Текст книги "Ночные смены"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Глава восемнадцатая
Вот уже неделю Алексей работал в ночную смену, а по утрам выводил всю свою бригаду на строительство железнодорожных путей. Дорога наверняка была бы уже готова, и надобность в авральных субботниках осталась бы позади, не начнись проливные дожди. Резкая перемена в погоде лучше всяких прогнозов говорила о том, что лето сломалось и теперь жди осени. Приметы ее виделись не только в низко нависшем облачном небе, но и в утратившей яркость траве, в проступавшем все отчетливее разноцветье осин, в мятущихся под порывами ветра листьях.
О солнечном дне, проведенном за рекой, Алексей вспоминал теперь как о далеком и призрачном. И все-таки он был, этот, наверное, самый счастливый день в жизни Алексея, несмотря на тяжкую годину войны, – самый счастливый. Что бы ни делал Алексей – растачивал ли детали, бросал ли лопатой потяжелевший от сырости песок на линию железной дороги, – он думал о Нине. Ему представлялось, что не бесконечная желтая насыпь полотна тянется под его ногами, а это там, на картофельном поле, он переступает между фиолетово-зелеными кустами и подгребает вокруг них рыжеватую землю. И где-то близко, совсем рядом, ловко работает Нина. Даже в часы наибольших перегрузок, а они выпадали все чаще, перед его глазами вставало лицо Нины, и работа шла быстрее, а лишения казались не такими уж невыносимыми.
Все эти дни Алексей не смог увидеться с Ниной, хотя и обещал ей тогда на другое же утро прийти в театральный сквер. Какая уж тут встреча, если после ночной смены и работы на стройке он еле добирался домой, несколько часов спал и снова шел на завод. Потом авральная работа началась в цехе. По восемнадцать часов приходилось выстаивать у станка, чтобы войти в график и выполнять повышенный план.
Так прошло больше месяца, и только теперь Алексей работал с утра нормальную двенадцатичасовую смену и вечером мог прийти на спектакль, в котором танцевала Нина.
Накануне Алексей забежал к Юре Малевскому, попросил, чтобы он встретил перед вторым актом. О том, чтобы попасть в театр к началу спектакля, и думать не стоило. В восемь вечера он только закончит смену, в девять – доберется домой, и, хотя театр почти рядом, все равно на переодевание и ходьбу уйдет еще минут двадцать. А сейчас надо работать, притом не менее напряженно, чем вчера. Задания бригаде увеличивались от недели к неделе. Возможности людей и станков, казалось, давно достигли предела, а требования к бригаде росли. И не только, конечно, к бригаде. Весь цех, весь завод работали на таких скоростях, набирали такие темпы, что никто, даже ветераны и специалисты, побывавшие на самых современных авиазаводах Европы и Америки, не могли вообразить столь бурного и стремительного роста производства двигателей. И это было нетрудно понять: враг далеко углубился в пределы страны, рвался к Сталинграду, Кавказу. Именно сейчас, и ни месяцем или двумя позже, должен быть совершен перелом в этой невиданной по своим масштабам войне. Сейчас, а не когда-либо, Красная Армия должна была располагать большим, чем у фашистов, количеством самолетов, танков, пушек и другого вооружения. Дробин на утренней разнарядке сказал: «Либо мы увеличим выпуск винтов и обеспечим преобладание наших самолетов в воздухе, либо проиграем войну. – Он обвел всех напряженным, прищуренным взглядом и уточнил: – По крайней мере, проиграем на данном этапе. Никто за нас эту задачу не решит. Решим ее мы с вами. Я не сомневаюсь, что мы преодолеем и этот исторически важный барьер!»
Перейдя к конкретному заданию на предстоящую смену, Дробин сообщил новость, немало удивившую всех: с сего числа он не начальник участка, а начальник цеха. Хлынов переводится в заводоуправление. Начальником участка назначен бывший мастер Круглов.
Дробин еще раз выразил уверенность в том, что пятый участок, на котором работает семь фронтовых бригад, правильно оценит обстановку и сумеет выдержать новый трудовой экзамен. Дробин мотнул головой, засунул руки в карманы и, ни на кого не глядя, вышел из конторки. Его место за столом занял Круглов. Он был немногословен. Скуластое, осунувшееся лицо Круглова не выражало ни радости в связи с выдвижением на должность начальника участка, ни каких-либо признаков неуверенности в том, что эта работа ему по плечу. Можно было подумать, что его вообще никогда не касались никакие чувства, кроме строгой требовательности к себе и другим. Он был человек дела, и только оно интересовало его. Вот и теперь Круглов без каких-либо вступлений и призывов перешел к контрольным цифрам заданий по каждой бригаде, назвал номера операций, их исполнителей и строго предупредил:
– Чтобы все было исполнено точь-в-точь, ни одной деталью меньше.
Рабочие потянулись к станкам, последними переступили порог конторки Алексей и Паша Уфимцев. Уже в пролете их догнал Круглов.
– Уфимцев! – окликнул он. – Читать умеешь?
Паша замигал белесыми ресницами, попытался улыбнуться, но это у него не получилось.
– Умеешь, так читай! – И Круглов показал на протянутый через пролет лозунг. На нем крупными буквами было написано: «Сверхплановую продукцию – в фонд защитников Сталинграда!»
– Сверхплановую! Понял? А ты еле норму вытягиваешь. Сам чувствуй себя бойцом – защитником Сталинграда! Понял? – снова спросил Круглов и уже на ходу бросил: – Ну а если понял, жми!
– Как это норму?.. – уже с запозданием удивился Паша. – Мы ж теперь в среднем двести тридцать процентов даем.
– Двести тридцать процентов, Пашенька, – ответил Алексей, – считается нашей ударной нормой. А теперь мы должны давать все двести пятьдесят.
– Верно, верно, – машинально подтвердил Паша. – И дадим! У меня ведь отец сейчас тоже где-то под Сталинградом.
– Вот и поможем ему. Давай! – Алексей дружески хлопнул Пашу по плечу и пошел к своему станку.
Сашок в эти дни хворал. Алексею приходилось совмещать обязанности бригадира и расточника. Концы с концами он кое-как сводил, и Круглов, видимо уверившись в Алексее, не торопился дать ему замену. Да и некого было ставить на станок.
Алексей не отходил от своего рабочего места до самого обеда. Он мог только чувствовать по беспрерывно поступавшим деталям, что заданный ритм бригада выдерживает. Но такая уверенность была лишь за тот ряд станков, в котором находился его «боринг». О работе параллельного ряда Алексей мог судить предположительно. Он оглядывался порой на сверлильные и фрезерные станки, видел, что ребята зря время не теряют. Усердно работал и Паша Уфимцев, станок которого стоял наискосок через пролет. Во всех движениях Паши был заметен необычный подъем, детали около него на рольганге не скапливались. Встречаясь глазами с Алексеем, Паша приветливо улыбался, и работал после этого еще быстрей.
Только во время перерыва Алексей обошел все станки, внося в блокнот пометки о выработке по каждому переделу. Задание дня выполнялось с опережением, но Алексей знал, что о результатах можно судить лишь по второй половине смены. Теперь все зависело от того, насколько правильно распределили свои силы станочники, хватит ли у них выдержки и настойчивости не снизить выработку в наиболее трудные, вечерние часы.
Монотонно гудели станки. Через оконные стекла виделось сумеречное небо. Распредмастер шел вдоль стены с трехметровым шестом и опускал широкие полотна черной бумаги. Они закрывали сразу все окно, и тогда можно было думать, что на дворе стоит темная ночь. Одновременно вспыхивали лампы под плоскими тарелками абажуров – секция за секцией.
Включил лампочку у станка и Алексей. Мелкая стружка летела ему в лицо, он отстранялся, избегая колючих ожогов, и, все убыстряя движения рук, думал о Нине. Еще каких-нибудь два-три часа, и он увидит ее. Увидит сегодня, и завтра, и послезавтра. Всю неделю они смогут хотя бы недолго, хотя бы полчаса видеть друг друга.
Алексей сменил деталь, переключил скорость и начал приближать стол к фрезе, но… не коснулся ею металла. Его словно толкнуло что-то. Непонятная тревога пронизала с головы до ног. Колено Алексея непроизвольно коснулось кнопки, мотор затих. Алексей оглянулся, и первое, что увидел: какое-то несуразное баловство Паши. Он зачем-то подпрыгнул возле станка и так продолжал висеть поперек стола, вытянув над полом ноги. Висел и не думал спускаться, словно демонстрировал одному ему известное чудо. Еще ничего не поняв, Алексей бросился через пролет, но его опередил Костя Маскотин. Он первый добежал к станку и выключил фрикцион. Теперь уже со всех пролетов сюда спешили люди, а Костя и Алексей бережно сняли Пашу со станка, страшась смотреть на его глубокую почему-то не красную, а черную рану. Огромная фреза вырвала Паше весь бок. Уже настойчиво позвякивал, прося дороги, электрокар. Круглов отодвигал рукой ребят, чтобы не мешали. Он придерживал Пашину голову, укладывая его на платформу. Паша молчал. Светлые глаза были широко открыты. Круглов приказал заканчивать смену и уехал вместе с Пашей в медпункт.
– Главное правило техники безопасности, – сказал Вениамин Чердынцев, – не разевай рот.
– Ладно тебе, не зубоскаль, – оборвал его Алексей.
– Да нет, я так… – невесело отозвался Чердынцев. – Какое тут зубоскальство?
Он взял совковую лопатку, зачерпнул из противопожарного ящика песок и тонким слоем засыпал возле станка кровь Паши. Отнес лопатку и снова подошел к станку. Не торопясь, он включил его и отфрезеровал незаконченную Пашей деталь.
– А что, получается! Я на своем сделал все, до конца смены могу побыть здесь. А ты иди, – обратился он к Алексею. – И не переживай очень-то. Пашка выдюжит.
«Ничего себе выдюжит! – думал Алексей, вернувшись к своему станку. – Ребра переломало, внутренности торчат… Все равно что снаряд влетел в Пашино тело. Ну как же он так неосторожно? Наверное, об отце думал, который под Сталинградом, хотел не отстать, а получилось совсем не так, как предполагал, хотя выработку дал рекордную». И снова Алексей вспомнил о Нине. Вряд ли он увидит ее теперь. После смены, конечно же, надо идти к Паше, узнать: как он? И Юра будет ждать напрасно, а Нина, наверное, окончательно обидится: сколько можно обещать и не приходить? Ожидание – одно из самых неприятных состояний в жизни.
Над цехом гулко взревела сирена. Смена закончилась. Алексей пошел в конец поточной линии сдавать продукцию. Альберт Борщов и назначенный на должность мастера бывший разметчик Анатолий Порфирьевич подводили итог рабочего дня.
Сделала бригада больше, чем ожидал сам Алексей, но радости от этого успеха он не ощущал. Все представлялась ему зияющая глубокая рана в боку Паши. Алексей ставил свою подпись в рапортичках сдачи, не вникая в цифры. Плохо доходил до него и смысл сообщений, доносившихся из репродуктора, укрепленного на бетонной опоре. Продолжалось наступление Ленинградского и Волховского фронтов с целью прорыва блокады. На окраинах Сталинграда завязались ожесточенные бои.
– Можно тебя поздравить, Алексей! – сказал Анатолий Порфирьевич. – Такой партии, насколько мне известно, вы пока не сдавали. – И он пожал руку, долго не выпуская ее, как будто ждал, когда Алексей отрешится от своих дум. – Ну-ну, хватит отсутствовать. Уверен, что Пашу отремонтируют. На молодом теле все зарастает.
Поздравил Алексея и Альберт Борщов:
– Молодцы пермяковцы! К качеству претензий нет. А насчет Паши – будем надеяться на лучшее. Я дядюшку подключу. Выходят! Ты сейчас в больницу?
– Сначала домой, переоденусь и пойду.
– Правильно! Передай привет Паше, если, конечно, пустят.
На улице лил дождь, было темно и холодно. Казалось, вот-вот ледяные струи смешаются с липкими каплями снега и они залепят глаза. Дождь стекал по щекам, забирался за ворот, пропитывал ватную телогрейку. Алексей шел по булыжной мостовой, надеясь вскочить на какой-нибудь запоздалый грузовик. Дорога к центру одна, и любая машина могла пройти только по ней.
Расчет оправдался. За спиной дрогнул и рассеялся свет фар. Алексей поспешил к перекрестку, где машины сбавляли ход. Он пропустил грузовик и в несколько прыжков догнал его, схватился руками за кромку заднего борта. Вот он и в кузове. Теперь весь путь до дома займет не более десятка минут.
На пересечении с центральной улицей грузовик вновь притормозил, и только тут шофер заметил непрошеного пассажира. Шофер погрозил в оконце кабины кулаком, но что до этого было Алексею, который так же ловко, как попал сюда, перемахнул через борт и спрыгнул на землю. Большое спасибо, неизвестный дядечка! До дому теперь рукой подать, и Алексей зашлепал промокшими ботинками по загустевшим от холода лужам.
От чая, который, как всегда, любезно предложила Валентина Михайловна, Алексей отказался. Она удивилась тому, что Алексей пришел раньше Галины, и всерьез приняла шутку о том, будто его, как гвардейца тыла, доставили домой на машине.
На кухне Алексей быстро стянул с себя сырую одежду, развесил ее на вбитых в стену гвоздях и переоделся во все сухое. Когда он вернулся в комнату, Валентина Михайловна ставила на стол чашки и тарелки: ждала Галину. Алексей пожелал ей приятно домовничать и снова вышел на улицу.
Дождь теперь еле накрапывал, и пальто Алексея почти не намокло. В приемном покое его опять охватило волнение, такое же, как в тот последний раз, когда он спускался в этот полуподвал под тяжелым сводчатым потолком.
Противный холодок побежал по спине. Здесь было очень тепло, этот холодок, вызывающий внутреннюю дрожь, происходил от тревоги, предчувствия неотвратимой беды и отчетливого сознания бессилия перед ней. Алексей никак не мог сладить с собой. Тревога за Пашу настолько сковала его, что он не сумел заставить себя сделать несколько шагов до стола, за которым сидела дежурная сестра, и опустился на стоявшую у входа скамью. Однако надо было спросить, что с Пашей. Может быть, ему нужна какая-нибудь помощь. Может быть, нужна кровь, так он, Алексей, готов…
Переводя дух, Алексей оглянулся по сторонам и увидел женщину, которая, согнувшись, сидела на другом конце скамьи. Из-под шали, низко надвинутой на лоб, топорщились белесые, как у Паши, брови и такие же, как у него, ресницы. Женщина не опускала от лица руки, в которой был зажат скомканный платок.
И вдруг Алексей услышал тихий голос женщины:
– Не товарищем ли вы будете Пашеньке?
– А вы его мама? – оживился Алексей.
– Ох, мама, мама… Аполлинария Александровна я, Уфимцева.
– А я бригадир, вместе с Пашей работаем. С начала войны.
– До чего довели Пашеньку. Как поуродовали. Он ведь у меня слабенький, разве под силу ему этакое?..
– Как он? Что говорят врачи?
– Сделали операцию. Спит теперича. Не волнуйтесь, говорят, жив будет. А как не волноваться-то? Сын ведь родной. Муж на фронте – каждый день похоронку жди, от старшего ни единой весточки, а тут и Пашенька…
– Поправится он! Если врачи говорят так уверенно, значит, обойдется. Все будет хорошо. Он ведь молодой, а у молодых все заживает быстро, все зарастает. Выдюжит Паша! Вы даже не знаете, какой он мировой парень. С виду слабенький, а работает не хуже других. Даже лучше! Сегодня рекорд поставил. Мы с ним говорили до смены. Он отца вспомнил. Хотел помочь сталинградцам сверхплановой продукцией. И вы знаете, еще как помог – лишние полсотни самолетов с Пашиными моторами уйдут на Сталинградский фронт!
Заметив, с каким вниманием слушает его не только Аполлинария Александровна, но и дежурная сестра, Алексей понизил голос до шепота:
– Ваш Паша – настоящий герой, спасибо вам от всей бригады!
– Вам за добрые слова спасибо. – Аполлинария Александровна горько вздохнула и, немного успокоившись, спросила: – Не знаю, что теперь и делать?
– Что делать? – вступил звонкий голос сестры. – Да ничего не делать. Идти домой и отдыхать. Завтра, мамаша, придете. Возможно, и свидание завтра разрешат. А сегодня что толку сидеть? Все равно сегодня ваш сын будет спать. Да и завтра с полдня – тоже.
– Небось и водички ему подать некому…
– Да есть, есть кому. В послеоперационной палате у нас – специальная сестра. И водички подаст, и укол сделает. Разве таких к нам привозят? Если б вы видели… А у вашего сына – травма. Пусть большая, но внутри ничего не задето. Идите и не беспокойтесь.
– Ребро, сказывают, сломало…
– Ну и что – ребро? Срастется. И месяца не пройдет, будет ваш сын дома. Вот увидите.
Аполлинария Александровна расправила платок, сложила его аккуратно и убрала в карман, потуже затянула шаль. Алексей спросил, далеко ли ей идти.
– На Заимке мы живем. Пойду на трамвай.
Они попрощались и вместе вышли в темноту.
– Хоть глаз коли – все одно ничего не видать. Ладно, в больнице этой не раз лежала, каждую тропку знаю.
– Моя мама тоже лежала здесь.
– Сейчас-то здорова?
– Нет ее. Умерла.
– Что делается… И за что бог прибрал?
– По-моему, ни за что. Просто – трудное время.
– Куда уж трудней. В больницу-то Пашеньке и принести нечего.
Расстались они на трамвайной остановке. Алексей помог Аполлинарии Александровне сесть в вагон и подождал, пока он тронется. Вечернюю тишину прорезала трель звонка, скрипнули колеса, и только после этого Алексей почувствовал облегчение. Теперь можно было пойти в театр. К первому антракту он опоздал и ко второму, наверное, тоже. Оставалось ждать Нину у служебного входа.
Он стоял под железным навесом с витыми металлическими столбами, дивясь тому, как этот несуразный пристрой до сих пор не сдали в металлолом. С крыши изредка падали капли дождя. Из служебного входа никто не появлялся, и Алексей понял, что спектакль еще не кончился. Он обошел здание театра, сравнительно небольшое и овальное по форме, с балконом на четырех кирпичных колоннах, выступавших вперед по линии фасада. Алексей прошел между этими колоннами и заглянул через стеклянную дверь.
В фойе были пригашены огни, две старенькие гардеробщицы коротали за вязанием вечерние часы. Алексей повернулся лицом к театральному скверу и увидел метнувшуюся к дереву женскую фигуру. А может быть, это только показалось. Сколько ни всматривался он в вечернюю мглу – прилегающая площадь и сквер были пусты. Алексей снова подошел к центральному входу и, к своей радости, столкнулся лицом к лицу с Юрой Малевским. Он также смотрел через стекло и, разглядев, наконец, Алексея, приплющил свой нос, улыбнулся. Юра толкнул тяжелую дверь и дал волю ворчливости:
– Это называется ко второму акту! Скажи спасибо, что я подменял Кирилла, а то бы видел ты меня, как свой собственный затылок. Сбрасывай свой лапсердак и идем! Ниночка сейчас должна исполнять вариацию.
Скользнув в одну из дверей галерки, они оказались в мире переливающихся звуков и затаенной тишины переполненного зала. Казалось, музыка текла в затемненные ряды партера, ярусы балкона и галерки из яркого, сказочного окна в другой, возвышенный мир, где все так волшебно и прекрасно. Там не было нудного, холодного дождя, хотя и бушевала непогода глухими раскатами грома, не было крови и страданий людей, пусть рыдали аккорды скрипок и набатно гудели литавры. Музыка и движения танцоров дополняли друг друга, без слов доносили в самое существо человека – тоже в этот миг возвышенного и окрыленного – благородный порыв, очищение – те, что не проходят сразу, а памятны на всю жизнь.
Попав в этот мир, Алексей забыл о тяжелом дне. Он не чувствовал усталости, как не ощущал и своего собственного тела. Невзгоды и тяготы отступили, ушли прочь, хотя Алексей знал: он снова вернется к ним завтра, однако чувствовал теперь, что готов был перенести и большее, ради жизни и этого высокого искусства, к которому прикоснулся теперь.
Праздник музыки ширился, выплескивая все новые приливы радости, а на сцену, словно буйный, пенистый прибой, стремительно и легко выскальзывали из-за кулис неотличимые друг от друга и совершенные до неповторимости танцовщицы. Их кружение, их полет напоминали реющих над пучиной белокрылых птиц. Может быть, все это было и не так, может быть, пучину музыки и света вообразил себе Алексей, но иного представления у него не возникало.
Зал ожил, зааплодировал. Танцовщицы, застыв на мгновение на пуантах, склонили головы, а потом, как одна, вскинули их вверх. Глаза танцовщиц горели от счастья, они уже не казались сказочными волшебницами, а были самые земные и вместе со зрителями радовались тому, что искусство продолжало жить.
Только в эту минуту Алексей узнал одну из многих девушек, разбегавшихся теперь на прямых, пружинистых ногах к боковым кулисам. Это была Нина, его Нина, с задорно распахнутыми крылышками бровей, с ясным взглядом широко расставленных глаз.
Гул аплодисментов нарастал, не давая дирижеру взмахнуть палочкой, чтобы продолжить спектакль, и девушки уже бежали обратно к рампе. Алексей смотрел на Нину и думал, что она тоже видит его, не может не видеть. Он неистово, вкладывая всю силу, бил в ладоши, пока Юра не дотронулся до его локтя и не потянул к выходу.
– Идем! – шепнул Юра. – Ниночка больше не выйдет, ты можешь прозевать ее.
Они встретились в тамбуре служебного входа. Лицо Нины обострилось, побледнело. Наверное, устала. Но глаза смотрят так же ясно и тепло, как в тот солнечный день: в них радость и грусть одновременно.
– Боже, сколько мы не виделись! – говорит Нина. – А все равно кажется, что только вчера…
Алексей соглашается, он подтверждает глазами сказанные Ниной слова. Да, ему тоже кажется, что прошел всего какой-нибудь один день, и он произносит:
– Война…
«Опять война?» – В глазах Нины возникает укор, на ровном белом лбу вздрагивают и тотчас исчезают две крохотные морщинки.
– Она все еще не кончилась… – продолжила Нина. – А вы по-прежнему мстите за наши города?
– По-прежнему, – вспомнив о Паше, мрачнеет Алексей.
– А мы по-прежнему поднимаем дух мстителей.
– И очень здорово!
– Ты видел спектакль?
– Не весь, только самую малость.
– И видел меня?
– Конечно! А ты?..
Нина смеется, сжимая руку Алексея.
– Кажется, что видела. Когда я выхожу на сцену, мне всегда кажется, что ты в зале.
Подошел Юра в блестящем прорезиненном макинтоше, переступил нетерпеливо на месте.
– Ну, ладно, – обратился он к ним обоим. – Вы воркуйте, а я пошел.
– Ты думаешь, Юрочка, мы будем стоять здесь до утра? Идемте! – сказала Нина и взяла Юру и Алексея под руки.
Воздух на улице стал морозным. Холодный ветер тянул с реки, напоминая о скором приходе зимы. Во все стороны от театра спешили зрители, запахивая плотнее свои одежонки, поднимая воротники. Никто не рассчитывал на автобус или трамвай.
Пока Юра, Нина и Алексей прошли сквер и еще полквартала в сторону гостиницы, улицы стали совершенно пусты, и только одна женская фигура маячила где-то на противоположном затемненном углу.
Юра распрощался на пересечении двух давно уснувших улиц и ушел, как он сказал, по принципу: «Третий – лишний». Нина прижалась к Алексею, и он, чувствуя, как она дрожит от холода, обнял ее плечи, стараясь заслонить от ветра. Они шли все быстрее, и Нина, не попадая в ногу широко шагавшему Алексею, все время смеялась, приноравливалась к нему и вновь сбивалась на мелкий шаг. Неуютность ночных улиц, пронизанных ветром, который нес колючие ледяные иглы, гудящая во всем теле усталость, постоянное чувство голода – ничто не заглушало радости их встречи. По этой безлюдной ночи и беснующейся непогоде они готовы были идти бесконечно, лишь бы быть вместе.
Окна гостиницы посылали тусклый отсвет на влажный асфальт. Там, в вестибюле, толпились вернувшиеся после спектакля актеры. У кого-то в руках заманчиво поблескивал чайник с кипятком, кто-то спешил вверх по лестнице с охапкой подушек и одеял. Вся жизнь эвакуированных актеров, художников, композиторов, которую можно было наблюдать через окно, говорила об их суетных буднях, домашнем неустройстве, но там, как подумалось Алексею, было весело и тепло. Нина словно угадала его мысли.
– Мы тоже можем напиться чаю, – сказала она. – Хочешь зайти к нам? У нас с тетей отдельный номер. Идем, идем! – настаивала она и, не дожидаясь, что скажет Алексей, вошла в вестибюль.
Уже закрывая за собой дверь, Алексей взглянул в ночную улицу и увидел Настю. Она повернулась спиной, ежась от ветра, засунула руки в карманы пальто и побежала вдоль улицы, по которой только что шли Нина и Алексей.
Появление Насти вызвало досаду: ну зачем ей понадобилось выслеживать его? Ведь это ничего не даст. Их ничто не связывает, и нет такой силы, которая заставила бы его, Алексея, быть с Настей.
– Ну, что же ты медлишь? Идем! – позвала Нина. – Тетя Амалия меня заждалась. Она всегда к этому времени готовит чай.
Они поднялись на шестой этаж и вошли в небольшую комнату, в которой не было ничего, кроме двух кроватей и круглого стола. Не было и тети Амалии, которая, видимо, ушла за кипятком. Нина повесила плащ в небольшую нишу и принялась расстегивать пуговицы на пальто Алексея.
– Тетя Амалия – золотой человек. Она родная сестра мамы. Это ей обязана я театром. Она когда-то танцевала сама, а теперь заведует балетной труппой. Только, ради бога, не стесняйся. Ты сам увидишь, какая она простая и добрая. Чего же ты стоишь? Садись вот сюда. – И Нина провела его к столу. – Смотри фото, а я разыщу тетушку.
Нина поцеловала Алексея в щеку и выбежала в коридор. Он сел и взглянул на фотографии. Это были знаменитые артисты балета – Уланова, Дудинская, Балабина, Вечеслова, Сергеев, Чабукиани… Всех их Алексей видел на сцене и теперь с интересом рассматривал на фотографиях. А вот и Юра в роли Нурали. Он весь устремился вперед, выбросив в стороны руки. Глаза горят диким восторгом, в плотно сжатых зубах – лезвие кинжала. Эту фотографию Алексей видел и раньше, но она никогда не производила такого впечатления, как теперь. Юра предстал вдруг не простым, обыденным парнем, каким знал его Алексей много лет. Он был из того прекрасного мира, возвышающего человека и своей необъяснимой силой поднимающего его дух, из мира, который раскрылся перед Алексеем в этот вечер, когда он вошел в зрительный зал театра. Какие все-таки удивительные люди актеры и как они могут уходить в иные времена, обретать страсти живших когда-то или живущих теперь героев и вновь возвращаться в обычную жизнь, становиться просто людьми… И ничего в них не остается от игры, они могут так же радоваться и грустить, совершать добрые или дурные поступки, как все.
В комнату шумно вошла высокая, сухопарая женщина. Это и была тетя Амалия. В одной ее руке был чайник, из рожка которого выбивалась струйка пара, в другой – дымилась папироса.
– Вечер добрый! Это вы и есть Алексей? Очень рада! Нинока, помоги, – обратилась она к вошедшей следом Нине.
Нина поставила перед Алексеем стакан в подстаканнике и положила на стол подставку для чайника.
– Благодарю, племяшка! – сказала тетя Амалия низким прокуренным голосом. – Ну, будем знакомы. – Она протянула Алексею крупную руку с набухшими голубыми жилками. – Нинока мне говорила о вас. – Тетя Амалия поглядывала на Алексея, наверное изучая его, и одновременно разливала в стакан и чашки чай. – Всегда ценю и буду ценить дружбу тех, кто любит искусство. Оно для них. Не так ли?
– Для всех! – охотно согласился Алексей.
– Правильно, для всех. Будет – для всех. Нинока, у нас, кажется, есть сгущенное молоко. Давай его сюда, мы попросим нашего друга Алексея распечатать банку. Наверное, промерзли? Сейчас согреемся. Обожаю чай с молоком!
Ловко срезав ножом крышку, Алексей не удержался, чтобы не слизнуть каплю молока, оставшуюся на большом пальце.
– Спасибо, Алексей! – поблагодарила тетя Амалия. – Смотрели фотографии? Между прочим, тут есть где-то и моя. – Она поворошила пальцами фотографии. – Вот Черный лебедь. Бог ты мой, когда это было!..
Алексей увидел гордый поворот головы, надменный, усмехающийся взгляд, резко очерченный нос. Отдаленное сходство между балериной на фотографии и тетей Амалией было. Только нос у нее теперь сильнее выступал вперед, а губы словно расплылись и обвисли.
– Да… – сказала тетя Амалия, – все в прошлом. Век балерины короток. Наша жизнь сфокусирована в небольшом отрезке: пятнадцать-двадцать лет. Для всех других людей – это лишь часть жизни. Правда, какая часть! Это же молодость. Каждый должен не распылить ее, а поработать так, чтобы было что вспомнить. Это – для всех. А нам нужно в этот отрезок работать с такой отдачей, чтобы не только вспоминать самим, но и оставить добрый след в душах людей. Не зря мы говорим, что жизнь, отданная искусству, отдана людям.
– Налить еще? – спросила Нина, взглянув на Алексея. – Между прочим, Алешенька тоже отдает труд людям.
– Без сомнения, – согласилась тетя Амалия. – Но он будет с успехом работать для людей и потом, когда ему перевалит за сорок. А вот мы…
– Милая тетушка, – возразила Нина, – ты ведь тоже работаешь для людей, и еще с какой пользой!
– Все – не то. Настоящая польза – от любимой работы, когда в ней – ты весь. Как вы считаете, Алексей?
– Хорошо, когда чувствуешь, что твоя работа нужна, – уточнил он. – У нас на заводе кто только не работает: и зубные техники, и учителя, и домохозяйки. Потому что понимают: так надо.
– Но в основном кадровые рабочие?
– Большинство, а есть и такие, которые станут кадровыми. А многие, наверное, уйдут, когда кончится война. Так и в армии. Разве сейчас воюют только кадровые военные? Тоже, как и на заводе, – зубные техники, учителя, инженеры…
– И кадровые рабочие, – дополнила тетя Амалия, – и крестьяне. Но я ведь рассуждала безотносительно к войне. В этом смысле и я считаю себя полезной театру. Искусство тоже воюет.
– Вот видишь! – улыбнулась Нина. – От тебя и после войны будет польза.
– Во всяком случае, не будет вреда. – Тетя Амалия подлила себе чаю и, держа в руке чайник, спросила: – Кому еще? К сожалению, Алексей, мы не можем вас угостить чем-нибудь существенным. От всего нашего пайка осталась вот эта банка. Зато в начале месяца у нас будет настоящий пир. Словом, мы приглашаем вас всегда, а в первые числа – особенно. Ну а теперь, коль все напились, я могу разложить большое гадание. – Она взяла в руки колоду карт и начала их перетасовывать. – Хотите, Алексей, я расскажу вам ваше прошлое, настоящее и будущее?
– Сейчас мы узнаем про тебя все! – подвигая стул ближе к тете Амалии, сказала Нина. – Держись, Алешенька!
Нина переставила чайник и чашки на окно, а тетя Амалия начала, не торопясь, выкладывать на стол карты. Алексей следил за ее руками, поглядывая на Нину и отмечая отсутствие внешнего сходства между ними.
– Ваше прошлое уходит в трудное, но радостное детство. Это, как вы понимаете, общие слова. И еще получается так, что вы нечто вроде сироты. Во всяком случае, по жизни идете одни, хотя у вас много друзей. – Тетя Амалия на короткое время умолкла. Руки ее быстро перебирали карты, выкладывая их в три линии. – Не думайте, что это рядовое шарлатанство. Этому гаданию я научилась еще в юности у одной старой цыганки. Она тоже была актрисой, причем ужасно суеверной. То, что вы один, – совсем неплохо. Я тоже всю жизнь прожила одна.
