Текст книги "Ночные смены"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Очнулся Алексей в сумерках. Насти в комнате не было. Часы показывали ровно шесть. Алексей вскочил на ноги и включил свет. Он схватил с печки носки. Они были искусно заштопаны и выстираны. О ботинках и говорить нечего: брезент их был нов и сух, шнурки не изорваны, как всегда, подметки желтели деревам, которому, наверное, нет износа.
За те считанные минуты, пока Алексей одевался, он заставлял себя не думать о Насте и обо всем, что случилось в этот день. Но когда он был уже готов к выходу, когда застегнул пуговицы на телогрейке и нахлобучил шапку, понял, что не может вот так просто взять и уйти. Он сел возле стола и стал ждать. И только теперь увидел записку, из которой стало ясно, что Настя ушла на завод раньше, к пяти часам. Ома просила Алексея поужинать и захлопнуть дверь, когда он будет уходить.
Прочитав записку, Алексей почувствовал облегчение, хотя и не хотел признаваться себе в этом. Ему было бы трудно сейчас смотреть Насте в глаза. Он бы не нашелся, что сказать, а быть неискренним не хотел. На душе сразу стало свободно. Алексей погасил свет и вышел из комнаты.
Морозный воздух освежил Алексея. Он быстро зашагал на завод, забыв о Насте и о маме, которую так и не повидал в этот день. Все мысли его захватила предстоящая рабочая смена. Что ждет его? Чем кончится история с браком? Доверят ли ему, наконец, снова встать к станку? Он не мог больше сидеть чуть ли не сложа руки: и ребят стыдно, и самому противно.
Вспомнив закуток цеха, где он провел прошлую ночь, вытравляя из деталей обломки сломанных сверл, Алексей в который раз пожалел, что не родился на каких-нибудь полгода раньше. Теперь, когда ему полных восемнадцать, он мог бы на всех законных основаниях быть в армии. Мог, если бы не поступил на завод. Бронь от призыва оказалась сильнее самых горячих намерений многих ребят покинуть цех. Она будет держать здесь и его, Алексея, наверное, до тех пор, пока не кончится война. И вот надо опять идти через проходную, чтобы там, в цехе, выполнять примитивную работу. Разве для него это занятие? Любой мальчишка с тем же успехом может вытравлять сверла.
Алексей злится на себя, на свою оплошность, но всю свою ненависть и неприязнь к самому себе переносит на Круглова. Лицо мастера, скуластое, с желваками на веснушчатых, непробритых щеках, стоит перед ним. «Сгною… хлюпик недоделанный… дубина стоеросова!..» – кричит он. «И правильно кричит, – соглашается Алексей, – дубина и есть, и болван – тоже, коли допустил брак. Но не хлюпик. Он, Алексей, еще докажет мастеру Круглову, всем в цехе, что хлюпиком никогда не был. Ведь шло дело, когда работал на станке, все удивлялись, как шло! И пойдет!..»
Глава пятая
В одиннадцатом часу среди тишины, сковавшей цех, послышался голос Петра Круглова.
– Эй, станочники-полуночники, кончай кемарить! Все сюда! Бы-ы-стро! – кричал он.
Со всех пролетов участка, обходя притихшие станки, собирались люди, а голос Круглова продолжал гудеть:
– Живей! Поторапливайтесь, дьявол вас задери! Чердынцев, слетай в курилку, гони сачков-табакуров!
Наконец весь рабочий люд столпился вокруг мастера, и он объявил тоном приказа:
– На подъездные пути завода прибыл состав с литьем. Так вот: всем топать на разгрузочную площадку. К утру вагоны должны быть выгружены. Понятно?
– Чего не понять – чушки таскать? – скривил улыбку Чердынцев и тут же спросил серьезно: – А шубенки дадут?
– Разговорчики! – нахмурил брови Круглов. – Оглядев всех раздраженным взглядом, он круто повернулся и пошел к выходу из цеха, бросив станочникам повелительно:
– Айда!
– Айда, ать-два! – прошепелявил Чердынцев беззубым ртом, маршируя вслед за мастером. – Леха, торопись, не то чушек не достанется.
Черное морозное небо усыпали звезды.
– Ого! Все сорок с гаком! – выкрикнул Чердынцев. – Да гака еще градусов пять!
Шли по тропкам, вьющимся вдоль ворохов стружки, А корпуса цехов все тянулись, мрачные и, казалось, безжизненные. За эстакадой, на сквозном ветру, стали различимы контуры вагонов. Где-то тут же маневровый паровоз выхлопывал в черное небо отработанный пар.
Алексей заткнул за ворот телогрейки шарф, выкроенный матерью из ее старой обветшавшей шали, но это не спасало от ветра, он проникал сквозь изношенный ватник, холодил спину. «Скорей бы за работу!» – подумал Алексей и тотчас услышал голос Круглова.
– По вагонам! – скомандовал он. И Алексей, успевший возненавидеть за последние дни голос мастера, теперь обрадовался ему: этот голос, эта команда сулили жаркую работу, иначе околеешь на страшном ветру.
Мутный свет луны заглядывал в коробку вагона, и Алексей вскоре различил Вениамина Чердынцева, Петра Гоголева и Пашку Уфимцева. Еще человек пять сгрудились у двери и внизу, возле вагона.
– С богом! – пропищал Чердынцев. – Принимай! – И руки Алексея оттянул увесистый, поблескивающий на слабом свету слиток. Алексей поспешил передать слиток Пашке Уфимцеву, и там – пошел он по цепочке, чтобы лечь в основание штабеля на промерзшей земле. С кажным новым слитком все больше приноравливались ребята, и дело пошло дружно, без запиночки – только успевай поворачиваться. Сразу стало теплее. Но заиндевевший металл жег ладони через тряпичные рукавицы. Слитки, казалось, не сходили с рук, сменяя друг друга. А в вагоне их и не убыло, лишь пятачок образовался у самых дверей, и кругом плотно высился холодный металл – пока еще доберешься до угла, теряющегося в темноте, или до стенки напротив. «Не легко будет, – подумал Алексей, – дойти до этих совсем близких стен вагона, разгрузить его, но и на этом не кончится работа: ждут другие вагоны, целый состав, а их, работяжек, не больше сотни».
– Мать твою разэдак! – взвился Чердынцев, когда слиток выскользнул из его рук и торцом ударил в ногу. – Уби-и-ло!
Он завертелся на одной ноге, посылая в темноту смачные распроклятья. Однако вскоре всем стало ясно, что не так уж и «убило» Вениамина. Он уже выпрямился и усердно высекал искру из кремня. Скрученная куделька вспыхнула ярко. Вениамин прикурил и заодно расшифровал по складам буквы, рельефно выступавшие на слитке:
– Уральский алюминиевый завод. – И тут же обратился к Петру: – Правильно разобрал? – И сам, ответил: – То-то и оно, что правильно! А это значит, ребятки, что нашенский, отечественный завод литье стал давать! Не английские – расейские чушечки пошли. Теперь простоев не будет! А ну, взяли!..
И снова задвигались люди, снова поползла цепочка белесых брусков к двери, зиявшей в просторе морозной ночи. Гудели от тяжести плечи, ныла спина, а вот руки потеряли чувствительность. «Отморозил, наверное, – думал Алексей. – И пусть отморозил! На больничном хоть посижу. Не буду видеть Круглова, Дробина, Устинова, их подозрительных, изучающих взглядов. Может быть, все-таки податься на фронт? Но как?» В цех уже вернули одного такого беглеца – Семена Аверьянова. Ладно, что обошлось у него все благополучно. Сказали только: «Сиди на своей сверлилке и выполняй боевое задание, на то тебе и броня от призыва дана!» Вот и все. Кончилась на этом беглая жизнь Семена.
А вот чем кончится история с браком? Наказание, пусть даже самое страшное, не пугало Алексея. И то, что высчитают из его заработка кругленькую сумму, – тоже. В этом ли дело? Он подвел цех, подвел весь завод. Ведь не зря на разнарядках твердили о том, что каждый килограмм алюминия на учете. Алексею было хорошо известно о перебоях в снабжении штамповкой, когда сутками простаивали станки. Правда, может быть, теперь будет легче. Слитки начали поступать со своего, уральского завода. Вот они, слитки, ничем не отличимые с виду от тех, что присылали союзники и которые тоже разгружали когда-то здесь, на площадке, только эти чуть крупнее да буквы вылиты родные, русские.
– Перекур! – крикнул Чердынцев, и ребята собрались вокруг него, вытаскивали свои кисеты и портсигары, а Алексей все вытягивал выскользавшие из онемевших рук слитки, таскал их из вагона. Чем больше он унесет слитков, тем быстрее попадут они в литейно-штамповочный цех и тем быстрее поступят заготовки в их механический. Уж тогда-то он, Алексей, поработает, если допустят к станку; домой не уйдет, сверх плана, сверх двенадцатичасовой нормы сделает эти тридцать деталей! А пока надо таскать, таскать чушки!
Он пошатывается на подгибающихся ногах, хватает открытым ртом ледяной воздух, не слыша гогота ребят, их лихого присвиста.
– Эй, Леха! Тебе говорят – перекур! С ног валишься, а все мало. Вторую баланду заработать хочешь аль осьмушку табака? Так хрен получишь: не на прямом производстве выкладываешься.
Алексей выпрямился, держа на согнутых руках слиток, словно большемерное полено. И вдруг бросил его. Слиток звякнул. Только сейчас он почувствовал, как кровь громкими толчками бьет в виски и дрожат руки. Он подошел к ребятам, сыпнул махорки на обрывок газеты, а завернуть не смог.
– Давай сюда, ученичок-табакур! – сказал Чердынцев и ловко свернул «козью ножку». – Лизни. Вот так! И нече убиваться из-за своего брака.
– Я и не убиваюсь.
– А зря, – пробасил Петр Гоголев. – Сколько ты там запорол? Двадцать?..
– Тридцать две, – ответил Алексей.
Петр присвистнул:
– Мать честна, курица лесна! Да за это и припаять могут…
– Не болтай! – обрезал Чердынцев. – Он что, нарочно? Диверсант, что ли?..
– Диверсант не диверсант, – стоял на своем Петр, – а не забывай – последние заготовки угробил. Да, Алексей, тебе не позавидуешь.
– Хватит! – Чердынцев хлопнул Алексея по плечу. – Не унывай, паря! Давай-ка лучше жиманем все дружно, очистим вагон да за другой возьмемся. Из этого составчика небось столько заготовок наштампуют, что делать нам их не переделать!
Луна поднялась и освещала теперь весь вагон. Тесно наваленные слитки поблескивали, причудливо громоздясь у стен, а мороз, казалось, стал еще более лютым. Колкий ветер свистел над головой, швырял время от времени мелкую снежную пыль, пронизывал одежонку.
– Эх, раз! – визгливо крикнул Чердынцев.
– Эх, два, – поддержал басом Гоголев. – Не задерживай, братва! Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!..
Дальше работали молча, как автоматы, поворачиваясь влево и вправо, принимая и передавая соседу слиток за слитком. И Алексею стало чудиться, что серебристый металл сам движется из вагона. Только слышно временами глухое позвякивание, только крякнет кто-либо не от натуги, а так, непроизвольно, потому что усталость словно отлетела прочь и двигались люди механически. Ничего не хотелось, ни о чем не думалось. Лишь потом, спустя два или три часа, стало все мучительней пробиваться чувство голода. Наконец оно сделалось невыносимым. Алексей только и думал о том, чтобы скорее кончить работу и вернуться в цех, где лежит в углу тумбочки завернутый в газету кусок хлеба. Еще недавно он твердо знал, что холод страшнее голода, но теперь стало очевидным: голод – сильнее! Когда они вернутся в цех, столовая будет закрыта. Эх, если бы сейчас дали в руки эту железную миску с горячей, дымящейся баландой! И всего-то в ней один черпак кипятку да несколько листиков капусты, да кружочек постного масла величиной с гривенник, а ведь объедение! Ни на что бы не променял. Да и разве было на что?.. Можно, конечно, после смены пойти к Насте. У нее снова приготовлен обед, специально ради него, как сказала она. Правда, самой Насти дома не будет, но она опустила в карман его телогрейки ключ и сказала, чтобы приходил, когда сможет. Алексей и ответить не успел, так быстро исчезла Настя. А ведь теперь он был готов к разговору с ней. Теперь он твердо знал, что не любит Настю и никогда не любил. Они должны остаться добрыми товарищами и не таить обиды друг на друга. И при чем в этом случае обед, который она приготовила, каким бы вкусным он ни был?
– Сейчас бы поросеночка жареного! – неожиданно заговорил Чердынцев, распрямляясь, как радикулитный старец, и утирая пот со лба. – Да с хренком, да с картошечкой румяненькой…
– Считай, что хренок ты уже съел! – тоже останавливаясь, сказал Гоголев. – Давайте пошабашим лучше. – Гоголев развернул свои могучие плечи, развел в стороны руки, ухнул и полез в карман за табаком.
В разных местах опустевшего вагона обозначились красные точки самокруток, а откуда-то даже потянуло фабричным табачком. Чердынцев моментально унюхал этот дразнящий аромат.
– Не иначе Зубов легким балуется? Нет чтобы предложить корешам-работягам.
– Охота – закуривай, – отозвался Зубов. И в его руках блеснул портсигар.
– И закурю. Уважу, – с усмешечкой, растягивая слова, отозвался Чердынцев. – Небось на черном рынке набарыжил, так это, считай, табачок даровой. – И Чердынцев, не церемонясь, загреб из зубовского портсигара табак. – Благодарю, – сказал он вальяжно и начал вертеть непомерно большую самокрутку, которой хватило бы, наверное, на всех.
– Благодари, кощей, да в следующий раз свой имей.
Тут и услышали все ставший вдруг хриплым голос мастера Круглова:
– Разговорчики! Опять лясы точите? – спросил он зло, уже забравшись в вагон. Глянув по сторонам и убедившись, что вагон пуст, заговорил мягче: – Ну, ладно… Вижу, поработали не хуже других. Однако еще полсостава осталось, а вагоны – на вес золота. Понимать надо! Словом, докуривайте и айда в другой вагон. – Круглов спрыгнул на снег, смерил взглядом выросшие здесь штабеля слитков и круто повернулся к двери вагона: – Учтите, не успеем разгрузить – все остаются после смены! Ясно?
– Ясно, солнышко красно, – попробовал вполголоса отшутиться Чердынцев, но всем было не до шуток. Предстояла тяжелая и, главное, непривычная работа, и не в теплом цехе, а на ветру и морозе. Но ее надо было делать: не они, так кто?
О трудностях станочники не думали, когда, еле переставляя ноги, брели к следующему вагону через ледяной вихрь. Не думали, когда снова взялись за разгрузку. Не думали и в цехе, отстаивая за станком по двенадцать, восемнадцать часов изо дня в день, без выходных и отпусков. Трудности переносили. Они были самой жизнью.
Позвякивал серебристый металл, переходил из рук в руки. Кричал в ночи паровоз. Выла метель, усмирявшая мало-помалу стужу.
Глава шестая
Всю ночь Алексею хотелось спать. Вот уж воистину нет ничего слаще сна и мягче кулака, если подложить его под голову. Но еще сильнее власть сна, когда нельзя подложить кулак, потому что негде прикорнуть хотя бы на минутку, и нет обычной работы, движений, разгоняющих кровь. Алексей по-прежнему сидит в дальнем углу цеха, среди запыленных, потускневших деталей, которые временно сошли с потока, по-прежнему подливает алюминиевой ложечкой кислоту, разъедающую глубоко засевший осколок сверла.
Каждый раз, когда Алексей добавляет в лунку кислоты, едкий пар устремляется вверх и, как ни увертывайся, бьет в ноздри, обжигает их, перехватывая дыхание. «Иди и нюхай, чем пахнет твой брак!» – сказал Круглов, вновь отправляя его сюда, но Алексей старается не вспоминать этих обидных слов, заставляет себя думать о чем-нибудь другом. Его не перестает удивлять, как это твердейшая сталь уступает кислоте, превращается в ничто, растворяется в воздухе легким ядовитым дымком, а вот алюминиевый сплав, такой податливый в обработке, разлетающийся от прикосновения той же стали в мелкую стружку, остается неизменным, словно льют на него обыкновенную воду.
Все в жизни можно перебороть, всего можно добиться, нельзя только вернуть ушедший день. И если он не отмечен делом, которое ты мог свершить, но не свершил, – считай, что день прожит зря. Эту простую, казалось бы, мысль высказал однажды Соснин. Он вернулся в цех и работал теперь бригадиром на соседнем участке, где обрабатывали носки моторов. Нельзя вернуть ушедший день, нельзя вернуть и жизнь. Важно, как ты их прожил. Даже если тебя не будет, все равно важно – для других, кто продолжает жить. Тогда и ты остаешься с ними. Ведь кто-то и для тебя старался тоже. Соснин сказал очень правильные слова, и тем больнее их вспоминать теперь.
Медлителен и нуден процесс спасения забракованных деталей. Вот и еще испарилось в воздухе острие очередного сверла. Отчетливо видно дно отверстия, там – такой же серебристо-белый металл, из которого состоит вся громоздкая деталь. И, как знать, возможно, не таким уж пустячным делом занят он теперь, когда вдет война. Ведь эта деталь – третья часть будущего картера. Передняя, средняя и задняя «половинки», стянутые никелированными болтами, отверстия под которые «прошивает» Костин полуавтомат, составят каркас мотора. Сквозь его круглые пазы просунутся цилиндры двухрядного двигателя. Он встанет на бомбардировщики, а они – гроза для фашистов. И эта гроза берет начало здесь, в руках самых обыкновенных ребят. И облегчение она принесет таким же молодым ребятам, как Алексей, и всем, кто на фронте. Коле Спирину, брату Володе… Вчерашним школьникам. И такие же вчерашние школьники вытачивают, высверливают, вырубают деталь за деталью для совсем нешуточных боевых машин здесь, в цехе.
За все эти полгода от Коли Спирина не пришло ни единой весточки. От Володи – тоже. Да и до весточек ли им теперь? Вон ведь что творится на всех фронтах. Враг все ближе подбирается к Москве. Сердце сжимается, когда смотришь на карту: кажется, и полоски земли не осталось, где бы могли держать оборону защитники Москвы. Какие уж теперь письма с фронта?
Так думал Алексей до вчерашнего дня, когда нежданно-негаданно принесли извещение о посылке из Мурманска. Не сразу догадался Алексей, что этот аккуратный фанерный ящичек прислал друг Коля. Еще больше удивился, распечатав посылку. В ней были плотно уложены осьмушки махорки. Алексей пересчитал их – ровно пятьдесят штук! Нет, Коля не мог забыть о том, что Алексей не курит. Сам он тоже никогда не курил. И вообще, с таким баловством в их дворе кончили рано. Попробовали классе в шестом-седьмом, подымили, не глотая дым, и бросили. Скорее всего, эти драгоценные осьмушки Коля послал для того, чтобы Алексей или его мама могли обменять их на хлеб, картошку, а то и на масло. Но догадался об этом Алексей не сразу. Первое, что он сделал, отправляясь на завод, – засунул за пазуху пару осьмушек в надежде порадовать ребят: «Пусть покурят вволю, не выменивая последние куски хлеба на пакетики самосада». И день этот, действительно, стал праздником для многих его товарищей по цеху. Вениамин Чердынцев, Петр Гоголев, Паша Уфимцев мастачили тугие самокрутки и хвалили запашистый, забористый, настоящий фабричный табак. «А не покурить ли и мне? – спросил себя Алексей. – Чтобы не лезли в голову горькие думы».
Откатив в сторону последнюю деталь, Алексей поставил в железный шкафчик бутыль с кислотой, туда же положил ложечку с длинным алюминиевым черенком и пошел в курилку.
Все здесь было обычно. Прислонясь к желтым кафельным стенам, стояли рабочие и наскоро дымили самокрутками. Те, кто стоял у стен, не задерживались в курилке. Обменивались двумя-тремя фразами и спешили к станкам. Другое дело – сидевшие на корточках, а то и прямо на полу, вытянув ноги. Эти либо не были обеспечены деталями, либо тянули время в ожидании конца смены. Алексей прошел в дальний конец курилки, ближе к вентиляционному окну. Он посмотрел по сторонам и не увидел ни одного знакомого лица. Очевидно, все были с других участков, а то и из соседних цехов. Где тут разберешь – откуда кто, ведь завод – это целый город. В каждом цехе встречались свои «сачки», так повелось называть лодырей, которым совсем не хотелось повстречаться со своим мастером или бригадиром в курилке. И Алексею подумалось, что он сам тоже не отличается от этих «сачков». Ну чем он лучше, если стоит тут, как на вокзале в ожидании поезда, крутит не спеша «козью ножку». А она к тому же никак не получается. Благо, никто его не смущал и не перед кем было стыдиться своего неумения. Так же неловко, раз за разом, высекал он искру, но не дождался, когда упадет она на туго скрученную кудельку и зашает на ее конце. Подошел Иван Гаврилович Соснин, первый учитель. На его лице играла добрая улыбка. Узкие серые глаза не казались теперь водянистыми и равнодушными. Они смотрели остро, задорно и в то же время тепло.
С Иваном Гавриловичем Алексею приходилось встречаться часто. На прошлой неделе он даже отработал полсмены на участке носков, фрезеровал окружную плоскость передней части мотора, пока не было деталей на его станке. Иван Гаврилович остался доволен: выручил его Алексей, заменил приболевшего фрезеровщика. А станочек-то – не чета расточному, весь какой-то легонький, воздушный, рычажки переключаются без малейших усилий, словно и не работаешь. Правда, и хлопот Алексей доставил бригадиру, не обошлось без этого. Как всегда, скорость включил предельную, а не учел, что фреза – не первой свежести, и режет она не алюминий, а электрон. Вот и вспыхнула ослепительным пламенем стружка позади станка. Вот и закричал Иван Гаврилович: «Песком ее, песком, не то цех опалишь!»
Урок этот Алексей усвоил крепко – нельзя гнать станок, если фреза тупая: от сильного трения стружка обязательно воспламенится, таковы свойства сплава, который именуется электроном. С тех пор на участок носков Алексей не заходил. Алюминиевые детали ему казались надежнее – гони станок как хочешь, лишь бы не забивалась фреза. Гони, да помни о точности – теперь вот вообще без станка остался. И как хорошо, что пришел Иван Гаврилович! При встрече с ним сразу становилось легче. Не успеет он произнести слово, а кажется, что уже говорит самое в этот момент нужное, понимает и чувствует твое настроение, видит тебя насквозь.
Еще и приветствия своего не сказал Иван Гаврилович, взял только кремень из рук и кудельку, распушил ее конец, чиркнул раза два, поймал искру на фитиль, помотал им туда-сюда, а показалось, что давно уже разговаривает с ним, Алексеем, – и о здоровье спросил, и о работе, какой занят, – а ведь только теперь услышал его:
– Привет и почтение Алексею Андреевичу! Прикуривай, рабочий класс! – И, приметив, как Алексей, неловко причмокивая, раскуривает самокрутку, добавил: – Приобщился все же к этому… как его лучше обозвать? Одного не учел – начало в курении – самый печальный момент. Попробуй-ка потом бросить, этак лет через двадцать пять – тридцать. На карачках будешь ползать от разных хворостей, а соску изо рта выбросить не сможешь.
– Я так, Иван Гаврилович, дым пускаю…
– Все начинали с этого. Думаешь, если без затяжки, не приучишься? Еще как! Ты не затягиваешься, а во рту-то – клеточки, капиллярчики. Они свое делают, никотин впитывают. Вот и привыкает человек. Может, оправдываешь себя тем, что переплет у тебя неприятный получился?..
Все верно говорил Иван Гаврилович. И не ради того, чтобы хоть что-нибудь сказать. Нет, так уж он был устроен, что ощущал постоянную потребность помочь человеку, отозваться, принять участие. И Алексею вдруг стало стыдно за свою слабость, за то, что Иван Гаврилович, переживший гибель сына, нашел силы вернуться в цех и вот теперь пытается утешить своего бывшего ученика.
– Уж не из-за брака ли этого начал табачком баловаться? Слыхал я о твоей неприятности. Но и другое слыхал… – Он взглянул искоса на Алексея. – Сегодня ночью консилиум был. Начальник ОТК завода, главный технолог, Хлынов, Грачев – наш партийный секретарь, ну и я как председатель цехкома возле твоих деталей кудесничали. И знаешь, какое решение приняли? Нашли возможность исправить детали и разбраковать. Да не смотри ты на меня, как на Христа-спасителя. Хочешь убедиться – беги на участок, там Чуднов твои детали доводит. К утру, глядишь, все до единой сдадут на поток.
Иван Гаврилович хотел сказать еще какие-то успокаивающие слова, но Алексей не стал его слушать, бросил окурок и, сжав обеими руками локоть Соснина, помчался в цех.
Возле своего станка он увидел бригадира Чуднова. Тот сгорбился около шкалы, вглядываясь спокойными черными глазами в крохотные деления, подкручивая рукоятью штурвал стола. Чуднов сразу заметил Алексея, не отрываясь от работы, кивнул ему и осторожно прошел фрезой по детали. Пушистая ажурная стружка отделилась от фрезы и упала на станину.
– Вот и все, – сказал Чуднов, снимая деталь. – Подвели всю партию твоих деталей к одному знаменателю. Принимай станок, правда, задела нет. Почисти хотя бы…
– А Круглов?
– Что Круглов?
– Он сказал, что никогда не допустит к станку.
– Сгоряча и не это можно сказать. Приступай!
Чуднов устало присел на тумбочку, подобрал под себя ноги и смотрел, как Алексей отгонял стол, выгребал из-под него стружку, тер станину тряпкой, поливал маслом и снова нажимал на рычаги. Алексей не заметил, как Чуднов спрыгнул с тумбочки, выпрямился и опустил руки по швам; услышал только предупреждающий возглас, повернулся и увидел начальника цеха Хлынова, а рядом с ним высокого человека в долгополой шинели и серой генеральской папахе. Оба они приблизились к станку, осмотрели исправленные Чудновым детали и вполголоса обменялись несколькими фразами. Продолговатое лицо человека в папахе выражало незыблемый покой, только полные губы чуть поджались, а глаза прищурились на мгновение – он прикидывал что-то в уме. Затем подошел вплотную к Алексею и тихо произнес:
– А работать, молодой человек, надо аккуратней.
И ни слова больше. Сказал и пошел медленно от станка. Сразу же за ним заторопился Хлынов.
Чуднов еще долго стоял в прежней позе и смотрел им вслед. Потом сказал:
– Какой человек!..
– Кто он?
– Главный конструктор, Леша. Его машину делаем, и какую машину!.. Это, можно сказать, гений. Во всяком случае, один из крупнейших конструкторов в стране, а то и в мире. Ну, чего ты остолбенел? – спросил Чуднов, заметив смятение на лице Алексея.
– Да вот думаю, как он мне сказанул: «А работать, молодой человек, надо аккуратней».
– Ну и что?
– Как что! Я же нарушил его расчеты, от проекта отступил, а он вроде бы посоветовал. Просто посоветовал и ушел. Голос даже не повысил…
– Культура, милый мой. Культура, до которой нам с тобой еще ой-ой-ой сколько надо тянуться. Скромный он человек, я слышал, очень скромный. Ведь говорят же: величие и простота живут рядом.
Собираясь уходить, Чуднов крепко пожал руку Алексею:
– Поздравляю еще раз с благополучным исходом этой истории. И верно: впредь будь аккуратней. Уверен, что больше у тебя это не повторится.
«Не повторится, уж это точно! – подумал про себя Алексей, надраивая до блеска станок. – К черту чужую настройку. Сам настрою, сам проверю, а скорость буду держать все равно и покажу Круглову, какой я хлюпик. Сам возьмет свои слова обратно, придет такой момент!..»
