Текст книги "Ночные смены"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
– Тебя просит выйти какая-то девушка.
Накинув пальто, Алексей вышел на крыльцо и, к своему удивлению, увидел Настю. Она крепко сжала его руку и потянула за собой.
– Идем, идем со мной. Тебе обязательно надо побыть в другой обстановке.
Алексей не противился. Они перешли двор и оказались в его дальнем конце, где стояла полуразвалившаяся беседка и чернели примыкающие друг к другу дровяники. Настя обняла Алексея и стала осыпать его лицо поцелуями. Наконец она горячо прильнула губами к его рту, и Алексей почувствовал, как у него сладко закружилась голова. Несмотря на всю горечь минувшего дня, Алексей ощутил наплывавшее откуда-то изнутри радостное волнение, оно разливалось по рукам, груди и всему телу. Он стиснул что было силы хрупкую фигурку Насти, поднял ее и, отодвинув плечом дверь дровяника, очутился вместе с нею в сплошной темноте.
– Алешенька, Алешенька! – шептала Настя. – Бедный мой Алешенька! Ты – мой, мой! Как я наскучалась без тебя. – И вдруг Настя громко разрыдалась, все крепче обнимая Алексея…
Они шли по ночным улицам, вдыхая свежий, холодный воздух. Настя, стараясь отвлечь Алексея, рассказывала о своем участке. Он хоть и остался на прежнем месте, но расширился за счет картерного и сможет больше выпускать носков. А Настя обогнала уже многих сверловщиков, и ее портрет теперь помещен на той самой доске Почета, на которой раньше висела фотография Алексея. Голос Насти журчал, как ручеек, иногда ей даже не хватало дыхания, чтобы договорить фразу до конца. Алексей не перебивал ее и не задавал вопросов. Шел и слушал, как она говорит. Он был благодарен Насте за то, что в такой жестокий для него день она была рядом с ним.
Глава четырнадцатая
Письмо Владимира было обращено к маме. Он не знал, что ее уже нет, и очень осторожно излагал причины своего длительного молчания. Вот уже полтора месяца Владимир кочевал по разным госпиталям и только чудом не попал в родной город. Теперь здоровье его шло на поправку, и Владимир надеялся вернуться в свою часть. Он рассказывал о случайной встрече с Колей Спириным, которая произошла еще до ранения, и спрашивал, получила ли мама посылку, отправленную ими обоими с бортмехаником Иваном Васильевичем Годыной. Алексей сразу же ответил брату, но о смерти мамы решил пока не сообщать. Раз уж затерялась где-то телеграмма, адресованная Владимиру, пусть он узнает о случившемся позже, когда будет совсем здоров. Не упомянул он и о посылке, потому что Иван Васильевич Годына и его друзья в город больше не прилетали, а если и прилетали, то не дали о себе знать.
Закончив письмо, Алексей быстро собрал необходимые вещи и пошел к Насте. В квартире, где все напоминало о маме, он подолгу находиться не мог. Почти весь этот месяц он жил у Насти.
Они работали теперь в ночную смену и днем выбирали время, чтобы побыть на маминой могиле, положить на нее ветку вербы или подснежники. А сегодня они вместе должны были идти на речной причал: в город специальным рейсом приехал Настин отец – Илларион Дмитриевич, коммерческий директор металлургического завода в Межгорье.
Сразу после работы Настя переоделась во все лучшее, что у нее было. На бархатное коричневое платье она накинула летнее синее пальто с кокетливой пелериной и теперь, заглядывая в зеркало, примеряла плоскую с короткими полями шляпу из синей замши с такими же цветочками. Алексею тоже хотелось выглядеть понаряднее, но выбирать он мог лишь между все тем же связанным мамой свитером и сильно поношенным пальто. И все-таки Настя смотрела на него восторженно. Стройная фигура Алексея, его волнистые темно-русые волосы, зачесанные назад, мужественное лицо – все нравилось Насте.
– Не одежка красит человека, а человек одежку, – сказала она. – А пальто можно и не надевать: солнце сегодня греет, как летом.
И Алексей бросил свое потрепанное пальто на спинку стула.
– Пошли! – сказал он. – В нашем распоряжении не больше трех часов.
На обрывистом берегу реки гулял свежий вольный ветер. Он хлестал полинявшие вымпелы немногочисленных, главным образом буксирных, судов, холодил грудь. Алексей взял Настю за руку, и они побежали по крутой тропке к берегу, возле которого чернела небольшая крытая барка. К ней приткнулся длиннотрубный катер.
Под ногами Насти и Алексея угрожающе заскрипел спружинивший трап, но в следующий миг они уже были на твердой палубе. Среди стоявшей здесь тишины слышалось пиликанье гармони. Звук ее проникал откуда-то снизу, из нутра барки. Вскоре под скатом небольшого выступа они увидели люк и осторожно спустились по лестнице в трюм. Тусклый свет падал сюда через крохотные оконца. За грубо сколоченным квадратным столом сидели двое мужчин. Один из них был крупный, спортивного склада молодой человек, другой, в руках которого застыла жалко пискнувшая гармошка, наоборот, выглядел старым и болезненным. На столе беспорядочно валялись соленые огурцы, начатая буханка хлеба, кусок сала и несколько банок консервированной колбасы. Над всем этим возвышалась бутылка настоящей, запечатанной сургучом водки.
Увидев Настю и Алексея, хозяин застолья поставил гармонь на лежавший неподалеку ящик и, чуть качнувшись, пошел им навстречу. Небольшие глаза его с озорными огоньками увлажнились, виноватая и в то же время умиленная улыбка появилась на лице.
– Настюшенька, доченька! – сказал он хриплым голосом и трижды поцеловал Настю. – Разрешите представиться – Илларион Дмитриевич, Настин папа. – Алексей назвал себя. – А это, – полуобернувшись, продолжал Илларион Дмитриевич, – наш представитель Сергей Аркадьевич Репнин.
Илларион Дмитриевич засуетился у стола, смахивая с него крошки.
– У нас тут все есть, и тарелочки, и рюмочки, и вилочки. А вот табуреточек только две. Но мы это сейчас устроим. Сережа, давай тару.
Репнин выволок откуда-то из-под лестницы пустые ящики и поставил их около стола.
– Прошу! – пригласил Илларион Дмитриевич и, когда Настя и Алексей сели за стол, продолжал: – Сегодня у нас, так сказать, день приезда: но мы уже многое успели провернуть. Не думай, доченька, что мы с Сергеем Аркадьевичем весь день на гармошке пилим. Утро было горячим, и мы по городу побегали, и к нам народ валил до самого обеда. А вот теперь можно и расслабиться. – Он достал из ячейки ящика, заполненного водкой, еще одну бутылку с красной сургучной головкой и поставил ее на стол. – Межгорский завод, братцы мои, – это все! Все, что нужно для обороны. Я надеюсь, вам понятно, что значит сталь вообще и во время войны в частности? Словом, как в песне! – И он запел хриплым голосом: «Нерушимой стеной, обороной стальной сокрушим, уничтожим врага!»
– Папа! – с укором сказала Настя.
– Все, все, доченька, не буду. Петь не буду, а выпить можно, даже должно, – наливая водку в тяжелые граненые рюмки, говорил Илларион Дмитриевич. – У нас сегодня решено сто проблем. А скажите, кто откажет Межгорью? Никто! Потому что Межгорский завод – это сталь. Раз! – Илларион Дмитриевич загнул и без того скрюченный палец. – Это чугун – два! Это кровельное железо – три! Поковки для всех заводов, какие только мне известны, – четыре! – Настя дернула легонько отца за рукав темно-синей гимнастерки, и он на время угомонился. – Угу! Правильно, доченька, давайте выпьем. Выпьем за победу! За наших жен и детей, за вас, молодые, красивые мои люди!
Закусив кружочком соленого огурца, Илларион Дмитриевич потянулся к гармошке, сдвинул мехи, и в гулко резонирующем трюме пружинно запрыгали музыкальные фразы популярной песни «На марше равняются взводы».
– «Нерушимой стеной, обороной стальной сокрушим, уничтожим врага!» – самозабвенно пропел Илларион Дмитриевич и снова отставил гармонь.
– Ну, ладно, – на удивление трезвым голосом сказал он. – Рассказывай, Настюшенька, как живешь. Письмо твое получили. Об Алеше ты нам с матушкой намекнула туманно, но я вижу: все у вас ладом. А коли вы счастливы, и у нас на душе покой. Алеша мне сразу понравился. Прямо скажу. А что образования нет, так после войны дороги никому не заказаны. Учись, трудись, радуйся мирной счастливой жизни! Так ведь, Алеша?
Испытывая неловкость, Алексей ничего не ответил, только неопределенно качнул головой.
– Ну вот и замечательно! А сейчас тяжело вам, понимаю. Однако надо иметь в виду, что чем дольше живет человек, тем больше выпадает на его долю испытаний. Это только цветочки, то ли еще может быть. Так что держитесь! – Илларион Дмитриевич вышел из-за стола и направился к борту. – Тут вам матушка кое-что послала.
Он долго не мог найти сумку с продуктами, отодвигал ящики, переступал через них и вдруг, наткнувшись на стеганый защитного цвета бушлат, бросил свое занятие. Выйдя к столу, он развернул бушлат, внимательно разглядел его с обеих сторон и протянул Алексею.
– Это тебе, Алеша. Абсолютно ненадеванный. Хочешь носи, хочешь продай. А то, я вижу, ты как спортсмен из ремесленного. Не больно тепло еще так-то щеголять. Держи, специально для тебя выписал. У нас, брат, все есть. И валенки к зиме справим, и телогрейку, если надо, сгоношим.
Заставив Алексея примерить бушлат, Илларион Дмитриевич вновь принялся за поиски сумки. Помогла ему Настя.
– Да вот она, мамина сумка.
– И верно, под самым носом стоит. Не знаю, что она тебе там собрала, да вот забери и это. – Он с трудом втиснул в туго набитую сумку банки с консервами. – Водкой не наделяю. Дефицит. Да вам она и ни к чему. А в нашем деле – ой как пригодится! Верно, Сергей? – Репнин с готовностью подтвердил. – Мы и то всего лишь парочку позволили. Ящик невелик, а ведь дело с людьми имеем. Как говорят, не подмажешь – не поедешь. Все это, конечно, условно. Вот где наша сила – сталь! – Илларион Дмитриевич поставил ногу на кипы листового железа. И казался он сейчас не маленьким, щуплым человеком, а всесильным владыкой. – Не хитрая миссия – взаимовыгодные операции, да ума требует. И хозяйского подхода. Не имей мы сверхпланового запасика, давно бы завод встал. А допустить это ни в коем разе нельзя!.. А вы ешьте, закусывайте. Сейчас мы придавим с Сергеем Аркадьевичем пару часиков – и за дела. Не время теперь расслабляться, да не вам рассказывать, что значит сегодняшняя заводская жизнь.
Солнце уже склонялось к заречному лесу, окрашивая багрянцем низко идущие облака, когда Алексей и Настя уходили с барки. Было холодно. Настя упросила надеть бушлат, и Алексей почувствовал себя в нем тепло и уютно. Бушлат словно специально был сшит для него, и пуговки с пряжкой поблескивали нарядно. Настя была счастлива: и у Алексея обновка, и питание им обеспечено, по крайней мере, на месяц. Вот только отец оказался верным своей привычке. Сколько раз он обещал маме не пить и никогда не упускал случая нарушить это обещание. А ведь здоровья уже нет. Дышит он, если прислушаться, со свистом. И перед Алексеем было неловко. Вдруг ему отец совсем не понравился? И она спрашивает, заглядывая в глаза:
– Как тебе пришлось там, на барке?
– Было любопытно.
– Как любопытно?
– Я и не представлял себе, что может быть сейчас такая жизнь. Водка – ящиками, закуски – ешь не хочу. Настоящие купчишки, – добродушно ответил Алексей.
– Похоже, – рассмеялась Настя. – А вообще отец не такой. Он – труженик, всю жизнь отдает заводу. Все говорят, что он очень ценный работник. Его даже министр наградил именными часами. Материально-техническое снабжение и сбыт – это очень не просто. Надо знать производство, и не только свое – многих других заводов. И людей надо знать, сотни людей по всей стране. Бывало, говорит отец в ночь-полночь по телефону с каким-нибудь Кузнецком, или Ярославлем, или с Москвой – и всюду у него знакомые. Всех по имени и отчеству называет, и все эти Иваны Ивановичи, Петры Петровичи выполняют любую его просьбу.
– А он выполняет?
– Наверное. Если в силах, конечно. А вот Репнин мне не нравится. Слишком уж приторный. И услужливый. Прибежит иногда, банку кофе принесет или сгущенки. Мне-то ведь ясно, что это он из подхалимства.
– А ты бы не брала.
– Я и говорю, что не надо мне ничего, все у меня есть. А он: «Не помешает» или «Илларион Дмитриевич просил передать». Противно.
– Согласен.
В сумерках они вместе пошли на завод, и, когда расстались у старого механического цеха, Алексей ощутил неприятный осадок, оставшийся от минувшего дня. Он не сразу понял причину душевного спада. Илларион Дмитриевич ему понравился – простой, веселый и, видимо, знающий свое дело. Репнин тоже не вызывал особого раздражения. Парень как парень. Внимательный. Немного, правда, самоуверенный. Но ведь каких только людей не бывает. Они не могут быть одинаковы, и совсем не обязательно, чтобы все люди непременно нравились друг другу.
Неприятный осадок скорее всего объяснялся доступностью всего того, о чем и мечтать не могли сейчас миллионы людей. Алексей был лишен чувства зависти. Да и не мог он завидовать Иллариону Дмитриевичу и Репнину хотя бы потому, что считал легкость, с какой доставались им самые дефицитные вещи, противоестественной. К трудной жизни Алексей привык с детства. Ему не исполнилось и семи лет, когда он выстаивал длинные очереди за хлебом. Бывало, и пятки отмораживал, потому что ходил в дырявых валенках. Мама без конца штопала чулки, латала штаны и рубахи. А когда Алексей стал постарше, он искусно рисовал диаграммы, копировал чертежи для сплавного треста, где мама служила машинисткой. Этот хотя и небольшой приработок помогал жить.
Алексею вдруг отчетливо вспомнились дни детства. Однажды он, брат Володя, Коля Спирин и Юра Малевский с шести утра стояли в очереди за таранкой. Домой ее принесли целый мешок, а потом забрались на крышу дровяника, долбили усохшие рыбешки о замшелые доски и с наслаждением обгладывали размякшую таранку. А кто-нибудь из четверых в это время рассказывал во всех подробностях прочитанную книгу или услышанную когда-то интересную историю.
Самые яркие рассказы получались у Володи. Алексею так и не удалось позже прочитать «Приключения капитана Каркарана», но он представлял себе эту книгу так, как будто читал ее не один раз. Больше всего было историй про индейцев. И приходила игра в смелых и мудрых вождей. Из черенков липы мастерились «трубки мира», их курили, набивая растертой облетевшей листвой. И снова ели таранку, обходясь без хлеба и не рассчитывая на близкий обед.
В последние предвоенные годы жизнь пошла сытнее. Не стало очередей у магазинов, и купить в них можно было все. А когда у всех одинаковая еда, чему же завидовать? Никто никому не завидовал и в школе. У каждого были брюки, белые рубашки и алые галстуки. А на вечера ребята стали приходить даже в новых отутюженных костюмах. Юра, правда, одевался шикарнее, но ведь это всегда свойственно артистическим семьям. Любой актер, независимо от его положения в театре, старается не отстать от моды. А Юра уже играл в театре свою первую роль и чувствовал себя актером.
Володя, наоборот, не обращал внимания на свой внешний вид. Ходил всегда в одной и той же куртке, волосы у него беспорядочно рассыпались по лбу. Но учился отлично, можно сказать, жадно. Перерешать задачи во всех доступных для него задачниках было его потребностью. И в комсомольских делах тоже был впереди, хотя, в отличие от некоторых активистов, не носил защитной гимнастерки с портупеей.
Редкое общешкольное собрание обходилось без его речи. Говорил он с трибуны свободно и убедительно. На митинге, посвященном солидарности с испанской революцией, он заверил от имени всех комсомольцев школы, что не пожалеет жизни, если Родина окажется в опасности. Алексей был младше брата, и слов таких с трибуны на митинге не говорил, но и он поступил бы так же, как Владимир.
Ему казалось, что и теперь он не щадит себя, живет и поступает, как все, наравне с другими переносит трудности и, если потребуется, прольет кровь ради победы над фашизмом. Только вот почему нехорошо у него на душе, откуда взялось ощущение, что в его жизни появилось что-то неверное и поступает он в чем-то не так, как должен? И ответ приходит сам по себе, простой и ясный: нет, живет он не как все и трудностей у него поубавилось. Он всегда сыт, хлебная норма кажется ему великоватой, от лишней капустной баланды в цеховой столовой отказывается. В шкафу у Насти висит его новенький бушлат, там же лежат еще ранее припасенные новая спецовка, кожаные ботинки на толстой подошве, на окне выстроились банки с консервами и бидон с маслом. И все это стало обычным, он не замечает, как пользуется тем, на что не имеет права и чем никогда бы не пользовался, не будь Насти…
Во время обеденного перерыва Алексей не стал развертывать приготовленные Настей бутерброды, а вместе с Чердынцевым и Гоголевым пошел в столовую. Здесь он не был уже несколько дней и удивился тому, что щи были сварены на костях и в них даже плавали сушеная картошка и морковь.
– Вот так, Леха, – сказал Чердынцев, – чем больше лупим фрицев, тем лучше хлебово. Глядишь, и мясо в супе черпать начнем.
– Запросто, – пробасил Гоголев. – Жизнь, она выравнивается.
– Во, – подхватил Чердынцев, – ребенок и тот понимает! Да и по тебе, Леха, видать. Сперва думал, от голодухи пухнешь, а пригляделся – нет, не иначе на вдовушке с коровой обженился.
Алексей молча ел, как будто разговор не касался его.
– Молчание – знак согласия. Одно обидно: лучших корешей на свадьбу не позвал, а ведь, если прикинуть, горилки я с сорокового года не пробовал.
– Чего захотел! – отодвигая пустую миску, сказал Гоголев. – Теперь ее днем с огнем не найдешь. Какая теперь свадьба?
– А ты у Лехи спроси. Он-то помалкивает, значит, женихнулся. Нутром чувствую! Леха, подтверди.
Но Алексей ничего не подтвердил. Не мог он поделиться со своими друзьями-товарищами тем, что происходило с ним. Да и сам в себе он еще не разобрался и не знал, как ему поступить.
– Гли-ко! – перебил его мысли Гоголев. – На второе котлетку предложили. А я гадал: суп с костями, а мясо где? Не зря, видать, на подсобном хозяйстве вкалывали. Хвала и мерси генералу-директору! Теперь кажинный день будем котлетки трескать.
– Разбежался! Это тебе в честь праздников с запозданьицем десерт выдали. Да и к чему тебе мяско, неженатому? Это Лехе вот каждый день подавай, потому – жена молодая. – Заметив, что Алексея уже нет за столом, Чердынцев досадливо скривил губы: – Видно, перегнул с Лехой. Обиделся.
Включив станок, Алексей дважды прогнал стол вхолостую и нажал кнопку подъемника. Серебристая деталь блеснула в воздухе и легла в гнездо приспособления. Шел десятый день ударной вахты, объявленной партийным бюро цеха, и темп работы на каждом станке был высоким, как никогда. Надо было успевать не только за Костей Маскотиным, но и накопить хотя бы небольшой задел на случай смены фрезы или перестройки на другую операцию. Однако за свою личную выработку Алексей не беспокоился. Фрезы, усовершенствованные им и технологом Устиновым, давно уже работали безотказно, станок он знал, пожалуй, лучше, чем самого себя. Теперь тревожило другое – как справится с нагрузкой вся бригада, потому что Николай Чуднов все же ушел в армию по партийной мобилизации вместе с Женей Селезневым, и обязанности бригадира временно легли на Алексея. Он поглядывал вдоль пролета и каждый раз ощущал высокий, напряженный темп.
Работать в новом цехе стало легче – точная последовательность операций, рольганги, по которым непрерывно двигались детали, кран-балки и электроподъемники исключали вынужденные простои. Высвободилось время на обработку деталей, путь которых по потоку сократился едва ли не втрое. Напряжение каждого станочника возрастало, стоило одному промедлить, как возле его станка скапливались детали, а другой в это время нервно поглядывал на пустые катки рольганга.
Обработав несколько деталей впрок, Алексей перешел пролет наискосок и остановился у небольшого фрезерного станка, которым управлял Паша Уфимцев. Он никак не мог приспособиться, чтобы укрепить увесистую фрезу, а деталей с невыбранными пазами собралось здесь не меньше десятка.
– Держи! – крикнул Алексей, и когда Паша обеими руками подхватил фрезу снизу, закрепил ее во втулке шпинделя.
– Давай, Пашенька, режь и не задерживай!
Заодно Алексей заглянул и в дальний конец пролета, где слесари зачищали детали перед анодированием и покраской. Их было трое, все в клеенчатых фартуках и нарукавниках, с лицами, запорошенными наждачной пылью и блестками алюминия. Только глаза зыркали весело, когда они поворачивали колеса деталей, зачищая жужжащими шарошками заусенки.
– Ну, как? – спросил Алексей. – Сдаем?
– Сдаем со скрипом. Шкурки нема.
– А в кладовой?
– Попробуй сунься к этой Нюрке. Выдаю, говорит, по норме, а дальше – как знаете. А нам-то что знать, наше дело заусенки сшибать.
На пути в кладовую Алексею встретился парторг цеха Грачев.
– Привет партийному активисту! – весело сказал он. – Вижу, получается у тебя не хуже, чем у Чуднова. Прямо скажу, задаете тон всему участку! Слушай, Алексей, – Грачев крепко сжал его руки выше локтя, – вот ты сам как думаешь: не плохо встречаем почин Всесоюзного соревнования?
– Работаем, – неопределенно ответил Алексей.
– Да что сегодня с тобой? Чего не весел-то?
– Жалею, что к вашему совету не прислушался.
– Это насчет чего?
– Не подал тогда заявления в партию. Сейчас бы с Николаем и Женькой подъезжал к фронту.
– Да, в армию мы рекомендовали лучших коммунистов.
– Вот и я бы постарался быть лучшим.
– Не спорю. Ты еще станешь. А вот скажи, положа руку на сердце, тебе тут легко? Молчишь! Значит, не больно легко. А там, где трудно, коммунисты тоже нужны. Ясно? Так что насчет заявления вопрос остается открытым. Я – за.
С кладовщицей тетей Нюрой Алексей договорился быстро.
– Для вас найдется, – сказала она и просунула через окно несколько листов наждачной бумаги. – Как Настюха? Далеко теперь моя подруженька робит, не слышно ее колокольчика.
Поблагодарив тетю Нюру, Алексей занес шкурку к слесарям и быстро пошел к своему станку. Здесь уже не было ни одной готовой детали, все они перекочевали на Костин полуавтомат.
Алексей работал напряженно до самого конца смены, а когда в пролете промелькнул Альберт Борщов, вычистил станок, вымыл руки и снова направился к слесарям. На этой окончательной операции бригада сдавала свою продукцию. Вместе с мастером Кругловым считал и одновременно принимал детали Борщов. Ясность внес мастер:
– Знакомься, Пермяков, с новым контролером. Сменщиком у тебя будет Петунин. Он когда-то имел дело с расточным.
– Теперь мы ИТР, – сладко улыбнулся Борщов. – Зря, что ли, два курса техникума кончали?
«ИТР так ИТР, – подумал Алексей. – Ты всегда был чистюлей, это тебе сподручней».
На похвалу Круглова, отметившего ударную выработку бригады, Алексей не обратил внимания. Он уже шел в раздевалку, досадуя, что такого хорошего парня, как Женя Селезнев, заменил Альберт Борщов, когда вновь услышал голос Круглова:
– Эй, Пермяков! Зайди к Дробину, получи на бригаду легкий табачок.
Это была радостная новость. Жизнь и впрямь хуже не стала. Никогда еще не выдавали в цехе даже махорку, а тут – легкий табачок! У конторки толпились ребята, отработавшие смену. Алексея они встретили восторженно:
– Давай, бригадир, не мешкай! Получай, пока другим не роздали.
Табаку выдали по пачке на двоих, и станочники, получившие яркие упаковки с изображением дымящего кальяна, разрезали их пополам, набивали кисеты и портсигары. Оставшийся табак заворачивали в газету и упрятывали в карманы телогреек. Каждому казалось, что отныне он несказанно богат куревом, которого хватит невесть до какой поры. Многие тут же, возле конторки, мастачили самокрутки и спешили к воротам цеха, чтобы на вольном воздухе с наслаждением закурить.
Алексей поступил точно так же. Паша Уфимцев удружил ему несколько листков тонкой бумаги, и грузинский табак «Наргиле», казалось, заворожил его душу. Алексей постоял у проходной в нерешительности. Ему не хотелось обижать Настю и заставлять ее беспокоиться, но и пойти к ней он не мог. Не мог, потому что считал не вправе облегчать свою жизнь за счет кого-то. Все его отношения с Настей вдруг показались странными и непрочными.
Незаметно Алексей дошел до кольцевой трамвайной остановки. Среди множества людей, возвращавшихся со смены, он неожиданно увидел знакомые фигуры двух рослых мужчин. Через какое-то мгновение Алексей понял, что это Тихомиров и Саша Карелин. Ему совсем не хотелось сейчас с кем-либо говорить, и он сделал вид, что не замечает их. Но Саша оторвал руку от костыля и замахал ею.
– Алексей! – крикнул он. – Слушай сюда!
В сторону Алексея тотчас же повернулся и Тихомиров, добрая улыбка расплылась на его широком лице.
– Вот кого мы ищем все утро, даже у проходной проторчали чуть ли не час. Здравствуйте, Алексей Андреевич! Очень рад!
– Как говорят, на ловца и зверь! – подтвердил Саша, до боли стиснув руку Алексея. – Хочешь верь, хочешь не верь, но мы тебя второй день ищем. В цех по телефону звонили, да разве добьешься? Короче, профорг, – он кивнул в сторону Тихомирова, – и парторг нашего цеха убедительно просят тебя об одном одолжении…
– Вы, конечно, помните Галину? – перебил Тихомиров. – Так вот, у нее сложились ужасные условия с жильем. Клубишко, в котором их разместили, старенький, а в комнате Галины – настоящий потоп. Словом, Алексей Андреевич, не будете ли вы столь милосердны пустить Галину и ее мать к себе на квартиру? Временно…
– На месяц, – уточнил Карелин. – Ремонт уже начался. И опять же, как говорят, история вас не забудет.
В голове Алексея быстро пронеслось: жить у Насти он не может. Две комнаты, пусть небольшие, для одного – много, если, конечно, не приедет Владимир. А у Галины беда, ей негде жить. И помочь просят милые ему люди, которые немало перестрадали сами.
– Пожалуйста, – отвечает Алексей. – Пусть живут. Вот только брат у меня тяжело ранен. Не исключено, что приедет.
– Об этом и речи нет, если приедет, – заверяет Саша. – Да и клуб отремонтируют в срок. Будь спокоен!
В конце дня пришла Галина. Она улыбнулась приветливо и чуть виновато.
– уж вы не сердитесь, но что поделаешь! Это моя мама. – Седая женщина в черном платке, с резко очерченным выразительным лицом, слегка склонила голову и произнесла низким голосом:
– Валентина Михайловна. Нам много не надо, – сказала она, пройдя в комнату и рассматривая картины, которые в школьные годы писал Алексей. – Нам небольшой уголок. Небольшой краешек стола. Вот и все. Мы люди тихие, не скандальные и не будем вас стеснять.
– Мы тоже не скандальные, – добродушно ответил Алексей. – Располагайтесь как вам удобно. Наверное, вам будет лучше здесь. – Алексей прошел в комнату, где жила мама. – Она хоть и меньше, зато не проходная. Словом, смотрите!
– Ну, что вы! Вас, кажется, зовут Алеша? Что вы, Алешенька! Это же райский уголок, – ответила Валентина Михайловна. – Как все чистенько. Спасибо вам. Мы никогда не забудем вашу доброту!
Вскоре Валентина Михайловна и Галина ушли за вещами. Алексей решил отоспаться после смены. Несмотря на усталость, спал он неспокойно; приходили тяжелые дневные сны, в которых все путалось и смещалось, как, впрочем, и в самой жизни. Не соответствовало в этих снах реальному, повторяясь с чудовищной назойливостью, лишь одно: мама, живая мама ходила по дому, пекла картофельные шаньги или сидела в своем кресле, вышивала салфетки или звала куда-то, или задавала вопросы. Просыпаясь, Алексей еще долго верил в то, что мама где-то рядом, а не ушла навсегда из жизни.
В комнате стояли мрак и холод. Все больше приходя в себя, Алексей понял, что он уже не уснет. До смены оставалось не слишком много времени. Он вспомнил, что печь в доме давно не топилась, настрогал лучину, пристроил ее к лежавшим в печке дровам, чиркнул спичкой и поднес затрепыхавшийся от тяги огонек. Лучина сразу занялась, весело затрещала, яркое пламя принялось облизывать сухие, мелко наколотые поленья, и Алексей плотно прикрыл чугунную дверцу.
Ровное гудение огня напоминало далекие зимние вечера, когда они с Володей пекли на приступке печки нарезанную кружками картошку. Они круто посыпали ее солью и подталкивали к нестерпимому жару. Кружочки покрывались румяными корочками, рассыпчатая картошка была так вкусна… А мама делала паренки из свеклы или репы. Сладкие, как конфеты. В лучшие времена здесь томились в чугуне наваристые щи, обжаривалась в латке до янтарной корочки баранина или свинина, выложенная по краям картофелинами. Да мало ли самой разнообразной еды готовилось в этой небольшой голландке, не говоря о русской печке, которая теперь зябко дремала на кухне и не топилась всю войну из-за нехватки дров… Но что придумать на ужин сегодня, если в доме нет ничего, кроме куска хлеба и мороженой картошки? И Алексей ставит в печь чайник с водой. «Чай не пьешь, какая сила?» – вспоминает он ходовую поговорку.
В седьмом часу вернулись Галина и Валентина Михайловна. Перебивая друг друга, они рассказывали, с какими приключениями добирались до центра. В трамвае их приняли за приезжих артисток из цыганского ансамбля и никак не хотели поверить, что они всего лишь перебираются на новую квартиру. Две девушки, по-видимому школьницы, довели их до самого дома и помогли донести чемодан.
– На актрису, предположим, я похожа, – рассмеялась Галина, – но чтобы на цыганку!..
– А что! – возразил Алексей, настроение которого явно поднялось. – Если бы кольца в уши, чем вы не цыганка? Очень даже симпатичная!
– В этом я не сомневаюсь. Но почему цыганка? А впрочем… – И, переменив тон, Галина спросила: – Вы уже собираетесь на работу?
– Пора, – ответил Алексей и включил репродуктор.
Начались последние известия. Москва передавала сообщение о наступлении войск Юго-Западного и Южного фронтов с целью разгрома харьковской группировки противника.
– Тише, пожалуйста, тише! – взволновалась Валентина Михайловна и приложила ухо к репродуктору. – Наконец-то возьмут Харьков. Мне кажется, это стало мечтой моей жизни.
– Еще неизвестно, возьмут ли, мама…
– Но ты же слышала: началось наступление?
– Мама! Такая тяжелая война, всякое может быть.
– А как вы думаете, Алеша? – спросила Валентина Михайловна.
– Все мы надеемся и все желаем побольше побед! Но Галина права: война тяжелая. Сейчас всюду очень тяжело. Вы слышали, какие бои идут за Севастополь? Будем надеяться. – Алексей уже пошел было к двери, но вспомнил о чайнике. – Вы сумеете закрыть трубу? Кстати, в печке – кипяток, можете пить чай.
– А вы? – спросила Галина.
– Я – уже.
– Что касается меня, – заговорила Валентина Михайловна, – то я с удовольствием выпью! При моих недугах только и осталось пить чай. Я ведь совсем недавно начала ходить. Боже, что мы перенесли… Вы знаете, Алешенька, для меня в смысле питания сейчас нет никаких затруднений. В этом отношении для меня война или мирное время – все равно.
