфака Ленинградского историко-филологического института с истфаком университета. Я получил почетное предложение: меня приглашали «по моим научным трудам» в университет в качестве профессора или, по крайней мере, «и.о. профессора» на кафедру «истории нового времени». В 1936 году никакой ученой степени и никакого ученого звания я еще не имел. Это было то, о чем я не смел и мечтать в 1918-1919 годах, когда окончил университет в Киеве и был оставлен «профессорским стипендиатом» (аспирантом) по кафедре русской истории для подготовки к научно-преподавательской деятельности. Таким образом, это было приглашение, вызванное уважением двух исторических факультетов (историко-филологического института и университета) к моим научным трудам.

Я проработал в Ленинградском Университете 15 лет (1936-1951 гг.). Здесь я в 1940 году защитил диссертацию на степень доктора исторических наук, был утвержден в ученом звании профессора кафедры истории нового времени и здесь же, в Ленинградском Университете, будучи беспартийным, стал заведовать кафедрой истории международных отношений и внешней политики СССР, хотя это была «номенклатурная должность».

Студенчество истфака отличалось от студенчества других вузов. На исторический и филологический факультеты шли не для того, чтобы сделать карьеру, а для того, чтобы получить образование. Наиболее способные (один-два процента от каждого курса) рекомендовались в аспирантуру, но огромное большинство стало учителями истории или русского языка в средней школе.

Учитель средней школы – какая же это карьера для партийного или комсомольского карьериста? Но молодые люди шли на истфак в огромном количестве: на одну вакансию на первом курсе приходилось вначале 5-6, а позже и 10-12 претендентов. Они шли на истфак, гонимые любознательностью к недавнему прошлому и любовью к истории, поскольку история позволяла сравнить настоящее с прошлым и давала ключ к будущему. Именно потому история была опасной наукой.

Этот огромный интерес молодежи тридцатых годов к истории я объясняю тем, что и сама молодежь, и ее отцы, и деды оказались свидетелями двух общественных катастроф, мало чем уступавших геологическим катастрофам.

Первой из них было исчезновение в результате октябрьской революции на одной шестой части земного шара даже той крупицы свободы мысли, слова, совести и прочих гражданских (политических) свобод, какие были прокламированы в манифесте 17 октября 1905 года, и весьма урезаны реакцией и царской властью в 1906-1914 годах. И это в эпоху победы и утверждения гражданских свобод и правового государства в большинстве передовых стран в 1871-1914 годах! Этот факт волновал и тревожил молодежь. Она хотела знать, как и почему это произошло.

Другой общественной катастрофой была мировая война 1914-1918 года. Как и почему она вспыхнула в 1914 году после 44 лет относительного спокойствия и мира в Европе и унесла миллионы жизней? Молодежь в СССР хотела знать о причинах этой войны, как она возникла, кто виновники этой войны.

Этот необычайный интерес к недавнему прошлому, к истории недавних лет – одна из характерных черт советского общества в тридцатые-сороковые годы. Советская интеллигенция воспринимала современность тридцатых годов сквозь призму истории, мыслила историческими сравнениями и сопоставлениями. И как только в 1934 г. были восстановлены исторические факультеты, молодежь хлынула туда в таком количестве, какое не снилось историко-филологическим факультетам царского времени. В тридцатые годы еще не перевелась интеллигенция, искавшая в прошлом корни настоящего, а в настоящем – зародыши будущего. В тридцатых годах еще не было «недотеп» от культуры, провозглашавших: зачем нам жизнь прошлого? Что ушло, того не вернешь. Похороните прошлое и смотрите только в будущее! В противовес этим «недотепам» интеллигенция тридцатых годов искала объяснения настоящего в прошлом, в истории, ибо будущее – рай на земле, – как твердили вожди и газеты, было у самого порога. «Только выполняйте пятилетки!» А все остальное приложится само собой.

Отсюда и огромное увлечение историческими романами вообще и «Тихим Доном» – в частности, вне зависимости от того, кто написал этот роман. Даже Алексей Толстой в «Петре I» пытался дать ключ к пониманию и апологии Сталина.

Отсюда и огромный интерес студентов истфака к спецкурсам по истории международных отношений накануне и в годы мировой войны 1914-1918 годов. Поэтому третий курс истфака ринулся на мои спецкурсы и семинары по истории международных отношений 1871-1918 годов.

Могу с гордостью сказать, что ко мне на лекции бегали студенты не только других факультетов, но и других институтов, чтобы послушать, что нового «выдаст» сегодня профессор Полетика.

В шестидесятых годах на пирушке по случаю защиты одной докторской диссертации в Минске, один из оппонентов, профессор доктор исторических наук, приехавший с Украины, предложил: «Обычно первую здравицу пьют за нового доктора исторических наук. Но давайте на этот раз мы выпьем прежде всего за Николая Павловича – нашего учителя. Вы, конечно, не помните, Николай Павлович, как я бегал в конце тридцатых годов на ваши лекции в университете, когда я был студентом Института живых восточных языков им. Енукидзе?»

Я, конечно, не помнил.

В 1972 году следователь КГБ, допрашивавший меня в связи с моим намерением уехать в Израиль к моей дочери, уехавшей туда в 1971 году, заявил: «Профессор, я окончил Белорусский Университет в Минске по юридическому факультету, но ходил на истфак слушать ваши лекции по истории международных отношений эпохи империализма»… Я был искренне польщен, услышав это. Не каждому профессору дано слышать такое от своего следователя!

Могу также с гордостью сказать, что на историческом факультете ЛГУ я был встречен «стариками» истфака как «свой», как равный в науке соратник, хотя в 1936 году я еще не имел никаких ученых степеней и званий. Самые видные историки на факультете – академики В.В.Струве, Б.В.Греков, Н.С.Державин, профессор М.Д. Приселков говорили со мной с таким уважением и благожелательностью, точно я был их долголетним другом и товарищем по работе. Фактически я и был им, но вне стен университета. Конечно, они, как и все преподаватели истфака, присматривались ко мне, гадая, что я за птица, как я справлюсь со спецкурсом, который я никогда до этого не читал, и как я проведу спецсеминар, который никогда до этого не проводил.

На второй год моей работы в университете настороженность «стариков» исчезла, и этому помогли студенты. На истфаке студенты бегали к уважаемым ими профессорам и преподавателям со своими вопросами и сомнениями – не политического характера, – и отношения студентов с любимыми профессорами и преподавателями были гораздо менее официальными, более доверчивыми и искренними, чем в других вузах. Рассказы студентов о моих лекциях по спецкурсу и моих оценках студенческих докладов на студенческих семинарах, убедили «стариков», что в моем лице истфак получил историка, способного продолжить их труд, дело их жизни.

Очень скоро на Менделеевской линии студенты и преподаватели могли видеть разгуливающих «под ручку» с Полетикой академика В.В.Струве, профессоров М.Д.Приселкова, С.Я.Лурье, С.Н.Валка. С ними я говорил свободно и не стесняясь. Они интересовались и текущими международными событиями и подготовкой Первой мировой войны, сравнивая ее с угрозой новой мировой войны.

С М.Д.Приселковым меня, помимо этого, связывала любовь к историческим романам, печатавшимися до войны 1914-1918 года в журнале «Нива» – романам графа Салиаса и князя Волконского. М.Д.Приселков, ученик академика Шахматова, рассказывал коечто из старых летописей, о чем умалчивалось в обычных исторических работах. Он был твердо убежден, например, что «Слово о полку Игореве» было составлено в 13 веке или в начале 14-го. В тридцатые годы это считалось непозволительной ересью.

С В.В.Струве я часто гулял после лекций по Менделеевской линии. Он внимательно прочел мою книгу и расспрашивал о дипломатических нравах конца 19 начала 20 века. Я цитировал документы о ссоре Вильгельма II с Бисмарком и отставке Бисмарка, рассказывал исторические анекдоты, собранные канцлером Бюловом в его многотомных мемуарах (Бюлов был непревзойденный политический анекдотист), которые были изъяты при переводе его мемуаров для русского издания. «Вась Васич», как звали его студенты и преподаватели, слушал и довольно улыбался. Но однажды он рассердился на меня. Я пытался расспросить его о Тутанхамоне и Нефертити, но ляпнул о них такую несусветную чушь, что Василий Васильевич укоризненно покачал головой: «Я с таким удовольствием слушаю, Николай Павлович, о международных отношениях конца 19 – начала 20 века! Но зачем вы говорите так о Древнем Египте? Ведь вы же его не знаете!» Я признался, что сдавал экзамен по Древнему Востоку в 1914 году в Киеве, все перезабыл, и сконфуженно пробормотал: «Я больше не буду!» Василий Васильевич дружески пожал мне руку, и мы снова двинулись по Менделеевской линии «в совершенном расположении духа».

В конце осеннего или в начале весеннего семестра 1936 года истфак был взволнован появлением академика Е.В.Тарле, арестованного в 1930 году по делу о «Промпартии» и высланного затем в Алма-Ату. Своим возвращением из ссылки, где он был профессором кафедры всеобщей истории в недавно созданном Казахском Университете, Е.В.Тарле был обязан знакомству, а, возможно, и приятельскими отношениями с французским политическим деятелем Эдуаром Эррио.

Эдуар Эррио, лидер партии радикалов во Франции, многолетний мэр Лиона, член палаты депутатов и председатель этой палаты, был сторонником признания СССР и вел борьбу по этому вопросу с Пуанкаре. По образованию Эррио был историком, он выпустил несколько книг по истории французской революции 18 века и, работая по французских архивах, познакомился еще до войны 1914-1918 гг. с Е.В.Тарле. Сам Тарле рассказывал некоторым работникам кафедры новой истории, что, когда Эррио приехал в СССР, он несколько раз спрашивал принимавших его властей: «Я хотел бы видеть г-на Тарле! Где мой друг Тарле?»

Повторенное не раз желание Эррио, бывшего главой движения за установление дипломатических отношений с СССР, правящие верхи в СССР не могли игнорировать. Тарле быстро «разыскали», привезли в Москву, одели в новый костюм в складе одежды Наркоминдела и поставили лицом к лицу с Эррио. Кроме того, Тарле был принят И.В.Сталиным и вернулся в Ленинградский Университет в ореоле славы. Его имя для студентов было легендой. Но несмотря на внешние признаки дружелюбия и искреннее уважение к научным заслугам Тарле, он не был любим ни «стариками», ни «середняками» среди преподавателей истфака. Слишком уж большой он был себялюбец! О своих двух учениках в советские годы, которых он сделал доцентами в университете, – о П.П.Щеголеве (сыне) и А.И.Молоке – Тарле отзывался очень резко и несправедливо:

«Было у меня два ученика: один – подлец, другой – Молок!» Тарле считал, что они «предали» его в 1930 году и недостаточно энергично выступили на его защиту, когда он был арестован по делу «Промпартии».

Как Тарле отзывался за моей спиной обо мне, я не знаю, но он относился ко мне достаточно враждебно по двум причинам: во-первых, он помнил мой доклад о Сараевском убийстве в 1929 году в ленинградском институте марксизма-ленинизма, когда он, академик, краснел и бледнел от стыда за свое скандальное незнание исторических фактов и документов; во-вторых, из-за того, что спецкурс по мировой войне 1914-1918 годов и спецсеминар по международным отношениям накануне мировой войны были поручены факультетом мне, и их нельзя было у меня отнять и передать Тарле.

Первые месяцы работы, точнее, присутствия Тарле на историческом факультете, проходили мирно. Заседания кафедры «истории нового времени» стали очень интересными из-за исторических анекдотов и казусов, которые Тарле знал в изобилии. Я вносил свою посильную лепту по материалам дипломатических документов, которые Тарле еще не читал. Кафедральная молодежь и студенты слушали, разинув рты, и наслаждались.

Е.В. был разговорчив и с А.И.Молоком, и со мной, усиленно подчеркивая при всяком разговоре: «Когда я был принят Иосифом Виссарионовичем, то…» В Академии Наук СССР он не появлялся и говорил: «Пока они не исправят своей ошибки (исключение Тарле в 1930 году из числа членов Академии Наук СССР), я не буду иметь с Академией ничего общего». Академия Наук СССР по указанию свыше отменила свое постановление, и Тарле снова стал академиком. Злые языки на истфаке по этому поводу острили, что Тарле был единственным ученым в России, который два раза в своей жизни был академиком, то есть дважды избирался в Академию Наук СССР.

В 1930-40 годах исторический факультет университета решил издать сборник лучших студенческих научных работ, вышедших из научно-исследовательских спецсеминаров, которые вели профессора и доценты истфака.

Этот сборник студенческих научных работ был крупным событием в жизни исторического факультета. Истфак показывал свой товар лицом, то есть научную продукцию своих студентов всей исторической науке Советского Союза, и товар оказался добротным. Публикуемые студенческие доклады вышли почти из всех спецсеминаров, которыми руководили профессора истфака. Большинство студентов-авторов, уцелевших в годы войны, сейчас являются профессорами и докторами исторических наук.

Три доклада моих студентов, опубликованные в сборнике лучших студенческих работ истфака ЛГУ, были посвящены острым темам.

Студент Л.Рабинович написал доклад о германском ультиматуме Англии в январе 1896 года по случаю попытки д-ра Джемсона – управляющего золотопромышленным трестом Сесиля Родса в Трансваале – захватить Трансвааль и присоединить его к владениям британской короны. Набег Джемсона, организованный английскими «добровольцами» (для участия в нем были даны отпуска офицерам английских гвардейских полков), должен был сопровождаться восстанием английских колонистов в Трансваале. Набег Джемсона был организован с ведома и согласия английского министра колоний Джозефа Чемберлена под предлогом защиты английских колонистов от притеснений со стороны буров.

Набег Джемсона привел в ярость германского императора Вильгельма II, который приказал направить ультиматум Англии: Германия не допустит захвата Транс вааля Англией. Германский посол в Лондоне вручил этот ультиматум в запечатанном конверте в английское министерство иностранных дел в субботу утром, но все ответственные чиновники Форин Офис разъехались на уик -энд по поместьям и дачам, и в Форин Офис не нашлось ни одного сколько-нибудь ответственного чиновника, который осмелился бы распечатать конверт с ультиматумом, принесенный германским послом. Но когда германский посол вернулся в здание своего посольства в Лондоне, он нашел там телеграмму из Берлина, сообщавшую, что Джемсон разбит и остатки его отряда взяты бурами в плен, а поэтому ультиматум Англии предъявлять не нужно. Германский посол помчался снова «на рысях» в Форин Офис и получил обратно нераспечатанный конверт с германским ультиматумом. Только это обстоятельство предотвратило англогерманскую войну в начале 1896 года. Доклад моего студента Рабиновича был основан на только что опубликованных германских и английских документах.

Доклад другого моего студента Г. Гуревича был посвящен «делу Шнебеле», происшедшему в 1887 году. Шнебеле после войны 1870-71 г. и захвата Эльзаса Германией переселился во Францию и был назначен французским пограничным комиссаром на одном из участков франко-германской границы. Конечно, Шнебеле как бывший эльзасец, имевший связи в Эльзасе, вел там разведывательную работу и был приговорен германским верховным судом в Лейпциге к нескольким годам тюрьмы за шпионаж в пользу Франции. Но приговор германского суда не мог быть приведен в исполнение, так как Шнебеле жил во Франции. Поэтому надо было под тем или иным предлогом вызвать Шнебеле на территорию Германии. В один роковой день весной 1887 года Шнебеле получил приглашение от германского пограничного комиссара придти на границу для переговоров об установке упавшего пограничного столба. Это обычные случаи в пограничной жизни двух держав, необычным было лишь то, что Шнебеле просили принести с собой на границу приглашение германского пограничного комиссара. Шнебеле не выполнил этой просьбы, и это его спасло.

Когда Шнебеле явился на границу, то из виноградников на германской стороне границы выскочили германские пограничники и силой затащили Шнебеле на территорию Германии.

Словом, похищение Шнебеле было прототипом многочисленных похищений гитлеровцами уже в 30-е годы борцов против нацистского режима с территории Австрии, Франции, Швейцарии. Похищение Шнебеле было первым случаем такого рода, организованным в годы канцлерства Бисмарка. Это была новинка, внесенная Бисмарком и его сыном – графом Гербертом, статссекретарем (министром) германского министерства иностранных дел, в практику европейской дипломатии.

Когда французская полиция нашла в ящике письменного стола Шнебеле приглашение германского пограничного комиссара, скандал принял международный характер. Под давлением европейской печати германским властям пришлось освободить Шнебеле и вернуть его во Францию.

Многозначительный комментарий Бисмарка бросает мрачный свет на этот инцидент: если допустить этому событию, говорил Бисмарк, развернуться в более крупных размерах, то в конечном счете можно было бы провоцировать Францию на войну с Германией.

Третьим докладом, опубликованным в сборнике студенческих научных работ истфака, была работа моего студента Н.И.Сидельникова, посвященная русскоболгарскому кризису 1885-1886 годов, возникшему в связи с похищением князя Болгарии Александра Баттенберга группой русофильски настроенных болгарских офицеров и насильственным отречением его от болгарского престола.

После Берлинского конгресса 1878 года, закончившего русско-турецкую войну, принц Александр Баттенберг (Гессен-Дарштадт) был назначен великими державами Европы князем Болгарии, урезанной на Берлинском конгрессе почти вдвое. Выбор на Александра Баттенберга пал потому, что он был родственником всем царствующим династиям в Европе – России, Англии, Австро-Венгрии и Германской империи. Как человек Баттенберг был типичным надменным лейтенантом прусской гвардии, но умеющим пустить пыль в глаза. Болгар он презирал. Став князем Болгарии, он в тесном кругу своих приближенных говорил о своих подданных: «Булгары – магары» («болгары – ослы»).

После воцарения Александра III в 1881 году, ненавидевшего Баттенберга за открытую антирусскую политику в Болгарии и за ехидные замечания о «медвежьих повадках» Александра III, отношения между Россией и Болгарией резко обострились. В августе 1886 года русофильская группа болгарских офицеров арестовала Александра Баттенберга в княжеском дворце, заставила его подписать отречение от болгарского престола и вывезла его из Болгарии в Галицию. Когда Александр Баттенберг оказался во Львове, европейская печать немедленно объявила его жертвой русского произвола и деспотизма.

О похищении и отречении Баттенберга было известно давным-давно, но Н.И.Сидельников использовал для своей студенческой работы документы царских архивов, изданные в начале 30-х годов под заглавием «Авантюра русского царизма в Болгарии». Судьба этого сборника документов очень интересна. Он был издан по инициативе болгарских эмигрантов, оказавшихся в 30-е годы в СССР, а именно: Василия Коларова, ставшего после Второй мировой войны, в 1945 году, главой правительства Болгарской республики, и Георгия Димитрова, ставшего в 30-е годы, после Лейпцигского процесса о поджоге рейхстага, генеральным секретарем Коминтерна («рулевым Коминтерна», по выражению И.В.Сталина).

И Коларов, и Димитров планировали издание документов из царских архивов о свержении Александра Баттенберга для того, чтобы доказать, что это свержение было продиктовано из Петербурга, что царское правительство подавляло демократические свободы и угнетало Болгарию. Таков был тон и настроения изданного сборника документов. Н.И.Сидельников написал очень острую статью против хозяйничанья русского царизма и царских генералов в 80-е годы в Болгарии.

Нужно отметить, что первые два десятилетия после октябрьской революции «славянская идея», т.е. покровительство России славянским народам на Балканах, не пользовалась поддержкой со стороны советских властей. Славянская идея считалась реакционным измышлением царизма и монархических кругов России. И сборник документов «Авантюра русского царизма в Болгарии» был ярким выражением недоверия к освободительной политике царизма на Балканах. Но он оказался последней подборкой документов в этом плане.

Поворот в оценке политики русского царизма в Болгарии был вызван докладной запиской академика Николая Севастьяновича Державина, видного деятеля «славянского общества» в Петербурге накануне Первой мировой войны 1914-1918 года. Он рассказывал мне во время Второй мировой войны, что мюнхенское предательство Чехословакии Англией и Францией в 1938 году вызвало растерянность в правящих верхах Советского Союза и чувство, что на помощь и поддержку западных держав против гитлеровской Германии будет невозможно положиться. Н.С.Державин представил В.М.Молотову секретный доклад, где писал, что наиболее искренним и верным другом СССР может стать славянство (в особенности православное), которому угрожает истребление, геноцид, со стороны гитлеровской Германии, желающей произвести «очистку» славянских земель для заселения их немецкими колонистами. Н.С.Державин указывал, что для привлечения славянства к союзу с советской Россией нужно изменить нынешнюю славянскую политику советского государства, а именно признать правильной политику русского царизма, покровительствовавшего южным славянам в течение всего 19-го века, перестать обличать ее реакционность, т.е. в известной мере вернуться к славянофильству Аксаковых, Киреевского, Самариных, но зато подчеркивать по мере возможности ложность демократических буржуазных свобод, которые обещают славянам западные державы, так как настоящая свобода придет к славянам только-с коммунизмом.

В Кремле одобрили записку Н.С.Державина и изменили славянскую политику советского государства. В таких славянских странах, как Чехословакия и Польша, не говоря уже о Болгарии и Югославии, этот поворот советской политики был принят буржуазной общественностью как надежда на помощь и спасение от гитлеризма. Президент Чехословацкой республики и видный деятель ее в период 20-30-х годов Эдуард Бенеш опубликовал в американском журнале «Форин Афферс» программную статью «Новая славянская политика».

Сборник же документов из царских архивов «Авантюра русского царизма в Болгарии» был запрятан в «книжную тюрьму» – в спецхраны библиотек. О нем нет ни слова в библиографиях к таким словам, как «Болгария», «Александр Баттенберг» в Советской исторической энциклопедии, в Большой советской энциклопедии (2-е и 3 -е издание).

Остается досказать о судьбе первых студентов-авторов моего спецсеминара, чьи статьи были опубликованы в сборнике лучших студенческих работ исторического факультета.

Л. Рабинович, призванный в Советскую армию, погиб на войне. Г. Гуревич после войны остался в армейских кадрах и дослужился в качестве преподавателя одной из военных академий до звания полковника.

Н.И.Сидельников был тяжело ранен под Сталинградом и ослеп на один глаз. После войны он успешно защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации по истории и стал профессором кафедры истории славян в Харьковском университете.

По рекомендации Тарле читать курс «Новая история 1871-1917 года» истфак пригласил «ученого варяга» из Москвы – молодого московского историка, аспиранта академика Ф.А.Ротштейна Владимира Михайловича Хвостова.

Его отец, М.М.Хвостов, вскоре после октябрьской революции, как рассказывали мне московские историки, пустил себе пулю в лоб, оставив записку: «Идите вы все к черту!» Но его сын, В.М.Хвостов, избрал себе другую судьбу.

Еще до приезда В.М.Хвостова в Ленинград Тарле и Молок обратились ко мне со следующим предложением: «В Москве есть мнение сделать кандидатскую диссертацию В.М.Хвостова, которую он пишет под руководством академика Ф.А.Ротшгейна, докторской диссертацией. Кандидатская диссертация В.М.Хвостова посвящена подготовке и созданию франко-русского союза 1890-1894 годов. Диссертация Хвостова, по мнению московских историков, выше обычной кандидатской. Кроме того, в учебнике новой истории для исторических факультетов институтов и университетов, учебнике, издаваемом Академией Наук СССР, В.М. Хвостов написал много глав – больше половины учебника. Поэтому мы хотим просить вас о следующем: В.М.Хвостов опубликовал в журнале „Историкмарксист“ три статьи о международных отношениях 1890 годов, основанные на архивных документах царского министерства иностранных дел. Не могли ли бы вы, Николай Павлович, прочесть эти его статьи? И если они по научному уровню покажутся вам достойными этого, написать рецензию с заключением, что они могут быть засчитаны Хвостову в качестве кандидатской диссертации. Тогда его кандидатская диссертация у Ф.А.Ротштейна станет докторской».

Я согласился прочесть эти статьи Хвостова и изложить свое мнение в рецензии о них.

Вскоре после приезда в Ленинград Хвостов встретился со мной в кабинете новой истории. Это был высокий молодой человек атлетического сложения, державшийся самоуверенно и даже надменно.

Хвостов поблагодарил меня за согласие написать отзыв о его трех ранних статьях и доверительно сообщил мне, что в Москве в высших сферах решено, что, когда он. Хвостов, получит степень доктора исторических наук, его назначат контрольным рецензентом Высшей аттестационной комиссии (ВКВШ) по диссертациям, посвященным истории конца 19-го начала 20 века, «и вот тогда, Николай Павлович, я буду иметь возможность продвинуть ваше утверждение в докторской степени».

Меня передернуло. «Какой нахал! – думал я. – Ты еще только ждешь моего отзыва, чтобы стать кандидатом исторических наук, а уже обещаешь мне протекцию в утверждении моей докторской степени!»

Во время своих приездов в Ленинград Хвостов не раз приглашал меня, когда я буду в Москве, посетить его подмосковную дачу. Встреча на даче оказалась интересной тем, что Хвостов поразил меня таким откровением: «Самое важное для меня, – сказал он, – это получить важный административный пост в исторической науке. Тогда я подберу и посажу своих людей во всех университетах и институтах, в редакциях больших исторических журналов. Они станут моими агентами и будут информировать меня о всех событиях в исторической науке, будут парализовать все враждебные козни и критику против меня, так что я получу возможность контролировать весь ход исторической науки. Я подберу своих людей среди историков, как подобрал Сталин в начале 20-х годов своих людей и создал для себя большинство и в секретариате ЦК, и в Политбюро, и даже в самом ЦК, и в Совнаркоме».