Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Николай Полетика

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Но параллельно с этим террором против «инакомыслящих» в партии шел террор против беспартийных – служащих, рабочих, крестьян. Начались процессы против «вредителей, срывавших строительство социализма» – Шахтинский, Рамзинский или «Процесс промпартии», Громанский (Госплан), Кондратьевский и т.д. и т.п. Коллективизация потребовала в 1928-1932 гг. первые 2-3 миллиона жертв, высланных в Сибирь, где нужен был принудительный дешевый или бесплатный труд для больших новостроек. «Пророчество» Кейнса в разговоре с Зиновьевым быстро осуществлялось. Ближайшая статистическая перепись показала, что некоторые районы Европейского Севера, Сибири и Казахстана, почти не имевшие до 1914 г. населения, сейчас густо населены. Пришлось объявить перепись недостоверной и организовать новую, результаты которой были не столь тревожными и беспокойными для советского обывателя.

Разгром зиновьевско-каменевской оппозиции на XV съезде партии в декабре 1925 г. был началом заката «Ленинградской правды» и «Красной газеты»: и когда «сталинская комиссия» (во главе с В.М. Молотовым и С.М. Кировым) прибыла в Ленинград для чистки ленинградской партийной организации, то она занялась не только чисткой партийной организации «Ленинградской правды», но и чисткой редакции «Ленинградской правды», где было слишком много беспартийных и гораздо меньше партийных сотрудников.

Чистка йота медленно, не спеша. Как-то незаметно исчез главный редактор «Ленинградской правды» Г. Сафаров, и его место занял М. Рафаил, общественный обвинитель на Чубаровском процессе в 1926 г. Н.П. Баскаков был назначен заведующим Ленинградским домом печати (Шуваловский особняк на Фонтанке). В.П. Матвеев исчез неизвестно куда, и секретарем редакции стал бездарный и малограмотный инженер Рабинович, единственным достоинством которого было то, что он был братом международного мастера по шахматам Рабиновича. Место И.М. Майского, ушедшего еще в конце 1924 г. в Наркоминдел, занял известный фельетонист меньшевистской газеты «День» (закрытой в 1918 г.) Д.О. Заславский, передвинутый в 1926 или 1927 г. «по партийной мобилизации» в Москву, в «Правду». Словом, из старых членов редакции сохранил свой пост лишь К.Н. Шелавин, который был незаметным и раньше.

Новая редакция стала редакцией типичной губернской газеты, не больше. И сама газета в 1926-1927 гг. как-то измельчала и потускнела по сравнению с 19231925 гг. Словом, «Ленинградская правда» стала скромненькой газетой Ленинградского обкома, покорно следующей дирижерской палочке московской «Правды». Она уже не «поднимала» и не «ставила» вопросов, не выступала с собственными мнениями, отличными от мнений «Правды», а скромно пережевывала и повторяла последние.

Был закрыт – не знаю, по какой причине и под каким предлогом, – издаваемый «Ленинградской правдой» еженедельный литературно-художественный журнал «Ленинград», штатным сотрудником которого «по иностранной части» был я. Наша дружная компания в журнале – М.Л. Слонимский, Женя Шварц, Леонтий Раковский и я – распалась. Женя Шварц ушел в работу для театра.

Но главным ударом для меня явилось прекращение выписки иностранных газет. Газетами на 1926 год редакция «Ленинградской правды» была обеспечена в прежних размерах, так как подписка на газеты была сделана в октябре-ноябре 1925 г., то есть до разгрома зиновьевцев на XV съезде. Поэтому 1926 год прошел для меня сравнительно спокойно. Маленькая комнатенка в редакции, где на полках хранились переплетенные по годам комплекты иностранных журналов и газет и где я писал свои статьи и «корреспонденции» из Лондона, Парижа, Берлина, Вашингтона и прочих столиц мира, стала за три года моим рабочим местом. Сюда-то и заглядывали поговорить со мной писатели и поэты – К.А. Федин, С.Я. Маршак, М.Л. Слонимский, Н.К. Чуковский, Е.Л. Шварц, Василий Андреев, О.Э. Мандельштам, Б.А. Лавренев и др.

В конце 1926 г. новый главный редактор «Ленинградской правды» М. Рафаил вызвал меня в свой кабинет для доклада об использовании иностранных газет и журналов для нужд редакции. Выслушав меня, он сказал, что иностранные журналы и газеты в таком количестве, как они выписывались в прошлые годы, сейчас не нужны и что на 1927 год нужно выписать только газеты и журналы коммунистических партий Европы и США. На мой вопрос, что делать с комплектами иностранных газет и журналов за 1923-1926 гг., Рафаил сказал, что эти комплекты можно предложить «в подарок» «отделу полиграфии» Публичной библиотеки. Библиотека с радостью ухватилась за подарок. Я добился, чтобы типография «Ленинградской правды» переплела комплекты иностранных газет и журналов за 1926 год, и в феврале или марте 1927 года я сдал эти комплекты под расписку в Публичную библиотеку.

С 1927 года мое положение в редакции «Ленинградской правды» резко ухудшилось, прежде всего в финансовом отношении. Рафаил сократил зарплату сотрудникам иностранного отдела с 20 червонцев в месяц до 15 червонцев. Мои литературные заработки также резко уменьшились. Рафаил был против корреспонденции «собственного корреспондента» «Ленинградской правды» из разных стран мира, а прекращение выписки иностранных газет буквально подрубило меня «на корню».

Мало того: так как почти все сотрудники иностранного отдела «Ленинградской правды» были беспартийными, редакция газеты сочла необходимым усилить «партийную прослойку» в составе сотрудников редакции вообще и сотрудников иностранного отдела в частности. Все это в совокупности составляло генеральную чистку сотрудников редакции, работавших при Зиновьеве и замену беспартийных партийцами Сталинского толка.

Так, например, в иностранном отделе заведующему П.А. Лисовскому был дан заместитель – Наталья Борисовна Кружкол, с которой в состав сотрудников иностранного отдела вошел ее муж – Ефим Савельевич Берлович, позже преподаватель марксистской политической экономии. Вслед за ними в иностранном отделе появились другие новые сотрудники – Б.А. Орлов, член партии, «правщик ТАССа», который в 1927– 1929 гг. не сподобился написать ни одной статьи. Он занял должность Артура Гофмана, но не в состоянии был заменить его ни по чутью слова, ни по знанию иностранной жизни, ни по культурному уровню.

Наконец, по правке бюллетеней РОСТА – ТАСС «По Советскому Союзу» появился новый работник Штейнгауэр. Его привел новый секретарь редакции Рабинович, рекомендовавший Штейнгауэра как «замечательного стилиста». Штейнгауэр не столько обрабатывал и правил «бюллетени РОСТА-ТАСС», сколько наблюдал за работой и прислушивался к разговорам сотрудников иностранного отдела. Я не помню ни одной статьи Штейнгауэра, опубликованной в «Ленинградской правде». Репортеры городской хроники Ленинграда вскоре сообщили мне, что Штейнгауэр посажен в иностранный отдел как «стукач», т.е. агент-информатор ГПУ. В 1927-1929 гг. я сомневался– в этом, но когда я узнал лет 20-25 спустя, что Штейнгауэр, человек невежественный и бесталанный, был «подсажен» как «утка-подманка» в Военно-морскую Академию Генерального штаба им. Ворошилова в качестве преподавателя экономической географии, хотя он высшего экономического образования не имел, то мои сомнения превратились в уверенность. Правда, в 50-60 гг. в Военно-морской Академии найти «вредителей» или «зловредных болтунов» было невозможно, но ГПУ просто вознаградило Штейнгауэра за его прежние «труды»: 2-3 года службы в штате Военно-морской Академии позволяли Штейнгауэру получить военную пенсию, в несколько раз большую, чем пенсия скромного учителя средней школы.

Положение сотрудников иностранного отдела еще больше ухудшилось. Мы все время чувствовали, что находимся под наблюдением, что каждое наше слово и каждое наше мнение докладывается новому секретарю редакции Рабиновичу. В 1928 г. А.Я. Гофман, опасаясь доносов и клеветы, перешел окончательно на преподавательскую работу. Я же перешел на работу репортера в области культуры и науки в Ленинграде. Мне было поручено собирать информацию в Академии Наук СССР, в университете, в технических вузах, в научных обществах и организациях. Конечно, я продолжал числиться сотрудником иностранного отдела, мне не запрещалось писать статьи и заметки по вопросам иностранной жизни, но я был уже достаточно опытным журналистом, чтобы не надеяться на заработок по этой линии. Точно так же очень скоро выяснилось, что информация о научной деятельности ленинградских научных учреждений и вузов не обеспечивает даже минимального прожиточного заработка. Печатали мои заметки в 1928-1930 гг. очень неохотно. Как беспартийный, я считался persona non grata в редакции «Ленинградской правды», «укрепленной» после XV съезда в 1927 году надежными сталинцами.

Так, в 1928 г. мне стало ясно, что моя работа в «Ленинградской правде» приходит к концу и что мне надо подыскивать другую профессию. Приходилось «менять свою участь».

Первой моей попыткой найти работу вне редакции «Ленинградской правды» было сотрудничество в «Советском энциклопедическом словаре» (СЭС), издаваемом Ленинградским государственным издательством (Огизом) в 4 томах. В состав редакции СЭС входили М.П. Вольфсои, Н.Я. Мещеряков, В.И. Невский, Л.М. Турок, А.М. Файнштейн, О.Ю. Шмидт (будущий руководитель Челюскинской экспедиции и начальник Главсевморпути).

Л.И. Варшавский, сотрудник «Смены», назначенный редактором отдела «Новейшая история и современная международная политика», пригласил с согласия редакции СЭС к сотрудничеству и меня как специалиста по истории мировой войны 1914-1918 гг. и современной (послевоенной) международной политике. При этом мы разделились: на мою долю достались статьи о странах Европы, о Канаде и США, Л.И. Варшавский взял себе все колониальные и полуколониальные страны Азии, Африки, Океании, Центральной и Южной Америки. Статьи о международных договорах, конференциях, трестах, банках, газетах, биографии политических деятелей каждый из нас писал по своей специальности, причем иногда Л.И. Варшавский нарушал наш договор о разделе сфер писания в свою пользу.

В 1 томе СЭС (буквы А-Ж) я написал ряд крупных статей – «Австралийская Федерация», «Австрия», «Бавария», «Бельгия», «Болгария», «Великобритания», «Венгрия», «Германия», «Греция», «Дания». В «Энциклопедическом словаре» я проработал 3 года (1928– 1930 гг.) на гонораре «по строчкам», но этот гонорар был существенным подспорьем.

Первый том «Словаря», намеченный к выходу в свет на начало 1932 года, включал 639 страниц убористого текста. Были близки к завершению и работы над остальными тремя томами, каждый из которых выпускался тиражом в 100 000 экземпляров. На бумагу, набор, оплату сотрудников и типографских рабочих были истрачены сотни тысяч, если не миллионы рублей. Но весь напечатанный тираж 1 тома и набранные рукописи следующих были отправлены в перемолку на бумажную массу, набор был разобран, и только основные сотрудники «Словаря» получили по авторскому экземпляру «на память» о своей работе.

Причиной «казни» «Словаря» было письмо Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция», опубликованное в октябре 1931 года. Редакция предвидела этот наскок, связанный с созданием в Москве специального издательства «Советская Энциклопедия», для которой ленинградский «Энциклопедический словарь» был конкурентом. В «Советской Энциклопедии» обрадовались возможности удушить конкурента. Но дело было гораздо серьезней. «Энциклопедический словарь» не отражал в своих статьях по истории России и истории ВКП(б) ведущей роли Сталина как вождя партии и советского государства.

Редакция «Словаря» старалась предотвратить опасность, поместив в первом томе словаря «Предисловие» и вводную статью «От издательства», в которых пыталась найти извинения и объяснения этим недостаткам.

«Как раз в последние годы, – говорилось в „Предисловии“, – на теоретическом фронте широко развернулась борьба за ленинский этап в науке, за поднятие революционной теории на высшую ступень, за сочетание теории с практикой. Письмо т. Сталина в редакцию „Пролетарской революции“ по поводу некоторых вопросов истории большевизма с особенной силой ставит вопрос о непримиримой борьбе с искажениями марксизма-ленинизма. К сожалению, редакция СЭС была лишена возможности произвести необходимую проверку материала словаря в должном объеме, так как ко времени опубликования письма т. Сталина почти все листы 1 тома СЭС были уже отпечатаны». Признавая, что ее работа «несмотря на многократную выверку и переработку всех статей словаря, все же не свободна от разнообразных ошибок», редакция СЭС оповещала будущих читателей, что «выпускает первый том „неполным тиражом“ и обращается ко всем научным и общественным организациям с просьбой дать свои отзывы о недостатках и ошибках, которые будут замечены. Эти отзывы окажут существенную помощь редакции при составлении последующих томов и позволят внести нужные исправления при допечатках 1 тома».

Я нарочно останавливаюсь так подробно на уничтожении СЭС, так как это событие было одним из первых «сожжений» трудов советских авторов, и оно давало принципиальную установку издательствам, редакциям и авторам на будущее. Чистка библиотек и уничтожение трудов советских авторов были продолжением этой принципиальной установки. Перечисляемые же ленинградским издательством ошибки и недостатки СЭС ярко иллюстрируют, под каким гнетом идеологии и цензуры, гораздо более суровым, чем гнет Победоносцевых и дурново, должны были работать и писать советские авторы и ученые, начиная с 1931 года.

В заключении вводной статьи издательство писало:

"Поэтому, хотя в этом томе и имеется ряд ошибок, пробелов, неудачных формулировок и т.п., но все эти ошибки и недостатки не таковы, чтобы из-за них нужно было бросить уже отпечатанный и в общем полезный справочник. Издательство выпускает его поэтому в свет, надеясь восполнить пробел и исправить ошибки в допечатках 1 тома и в последующих томах «Словаря».

Это была мольба о пощаде. Но в Москве смотрели на ленинградский СЭС как на литературно-научное предприятие зиновьевцев и решили разделаться с этим изданием. Вскоре в «Правде» появилась разгромная статья о первом томе «Словаря» под нежно-лирическим заголовком «Осени поздней цветы запоздалые». А дальше последовали все кары и скорпионы, все «оргвыводы» по отношению к «Словарю», о которых я писал выше, – уничтожение напечатанных, набранных и написанных материалов, прекращение издания «Словаря» и репрессии против Невского, Мещерякова (старых членов партии) и научной молодежи, подозреваемой в «зиновьевстве».

Летом 1929 г. я еще раз выступил в роли «собственного корреспондента» из всех стран Европы и США в иностранном отделе редакции «Красной звезды» (утренний выпуск). Иностранных газет не было никаких, но были телеграфные агентства Англии («Рейтер»), Франции («Гавас»), Германии (Телеграфное бюро Вольфа), США («Ассошиэйтед пресс», «ЮПИ»). В определенные часы и на определенной волне они передавали «последние известия» азбукой Морзе. Редакция «Красной газеты» достала в НКВД или ГПУ радиста-перехватчика. Как и с помощью каких аппаратов он перехватывал эти звуковые сигналы я, как человек мало что понимающий в телеграфной технике, не знаю. Иностранных языков радист, конечно, не знал, но буквы латинского алфавита и он знал. Ежедневно он приходил в 8 вечера и слушал до 12 час. ночи передачи различных телеграфных агентств, записывал буквы, а я по буквам читал слова и переводил их, составляя за вечер несколько телеграмм «собственного корреспондента» из Лондона, Парижа, Берлина, Рима и т.д. Иногда радист из-за помех в воздухе пропускал несколько букв, и я восстанавливал пропущенное по смыслу.

Все эти перехваты радиотелеграмм телеграфных агентств происходили с полного ведома и согласия главного редактора «Красной газеты» Б.А. Чагина (друга Есенина и Кирова) и «органов». Знали об этом и в редакции «Ленинградской правды», но делали вид, что такие телеграммы «собкора» их мало интересуют. Во всяком случае, мы с радистом опережали иногда на один-два дня телеграммы ТАССа, который тоже перехватывал сообщения иностранных телеграфных агентств и выдавал их за радиограммы собственных корреспондентов.

Дело было очень интересное, но и опасное. Цензуры фактически не было. Не запрашивать же Наркоминдел о каждой перехваченной радиограмме – разрешается ли публиковать ее или нет? Можно было опубликовать такую информацию, за которую грозила поездка «на молитву в Соловецкий монастырь».

Но как это ни было интересно, такая работа не давала мне перспектив на будущее. Оставаться всю жизнь мелким журналистом мне не хотелось. Случайный и неожиданный разговор в редакции «Ленинградской правды» в 1928 году снова повернул мою жизнь «с тропы заблуждений и тревог», какой оказалась моя газетная работа, на мой старый путь – путь в науку. Но прежде, чем перейти к другому этапу своей жизни, мне хотелось бы рассказать о своих литературных знакомствах, во многом связанных с моей журналистской работой.

Литературные круги Ленинграда

В Ленинграде я познакомился со многими из советских писателей и поэтов, с новой порослью литературы, появившейся в годы революции и гражданской войны, чье творчество было отражением революционных событий 1917-1920 гг. и было порождено ими.

Литературная жизнь в Ленинграде в 1922-25 гг. бурлила и кипела. Моим проводником по кругам литературного Ленинграда был мой брат Юрий, который был «своим» и в Союзе поэтов, и в Союзе писателей (критик-рецензент), и в «Русском современнике», и в вечерней «Красной газете». Он всюду представлял меня своим друзьям и знакомым из литературно-газетного мира.

Литературный центр Ленинграда находился на углу Невского и Фонтанки. На набережной Фонтанки за дворцом Великого князя Сергея Александровича, где сейчас помещается областной комитет комсомола, находился старинный красный трехэтажный дом, где помещались три наиболее интересные организации ленинградской интеллигенции: «Вольная философская ассоциация» (или сокращенно «Вольфила»), «Всероссийский союз писателей» (Ленинградское отделение), «Всероссийский союз поэтов» (Ленинградское отделение). Они не мешали друг другу: каждая из организаций имела собственные дни недели для заседаний.

Вход был свободный. Здесь каждый мог высказывать свое мнение о прочтенных автором стихах или рассказах.

«Вольфила» была учреждена в ноябре 1918 г., когда большевистская цензура уже наложила лапу на свободу мысли в стране. Ассоциация была основана для «исследования и разработки вопросов культурного творчества в духе философии и социализма». В числе учредителей ее были Андрей Белый, Александр Блок, В. Мейерхольд, К. Петров-Водкин, К. Эрберг, критики эсеровского толка Р. Иванов-Разумник, А. Штейнберг, С. Мстиславский.

«Вольфила» объединяла философов, поэтов, критиков различных течений, но особенно много в ней было представителей мистико-мессианистских течений в поэзии и философии. Здесь собирались оставшиеся в Ленинграде философы-идеалисты и последователи Н.Бердяева, С. Франка, Л. Шестова, М. Гершензона. Заседания «Вольфилы» были глубокими и содержательными. Я был на двух заседаниях в 1923 г. О политике открыто не говорилось, но она невидимо присутствовала «в подтексте» выступлений. Хотя политические воззрения членов «Вольфилы» были достаточно пестрыми и различными, их объединяли общие для всех черты: глубокое уважение к свободе мысли ( о свободе слова говорить уже не приходилось) и достоинству человека, религиозность, вера в добро, мессианизм, сознание жертвенности и обреченности своего поколения.

«Вольфила» доживала последние месяцы своего существования: в мае 1924 г. она была запрещена (распущена) «за реакционный идеализм и мистицизм». Часть членов «Вольфилы» погибла в 30-е годы в концлагерях.

Шумными и привлекательными были собрания Всероссийского Союза писателей. Здесь можно было встретить и видных представителей современной литературы и начинающую литературную молодежь. Тон задавали «Серапионовы братья» – К.А.Федин, Н.С.Тихонов, М.М.Зощенко, М.Л.Слонимский, Н.Н.Никитин, В.А.Каверин. Изредка бывала и Елизавета Полонская, единственная «сестра» «Серапионовых братьев». Здесь можно было встретить и А.Н.Тихонова (Сереброва) – редактора «Русского современника». Бывали здесь Б.Лавренев и О.Форш, Ю.Тынянов и др. и совсем молодые и начинающие Н.Чуковский, Л.Раковский.Ф.Берзин.

Собрания были шумными и многолюдными, на них присутствовали не только члены Союза писателей, но и любящая литературу публика, так называемые «окололитературные люди», к которым причисляю себя и я.

«Официальная» часть собраний состояла обычно из чтения автором рассказа или отрывка из романа, повести и т.д. и его обсуждения. Слово для критики и оценки мог взять каждый. Но критические оценки и споры ограничивались только литературно-художественными достоинствами и недостатками того или иного произведения. О политике «текущего дня» не говорил никто, даже в кулуарах. Это считалось бестактным или, еще хуже, желанием вызвать собеседника или кого-либо из гостей на провокационный разговор. Наиболее интересными были встречи и. разговоры в кулуарах. Здесь можно было узнать самые последние новости о творчестве писателей и услышать оценки еще не опубликованных литературных произведений, очень искренние и откровенные. Братья-писатели и поэты знали многое, о чем ни слова не появлялось в газетах.

Самыми шумными и буйными были собрания Союза поэтов. Поэтическая молодежь приходила прочесть свои новые стихи (в отличие от прозы, они были короткими…) и обменяться мнениями о них. Здесь особой любовью и вниманием молодежи пользовался поэт Всеволод Рождественский. Девицы, любившие стихи, млели и смотрели на него умиленными глазами. Выступало и много молодых, из которых помню Надежду Рославлеву, сестер Наппельбаум.

Из этих трех основных литературных организаций тянулись прочные нити в Пушкинский дом, в издательство «Всемирная литература» Горького, «Прибой», в редакции журналов «Русский современник», «Современный Запад», в редакции ленинградских газет.

Всероссийский союз драматических писателей и композиторов был «на отшибе». Его собрания происходили в Артистическом Клубе. Я стал его членом в 1924 г., когда занялся переводами пьес для московских и ленинградских театров.

Был еще один литературный центр: Тургеневский кружок при библиотеке имени И.С.Тургенева. Он находился в конце Садовой улицы на площади Тургенева (бывшая Покровская площадь у церкви Покрова). Это был район старинной Коломны, воспетой Пушкиным и Гоголем.

В Тургеневском кружке выступала начинающая поэтическая молодежь. Наиболее талантливые поэты поднимались выше – до Союза поэтов и Союза писателей.

Юрий и я регулярно бегали в Тургеневский кружок и в Союз поэтов. Дополнительным магнитом для меня здесь были встречи с Шурой, которая в 1926 г. стала моей женой.

Веселой шумливой гурьбой, вместе с Шурой и ее подругой, очень тонким критиком А.Р., тогда еще студенткой проф. А.Горнфельда в университете, мы шли из Тургеневского кружка в Союз поэтов. И встречные «фармацевты» (так назывались в литературных кругах люди, не интересовавшиеся литературой) сперва пугливо шарахались в сторону, слыша издали шум и гам надвигавшейся толпы, но услышав поближе «мерный звук поэтической речи», с облегчением шли дальше. Кто не сходил с ума в годы своей молодости! Это было очень чистое и возвышающее душу сумасшествие! Даже милиционеры на Садовой улице и на Фонтанке, подозрительно настораживавшиеся, заслышав наш шум и гам, при приближении «поэтической оравы» улыбались.

В этой шумливой и веселой семье молодых писателей и поэтов были люди, связанные так или иначе с Пушкинским домом Академии Наук СССР, где «пушкинскую фамилию» и моих предков Петра Ивановича и Александра Михайловича Полетика хорошо знали, родилась озорная идея сногсшибательного розыгрыша, а именно: организовать «пушкинский брак», иначе говоря, женить меня или моего брата Юрия, на отпрыске семьи, связанной 100 лет тому назад дружбой с А.С.Пушкиным. В невесты мне или брату (мы были так схожи, что было трудно отличить нас друг от друга) была избрана девушка – правнучка А.П.Керн, которой Пушкин посвятил незабываемые строки:

"Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты".

Правнучка А.П.Керн оказалась молодой, умной и интересной девушкой около двадцати лет из интеллигентско-барской петербургской семьи. Она была хорошо воспитана. Она всегда ласково и лукаво улыбалась нам. Повидимому, она была посвящена в розыгрыш, задуманный молодыми озорниками из Пушкинского дома и Тургеневского кружка. Думаю, что она могла дать счастье своему избраннику. Очарование привлекательности, ума, интеллигентности и доброты исходило от нее. Следуя своей роли, она старалась увлечь меня или Юрия. Но увы! Мое сердце было пленено в первый день приезда в Ленинград Шурой, и я остался верен этой любви с первого взгляда.

Вскоре после моего приезда в Ленинград мой брат повел меня в редакцию журнала «Русский современник», которым руководили писатели А.Н.Тихонов (Серебров), Евгений Замятин и критик Корней Чуковский.

Конечно, «Русский современник» был советским журналом. И все же несмотря (а может быть, благодаря именно этому) на присутствие в составе редакции старого «революционного» члена партии большевиков А.Н.Тихонова (Сереброва), редакция «Русского современника» была на подозрении у властей.

«Русский современник» формально был беспартийным, а внутренне оппозиционным журналом. Он печатал прозу и стихи, которые говорили правду, не подкрашивая ее в тона «социалистического реализма», построенного на принципе «что могло бы быть, если бы было». Поэтому печататься в «Русском современнике» было рискованно, и он вообще не дожил до 1926 года.

Юрий в редакции «Русского современника» был своим человеком. В последнем номере журнала около 40% рецензий, то есть критики современности, поскольку она отражалась в современных литературных произведениях (в прозе и поэзии), принадлежало его перу. Эти рецензии печатались либо под его именем – когда такая критика современности на основе разбора литературных произведений не грозила рецензенту непосредственными репрессиями, – либо под псевдонимом. Редакция «Русского современника» не могла, конечно, признаться в том, что почти половина рецензий в номере журнала принадлежат перу одного и того же автора. Но таковой была старинная практика. Она применялась в «Современнике» 1830-50 гг., в «Отечественных записках» 1860-70 гг. и связана с именами самого Пушкина, а затем Белинского, Добролюбова, Чернышевского.

Юрий представил меня всем трем редакторам «Русского современника» и как своего брата, и как сотрудника иностранного отдела «Ленинградской правды». Из них с Тихоновым и Чуковским я в дальнейшем не познакомился близко. А.Н.Тихонова (Сереброва) мне довелось лучше узнать лишь из его воспоминаний «Время и люди», которые показали мне, насколько был интеллигентен, интересен и своеобразен этот еще «довоенный» член большевистской партии по сравнению с «ленинским призывом» и членами сталинской партии 30-40 годов.

Корней Иванович Чуковский стал для меня более реальной и живой фигурой. Но до близкого знакомства с ним у меня тоже дело не дошло. Он был знаменитостью и держался вдали от молодежи, которую подавлял и пугал своим авторитетом. Он был также слишком капризен и своенравен в отношениях с другими, и литературной молодежью в особенности. Прекрасный литератор, стилист, тонкий критик, знаток литературы второй половины XIX века (его текстологические исследования произведений Н.А.Некрасова принесли ему степень доктора литературы Оксфордского Университета), он считался самым серьезным критиком в Советской России 20-30 гг. «Братья-писатели» уважали и боялись его, но считали, что он слишком держит «нос по ветру». Одна эпиграмма – не знаю, попала она или нет в «Чуккокалу», была ли она где-нибудь напечатана или нет, – прочитанная мне в Союзе поэтов, намекала на это:

"Красавец Корней Чуковский,

Но портит вид наружный,

Его нос чертовский,

Такой длинный и такой ненужный".

Его уважали, еще больше боялись, но вряд ли любили. Знаю это от его сына, писателя Николая Чуковского, который в своей первой детской повести, написанной под влиянием стивенсоновского «Острова сокровищ,» отразил эту робость перед отцом, сильным человеком, подавлявшим не только знакомых, но и своих детей.

В последний раз я видел К.И.Чуковского на его докладе (отрывки из воспоминаний), кажется, в Московском доме писателей в шестидесятых годах. Он очень постарел, поседел, но держался бодро и даже облобызался с Д.О.Заславским, пришедшим на его доклад. Читал он хорошо, но как-то без уверенности в себе.

Мое знакомство с третьим из редакторов «Русского современника», с Евгением Ивановичем Замятиным, оказалось интересным, длительным и постепенно превратилось в дружественные отношения, продолжавшиеся до выезда его из России в 1928 г. Обычно раз в неделю или две я бывал на его квартире на Моховой. В том же доме помещалась и редакция «Русского современника». Здесь с глазу на глаз в кабинете хозяина мы очень откровенно обменивались мнениями не столько о литературе и литературных произведениях и их авторах, сколько по вопросам внутренней и международной политики Советского Союза.

Сама личность Замятина притягивала к себе: строго выдержанный и вместе с тем не отталкивающий сухостью и высокомерием тона, какой часто встречается у «знаменитостей», он очень рад был поделиться своими мнениями с интересным для него и надежным человевеком.^1огу сказать, что разговоры наедине имели чисто политический характер, беседуя же со мной в присутствии посетителей, часто очень известных писателей, имена которых и до сих пор сияют на коммунистическом небосводе СССР, он был очень сдержанным. Говоря мягко, он предвидел эволюцию многих писателей в сторону апологии коммунизма и высоких постов в литературе.

Исходной точкой наших отношений был интерес Евгения Ивановича к событиям за границей. Что происходат в Европе? Каково отношение капиталистического мира к Советскому Союзу? Он знал, что я читаю много иностранных газет и журналов. Он был в 1916 году в Англии, и наедине мы часто говорили по-английски. У него было отличительное свойство большого писателя – ощущение правды, скрытой за ширмой партийной пропаганды, настоящий, подлинный, а не «социалистический» реализм. Он гораздо лучше понимал советскую действительность, чем понимал ее я в 1923-1928 гг., несмотря на мою закваску историка.

Предметом наших споров и дискуссий стал роман Евгения Ивановича Замятина «Мы». Я слышал об этом романе от моего брата Юрия. А когда Евгений Иванович привык ко мне и убедился, что я не являюсь агентом ГПУ, хотя работаю в иностранном отделе «Ленинградской правды», он по моей просьбе дал мне прочесть рукопись своего романа «Мы». В 1924 году он дал мне английский перевод романа, изданный в США. Должен сказать, что русский вариант романа «Мы» был гораздо острее, чем американский. Это понятно: Евгений Иванович жил в Советской России и должен был печататься за границей так, чтобы не попасть на Соловки (о Колыме в те годы еще не было речи).